Endlessly

There's a part in me you'll never know
The only thing I'll never show

Hopelessly I'll love you endlessly
Hopelessly I'll give you everything
But I won't give you up
I won't let you down
And I won't leave you falling
If the moment ever comes
3. 07. 2010 - 14. 08. 2010 (19. 08. 2010)

- Только, блять, долбоеб, блять, вроде тебя, блять, мог умудриться, блять, сломать, блять, руку за два, блять, месяца до выпускных экзаменов!
Последние несколько минут Мэтт вставляет это экспрессивное и, бесспорно, емкое «блять» практически через каждое слово, и есть отчего. Дело все в том, что недели полторы назад я решил отпраздновать приход весны в нашу славную дыру и покататься на скейтборде. Снег тогда не успел сойти, кое-где все еще проглядывал лед… В общем, мне немного не повезло. Я поскользнулся, слетел с доски в ближайший сугроб, а когда меня из него извлекли и более-менее отряхнули, оказалось, что у меня ни много ни мало – перелом, причем весьма неприятный. Как следствие – гипс, минимум две недели практически тюремного постельного режима и почти полное отсутствие возможности что-либо делать. Конечно, в чем-то мне подфартило, если это можно назвать везением – я сломал правую руку, то есть левая у меня осталась в полном здравии.
Я продолжал посещать занятия, потому как экзамены никто не отменял, но вот репетиции…
Мэтт говорит, что больше никогда и никуда не отпустит меня одного, потому что со мной сразу же начинают происходить неприятные вещи. То меня в реку пихнут, то со скейта я навернусь… Правда, Беллз благоразумно умалчивает о том, кто именно столкнул меня тогда с пристани.
- Я как бы все, блять, понимаю, - продолжает он гнуть свою линию, ставя чайник на плиту, - но у всего есть свои рамки! Нам экзамены сдавать, у нас выпускной на носу, а ты, блять, лежишь болеешь, костями белеешь!
- Перестань ругаться, - прошу я, а он гневно сопит в ответ, но следует моей просьбе: теперь его речь становится гораздо чище.
- Я сейчас еще и по голове тебе настучу! Ладно, хрен с ней, с подготовкой: я и сам тебя натаскать смогу. А как же… - неожиданно он запинается и некоторое время подбирает слова, - остальное?
Все то время, что он старательно песочит меня в воспитательных целях, он то и дело повторяет об учебе, окончании школы, каком-то будущем, грядущем поступлении. Наверное, Мэтт считает, что со стороны это выглядит искренней и бескорыстной заботой, но за два года я узнал его слишком хорошо, чтобы догадаться: подобным поведением он пытается скрыть собственный эгоизм. Мы уже давно решили, что никуда не будем подавать документы, чтобы беспрепятственно заниматься музыкой, и эти аттестаты нам на хрен не сдались. Беллз не хочет, чтобы все думали, что его интересует лишь то, смогу ли я держать палочки в руках или нет, а я в свою очередь стараюсь не показывать, что боюсь нежелательных последствий.
- Иди куда подальше со своей учебой, - наконец выдыхаю я, когда понимаю, что основная буря миновала. – И с выпускным туда же иди.
- Вообще на него не пойдем?
Мэтт ставит передо мной чашку горячего чая, в сердцах бухает туда лимон, и я фыркаю, когда меня окатывает кипятком.
- Осторожнее! Можем и не пойти. Ты там что-нибудь забыл?
- Вроде нет.
- И даже историка посылать не будешь?
Беллз заинтересованно выглядывает из-под ресниц: уж кто-кто, а я знаю, чем зацепить его за живое. Но не в этот раз. Он садится напротив, довольно потягивается и разве что ноги на стол не забрасывает. На его лице светится жуткое самодовольство, а когда он говорит, он растягивает гласные.
- Я уже.
- Когда успел?
- Помнишь ту весну два года назад?
Внутри что-то неприятно екает, когда перед глазами за долю секунды мелькает все в мельчайших деталях.
- Такое не забудешь.
- На чьем, ты думаешь, столе у меня был первый раз?
Чай попадает не в то горло; с громким смехом Мэтт хлопает меня по спине, пока я изо всех сил пытаюсь не захлебнуться и тем самым не кончить жизнь в самый неудобный момент. Все ссоры по поводу моих покалеченных конечностей в одночасье забыты.
- Серьезно? – спрашиваю я, стирая брызнувшие слезы. – Не шутишь?
Беллз обижается.
- Это был их выпускной, если ты еще не забыл. Где ты прикажешь искать укромные места в школе? В медпункте?
- Ну… - он внимательно смотрит на меня. – В спортивном зале на матах!
- Ты гениален, мать твою так. Сам-то небось тоже в каком-нибудь теплом месте заховался?
- В кабинете химии, - чувствую, как мои щеки заливает румянец.
Мэтт ухмыляется, ничего не говорит, но его молчание значит гораздо больше слов. Не нахожу, что ответить, поэтому приходится резко менять тему.
- Где Крис?
- Когда тебя начало волновать его местоположение? Насколько я знаю, ты всегда относился к нему с нескрываемым равнодушием.
Пожимаю плечами, хотя и сам знаю ответ: как обычно, он слоняется где-нибудь без дела, сохраняя отсутствующее выражение лица. Сейчас это с ним постоянно: пару месяцев назад он потерял отца и теперь переживает не только это событие, но и то, что он остается единственным мужчиной в семье, то есть на его плечи сразу же ложится множество проблем. Нужно отдать ему должное и признать, что он воспринял все это стойко, несмотря на свои шестнадцать лет.
Мэтт также отходит от развода родителей, приходит в норму, учится скрывать неприязнь к обоим - даже вернулся домой. Меня это радует: это значит, что он окончательно опустился на землю. Все эти загоны со спиритизмом никогда его не интересовали, музыку «своего папашки» он откровенно недолюбливает и изо всех сил стремится быть не похожим на него во всем. Я никогда не знал Беллами-старшего, поэтому не могу определить степень похожести или непохожести между ними. Беллз говорит, что я ничего не потерял. Я верю ему.
Что до меня, так в этом плане все очень даже неплохо. Течение моей собственной жизни никак не изменилось: Мэтт, друзья, группа, музыка в общем, в каком-то роде – девушки. Последние остаются в списке моих интересов лишь потому, что я сам по-прежнему привлекаю их внимание. И в каком-то роде – чтобы немного отвлечься. Что позапрошлая весна, что прошлая, что эта – я не вижу между ними особой разницы. Самому себе я напоминаю кота, которому в марте основательно сносит крышу. Много времени уходит на то, чтобы научиться управлять собой, но результат того все же стоит. Постоянные «эксперименты» Мэтта перестают вгонять меня в краску или посылать волны мелкой дрожи по всему телу. Мои мысли начинают рассредотачиваться немного дальше, чем раньше, я начинаю хорошо учиться; это поражает всех, кто знает меня с самого детства.
Родители думают, что я одумался и в кои-то веки взялся за голову, надеясь стать адвокатом, врачом или кем-то не менее престижным; Мэтт радуется, считая, что сказывается его влияние; одноклассники, приятели и просто знакомые решают, что на меня оказали сильное влияние предки, запретив все, что только можно себе представить; учителя ликуют, некоторые из них пророчат мне большое будущее. Каждый из них по-своему прав, но настоящей правды не знает никто. В это трудно поверить, но я постоянно что-то учу лишь для того, чтобы отвлекаться от собственных мыслей. Чтобы занимать свою голову, не позволять глубже укореняться всему тому, что уже два года постепенно пускает в меня корни.
Откровенное задротничество в плане зубрежки помогает мне не обращать внимания на мелочи, постоянно иметь озабоченное выражение лица и забывать о том, что ночами не дает покоя. Многие вещи становятся проще, но только не те, о которых по-прежнему думает и пишет Беллз. Я даже перестаю пытаться его понять, потому что осознаю: это бесполезно. Он и сам себя плохо понимает.
В один прекрасный момент меня посещает мысль наплевать на все наши решения и пойти в медицинский на какого-нибудь нейропсихолога, чтобы спустя десяток лет исполнить голубую мечту детства и поковыряться в кое-чьих мозгах, но еще семь лет учебы не выдержал бы даже я. Мысль благополучно отослана в далекие края и забыта, родная и любимая барабанная установка становится мне матерью родной, а гипс, который обещают снять через четыре дня, уже маячит где-то вдали, как что-то, что уже давно пережито.

*
Спустя несколько дней с меня снимают гипс и мы решаем отпраздновать это событие. Причем отпраздновать не так, как сделал бы на нашем месте практически любой – с горой бухла и толпой людей, - а по-нашему: репетицией. Мне нужно разрабатывать окостеневшую за время болезни конечность, Мэтту и Крису – обкатать то, что они успели написать за время моего вынужденного отсутствия в группе. У них получилось достаточно материала, чтобы неделю безвылазно сидеть в гараже, мне не терпится взять в руки палочки и опробовать его, поэтому я говорю родителям, чтобы они не ждали меня, и сматываюсь к Беллзу.
Оба уже на месте и кое-что потихоньку наигрывают. По их движениям заметно, что играют они уже не в первый раз и знают все особенности несуразной мелодии. Несуразной потому, что в одиночку Крис не может задать и удержать ритм, тем самым он не может дать Мэтту свободу воображения и действий. Они говорят, что им как раз требуется моя помощь, и я вижу: они радуются моему возвращению, хотя Беллз добавляет свою ложку дегтя едким голоском.
- Если ты снова что-нибудь себе сломаешь, я запихаю эти палочки тебе в зад и за ударные сяду сам, - грозится он, и мне хочется зайтись в истерическом ржаче, потому что представить его за моими барабанами получится только у больного человека.
Не решаюсь с ним спорить; изнутри по-прежнему время от времени колется чувство вины, ведь я подвел их и заставил затормозить процесс непрерывного совершенствования.
Нужно отметить, что успехи есть, и немалые: Крис постепенно осваивается и начинает вносить свои замечания и коррективы, которые на деле оказываются весьма ценными и дельными поправками; голос Мэтта крепнет вследствие бесконечных тренировок. Это уже не тот разбавленный блеяньем писк андрогинного мальчика, отстающего в развитии, голос которого начал ломаться не в четырнадцать лет, а почти в восемнадцать – он крепкий, эластичный, управляемый, что не может не радовать и подавать больших надежд.
Все то, чем мы занимаемся, уже не кажется глупой забавой детей, скучающих в почти вымершем городе. Кто-то смело пророчит нам большое будущее, а мы думаем лишь о том, как бы выбраться из этой дыры и хоть как-то дать о себе знать.
Меня наскоро вводят в курс событий, силком сажают за ударные и заставляют потренироваться, в то время как Мэтт горланит нечто, больше напоминающее резню на скотобойне, нежели тренировку в репетиционном зале. Ухмыляюсь, отбиваю дробь, чувствую, как в руке неприятно покалывает, но ставшее таким родным ощущение гладко отполированного дерева под пальцами вытесняет все мысли.
Каким же оказывается мое удивление, когда выясняется, что те визги – одна из песен, написанных в мое отсутствие. Она носит какое-то непонятное название, содержит в себе еще более непонятный текст – и ни одной вменяемой гитарной партии*. Мэтт говорит, что это – одна из тех вещей, которые внезапно приходят к нему ночью, поэтому над ней нужно долго работать. Я не против: у нас впереди еще целая прорва времени.
Вскоре мне надоедает бить вхолостую, сваливаю свое нежелание участвовать в этом балагане на боли в неокрепшей руке и довольно растягиваюсь на задрипанном диванчике, стоящем здесь с сотворения времен и момента происхождения симметрии, по словам самого Беллза. Крис устраивается рядом, мы синхронно скрещиваем на груди руки и даем Мэтту знак выть, сколько ему заблагорассудится: это очень полезно для его горла и голоса и просто доставляет нам чисто эстетическое удовольствие. Однако вскоре нам приходится очень об этом пожалеть: барабанные перепонки отказываются воспринимать ультразвуковые волны и грозятся с минуты на минуту лопнуть, где-то в голове взрывается мозг; приходится зажать уши ладонями. Его бы энергию – да в мирное русло.
Неожиданно Крис толкает меня в бок и украдкой шепчет, пока наша примадонна не задолбалась выводить рулады:
- Спорим на десятку, что он сможет разбить стакан?
- Стакан и я разбить смогу. А еще алюминиевую вилку в узел завязать – у меня как раз рука зажила. Получается, что я еще и телекинетик.
Он хмыкает и качает головой.
- Я имею в виду – голосом разбить. Он такие волны звука выдает, что, если трескаются наши черепа, стакану и вовсе не жить.
- Не верю, - отрицательно качаю головой и бросаю на запыхавшегося Мэтта изучающий взгляд. В его глазах ясно читается желание убить нас, двух тунеядцев.
- Станиславский сказал бы, что люди достали его цитировать.
- Что?
- Ничего. Так как, спорим? Он точно сможет.
Я помню, что, когда спорил в последний раз, отделался изуродованной прической – до прежнего состояния волосы не отросли до сих пор и вряд ли когда-нибудь отрастут вообще, - но рука так и чешется пожать его лапищу, уже протянутую мне навстречу. А, хрен с ним! Согласен. Далеко не всем оперным певцам удается проделать этот трюк, куда уж нашему задохлику?
Крис довольно улыбается, сжимает мои пальцы своими – неожиданно теплыми и мягкими – и взмахом руки привлекает к нам внимание Мэтта. Тот вопросительно вздымает бровь.
- Мэтт, стакан разбить сможешь?
- Ну… - он мнется: неожиданный вопрос явно показался ему глупым. – Дайте мне твердую поверхность – и смогу, наверное.
- Умница! А голосом?
Беллз приходит в замешательство, но где-то в глубине его глазного дна загорается заинтересованный огонек. Пару секунд он покусывает губы, пытаясь прикинуть свои возможности, затем пожимает плечами.
- Не знаю. А что?
- Тогда сейчас проверим, - Крис подрывается с места, выскакивает из гаража и через пару секунд возвращается с обыкновенным граненым стаканом в руках.
Он водружает его на мой басовый барабан, отходит и дает Мэтту знак начинать. Тот неуверенно оглядывается на нас, в нерешительности мнется, затем вздыхает, набирает в легкие побольше воздуха и выводит довольно привычную для себя ноту. Ничего не происходит. Беллз пожимает плечами и делает очередной заход, но уже – на октаву выше. Этот звук – один из тех, что кажется простым, но подвластен далеко не каждому. Например, у меня такой никогда не получилось бы взять – пришлось бы визжать, уподобаясь девчонкам. И снова – ничего.
Тогда Мэтт делает третий заход. Его голос вибрирует, и кажется, что вместе с ним вибрируют и стены. Заметно, что это дается ему с большим трудом – он крепко зажмуривается, сосредотачиваясь, чтобы не сбиться и не сорваться. Слышится треск, какой бывает, когда по льду пробегает трещина, Крис вскакивает с торжествующим воплем, кидается к стакану и застывает в недоумении: тот девственно цел, словно его только что принесли с магазинной полки. Никаких намеков на его победу нет: ни брызг осколков, ни даже просто скромных повреждений. Лица обоих озаряет недоумение.
- Я отчетливо что-то слышал, - заявляет басист, и Беллз согласно кивает. – Дом, не отнекивайся: ведь ты тоже.
- Не отнекиваюсь. Слышал. Но стекло цело.
- Мэтт, давай еще.
- Нет-нет, - я вскакиваю с дивана, приобнимаю Беллза за плечи, не давая ему свободы движений. – Еще одного эксперимента я не вынесу. Ну, убедился, что я был прав?
Крис отрицательно сжимает губы и осматривается. Ни одна вещь не могла лопнуть от одной лишь силы звука: здесь просто нет таких вещей. Диван обит тканью, инструменты этому неподвластны, стены – едва ли не каменные. Источник звука неясен и, видимо, навсегда утерян.
- Здесь есть что-нибудь стеклянное? – интересуюсь я в воздух.
Крис пожимает плечами. Беллз осматривается и вдруг указывает куда-то в угол. Мы подходим ближе: не заметная с первого взгляда форточка, приоткрытая, чтобы пускать прохладный свежий воздух. Размером она не больше, чем просвет в стене на месте отсутствия кирпича, и прикрыта микроскопического размера окошком. Оно приоткрыто, оттуда задувает легкий ветерок, а стекло из угла в угол рассекает довольно широкая трещина. Крис осторожно проводит по ней пальцем, а Мэтт вдруг начинает громко смеяться, словно сам в это не веря.
- Стекло до этого было цело, - я пожимаю плечами. – Получается, что разбилось оно только что?
- Чувак, ты должен мне десятку, - ухмыляется Крис и толкает меня локтем в бок.
Ухмыляюсь ему в ответ, и где-то внутри теплится приятное ощущение если не победы, то где-то около того.
- Мы спорили на стакан, а разбил он окно. Ничего я тебе не должен.
Дылда хлопает глазами, силясь понять, где он так позорно лоханулся, я хихикаю, но теперь Мэтту немного не до смеха. Он озабоченно рассматривает повреждения, уже даже не вспоминая о собственном успехе, затем говорит:
- Давайте вы потом разберетесь, кто что кому должен, а сейчас решим, что делать с этим долбаным стеклом. Я могу допустить, что мы убили бы стакан, но бить окно мы не договаривались.
И хоть самого этого окна там совсем мало, никто бы и не заметил, его озабоченность заразительна – она передается и нам. Мы решаем разделить обязанности: я вытаскиваю изувеченное стекло, Крис ищет где-нибудь новое, а Беллз как хозяин дома добывает инструменты, которыми можно было бы вырезать подходящий кусок и нормально вставить его на место. Поиски и подготовка к работе занимают сорок минут, в течение которых я успеваю изрезать острыми краями осколков все ладони.
Дело идет очень бурно и весело. До прихода миссис Беллами остается примерно полчаса, нам самим хочется разобраться с этой неприятной ситуацией поскорее, но что могут сделать три подростка, которые в жизни ничего, кроме музыкальных инструментов, в руках не держали? Нас накрывает тихая паника, во время которой мы с Крисом неудержимо хихикаем и то и дело бегаем покурить. Мэтт тихо ругается сквозь зубы – до нас долетают советы сделать с нашими «палочками здоровья» нечто ужасное, - однако я верю, что и ему самому немного не по себе.
Мы могли бы, наверное, обратиться к какому-нибудь мастеру – благо, город маленький, все всех знают, - но отчего-то этого не делаем. Эта работа оказывается не такой уж и сложной, справляемся мы впритык к намеченному сроку, и Мэтт с заметным облегчением вздыхает, когда мы избавляемся от «улик»: осколков, инструментов и крови. Он быстро здоровается с братом, мы проскальзываем по лестнице в ванную, закрываем дверь изнутри и включаем воду во весь напор.
 - И что мы собираемся делать? – интересуюсь я, глядя на то, как быстро Беллз ковыряется в аптечке, перебирая тюбики с кремом и баночки с непонятной жидкостью, читает названия, сопровождая их невнятными комментариями, и отбрасывает в сторону.
Услышав мой вопрос, он ругается, на мгновение застывает, а затем возобновляет поиски.
- А как ты думаешь? Будем лечить тебя. Я не могу допустить, чтобы ты снова вышел из строя. Давай сюда руки.
Протягиваю ему ладони, он озабоченно присвистывает: кожа испещрена сотней мельчайших порезов, все они упорно кровоточат и, наверное, болят. Я сам еще не разобрался, что чувствую: перекись, которой он осторожно обрабатывает каждую ранку, совсем не щиплет; он действует умело, спокойно, не впадая в панику, с едва уловимой заботой. Хочется поддаться переполняющим через край эмоциям, обнять его, сказать что-нибудь приятное, чтобы не бухтел себе под нос, как старый дед. Он делает это для профилактики, потому что я приношу ему больше всех проблем, но я не могу на него обижаться.
- Поверить не могу, что у меня получилось, - закончив, восторженно выдыхает он, берет в руки йод и откручивает крышку. – Я даже представить себе не мог, что способен на такое!
- А я не мог, - шиплю сквозь зубы, потому что йод, в отличие от перекиси, не думает щадить меня, - что у нас получится заменить это хреново стекло с минимальными потерями.
- Больно? – сочувственно спрашивает Мэтт и мягко дует на ладони. Неприятное пощипывание сразу отпускает; такое ощущение, словно я загнал под кожу несколько сотен заноз, которые не видны невооруженным глазом, но отчетливо чувствуются рецепторами.
- Уже лучше, спасибо.
- Больной, на выписку, - командует Беллз и наводит порядок, словно нас здесь и не было. – И чтобы завтра как огурчик – свежий и здоровый. На репетицию.
- Про экзамены мы уже забыли, да?
Мэтт прикусывает губу, затем робко улыбается, треплет меня по волосам, стараясь как-то загладить секундное помешательство. Он понимает, что я шучу, потому что никому из нас больше не нужна учеба, но я вижу, что эта мысль немного пугает его, и не говорю больше ничего. В пределах двух квадратных метров достаточно тесно, я чувствую его спокойное дыхание на своей щеке, и отчего-то потеют ладони, которые я не спешу вытирать о джинсы, помня о том, что оранжевые пятна плохо отстирываются.
И все еще чувствуя остатки его тепла на кончиках пальцев.

*имеется в виду «Plug-in baby», написанная Мэттом примерно в тот самый период, когда ему было 17-18 лет. Изначально она носила другое название, содержала в себе совершенно иной текст, в ней не было того знаменитого гитарного риффа, который попал в сотню самых великих гитарных риффов всех времен. Она вошла в первую профессиональную демо-запись группы, записанную в 1997 году.  В альбом «Origin Of Symmetry» включена уже полностью переработанная версия.

*
Мне кажется, что за те два года, что мы знаем друг друга, мы прошли довольно длинную часть нашего грядущего пути, который многому нас научил. Мне он показал, что нельзя оставлять близких в трудные моменты, Беллзу – что порой все оборачивается совсем не так, как хотелось бы, поэтому нужно не зевать и твердо стоять на земле нашей грешной.
Я думаю, что он уже давно забыл о своих замашках звездочета, радуюсь тому, что он снова с нами, потому что его поведение нормализуется, теперь его отличия не так бросаются в глаза, но вскоре оказывается, что кое-что здесь я упустил.
Все стены в его доме уже давно изучены мной вдоль и поперек; я могу с закрытыми глазами воспроизвести каждую трещинку и малейшую впадинку, сказать, где какое пятнышко, что выцвело, а что покрыто мелкими письменами в приступе очередного вдохновения. Наверное, он сам так не знает свое собственное жилище, как его знаю я. Однако в данный конкретный момент мне приходится возлежать на диване и от скуки вновь и вновь цепляться взглядом за каждую выбоинку, чтобы не пустить от тоски и уныния корни. Сам хозяин скромного обиталища куда-то пропал, словно его никогда не учили, что предоставлять гостей самим себе – признак дурного тона. Хотя вполне может быть, что он привык к постоянному моему присутствию в его доме и решил, будто я член его семьи, поэтому можно.
Его нет уже минут десять; Мэтт не сказал, куда пошел, просто попросил немного подождать, пообещав, что разочарован я не буду.
Он возвращается через несколько минут, скидывает легкую джинсовую куртку, извлекает из кармана пачку презервативов и кидает ее на журнальный столик рядом с моими ногами. От удивления бровь вздергивается сама собой; задумчиво беру упаковку в руки, изучаю инструкции. Нельзя сказать, что я не знаю, как ими пользоваться, но то, что их там не три и даже не шесть, а целых двенадцать, уже настораживает.
- Грядет вечеринка? – будничным голосом интересуюсь я, не понимая, отчего он так светится.
– Не-а.
-  Будет толпа девчонок?
- Нет.
- Я тебе свою задницу подставлять не собираюсь.
- Да нет же!
- А что тогда?
- Ну… - он мнется некоторое время, затем не выдерживает. – Я всегда мечтал это сделать! Воздушные шарики бывают, а почему нельзя то же самое сделать с гондонами?
Идея кажется мне немного странной. Не потому, что мне никогда прежде не приходилось задумываться о том же самом, а потому, что это мой Мэтт, я хорошо его знаю; точно так же я знаю то, что с некоторых пор он уделяет юбкам внимания не меньше, чем мне. Мне не хотелось бы откровенно называть его бабником – ненавижу это слово, - но оно лучше всего отражает саму суть вопроса. Следовательно, я удивлен: он согласен разбазаривать этот ценный продукт, вместо того чтобы радоваться жизни и предаваться плотским утехам?
- Можно, - соглашаюсь я. – Будем надувать их и обвешивать дом гирляндами?
- Маман хватит удар. Будем наполнять водой и кидать в прохожих. Согласен?
- Разве я отказывался?
Беллз радостно улыбается, подобно ребенку, возле дома которого перевернулся грузовик с мороженым, и говорит, чтобы я шел в ванную набирать воду – и побольше, - пока он сам будет расчищать нам путь к великим свершениям. Пожимаю плечами, поднимаюсь в уборную, набираю сразу две штуки, колеблясь: может быть, порыться в аптечке и найти что-нибудь яркое? Например, марганец. Но от этой мысли приходится отказаться: это было бы слишком негуманно.
Откуда-то издалека раздается торжествующий вопль – нечто вроде «урабля!!!» - в ванную вбегает Беллз. Его лицо так и горит самодовольством; он демонстрирует ржавый замок с отломанной дужкой, словно перекушенной зубами.
- Я эту хрень вскрыть с тринадцати лет пытаюсь!
Задумчиво осматриваю «трофей»: он выглядит так, что его открыл бы и ребенок, поэтому «подвиг» Мэтта в моих глазах заметно меркнет.
- Видимо, ты конкретно его задолбал, если он не раскрылся, а тупо разломался, – он громко фыркает. – Откуда он?
- С двери, ведущей на крышу. Пойдем звезды считать.
- Бля, опять.
В моем голосе отчетливо слышится отчаяние, потому что я надеялся, что ночным трипам на возвышенности пришел конец. Однако чуда не произошло, и более приземлено Мэтт мыслить не начал.
- Тебе помочь? – замок летит куда-то в ванную. С громким протестующим стуком от нее отлетает кусок эмали. Беллз начинает суетиться. – Слушай, а давай проверим, правда ли в них сорок литров воды влезает?
- И потом попрем такую дуру на крышу, чтобы пускать в зазевавшихся прохожих? Он не выдержит.
- Да?
- У тебя что, никогда не рвались?
- Как будто я ими пользуюсь.
- Молодец, герой-любовник. Они имеют свойство лопаться в самый неподходящий момент. Поэтому много не набирай.
- Как скажешь.
Мэтт завязывает четвертую резинку, остальные – еще закрытые – засовывает в карман и ведет меня на крышу, с которой открывается прекрасный вид на реку. В темной воде отражается луна, а над ней горят звезды, которых в большом городе никогда не видно.
- Усаживайся, - приглашает друг, устраивается возле низкого бордюрчика и занимает удобную позицию.
- Ты уверен, что в час ночи какой-нибудь долбоеб случится аккурат под нашими окнами?
- Уверен.
«Долбоеб» не заставляет себя долго ждать. Буквально через пару минут, проведенных в засаде, раздается бодрый стук каблуков, приближающийся из-за угла. Беллз потирает ручки, дожидается, пока девушка подойдет совсем близко, и аккуратно сбрасывает снаряд. Раздается громкий вопль неожиданности, мы глухо смеемся, не высовываясь, чтобы не спалиться, а когда решаемся выглянуть, снизу не оказывается никого и ничего, кроме мокрого пятна широкого диаметра.
Дальше нам везет все меньше. Следующий прохожий, явно заприметив лужу, обходит ее стороной, больше никого нет, и нам приходится потратить еще три «бомбы» вхолостую. Они издают забавный звук при соприкосновении с асфальтом, это довольно-таки весело, особенно когда Мэтт растягивается рядом, от скуки начинает надувать еще одну резинку, а я лопаю ее тлеющим концом сигареты. Беллз обижено надувает губы, но уже в следующий момент громко смеется вместе со мной, словно ничего не произошло.
Кто-нибудь сказал бы, что мы взрослые люди и нам не пристало страдать подобной херней, но я отвечу: нет. Мы можем окончить школу, быть совершеннолетними, но мы совсем не чувствуем, что вскоре нам предстоит принимать серьезные решения, обзаводиться семьями и забывать о своих излюбленных развлечениях вроде этого. Сейчас первое место для себя занимаем мы сами; я даже не могу представить себя серьезным человеком, а при взгляде на Мэтта, восторженно хлопающего глазами, подобные мысли и подавно растворяются, едва успев появиться.
Надуваю «шарик», прицельным пинком отправляю его в далекие путешествия и ложусь рядом с Мэттом. Столб дыма от сигареты поднимается ровно вверх, потому что нет ни намека на ветер, кажется, что он согревает изнутри ничуть не меньше, чем само присутствие этого человека рядом, мы смотрим на мигающие звезды, пытаясь отыскать спутники, а потом Беллз говорит:
- Знаешь, существует поверье, что звезды – это миллионы неприкаянных душ. Все они чего-то ждут, но на землю их не пускает тонкая сеть, потому что здесь они не нужны. Если какой-то из них вдруг удается пробраться к нам и вселиться в новорожденного, рано или поздно он умирает.
- Почему?
- Наверное, потому, что свое он уже отжил. Нужно дать пожить и другим.
Мэтт ловит губами колечки дыма; мне не хочется портить момент, поэтому о пассивном курении, гораздо более вредном, чем обычное, я благополучно умалчиваю. Он зачарованно смотрит вверх, в его бездонных глазах горит неисчислимое множество огней, будто дающих ему энергию дышать, затем он резко взмахивает рукой, указывает куда-то пальцем и произносит:
- Смотри, падающая звезда! Скорее загадывай желание!
Черное полотно стремительно рассекает сияющая комета, но вскоре она пропадает из поля зрения, будто бы ее никогда и не было.
- Я не успел, - честно отвечаю я, а Мэтт улыбается, словно сам не прогадал момент.
- В следующий раз будь немного внимательнее.
- Обязательно.
Если бы у меня была Мечта, мне не составило бы труда подгадать мгновение и успеть неслышно прошептать ее звезде. Но я не могу сказать вслух, что все, чего я мог бы пожелать, сейчас находится рядом со мной и внимательно вглядывается в сливающиеся с ночью облака, пытаясь отыскать еще один астероид, чтобы я тоже успел чего-нибудь попросить.

*
Неудивительно, что пробуждение следующего дня ознаменовано множеством непоняток.
Во-первых, мы просыпаемся на крыше, что уже само по себе странно. Солнце давно находится в зените, довольно тепло, и, судя по всему, мы проспали. Что проспали – не совсем понятно, но очевидно, что все на свете.
Во-вторых, сегодня – будний день, часы Мэтта показывают где-то десять утра, то есть в школу идти смысла уже нет. Нельзя сказать, что на нас висит много прогулов, поэтому и этот вполне сойдет нам с рук.
Из-за неудобного положения затекла шея; при каждом неловком движении в нее отдает острой, колкой болью. Мэтт потягивается, с хрустом расправляет спину, потирает поясницу, тихо ругается, держась за голову.
- Мы вчера пили? – спрашивает он, внимательно ощупывая лоб.
- Нет.
- Странно. Голова болит, будто пили. По хрен, пошли похмеляться.
- Да рано еще, - говорю я, но ему, похоже, все равно.
- Не страшно. До вечера протрезвеем, домой как стеклышко вернешься. Если, конечно, снова ночевать у меня не останешься.
Пожимаю плечами, поднимаюсь на ноги. Оглядываюсь: по крыше разбросаны какие-то непонятные окурки, ошметки тончайшей резины. Видимо, действительно было весело. А что там было-то вчера? Вокруг валяются откровенно поюзанные гондоны (и каждый из них, кажется, по нескольку раз), задница у меня не болит, да и Мэтт на изнасилованного не очень-то и похож... Херня? Херня.
Удивительно, но я ничего не помню. Хотя это не так уж и странно, если подумать: я редко могу вспомнить, что ел на завтрак. Каким же тогда образом я могу вспомнить то, что было несколько часов назад?
- Что ночью было?
- Мы пускали воздушные шарики.
- Шарики ли?
Мэтт шарит по карманам. Затем вдруг вздрагивает, заинтересованно заглядывает в один из них, ухмыляется.
- Почти. Надеюсь, рядом не было слабонервных детей и беременных астматиков: это зрелище их бы… поразило.
Смеясь и подшучивая на эту тему, спускаемся вниз, но здесь нас ждет небольшая засада - мама Беллза, которая по рассеянности своей, видимо, снова забыла о своих повседневных делах. Она порхает по коридору туда-сюда, сверкая одним накрашенным глазом, и что-то напевает себе под нос. Завидев нас, она вдруг останавливается, фокусирует взгляд, отчетливо осознавая, что здесь что-то не то, однако не понимая, что именно.
- Э-э… мальчики?
- Да, мам? – откликается Мэтт, явно раздосадованный. По его лицу видно, что он сочиняет правдоподобную историю, которая феерично расставила бы все точки над «I»и логично объяснила, почему мы не в адском учебном заведении.
- Почему вы не на учебе?
- Понимаешь ли, тут какое дело… Мы решили, что нам нужно вплотную готовиться к экзаменам. А так как ночью надо спать, мы подумали, что можно выбрать какой-нибудь не особо важный день и заняться самообразованием.
Если бы я не знал настоящей правды, я бы сам поверил в эту историю. Зуб даю. Даже два.
- А-а-а… - пребывая в прострации, тянет она; Беллз с облегчением выдыхает.
По-видимому, наскоро сочиненная сказочка возымела эффект. Глаза миссис Беллами снова мутнеют, лицо приобретает обычное задумчивое и немного сумасшедшее выражение, а Мэтт толкает меня в бок и тихо шепчет:
- Сваливаем, пока она не врубилась, что мы с крыши спустились.
- Может, мы позаимствовали соседское НЛО и прокатались всю ночь? – хихикаю я в ответ, но послушно испаряюсь в его комнату.
В ней по-прежнему царит его коронный бардак: на столе горой возвышаются те же самые книги, которые я увидел в свое первое посещение два года назад, гитара пылится в углу. Ожидаю увидеть торчащие из-под кровати ноги какого-нибудь инопланетянина, однако в этот раз все заканчивается хорошо, какая жалость. Беллз быстро сгребает какие-то учебники в охапку, тетради, ручки и направляется вниз.
- Пойдем в гостиную: нам нужно сымитировать активную деятельность, чтобы она поверила.
- Сымитировать?
Мэтт фыркает и тормозит в проходе.
- Нет, ну хочешь, я буду объяснять тебе теорию происхождения вселенной, принцип работы большого андронного коллайдера и деление клеток?
- Не хочу, спасибо.
Он отдает мне кое-что из вещей, чтобы не потерять на лестнице равновесие, мы занимаем все свободное пространство, некоторые учебники сваливаем на столик, некоторые – прямо на диван рядом с собой, и Мэтт начинает громко вещать, присматриваясь к проходу:
- …исходя из этого, мы можем понять, что через пять миллиардов лет Солнце истощит свои запасы, обратится красным гигантом, и мы все умрем.
- Что ты несешь? – шепотом интересуюсь я, на что таким же шепотом Беллз отвечает:
- Я несу людям счастье.
- Вещая о том, что мы все умрем?
- Блять, да какая тебе разница, о чем я вещаю? Ты собираешься жить пять миллиардов лет? – качаю головой. – Тогда внимай и делай одухотворенное лицо. Она все равно уйдет через пятнадцать минут.
Этот момент не заставляет себя долго ждать. Часов в одиннадцать, когда мы уже успели перетереть религиозные проблемы и конфликты «Ромео и Джульетты», миссис Беллами впархивает в комнату, как бабочка, и произносит в пространство, позванивая ключами:
- Думаю, общий язык вы найдете, детки. А я пойду… куда-нибудь.
Мы прощаемся, раздается хлопок двери, и Мэтт мгновенно стирает с физиономии это профессорское выражение. Нужно сказать, что таким видеть его мне гораздо приятнее, потому что иначе я чувствую себя беспросветным идиотом. Блондинка, что с меня взять.
- Ее еще долго не будет, поэтому начинаем бурно радоваться жизни! – заявляет он, переваливает все учебники, которые мы так и не открыли, на журнальный столик и извлекает из-за дивана полупустую бутылку какого-то бурбона. Отхлебывает, морщится. – Фу, гадость какая. Надо было давно вылить.
Отнимаю у него посудину, принюхиваюсь: ничем не лучше виски – такой же спирт, разбавленный микстурой от кашля. Да и на вкус ничем не лучше – плоско, неинтересно.
- Я туда воды подливал, - признается Мэтт, когда я с трудом сглатываю и отставляю напиток в сторону. – Иначе уже давно было бы видно, что я к ней присасывался.
- Лучше бы было видно. Я такой мерзости отродясь не пил.
- Ну и не пей, - он делает еще несколько глотков, вытирает рот рукавом и выбирается куда-то в коридор.
Оттуда раздается шум выдвигаемых ящиков комода, не очень довольные возгласы Беллза… Неужели страдает нарциссизмом и любуется собой в зеркало? Судя по тому, что он начинает жаловаться мне на проблемную кожу и прочие подростковые проблемы, - да.
- Хм… Прыщ на носу. Аккурат на кончике. В меня кто-то влюбился, по ходу, - задумчиво произносит Мэтт из-за поворота.
Едва удерживаюсь от того, чтобы не посмеяться над его физиологией, запаздывающей на добрую пару лет.
- Может, у тебя есть еще что-нибудь? Менее мерзкое? – громко спрашиваю я. Из коридора высовывается до омерзения милая мордочка, неумело перемазанная красной помадой.
- Вы собираетесь пить, мистер Ховард? А не рано ли? – высоким голосом, с интонацией, напоминающей одновременно нашу классную и его маман, интересуется Беллз. – Почему вы не в школе?
- Мы готовимся к экзаменам, миссис Беллами, правда, пока не очень успешно.
- Почему?
- Потому что человек, который обещал меня поднатаскать, напился и сбежал, оставив меня у разбитого корыта.
Беллз хихикает, смущенно прикрыв рот рукой. У него так и не получилось избавиться от этого глупого комплекса, преследующего его с самого раннего детства: неровные зубы. Как следствие – он всегда смущается и жмется, когда смеется, а у меня отчего-то язык не поворачивается сказать, что ему это идет, как никому другому.
- Тогда вас буду учить я, - заявляет он и садится рядом; совсем близко. Мне кажется, что я почти могу почувствовать его дыхание.
- Чему вы можете научить меня? – нарочито удивленно спрашиваю я, не в силах оторвать взгляд от неровно накрашенных губ, которые тот кривит в ухмылке и то и дело покусывает. Не понимаю, как он может иметь такое влияние надо мной – он ведь всего лишь неумело размалеванный пацан, ребенок, хрупкий, субтильный, скромный и задолбанный всем окружающим. – Я не думаю, что мои родители одобрят вашу кандидатуру как педагога. Вы выглядите… не слишком подобающим образом.
- Но ты ведь им не скажешь? – Мэтт понижает голос, так что мне приходится наклониться ниже, чтобы слышать его. Он опускает ресницы, как непорочная девственница, в очередной раз пробегает языком по губам, мило морщится. – Это останется нашим грязным маленьким секретом.
Неожиданно пересыхает в горле. Тяжело сглатываю. Хочется расстегнуть пару верхних пуговиц на рубашке, отвести взгляд, посмотреть в окно, заглянуть в учебник по физике, по литературе, по биологии… нет. Никакой биологии. Что угодно, только бы не видеть, как на его щеках играет румянец, но совсем не смущенный – Беллз самым наглым образом играет со мной, словно может знать, какая реакция за всем этим последует, будто ему нравится доводить меня, это откровенное издевательство, но отчего же меня так это привлекает?..
Все это больше похоже на занимательную анатомию. На ее практическую часть.
Он подвигается еще на миллиметр ближе - теперь мы в таком положении, когда малейшее движение перетекает в соприкосновение губами. Пальцы невольно сжимаются на колене; молюсь, чтобы кто-нибудь пришел, позвонил в дверь и отвлек нас, но чуда не происходит. Может быть, стоит найти предлог соскочить с дивана, сунуть голову под холодную воду, а затем свалить домой и лечь спать, чтобы сегодня никто меня не достал. Но что-то мешает мне это сделать.
Мигает свет; от неожиданности Мэтт вздрагивает и замирает: он явно не рассчитывал на предательское электричество, которое заставит его дернуться и преодолеть оставшийся миллиметр расстояния. Слышно его резко сбившееся дыхание, кожа его губ – стянутая, потрескавшаяся, искусанная и обветренная. На шее под пальцами дико бьется пульс, когда я придерживаю его подбородок и не позволяю отстраниться.
Черт. Кажется, джинсы сейчас лопнут на хрен.
Как бы отделаться так, чтобы он не заметил?..
- Не бойся, - непонятно к чему шепчу я, но он не может этого слышать – скорее ощущать вибрацию воздушных потоков. – Ты ****ут, но мы подружимся.
- Будем искать общий язык, - Мэтт рассеянно улыбается; осторожно провожу языком по его губам. По ощущениям странно – сухо; необычно. Словно кожа неживая.
Целую его, стараясь не думать о том, что вся эта гадость размазывается по моему лицу. Сначала немного, только по контуру, затем расползаясь нечетким ореолом – вместе с тем, как он пускает меня глубже, раскрывает рот шире и крепко зажмуривается, чтобы мирские вещи не отвлекали и не рассеивали его внимание.
Какое-то время спустя Беллз смелеет, чувствуя, что я не отталкиваю его – наоборот, всячески поддерживаю. Его рука переползает на мое колено, он сжимает пальцы, поднимается немного выше. Моя ладонь ложится сверху на его с одной целью – не пустить дальше, не позволить почувствовать это напряжение в джинсах, не дать осознать, что для меня это не шутки комического юмора…
Некоторое время слышна только возня и шумное дыхание, правда, я так и не могу разобраться – мое или его. Мои пальцы в волосах за его ухом, он покусывает мой язык, пытаясь оплести его своим, и крышу рвет лишь от одного только этого ритма. Он явно знает, что вытворяет, наслаждается этим и совсем не смущается от того, как это выглядит на самом деле. Живущие в животе бабочки слабо дрыгают крылышками.
В какой-то момент Мэтт привстает, не отрываясь от меня, перекидывает через меня колено и устраивается сверху, наваливаясь всем своим небольшим весом. Приятная теплая тяжесть, дикое трение, надеюсь, он его не чувствует, потому что он сам ровным счетом никак не реагирует на происходящее в том самом смысле. Пальцы Беллза сжимаются на моем пульсе, некоторое время он еще крепится, затем опускается на шею, прижимается к нему губами – получить мне вечером дома очередную порцию вопросов, как зовут мою новую подружку и почему она имеет право оставлять на мне следы своих зубов. Блять, да по хер. Сейчас для меня имеют значения только собственные руки, придерживающие его бедра, и его губы, вытворяющие с моей шеей нечто невероятное, что заставляет сердце пускаться в неритмичный пляс.
Даже несмотря на то что он основательно присосался к бутылке, он совсем не пьян.
Становится хуже, когда его тонкие пальцы перебираются куда-то на живот, а оттуда - и на пояс джинсов. Он заинтересованно выглядывает из-под ресниц, затем осторожно, чтобы не спровоцировать мой отказ, начинает вытаскивать пуговицу из петельки. Кажется, что этот насос, последние несколько минут разгоняющий по венам стремительно сгорающий кислород, перебирается в горло и перекрывает дыхание. Глаза невольно распахиваются.
Хватаю Мэтта за руки.
- Что… что ты делаешь? – срывающимся шепотом, в котором отчетливо слышна тихая паника, спрашиваю я, а он лишь улыбается. Этому человеку все как с гуся вода.
- Мне интересно. Не возражаешь?
Не могу привести ни одного аргумента в качестве отказа, да уже и поздно – его рука медленно, но верно забирается под пояс, отрезая все пути к отступлению нам обоим.
Свет мигает снова, но на этот раз выключается уже насовсем. Кажется, что все погасшее электричество на секунду оказывается во мне. По позвоночнику пробегают острые искры. Язык прилипает к небу, все горло намертво ссыхается, и моего «нет» он не слышит, а я не знаю, смог ли я пересилить себя и сказать это.
Он осторожно слезает с меня и опускается на колени – точно так же, как два года назад, тогда, в ванной своей бабушки, когда я подумал о том, что он явно намеревается сделать сейчас. Беллз морщится и тихо ругается сквозь зубы, когда пол и жесткая ткань елозят по сбитым и разодранным коленям: пару дней назад нам приспичило погонять в футбол. Тогда Мэтт заработал своей команде сразу двадцать бонусных очков, запулив мяч так, что тот оказался аккурат в реке, а сам Беллз пару метров хорошенько проехался на коленях по каменистой земле. Остаток вечера я подшучивал над ним, интересуясь, где и перед кем он так усердно стоял на коленях, за что неизменно получал подзатыльники и убийственные взгляды в свою сторону.
Но теперь мне не до смеха. Мэтт упорно пытается стянуть с меня штаны, объясняя это тем, что ему снова интересно, а я – безвольная тренировочная груша, бесхребетная тряпка, с которой можно проделывать все, что душе угодно, потому что она не может отказать.
Возникает мысль засветить ему коленом в нос или подбородок, натянуть шмотки обратно и свалить ко всем хренам, чтобы не напороть того, о чем потом мы оба страшно пожалеем. Уже второй раз за вечер. Но поздно, потому что я осознаю, что чувствую губы Беллза, его рот, а затем сразу же чуть ли не горло. Это чувство горячей тесноты заставляет громко застонать, откинуть голову на спинку дивана и с силой сжать пальцы на его плече, пока он примеряется, прислушивается к собственным ощущениям и пытается найти оптимальный для себя ритм путем маятникообразных движений головой. Он двигается медленно, осторожно, явно боясь сделать больно мне и задохнуться самому, но, если бы он только знал, насколько сильно заводят одни только его неумелые, неопытные движения…
- Это… это гнусно… - пытаюсь остановить его, но сжимающиеся и разжимающиеся в его волосах пальцы так и твердят обратное. – Аморально… Ненормально… Не по-дружески, наконец…
Мэтт поднимает голову – на какой-то момент становится пусто – и пару раз хлопает ресницами.
- Блять, да заткнись ты.
Он снова наклоняется, и все слова, которые могли бы последовать далее, застревают склизким комом в горле, так и не увидев большой свет. По телу одна дрожь пробегает за другой, возникает непреодолимое желание с силой вцепится в его волосы и помочь сделать то, чего он так хотел – не все же время ему ходить вокруг да около? – но рука не поднимается, и мне остается лишь скользить пальцами по его шее и перебирать ими влажные пряди его волос. За последнее время они очень отросли, теперь они мягко щекочут кончиками мой оголенный живот – чувствительный, совсем как высоковольтные провода, - заставляя напрягаться мышцы пресса. Это кажется дико неправильным, но слишком долго мне пришлось ждать, чтобы теперь я смог взять над собой верх и добровольно оттолкнуть Мэтта. Он ведь старается, пусть даже пока только для себя.
Его движения становятся более уверенными и раскованными, но в какой-то момент он цепляет меня зубами и замирает, хотя все более, чем в порядке.
Стараюсь не смотреть на него, закрывать глаза, упираться ими куда-нибудь в потолок, но эта тонкая, изящная фигурка так и привлекает взгляд: даже сейчас ему удается оставаться таким же милым, как и обычно, хрупким, беззащитным. У него неприлично худые и острые плечи, лопатки, точно обломки крыльев, заметно торчат даже из одежды, скуластое лицо уткнуто куда-то в мои колени, но голова продолжает ритмично двигаться, а мои пальцы сжимаются на его затылке и направляют движения так, как мне это нравится. Пусть это эксперимент – довольно грязный эксперимент – и он ровным счетом ничего не значит, я хочу получить от него все.
Мэтт немного осваивается, приноравливается, прислушивается теперь больше к моим ощущениям, чем к своим: к тому, как меня сотрясает дрожь, стоит ему сжать губы; к тому, как пальцы вздрагивают и глубже зарываются в его волосы, когда он подключает язык; к этим вздохам разочарования, если вдруг он останавливается.
Кусаю губы, чтобы не стонать громко, но этого все равно никто не может услышать. Кожу лица стягивает – нужно будет хорошенько отмыть с себя всю помаду, оттереть ее мылом, ощущение омерзительное. Не понимаю, как Беллзу может это нравиться? Хотя зачем я спрашиваю. Ему нравится все то, что другой – нормальный - мужик посчитал бы ненормальным.
Мэтт сильнее обхватывает меня губами и пускает в ход язык, отчего все остаточные мысли испаряются в неведомом направлении. У него это точно в первый раз? Если да, то учится он с завидной скоростью.
Я почти уверен, что это больше никогда не повторится. Он удовлетворит свое нездоровое любопытство – вместе со мной – и забудет, как забывал все, начиная с пятнадцати лет. Я также почти уверен, что так не может больше ни одна, даже самая опытная шлюха.
Беллз выглядывает из-под ресниц, внимательно рассматривает произведенное впечатление, которое, судя по ярко-синим огням в его глазах, по-настоящему его радует, и он по-прежнему напоминает ангела. Сверху на него открывается прекрасный вид, хочется протолкнуться поглубже в его рот – так, только чтобы не задушить. Он смешно втягивает щеки, будто делает глубокую затяжку сигаретным дымом; становится тесно. Покрепче сжимаю его волосы, делаю несколько осторожных толчков бедрами вперед; протестующе мычит, но вибрации задней стенки его горла добавляют последний штрих. Кажется, я больше не могу сдерживаться.
- Мэтт… Эй, Мэтт… - снова закусываю губу. Почти до крови. Он приподнимает голову и смотрит на меня своими большими глазищами, такими чистыми, незамутненными. – Я… сейчас… хватит…
Но он и не думает отстраняться. Только вдыхает побольше воздуха – и умудряется сделать это ртом; от колебаний прохладного кислорода на горячей коже хочется кричать – замирает, уже даже не протестуя тому, что обеими руками я с силой надавливаю на его затылок, выжидает несколько секунд, а затем резко отстраняется и хватает ртом воздух.
Блять. Блять, блять, блять. Кажется, он задыхается. Беллз заходится в приступе кашля, напоминающем астматический, оседает на пол, хватается за горло, прикрывая рот ладонью. Он пытается сделать мощное глотательное движение, но его сотрясает очередная судорога. В горле что-то булькает – мне даже страшно подумать, что это может быть, хотя мы оба знаем верный ответ. Черт, я же предупреждал его, давал время отстраниться и, может быть, закончить рукой… В первый раз ни у кого не может получиться идеально. Теперь придется расплачиваться.
Наклоняюсь ближе, провожу кончиками пальцев по его щеке. Он стирает с ресниц выступившие на глаза слезы, делает глубокий вдох, снова сглатывает. Даже не морщится, что поразительно – представляю, как это может быть на вкус.
- Ты как, в порядке?
- Да, в полном.
Мэтт опускается рядом со мной на диван, с легкостью приводит в порядок дыхание, вытирает рукавом уголок рта – на светлой ткани остаются красные с белым разводы; снова глотает. Не могу отвести взгляд от его сокращающегося горла. Ощущения по-прежнему слишком сильны, это какое-то невероятное облегчение, наступившее через два года напряжения и постоянного ожидания; это приятно и спокойно, свободно.
Сидим в тишине, пока я ловлю отзвуки прошедшего оргазма, Беллз как ни в чем не бывало смотрит в окно. Поражает спокойствие этого человека – интересно, он так же поведет себя, когда наступит Апокалипсис?
- Солнце так тепло светит, - от удовольствия он даже зажмуривается, похожий на сытого кота, объевшегося сметаны.
Сметаны? Блять.
- Как ты можешь думать о солнце в такой момент? – пораженно охаю я, а он удивленно смотрит на меня и поднимает бровь.
- Ну я же тебе ничего не откусил?
- И на том спасибо. Эксперимент, надо признать, удался на славу.
- Тебе понравилось, да?
- Это непостижимо, твою мать!
Мэтт робко улыбается. Сейчас он похож на клоуна – с этим его теперь уже ярко-розовым пятном, доходящим до самых ушей. Действительно, непостижимо. Рядом со мной сидит сама невинность во плоти, только что из испытательского интереса вытворившая со мной такое, чего прежде не делал еще никто.
Как бы только не одумался пару дней спустя да сам не пожалел.
Курить хочется невыносимо.

*
На следующий день мы снисходим до того, чтобы завести будильники и явиться в наше учебное заведение всея Тинмута вовремя. За вчерашние сутки ничего особого не произошло… Если говорить о том, что происходило за пределами небольшой гостиной Мэтта.
Блять.
В общих словах нас вводят в курс дела, из которого выясняется, что отсутствия наших светлых и одухотворенных лиц никто даже не хватился, поэтому можно будет сделать удивленные глаза и внушить всем вместе и каждому по отдельности, что мы присутствовали абсолютно на всех уроках, просто в кои-то веки прилично себя вели, поэтому нас никто не заметил.
Однако после последнего звонка, когда долгожданная свобода находится так близко, буквально маячит за спинами, нас поджидает весьма неприятный сюрприз. Сюрприз по имени Джей.
- Я все знаю, - раздается откуда-то сбоку; перед глазами возникает довольная физиономия бывшего согруппника и нынешнего полуприятеля-полуврага.
Он отволакивает нас куда-то за поворот, чтобы хлынувший поток учащихся всех возрастов не сбил нас с ног, скрещивает на груди руки и пытливо смотрит на нас, словно ожидает сенсационного признания.
Переглядываемся с Мэттом; он облизывает губы.
- Что, прости? – переспрашиваю я, хотя шею неприятно покалывает морозцем.
- Все знаю. Я вчера все видел.
- Что видел?
- Все видел.
- Нет, я так не играю, - заявляет Беллз и делает попытку уйти, на что в ответ получает:
- Хреново ты сосешь, Мэтт.
Сердце пропускает удар, затем второй. Ладони мгновенно потеют, хочется вытереть их о джинсы, но нельзя и глазом моргнуть – нужно сделать непринужденное лицо и тонко, виртуозно отнекаться, как и всегда в щекотливых ситуациях. Это будет сложно; краем глаза вижу, как его – Беллза – лицо в одно мгновение приобретает белый оттенок, словно его пару дней назад выкопали на кладбище.
Нужно срочно спасать ситуацию.
- Я бы так не сказал, - нарочито лениво и скучающе зеваю я, но Мэтт отчего-то заметно оживляется.
- А ты можешь лучше, можешь, да? – уголок губ Джея против его воли ползет вниз, что придает ему сходство с медленно плавящейся восковой фигурой. – Так пойдем с нами! Мы никуда не спешим, а ты покажешь мастер-класс, заодно меня научишь. Я думаю, Доминик против не будет, если мы на время попросим его выступить в роли нашего подопытного кролика?
- Не будет, - соглашаюсь я. Первый приступ паники начинает медленно проходить, второй пока только зарождается где-то на задворках сознания.
Думаю, уж лучше бы нас предки спалили, сидящих на полу среди облака зеленоватого дыма от травы и обнимающихся с ящиком водки, чем это. Мэтт еще додумался надеть сегодня розовую майку, юный гений. Все складывается охуенно донельзя.
- Пидоры! – убежденно заявляет Джей; медленно соображаю, что можно ответить на столь резкий выпад, однако Беллзу есть, что сказать.
Его голос приобретает хладнокровную, металлическую нотку, которой я никогда прежде не слышал, пробирает гордость за своего задохлика. Он тянет слова так, словно общается с умственно отсталым, на какой-то момент кажется, что бояться больше нечего: он все разрулит.
- Аргументов в наш адрес больше нет? Отлично. Пойдем, Доминик, нас ждут еще великие дела. Лысого погоняем… ой, я хотел сказать, мяч. Или пива того… пососем.
Заходимся в беззвучном ржаче – в основном, из-за того, что лицо «обвинителя» приобретает выражение принцессы, наевшейся тухлых яиц и вдобавок к тому «счастью» - попавшей на работу уборщицей в общественный туалет, в котором побывало сто человек, но нет воды и освежителей воздуха.
Разворачиваемся, надеясь под шумок произведенного впечатления благополучно слинять, однако разговор, по всей видимости, еще не закончен.
- Но…
- Какого хрена ты забыл под окнами моего дома в учебное время? – Мэтт понижает голос, который теперь похож на змеиное шипение – он всегда так делает, когда злится по-настоящему; его глаза прищурены, наверное, я бы струсил на месте нашего храброго портняжки. – Надеялся нарыть компромат на тех, кто лишил тебя всемирной славы? Возжелал бесплатной порнушки, надеясь сэкономить? Надеюсь, тебе понравилось! Или, быть может, захотел найти приключений на собственную задницу?
- Я…
Беллз делает микроскопический шаг вперед, наклоняется немного ниже, указательным пальцем манит к себе незадачливого сыщика, а когда тот наклоняется и прислушивается к тихому-тихому голосу, так и вибрирующему яростью и негативом, убийственно заканчивает:
- Тогда тащи свой тощий зад сегодня к нам, и мы устроим тебе такое веселье, что две недели не сможешь ходить, глотать, ни одной рукой держать ручку, а потом еще два года будешь посещать всех без исключения врачей, надеясь, что пидорские радости вроде сифилиса пощадят тебя и обойдут стороной. А теперь брысь с дороги!
Наслаждаясь произведенным эффектом, непринужденно спрыгиваем со ступенек и направляемся куда-то в сторону чьего-нибудь дома. Мэтт игриво щипает меня за задницу, мы снова сгибаемся в три погибели от истерики – стоит только представить охеревшее лицо преисполненного омерзением одноклассника, как все волнения проходят сами собой. Беллз говорит, что никакого компромата на нас нарыть нельзя: пусть даже будут фотки, делать их приходилось тихо, без вспышки, теряясь среди колких кустов, в то время как в комнате царил полумрак. Нужно отметить, что свет отключили очень вовремя.
Но все равно, стоит нам только зайти за угол и избавиться от навязчивого ощущения горящего взгляда между лопаток, он глубоко вдыхает несколько раз, зажмуривается, затем встряхивает головой, будто отгоняя какие-то мысли и безмолвную панику.
- Охуеть, - запрыгивая на детскую качель, изрекает Мэтт. Его голос вздрагивает; становится понятно, что тотальный пофигизм, которым он так и сверкал последние несколько минут, - результат долгих и упорных тренировок. Я никак не могу поверить в то, что настолько щекотливый случай смог бы оставить кого-то равнодушным. – Я уж думал, не выкрутимся.
- Угу, - только и получается выдохнуть. Сажусь рядом, легко отталкиваюсь ногами от земли.
Несмазанное железо громко скрежещет, от неприятного звука сводит зубы. Наконец-то можно спокойно отдышаться и вытереть едва трясущиеся руки. Так и параноиком стать недолго. Закуриваю, выдерживаю театральную паузу, пока Мэтт отнимает у меня сигарету и делает пару затяжек, затем отбираю взад и больше не даю – нервы нервами, а о голосе забывать никак нельзя. Сидим молча пару минут, потом он продолжает:
- Но как он мог это видеть? Чтобы заглянуть в нашу гостиную, нужно обойти дом, пробраться сквозь заросли какой-то колючей гадости и хорошенько вытянуть шею, чтобы различить хоть что-нибудь. Откуда он вообще мог что-нибудь знать?!
- Не знаю, - задумчиво кручу сигарету в руках, с нее осыпается пепел. – Да и какая теперь разница? Все ведь хорошо закончилось.
- Ага. Двойным инфарктом. Я едва не ****улся умом.
- Не ты один.
- Ладно, по ***, - Мэтт поднимает голову и смотрит в серое небо. – Все равно нам осталось домучиться пару месяцев, отсидеть выпускной – и аста ла виста, бэйбис, мы пойдем своим путем, полным телок, бухла, вдохновляющей гадости вроде травы и галлюциногенных грибочков и славы, трубящей о нас на каждом углу. А пока нужно запомнить, что в следующий раз необходимо конспирироваться лучше.
Давлюсь дымом, удивленно смотрю на него: он что, шутит? Судя по серьезному лицу – нет; у него твердый, уверенный голос. Кто знает, что придет в голову этому человеку в следующий раз? Никто. Наверное, даже ему самому неподвластен собственный разум.
Да и будет ли этот следующий раз вообще?


*
Конечно, несложно догадаться, что после того дня все наши скромные попытки подготовиться к экзаменам совместно идут на такой далекий, но такой родной и заманчивый хрен, поскольку там, где одно веселье, там же и два, и три, и четыре. Как известно, перед смертью не надышишься, учить в последний момент все то, что у нас не получилось нахватать за три четверти жизни в школе, - глупо, поэтому нам остается лишь понадеяться на свои остаточные знания и обаятельные лица, призвание которых - растопить ледяные сердца преподов.
Но если совместные попытки больше не повторяются, это не значит, что я не пытаюсь что-то учить сам по себе. Подобное занятие – то есть зубрежка – отлично помогает сосредоточиться, научиться твердо сидеть на жопе, познавать дзен, не подрываться с места каждые семь секунд по пустякам, развивает память, эрудицию, учит упорядочивать собственные мысли и вытеснять те, что совсем там не нужны. Вроде воспоминаний о том, как мы пытались что-то «учить» в последний раз и как чуть за это не поплатились собственным психическим нездоровьем. С того самого дня этот ****юк больше не делает попыток подкатывать к нам с громкими заявлениями, кажется, у него кишка оказалась тонка рассказать кому-нибудь из своих корешей, поэтому все остается так же прекрасно, как и было до этого. Никакой паранойи и мании преследования по этому поводу у нас не развивается, убитые колени Мэтта зажили почти окончательно, а об «эксперименте» он не вспоминает, видимо, удовлетворившись полученными данными с лихвой.
Чего, однако, не скажешь обо мне. Это становится каким-то наваждением, нехорошей навязчивой мыслью, тягучей, которую нельзя изгнать из собственной головы, чтобы продолжить спокойно жить дальше и заглядываться на девчонок, которые заглядываются на меня и которых вокруг пруд пруди. Очень странно сначала что-то учить, а затем ловить себя на мысли, что я сижу и невидящим взглядом пялюсь в учебник, в то время как перед глазами стоит маленький, практически прозрачный Мэтт и старательно работает головой. Это просто ****ец какой-то, когда в десятый раз скользишь глазами по строчкам и пытаешься направить все мысли в нужное русло, силишься понять предложение, а где-то в джинсах невыносимо зудит и руки чешутся прекратить эти муки в какую-то пару минут. Обычно в такие моменты все прыгает перед глазами, «химическая реакция» превращается в «химическую эреакцию», а Беллз хихикает и подшучивает, словно зная, сволочь, что происходит глубоко в подсознании.
Правда, на нашу дружбу и мое отношение к нему это никак не повлияло. Это было чем-то тем, над чем посмеялись – и забыли, даже несмотря на всю серьезность. Мы были под легким «допингом», у нас было хорошее настроение, остаточный с ночи позитив, легкая и непринужденная атмосфера – все поспособствовало тому, что, в общем-то, и случилось. Конечно, будь это какая-нибудь девчонка, я бы не парился по этому поводу вообще – наоборот, это ведь такое событие в наших мужских кругах, когда на очередном собрании в узком коллективе можно как бы нехотя обронить, что «да, знаем, слыхали, пробовали, понравилось». Тем же, что перед тобой на колени добровольно встал лучший друг, просто так уже не похвастаешься. Хотя бы потому, что этот лучший друг значит для тебя больше, чем все остальное в этом мире, вместе взятое.
Друг, как и собирался, очень хорошо сдает все экзамены, придя одновременно в ужас и восторг от того факта, что свои я сдаю лучше него, и решает, что сказывается его благотворное на меня влияние.
- Благотворное влияние? – со смешком спрашиваю я, Мэтт весь светится, как новая лампочка мощностью в двести ватт. – Какое благотворное влияние может оказывать человек, по кирпичикам крушащий мою неокрепшую детскую психику?
Беллз хихикает, ничего не возражает, но, кажется, остается при своем мнении. Я не против, аттестаты выданы на руки, результаты оказываются весьма неплохими – такими, что хоть сейчас подавай документы в высшее учебное. И я бы подал, если бы не наш уговор, который гласит: никакого продолжения учебы – музыка и только музыка.
Если собираешься посвятить ей весь остаток собственной жизни, серьезно начинать лучше сразу после окончания школы.
Впереди остается один только выпускной, после которого должно быть дико стыдно, как после ящика водки, должна трещать голова, и должно напрочь отсутствовать желание еще когда-либо повторять подобный алко-трэш-марафон. Хотя выпускной – он на то и выпускной, что один раз в жизни бывает.
Собственно, тот самый день «Ха», которого вся женская половина ждала с благоговейным трепетом, а вся мужская – как еще одного повода нажраться, наступает именно сегодня, я уже приведен в более-менее божеский вид, осталось только вмазать пятьдесят граммов для храбрости и двинуться в путь-дорогу. Не дай бог сегодня будут выбирать короля и королеву бала или как их там – я почти однозначно попаду в число претендентов на них, если исходить из сложившейся за долгие годы репутации.
В голове мелькает шальная мысль, что с Мэттом в этих ролях мы выглядели бы очень неплохо.
Далее все происходит, как в дурацком бразильском сериале, когда вспоминают о человеке, о котором давным-давно ни слуху, ни духу, в этот же самый момент открывается дверь и входит тот самый человек. Раздается звонок в дверь, на пороге располагается лохматый Беллз с гитарой через плечо наперевес. Он мило улыбается в качестве приветствия мне и громко вопит куда-то вглубь дома в качестве приветствия предкам:
- Мистер и миссис Ховард, здрасьте!
- Здравствуй, Мэттью, - высовывается отцовская голова из-за угла, затем он тормозит, задумчиво оглядывает нас с ног до головы. – Куда намылились, молодые люди?
- Билл, у нас выпускной, неужели ты забыл? – отвечаю я вопросом на вопрос. Его лицо светлеет – почти уверен, что такое же было и у Архимеда в момент его знаменитого вопля «Эврика!»
- Да, точно. Напутствия нужны? Ну, типа, при учителях много не пить, громко не ругаться, траву с физруком не раскуривать, с бабами обращаться осторожно и предохраняться…
- Хватит, мы знаем, - мои щеки заливает краска, Беллз прыскает в кулачок.
- Тогда вперед, удачи там.
Все еще смущенно хлопая глазами, чмокаю маму в щеку и выхожу на приятный прохладный воздух. Мэтт держит руки в карманах, задумчиво смотрит в небо, затем – на меня, с презрением интересуется:
- Ты куда так вырядился, красотка?
- Блять, и ты туда же? Неужели ты забыл о своем собственном окончании школы?
- Я-то не забыл, - он загадочно улыбается, после добавляет, скривив рот. – Ты такой гей.
Ни хера себе заявление. Это я-то гей? Хотя… Фак, не нам спорить об этом, однозначно.
Чешутся руки отвесить ему подзатыльник, но я знаю: если я это сделаю, пинок медленно перетечет в мягкое до дрожи в коленях перебирание его волос пальцами, а с моей стороны подобные приступы нежности всегда смотрелись немного странно и даже как-то… дико. Это вызовет шквал неподходящих вопросов. Лучше как-нибудь потом.
- На хрен тебе гитара? – подходит моя очередь расспрашивать.
Мэтт подергивает плечом, поправляя на спине чехол, переминается с ноги на ногу.
- Увидишь.
- Будем палить рояль в кабинете музыки, водить вокруг него хороводы и петь песни «Битлз»?
- Молодец, почти угадал. Вот только в школу мы… не пойдем. Поэтому ты зря так вырядился.
- А куда пойдем?
- Ты что-нибудь слышал о Darlington Hall Gardens?

*
Как оказывается, если я и слышал что-то об этом загадочном месте, то слышал я все неправильно. Потому что – это же охуеть можно – Беллз тащит меня на старое, давным-давно заброшенное кладбище, где все, находящееся за пределами ржавых ворот, поросло дикой травой, где стволы деревьев настолько толстые, что нам обоим их не обхватить, двери всех склепов держатся на одном только честном слове, а все памятники более низкого ранга, чем фамильные усыпальницы, медленно рассыпаются в пыль.
Мы осторожно переступаем через ограды, чтобы не зацепиться о них и не растянуться во весь рост на каменистой земле, теперь я понимаю, что имел в виду Беллз, когда говорил, что я одет неподходящим образом – сам он нацепил явно что-то из старых шмоток, которые будет не жалко порвать, спалить в нетрезвом угаре или располосовать их на британский флаг. Влетит мне с утра по первое число, если я куда-нибудь вляпаюсь. А, черт.
Громко ругаюсь под нос, запнувшись о какой-то сучок, Мэтт шикает на меня, словно опасаясь, что здесь имеется охрана, хотя я считаю, что даже если она здесь и имеется, то уже давно вся вымерла, как мамонты с динозаврами.
- На хер мы вообще сюда поперлись? – ною я, чувствуя, как тянет в натруженных коленях: нам пришлось покорять неплохой подъем, который к тому же содержал в своем составе немаленькие булыжники. – Может быть, я хотел сегодня оторваться, кому-нибудь того… вставить?
- Ты хоть когда-нибудь можешь думать той головой, что на плечах, а не той, что немного ниже? – фыркает Мэтт. – Не пыхти ты так громко. Курильщик чертов. Скоро отдохнем, потерпи еще немного, я тебе гарантирую. Тут где-то недалеко есть очень симпатичная полянка…
- Что? Полянка?
Не верю своим ушам. Неужели мы пришли сюда проводить сатанинские обряды, пить кровь младенцев, выкапывать трупы и совокупляться прямо на могилах? Может, вместо гитары на его спине лопата, а я просто не смог рассмотреть ее в сгущающихся сумерках?
Вот ведь блять, весело-то как проходит наш своеобразный ритуал прощания с детством. А мне казалось, что он проходит немного не так и немного не в такой обстановке.
- Ну да, - как ни в чем не бывало отвечает друг. – Здесь можно очень неплохо посидеть: тихо, спокойно, никто не мешает, бухие толпы не ходят, атмосфера самая что ни на есть дружеская, обстановка благоволит творчеству. Зря я с собой взял инструмент, что ли?
- От трупов отбиваться?
- Дурак ты, Ховард. Я тебе такую экскурсию организовал! Эта ночь тебе на всю жизнь запомнится, еще внукам рассказывать будешь.
- Всенепременно.
Дыхание сбивается, по виску стекает струйка пота. Начинаю завидовать Мэтту, которого сам же долго и упорно заставлял бросать курить: мы прошли добрых несколько миль, перепрыгивая непонятные овраги, взбираясь на холмы и перелезая через заборы, на его спине болтается тяжелый инструмент, а ему хоть бы хны.
- Ты когда-нибудь слышал легенду о кладбище домашних животных?
- Нет, это какая?
- Кинг придумал. Может, и не он, но лично я ее знаю именно от него.
- И что же это за легенда?
Мэтт на мгновение останавливается, поворачивается ко мне лицом. На фоне надгробий со стертыми именами, заросших травой, его хрупкая, но уверенная фигурка с гитарой на плечах смотрится внушительно и даже немного устрашающе. В глазах горит дьявольский огонь, к губам прилипла нехорошая ухмылка, сам он весь в черном, темные волосы, влажные от пота, стоят дыбом. Роковая красотка.
Он говорит нараспев; по коже невольно пробегает мороз от этих слов. А может быть, это всего лишь обычный ветер. Не понимаю, что пугает больше: обстановка – осознание того, сколько под ногами мертвых, не шибко воодушевляет, - сама история или тот спокойный тон, которым он ее рассказывает.
- Поговаривают, что есть где-то местечко древнее, в котором еще индейцы хоронили своих мертвых. Нехорошее место. Оно замаскировано под кладбище домашних животных – а может, и не замаскировано: просто люди могли не знать, где именно они селятся, потому что никакой чертовщины там не происходит, ужасающая атмосфера в воздухе не висит, все очень прекрасно и дружелюбно, - Беллз возобновляет ход; я за ним иду уже гораздо бодрее, потому что успел немного отдышаться. – С виду оно похоже на след от брошенного в воду предмета: ничего особенного – всего лишь концентрические круги. И вот, проходишь ты это кладбище, где все надгробия собственноручно сооружены и установлены детьми, любившими своих питомцев, которые старательно вырезали имена и даты жизни и смерти на камнях или кусках фанеры. Поднимаешься по резко уходящему вверх холму, на который беспорядочно навалены бревна – стволы деревьев с сучьями, поднимаешься, а почва там окаменевшая за сотни лет, безжизненная, иссохшая.
Кажется, что вместе с последним словом пересыхают и мои собственные губы. Он продолжает:
- Там нет ничего страшного: всего лишь площадка, на которой ничего не растет. Никто не знает – может быть, потому, что никто просто не сажал и не растил, потому что земля практически неживая, неплодородная, растения плохо в ней приживаются, а может быть, потому, что просто неблагоприятные условия. Нужно просто выкопать яму поглубже – размером со стандартную могилу, - отбросить мешающие камни, а затем закопать того, кого нужно, и завалить сверху теми же самыми камнями.
- И все?
- Да.
- Не понимаю: какой смысл хоронить кого-то столь варварским способом, справляясь с горем и болью утраты, раздирая в кровь руки, выворачивая с мясом ногти, чтобы затем не найти место похорон, а в один прекрасный день и самому сломать шею, попытавшись в очередной раз взобраться по этим бревнам?
- Просто потом они возвращаются.
На мгновение замираю. Мэтт нетерпеливо оборачивается, по его лицу видно, что мы почти пришли, но что-то внутри не на своем месте. Это странно, потому что нервы у меня крепкие, фильмов ужасов я в детстве не пересмотрел, в жизнь после смерти я не верю – точно так же, как и в различные привидения, полтергейстов и прочую нечисть, - но это повествование отчего-то меня цепляет. Возможно, потому, что все вокруг бесконечно благоволит процессу приобщения ко всякой потусторонней ерунде, а может, потому, что ко всему, что сказано этим человеком, я отношусь как-то совсем иначе.
- И… - мой голос срывается; приходится прокашляться и сделать еще одну попытку. – И все? Так и заканчивается?
- Не исключено. Конечно, если ты захочешь продолжать жизнь с человеком, голос которого звучит так, словно его голосовые связки забиты землей. От них всегда за версту прет могильной плесенью, этот запах ничем невозможно смыть, сбить или забить. Под их ногтями всегда влажная грязь, потому что они разгребали наваленные сверху камни и землю пальцами. У них никогда не заживают раны, из-за которых они умерли – они немного затягиваются, рубцуются, никогда не гноятся. Но не заживают. А еще они – зло в чистом виде. Пришли, кстати.
Беллз усаживается прямо на ковер из пожухлых прошлогодних листьев, скрещивает под собой ноги и дает мне знак приземляться рядом. Сердце по-прежнему где-то не на месте – он, конечно, нашел подходящее время, чтобы рассказывать подобные истории, молодец. Теперь я спать плохо буду, хотя главный вопрос состоит в том, когда именно у меня получится добраться до своей кровати.
Осторожно присаживаюсь рядом – мягко и, что удивительно, довольно тепло, уютно и приятно. Он снимает со спины чехол, извлекает оттуда неведомым образом заныканную бутылку вискаря, какие-то газеты, спички, подгребает под себя пару веток, забрасывает их листьями, поджигает. В который раз убеждаюсь, что он хозяюшка, каких поискать. Почти уверен, что где-то в кармане у него найдется и пара спальных мешков, но это подождет. Я сюда не спать пришел, да и кто сможет с твердой уверенностью утверждать, что заснуть здесь получится?
Костер разгорается хорошо – по этой части Мэтту также нету равных. Он поддувает угольки, подсовывает бумагу подальше, чтобы получше разгорелось, открывает бутылку и делает пару глотков. Затем протягивает посудину мне; принимаю ее весьма неохотно, подозрительно к ней присматриваюсь, словно пытаясь прикинуть, отравлено ее содержимое или вполне себе сносно.
- Я не пью по ночам на заброшенных кладбищах с ненормальными и очень подозрительными лицами с гитарой, в чехле рядом с которой также находится бухло, набор юного поджигателя и, готов поспорить, целая тонна прочей дребедени, - заявляю я, принюхиваюсь, отпиваю. Вроде неплохо, можно сделать еще пару глотков.
- Боишься, что я наклюкаюсь и снова тебе отсосу?
Вот ведь мелкий, мать его, засранец! Знает, когда и что нужно сказать, чтобы задеть до глубины души и едва не заставить глупо закончить жизнь, захлебнувшись вискарем. Хотя уж точно не его языка мне бояться надо.
Давлюсь, попадает не в то горло и вытекает даже через нос, в то время как я окатываю его брызгами и закашливаюсь, вытирая рукавом подбородок. Он громко смеется, отбирает у меня бутылку и глубоко к ней присасывается. Отвожу глаза: не хватало, чтобы у меня встал еще и сейчас, когда так не нужно; не смотреть на то, как жадно он глотает забористое пойло, как подрагивает его кадык, не смотреть…
Ай, блять, нужно накачаться, чтобы организм притупил мыслительные способности одной головы и напрочь забыл о существовании другой. Что ж, так и сделаем.
В считанные секунды опустошаем почти всю бутылку, в которой, на всякий случай, емкость – 0.7 литра. Учитывая, что ел я в последний раз утром, шум крови в голове и ушах не является таким уж удивительным событием. Становится как-то хорошо, весело, физиологические особенности и суеверный страх забываются, словно так и надо. Мэтт подтягивает гитару к себе, расчехляет и ее – в футляре булькает что-то еще, - начинает что-то наигрывать.
Я с самого начала знал, что будет весело, но не думал, что настолько. Что-то неразборчиво повыв под незатейливые аккорды – пальцы Беллза то и дело соскальзывают со струн, - осторожно встаем на ноги, пошатываясь, за километр обходим весело потрескивающий ветками костер и направляемся на поиски приключений. По пути от нечего делать читаем надписи на надгробиях. Письмена на многих из них уже не различаются, поэтому смешно додумывать имена, увидев лишь последнюю букву. Заодно, считай, и в игру на логику и сообразительность поиграли.
Сообразительность и логика у пьяных умов подрастающей интеллигенции потрясающие. Все то, что выходит за их пределы, сопровождается профессорскими вздохами и серьезными лицами, а то, что вписывается аккурат тютелька в тютельку, высмеивается со всех сторон и запивается мизерными крохами, оставшимися на донышке. Бутылка подходит к концу, нам уже легко и свободно, никакие трупы кругами не ходят, но, если что, я думаю, у Мэтта найдется соль, чтобы очертить спасительный круг, а гитарой можно будет неплохо крушить и так рассыпающиеся от времени косые черепа.
Вскоре во всеобъемлющем чехле обнаруживается еще одна точно такая же бутыль, но дальше мне просто не лезет. Приходится для приличия сделать еще пару глотков, но уже клонит в сон – видимо, наступила та кондиция, когда лучше дальше не продолжать, чтобы из «хорошо» не стало «плохо», нужно ложиться спать, бодуна с утра не будет, зато будет много жизнерадостности и прочего восторженного кретинизма.
- Можно потом еще, кстати, травой полирнуть, чтобы уж наверняка, - предлагает он, но я делаю возражающий жест рукой вроде «я сегодня, блять, не пью».
Я так и не врубился, на хер мы сюда приперлись, но это же Беллз – в его действиях смысла не жди. Это просто интересно. Будь у меня с собой фотоаппарат или камера, я бы непременно заснял этот вечер во всех деталях, потому что это красиво и устрашающе. Но под рукой не имеется ничего, поэтому мы просто растягиваемся во весь рост возле гаснущего костра, не находящего подпитки, и смотрим в небо. Здесь оно не такое, как непосредственно в городе: спутники на нем видны четче, каждая звездочка обозначается в разы яснее, а полную луну можно рассмотреть во всех подробностях.
- А наши вурдалаки там сейчас пьяные и задолбанные, - зевает Мэтт, с наслаждением растягивая гласные.
Ухмыляюсь в ответ.
- Можно сказать, что мы сейчас трезвые и любящие весь мир.
- Но зато они в школе, где-нибудь в спортивном зале, а мы лежим на свежем воздухе, под луной, у нас есть теплый огонь, родная гитара, целая прорва времени впереди…
- …И целая гора трупов под землей, - заканчиваю я, но смеяться уже не хочется.
Все тело охватывает какое-то ленивое состояние сладкой истомы, это полнейшая нирвана, эйфория – да как угодно можно назвать. Просто хорошо. И кажется, что голова начинает медленно отключаться.

*
Что-то ярко светит в глаза, на щеках чувствуется легкое, мягкое тепло. Радужку обжигает даже сквозь плотно закрытые веки; морщусь, глубоко вдыхаю нагретый воздух – пахнет травой, горячей пылью, углями, дымом, старыми листьями. Словно я заснул где-то в поле, разве что конского ржания не хватает.
Отворачиваю голову, осторожно приоткрываю глаза, стараясь поймать как можно меньше ультрафиолета. Наверное, мой вопль слышно в самом Лондоне.
- Хуле ты орешь? – интересуется Мэтт. Я вздрагиваю, несколько раз моргаю.
Мне хочется, чтобы рассыпающийся в пыль камень со стертой гравировкой «Николас Паркер, 30. 06. 1847 – 9.07. 1901» оказался производным моего богатого воображения.
- Как-то немного непривычно просыпаться рядом с могилой человека, умершего за семьдесят лет до твоего рождения. Если ты, конечно, понимаешь, о чем я.
- За семьдесят шесть, - поправляет Беллз, делает глоток из подозрительной полупустой бутылки с золотисто-коричневым содержимым. Затем склоняется надо мной – по-кроличьи трепещущее сердце конвульсивно содрогается – и протягивает бутылку мне. – Похмеляться будешь?
- Разве у меня бодун? – удивляюсь я, ощупывая голову. Вроде не болит.
- Угу. Ты вчера знатно пил.
Какое-то время Мэтт задумчиво и очень заинтересованно рассматривает мое лицо. Кажется, что кожа покрывается горящими пятнами, но не такими, какие бывают при румянце от смущения, а такими, какие случаются от аллергии. Наверное, он ждет, что я отпихну его, чтобы он не загораживал мне солнце, но я блаженно зажмуриваюсь и протягиваю:
- Ты такой полупрозрачный…
Друг хихикает и вдруг выливает на меня всю бутылку, ее саму разбивая о памятник некого Райана Уилсона, родившегося и умершего в один день. Надгробие роняет каменные слезы, в нос забивается жесткая крупная пыль, а я подскакиваю, как ошпаренный, и мотаю головой, чтобы мерзкое пойло не попало в глаза.
- Какого хрена?!
- Именно так и подобает похмеляться героям рок-н-ролла! А что? Отменный вискарь, между прочим, «Jack Daniel`s». Тебе вчера понравился.
- Домой мне теперь тоже идти будет очень весело, однако.
Возникает мысль снять промокшую и провонявшую алкоголем одежду, но осознание того, что ее придется сушить не где-нибудь, а на чьем-то могильном камне, заставляет меня содрогнуться всем телом.
Тем временем Мэтт подвигается поближе и с удовольствием тянет носом воздух.
- Так бы тебя всего и облизал, - добавляет он мечтательно, и кажется, что сейчас я проглочу собственный язык.
- Зачем тогда поливал меня? Сам бы и выпил.
- Да нет. Домой желательно трезвым вернуться. Просто так, чтобы не получить на свою голову лишних вопросов.
Беллз растягивается рядом, листья тихо шуршат под его движениями. Он подкладывает локоть под голову, щурится, тепло улыбается. Высокие травинки отбрасывают тень на его бледные скулы.
- Я не верю своим глазам. Никогда не верил, - вдруг говорит он, легко проводя тыльной стороной ладони по моему лицу. – Я чувствую все пальцами, – в подтверждение своих слов он проводит их кончиками по моей щеке, прикрыв веки и прислушиваясь к ощущениям, задевает незаметно подрагивающие ресницы, кончик носа, губы. Затем глубоко вздыхает, открывает глаза и убирает руку. – Ты красив. Мои рецепторы никогда меня не обманывают.
Улыбаюсь одними глазами – перенял эту манеру у него, он опускает ресницы. Им позавидовала бы любая девушка, которая пытается добиться этого эффекта с помощью туши и подводки. Его взгляд глубокий, яркий, запоминающийся, совсем особый. Может быть, он зря родился парнем?..
Тогда было бы проще.
- Поцелуй меня, - вдруг просит Мэтт, но отчего-то этот вопрос не заставляет меня удивиться. В последнее время мы разрешаем себе слишком много вольностей, которые не были бы подобающими для людей с типом отношений «друзья – друзья».
Но кто сказал, что сейчас у нас именно этот тип?
Наклоняюсь вперед, прикасаюсь к его губам, замираю. Сухо, тепло, так необычно. Хочется просто зарыться пальцами в его волосы, уткнуться носом в шею – куда-то поближе к затылку, и вдыхать этот запах. Что-то вроде солнца, цитрусового шампуня, дымка, ночного неба и легкой нотки алкоголя. Никаких дезодорантов, никакой поганой химии – все только то, что можно было поймать за последние сутки по пути сюда и здесь.
Он незаметно улыбается в ответ, оставляет языком влажный след где-то в уголке моего рта, просит доступа, но совсем недалеко. Сейчас это просто какое-то единение двух близких людей, давным-давно не смыслящих жизни друг без друга.
Беллз осторожно вдыхает раскаленный воздух, крепко зажмуривается от палящего солнца. Ему через несколько дней восемнадцать, но он по-прежнему такой ребенок, что в груди щемит, страшно прикоснуться, чтобы не рассыпался, не растворился, не исчез, подарив надежду. Наверняка он сможет ходить по снегу, не оставляя следов.
Но ощущения настолько реальные, что я знаю: не предаст. Никогда. Ни за что.

*
Восемнадцатилетие Мэтт решает не праздновать. Он говорит, что праздники устраиваются для того, чтобы пообщаться с людьми, с которыми не будешь общаться в любое другое время, а все такие люди в количестве одного практически прописались в его комнате и ходят туда как к себе домой. Это немного смущает меня, потому что я действительно, кажется, немного потерял совесть и у себя дома практически не появляюсь, но Беллз крепко, до хруста обнимает меня под ребра и требует не заморачиваться по этому поводу, потому что одному ему скучно, тоскливо, печально и уныло.
В качестве подарка от предков он получает возможность сгонять на месяц в Испанию – страну, где «фраза «Вы умрете» на сигаретах написана на другом языке», по его собственным словам. Он обещает не курить, по бабам сильно не бегать, в передряги не попадать и вообще всячески себя беречь. Хотя я-то его знаю: для него полчаса на месте – это дикое мучение, ни разу не понятно, как он умудрился просидеть всю школьную программу и даже хорошо при этом учиться.
Мы стоим на пороге его дома, пока он погружает немногочисленные вещи в багажник такси, вызванного отвезти его в лондонский аэропорт, непосредственно из которого он и выдвигается. Даже не интересуюсь, где и как он будет жить, потому что знаю, что этот человек точно не пропадет. Он обещает вернуться в целости и сохранности, а также никому не хамить, потому что язычок у него острый, а вот удар он держать явно не умеет.
- Веди себя хорошо, - в сотый раз шепчу ему на ухо, вновь крепко обнимая за талию, пока он виснет у меня на шее и тяжело в нее дышит. – Пожалуйста, я тебя прошу. Я же…
Запинаюсь; он выжидающе на меня смотрит.
- Что?
- Желаю тебе удачи, - быстро поправляюсь я и прячу глаза в землю. Он тыкает меня пальцем в бок и залезает в машину, потому как водитель явно задолбался ждать, наблюдая за нашими сопливыми прощаниями.
Громко хлопает дверь, Мэтт усиленно машет мне рукой, уподобляясь вентилятору, машу ему в ответ и закуриваю – даже как-то немного нервно. Поверить не могу: я едва ему не сказал, что не переживу, если с ним что-нибудь случится. Конечно, он бы отнесся к этому спокойно, как относится вообще ко всему, связанному с нами, но лишний повод для мерзких мыслей ему лучше не давать. Кто знает, как он отреагирует, параноик этот. Его умение накручивать себя поражает воображение.
Верно люди говорят, что с глаз долой – из сердца вон. Следующий месяц проходит под знаком слоновьего спокойствия, когда я могу без напряга шляться на берег, целыми днями на нем сидеть, лежать, стоять, курить, спать, загорать, думать, смотреть на воду, горизонт, в небо, считать звезды, снова курить… Весело потом выгребать тонны песка из широких штанин по пути домой, чтобы не насыпать его там; вытряхивать из волос, из обуви, плеваться, потому что он и на зубах-то скрипит. Кажется, это – самый наглядный аргумент, почему не стоит проводить у реки все свое свободное время, которое можно потратить куда более полезным образом, но я никак не могу заставить себя переключиться с мыслей о том, как мы валялись здесь, свешивали с пристани ноги, я просил Беллза стать солистом, отбирал у него сигареты, он сталкивал меня в холодную воду… Почему я по-прежнему продолжаю обо всем этом думать?
Крис говорит, что я просто по нему скучаю, хотя лично я сам ни разу не сказал этого вслух. Неужели у меня постоянно отсутствует лицо, даже когда мы пытаемся вместе порепетировать, чтобы лучше сыграться? Ходит такая шутка, что «ритмичной» части группы, то есть басисту и ударнику, нужно даже спать вместе, чтобы попадать в один такт. А меня бесят его вечные подколки вроде «гитарист не лажает – во всем виноват барабанщик».
Но в общем и целом можно сказать, что мы отлично друг с другом ладим. Трое – это уже толпа, нас постоянно заводил Мэтт, который казался самой сердцевиной компании, а теперь мы начинаем как-то крепче выстраивать тесные межличностные отношения. Крис, с которым мы так надолго остаемся наедине впервые с момента знакомства, утверждает, что я «стоящий чувак, с которым можно спокойно погонять в футбол, подергать гитару за струны, побухать и побегать за девчонками», что мне, в общем-то, льстит. Иногда еще добавляет, что с момента отъезда нашей творческой части я как-то изменился. Немного, неуловимо. То есть я – это я, тот же самый Доминик, которым являюсь уже восемнадцать лет и сколько-то там месяцев, но стал более жестким, что ли, более мужественным.
- Прямо как средневековый рыцарь в сказках, - смеется Крис, и кажется, что все налаживается.
Наверное, это объясняется тем, что мне пока больше не к кому относиться с трепетом, боясь даже вздохнуть, чтобы не нанести непоправимых повреждений. Я могу делать все, что захочу, ругаться так, насколько хватит моего словарного запаса, потому что не нужно думать, что обо мне подумают и изменится ли от этого мнение обо мне. Теперь можно пить сколько влезет, поскольку не нужно оглядываться назад: кого в этот раз придется тащить до кровати? Крис оказывается крепким в этом плане – нам на двоих нужна лошадиная доза, а до такой степени мы, понятно, дело не доводим. Просто для того, чтобы немного расслабиться, пусть даже расслабляться поводов нет: у него законные каникулы, а у меня вся жизнь впереди.
Кстати, предки вполне спокойно и с пониманием отнеслись к тому, что их раздолбай-сынок отказывается продолжать обучение в пользу музыки и какой-то призрачной группы, которая группой является только в понятии местных почитателей. Пока мама причитает, на кого ж я ее покинул, Билл тихонько отводит меня за угол и с горящими глазами просит не бросать свою мечту, идею, не забывать свои стремления, потому что он должен знать, что в этой жизни я что-то сделал не просто так. Потом воровато оглядывается и просит не говорить ей, что одобряет мои начинания, поскольку в таком случае мозг взорвут нам обоим. Я рад, что он так воспринял эту новость. Мне было сложно готовиться к этому разговору, потому что у мамы уже были на меня какие-то планы, которые она лелеяла с самых мелких моих лет, а потом я просто взял и в один момент все испортил. Я до последнего не знал, что сказать; возникла даже мысль сначала исповедаться в том, что у меня скоро будут дети, а сам я гей, чтобы настоящая новость не показалась такой уж смертельной, но в конце концов пришлось импровизировать на месте.
Приходится пообещать в кратчайшие сроки найти работу, чтобы от меня была хоть какая-нибудь польза, но я ведь понимаю: это все делается только затем, чтобы приучить меня к труду, сложностям, чем-нибудь занять. Да я и сам об этом подумываю: скучно ведь просто так туда-сюда слоняться.
Крис, после смерти отца оставшийся главной движущей силой в семье, всецело, с жаром поддерживает мою идею и даже быстренько находит себе место продавца-консультанта в местном музыкальном магазинчике. Его познания в музыке поражают воображение, у него разные взгляды, поэтому он может с легкостью что-нибудь присоветовать. Мы приходим устраиваться туда вместе, потому что все одно – не так скучно, но мне отказывают, потому что на меня будут заглядываться покупательницы и забывать, зачем пришли. Я даже как-то немного охуеваю от такого смелого заявления и не объясняю им, что для их же выгоды это очень полезно, поскольку тогда я смогу впарить этим самым посетителям что угодно и в любых количествах.
Приходится перебиваться случайными заработками. Это просто, ненапряжно, помогает отвлекаться от идиотских мыслей и коротать время. Правда, и убытки от этого тоже немаленькие: то пятна краски на спине, то руки по самое колено в машинном масле. Зато начинают появляться свободные деньги, которые я решаю вложить – кто бы мог подумать? – в новую барабанную установку взамен этой. Она хорошо мне послужила, но порой ее, старую развалину, приходится собирать едва ли не по кусочкам.
И целый месяц проходит незаметно.

*
Как говорится, ничто не предвещало беды вроде грома среди ясного неба. Июль месяц подходит к своей середине, солнце приятно припекает, хотя в этом отношении мне оказалось проще, чем Крису: как известно, светлый цвет отталкивает тепло, а темный, наоборот, притягивает. Так и хочется окунуться в прохладную воду, однако сегодня вторник, приходится вкалывать, как негру на плантации. Возиться с куском раскаленного металла немного неприятно, кожа на руках горит от любых соприкосновений с этой ржавой грудой железа, которое машиной называлось лет эдак сто восемьдесят назад, но воспитание не позволяет мне отказаться, послать, нахамить – только улыбаться и на все требования отвечать что-то вроде «да, сэр», «нет, сэр», «посмотрим, сэр» и «отсоси, мудак ублюдочный», правда, только про себя. Это эксплуатация детского труда, у меня нет никаких знаний в области ремонта автомобилей, однако предок прилагает руку, и через какое-то время я даже могу отличить капот от багажника. Учиться приходится методом проб и ошибок, причем ошибки не должны приводить механизмы к летальному исходу, иначе может сложиться очень неприятная и щекотливая ситуация.
Ухмыляюсь себе под нос, захлопываю крышку капота, вытираю руки о какую-то тряпку в масляных пятнах, торчащую из кармана. Аккурат в этот же момент практически к самому моему «району» подкатывает канареечно-желтое такси, раздается визг тормозов, из него выпрыгивает нечто юркое и маленькое, задержавшись, чтобы расплатиться, вываливается на горячий тротуар, а затем бросается ко мне.
Блять, что это?! Нечто издает громкий радостный вопль и со всех ног кидается на меня, растопырив в разные стороны руки для объятий. В такой позе он похож на маленького лягушонка. У нечта – ярко-синие волосы, торчащие дыбом во все стороны, и оно похоже на моего дедушку. Ах ты ж ****ый ты на ***!
- Доминик! – фальцетом вопит существо на всю улицу, и из окна ближайшего дома высовывается недовольная физиономия создания неопределенного пола с тряпкой в руках, которое до этого мирно вытирало окно. Наверное, задрожало стекло, я почти в этом уверен и рад, что не треснуло. Создание фыркает и прячется обратно, в то время как синеволосый монстр с разбегу запрыгивает на меня, вскарабкивается повыше и поудобнее, обвивает тонкими лапками мою шею, обхватывает бедра ногами и крепко сжимает, как паук жертву.
От усилия едва не падаю – пусть маленькое и легкое, но с ускорением, - подхватываю его под коленями, выпрямляюсь, заглядываю в глаза. Теперь они отлично сочетаются с волосами, разве что цвет более глубокий и благородный, настоящий, прекрасный. Нечто смущенно улыбается, упирается лбом в мой, утыкается в меня нос к носу, радостно вздыхает. То ли я отвык, то ли это чудо действительно похудело еще больше, но я совсем не чувствую его веса на мне, хотя назвать меня Геркулесом язык не повернется.
- Кто ты, чудовище?! – спрашиваю я, а чудовище громко смеется и кривит нос. – Куда ты дело моего Мэтта? Кайся, и я пощажу тебя!
Вместо того чтобы каяться, приехавшее вместо Беллза чудовище тычется носом мне в шею, плечо, принюхивается и морщится.
- Фу! От тебя маслом машинным воняет!
- Лимузин тебе в подарок купил, - шучу я. - Вот, привожу в порядок, чтобы сразу можно было катить в далекие путешествия.
- Я на этой развалине за тридевять морей не поеду даже с тобой. А если серьезно?
- Я рассказал предкам о нежелании учиться дальше – они отправили меня работать. Крис, кстати, тоже пашет. Правда, у него, засранца мелкого, место почище и поуютнее – музыкальный магазин.
Невольно вспоминаются его слова о том, что сразу после отъезда Беллза я стал как-то спокойнее, рассудительнее, хладнокровнее, как и подобает всем тем, кто заправляет шубу в трусы. Но теперь каждая венка во мне подрагивает, словно внутри них разливается закат, и кажется, что тот мужик, что бесновался во мне весь прошлый месяц, впадает в спячку и вновь просыпается истеричная и влюбленная баба.
Мэтт осторожно слезает с меня, делает пару шагов назад; придирчиво оглядываем друг друга, словно пытаясь отыскать следы пребывания других существ и организмов, но остаемся довольны. Разве что мне не нравятся его впалые щеки, словно за целый месяц его додумались покормить только два раза – в самолетах, по-прежнему бледный цвет лица и эти синие волосы. Я не фанат панковского стиля и всех подобных бабских штучек во всех их проявлениях, но, если уж на то пошло, красные мне нравились гораздо больше.
- У тебя болезненный вид. Женский пол прохода не давал? – интересуюсь я, а он смущенно отмахивается, выдавая это за героизм и великодушие. Хотя что-то мне подсказывает, что сами темпераментные испанские девушки не заинтересовались этой бледной поганкой.
- Я зато себе гитару охрененную припер! – хвастается Беллз и демонстрирует внушительных размеров чехол. – Не акустика какая-нибудь. «Silver Manson», между прочим. Правда, теперь мне нужно надыбать усилители вменяемые, но это уже дело десятое. Пойдем, дома покажу, заодно расскажешь, что тут было-то у вас без меня.
Задумчиво оглядываюсь на греющуюся за спиной тачку. Блин, сегодня ведь рабочий день, пашню никто не отменял… Хотя по такому поводу почему бы и не слинять?
- О, у тебя сегодня еще дела? – раздосадовано спрашивает Мэтт, а я смотрю на тряпку в руке, выбрасываю ее куда-то в сторону и обнимаю его за плечо.
- К хренам все дела! Лучший друг в кои-то веки приехал из южных стран, а я вкалываю?
Он смеется, запускаю руку в его волосы на затылке, изучающе их разглядываю, пытаюсь прислушаться и понять, что же изменилось. Наощупь вроде то же самое, но глаз все равно цепляется за то, насколько этот цвет ненатуральный. Волосы кажутся иссохшимися, неживыми, в каком-то роде даже ненастоящими. Словно почувствовав, что так придирчиво я разглядываю именно их, Беллз поясняет:
- Как-то вечером было скучно, вот я и решил повторить тот эксперимент. Правда, в этот раз красноты не захотелось, попытался похимичить из чистого интереса. Сильно стремно?
- Да нет, тебе в самый раз. К глазам подходит, аристократичную бледность подчеркивает и звание ненормального гения оправдывает.
Он смеется, открывает дверь, заваливает в прихожую сначала вещи, а затем уже самого себя и растягивается во весь рост на диване в гостиной. Видимо, он устал после неблизкого перелета – зевает, потягивается, того и гляди свернется калачиком и сладко засопит.
- Я нам, кстати, продюсера нашел, - невнятным сонным голосом изрекает он, так что я не сразу въезжаю в суть предложения.
- Что?
- Пару недель назад я с чуваком каким-то познакомился, перетерли за музыку, выпили немного вместе – хотя скорее пил он, я больше слушал, - рассказал ему, что, мол, так и так, играю я в хорошей группе, у нас есть материал, кое-какой опыт, желание, бла-бла-бла. А он возьми да и окажись «своим» человеком.
- Прямо оборотень какой-то.
- Ага. Говорит, типа, я человек маленький, но у меня есть кое-какие связи, можем вас послушать в Лондоне, демку организовать, все такое. Ну я ушам своим не поверил, охренел знатно. Как тесен мир! Он вообще ливерпулец, но обещал заскочить, позвонить просил. Я ж себе сразу после этого гитару и раздобыл. Долго на нее слюни пускал, да все купить как-то не решался. А потом решил, что, раз пошла такая пьянка, грех шанс упустить. Зацени, кстати.
Он извлекает инструмент из чехла – у меня вырывается восторженный вздох. Нельзя сказать, что это нечто невъебенно невероятное, но по сравнению с той рухлядью, с которой Мэтту приходилось иметь дело раньше, эта – просто конфетка! И стоит, наверное, как среднего класса катер. Теперь понятно, почему Беллз такой изможденный и измученный: либо не ел долго после покупки, либо работал на нее денно и нощно.
- Я пока не совсем въезжаю, как ей пользоваться, - признается он. – Но у нас есть некоторое время, чтобы перебрать кое-какой материал и попрактиковаться. Разберемся, что не стыдно предоставить на суд общественности, немного отшлифуем – да пойдем. Попытка ведь не пытка?
- Не пытка. Стоить нам это сколько будет-то?
Как всегда меня учили, бесплатный сыр бывает только в мышеловке, а в любой бочке с медом есть своя ложка дегтя. Немного подозрительным кажется тот факт, что ему удалось как-то подцепить столь заманчивую наживку, заинтересовать и даже о чем-то договориться, хотя этот человек кого хочешь уболтает, очарует и охмурит, заставив плясать под свою… гитару.
Я же когда-то так попался.
- Нисколько. Если, конечно, повезет. Эй, эй, стой на месте ровно, не падай! Верю, неправдоподобно звучит, но халявой нам это дело обойдется только в случае успеха. Завалим запись, никого не заинтересуем – придется платить.
- Сколько?
- Два косаря за сутки. Это ведь Лондон.
Держите меня сто человек. Почему все удачи, которые попадаются на нашем пути, в лучшем случае просто дорого нам обходятся? Тут можно сказать лишь то, что нам везет как утопленникам, потому что сразу и не скажешь, хороши подобные шансы или не очень – сначала нужно с лупой рассмотреть все плюсы, минусы и возможные варианты, а только потом соглашаться.
- Как ты предлагаешь расплачиваться? – севшим голосом спрашиваю я, Мэтт смотрит на меня, как на унылую фигню, которая сдается, даже не попробовав.
- Потом разберемся. Я тоже поищу себе какое-нибудь занятие более-менее стабильное и прибыльное, а пока расчехляй свои палочки – мы едем покорять столицу.

*
Для того чтобы обеспечить себе возможную дорогу к продвижению и всемирной славе, все дела нам с Крисом приходится на какое-то время оставить в стороне. Мы заседаем в гараже, перебираем все, что когда-либо пытались играть, перерываем все наброски Мэтта, кое-что извлекаем из завалов, а что-то отбрасываем, сочтя негодным для покорения большого города и больших продюсеров. В итоге в распоряжении у нас оказывается пять песен, более-менее сыгранных и понятных всем нам, остается лишь опробовать нового «Мэнсона» и с благоговейным страхом звонить тому самому перцу, который запал на нашу примадонну.
Сам же Беллз считает это недостаточным и решает по-быстрому накарябать еще что-нибудь, хотя демо-запись не предполагает больших объемов. На нее нужно надавить по максимуму, выложиться, а потом в случае дикого везения и шальной удачи все пойдет как по маслу. Однако разубеждать его мы не трудимся, решаем немного подождать, пока он срифмует пару бессмысленных строчек – это дело получается у него гораздо лучше, чем, скажем, красить какие-нибудь заборы и вообще работать руками, но в этот раз Фортуна обходит его стороной.
- Не знаю я. Черт, - он отбрасывает ручку в сторону и склоняется над девственно чистым тетрадным листом, на который медитирует уже полчаса. Под таким лютым, бешеным взглядом на бумаге либо уже должны были проявиться письмена, либо тетрадка должна была просто сгореть к хреновой прабабушке, чего, впрочем, не происходит. – Терпсихора так ко мне и не пришла. Ну, или Полигимния… Забыл, кого там как зовут.
- У тебя опять бабы новые?
Мэтт смотрит на меня, как на умственно отсталого.
- Это у тебя, Ховард, бабы. А у меня музы.
Задумавшись, утыкаю взгляд куда-то в пол, покачиваюсь на стуле. Он неудачно кренится, еще чуть-чуть – упаду и больно ушибусь макушкой, поэтому приходится схватиться за столешницу и едва не утянуть стол следом за собой.
- Ага, значит, та, которая тебе дала перед самым твоим отъездом, тоже твоей музой была? Только имя у нее не такое звучное оказалось.
- Дебил ты, Доминик, недалекий. Ты где вообще воспитывался? Это музы древнегреческие. Одна из них была музой трагедии, одна – комедии, еще одна – поэзии… Девять их было. Я вот запамятовал только.
Чувствую себя идиотом. Правда, до тех пор, пока он не подрывается с места и начинает вопить:
- Эврика! Я знаю, кем мы назовемся!
Теперь нас два идиота.
- У нас уже есть название.
Беллз садится обратно и смотрит на меня горящим взглядом, от которого становится как-то неуютно.
- «Реактивные малышки»? – презрительно отзывается он. – Мы взрослые мужики, для нас это уже несуразно.
- Не такие уж и взрослые, а ты и вовсе не мужик, - хихикаю я. – Я бы тебе и пятнадцати не дал.
- Да я бы тебе вообще не дал.
Упс. Кажется, он медленно начинает кипятиться, если пошли столь откровенные обещания; решаю сбавить обороты и выслушать его: может, правда что-нибудь дельное предложит.
- Ну и кем же?
- Музой! Коротко и сердито. Оно, понимаешь, лучше, когда на афишах пишут нечто емкое и большими буквами, чем сопливую херню – маленькими.
- Беллз, ты клинический долбоеб.
- Хочешь сказать, что эти твои «детки с моторами в задницах» были лучше?
- Это были твои «детки». Я не смотрю по ночам всякую хрень.
- Да, ты смотришь не японскую хрень, а немецкую.
- Зато про настоящих людей, а не про нарисованных.
Мэтт задумчиво жует губами.
- У тебя есть другие варианты?
- Не-а.
- Тогда принято единогласно.
Что ж, нужно признать, что это действительно лучше чего-то непонятного, длинного и плохо воспринимающегося. То название подойдет скорее каким-нибудь кибер-панкам, девочкам лет шестнадцати, поющим сопливые песенки с сопливыми текстами, построенные на трех аккордах. Нам же нужно что-нибудь более серьезное, если мы собираемся далеко пойти. Спасибо, что он не додумался до каких-нибудь «Кровавых золушек» или, скажем, «Сосисок-убийц».
Крис реагирует на такую кардинальную смену названия так, как и подобает настоящему мужику, - равнодушно и ленно, будто его абсолютно не волнуют бешеные идеи нашего космического гения. Он объясняет это тем, что мозга у него едва хватает на четыре струны, куда уж там пытаться вникнуть в высокие материи, и Беллз остается доволен, потому что в нашем коллективе движущей силой является пока он, а мы вдвоем без него не способны почти ни на что.
У нас не появляется еще одной песни, зато появляется имя, которое, надеюсь, останется окончательным. Теперь мы «Muse».

*
Не могу поверить, но меня трясет, когда за нами приезжает машина, чтобы подбросить до той самой студии в Лондоне. Кажется: вот он, наш шанс, скоро все наладится и будет охренительно прекрасно, кто-то поможет нам найти дорогу, найти себя, но мысли о плохом исходе не дают покоя. Почему-то начинает казаться, что легенды о том, что «путь на экран лежит через диван», не являются такими уж вымышленными, нам обязательно придется столкнуться с чем-нибудь не менее мерзким, и делать скидку на то, что мы парни, тоже пока не следует. Мэтт уверяет, что очковать мне нет необходимости, что он постарается выложиться по максимуму, потому что сейчас все зависит только от него, а мне надо просто исправно пробарабанить полчаса и не переживать. Он ободряюще касается моей руки, и как-то немного отпускает, потому что становится понятно: мы хотя бы вместе.
Тот самый «свой» человек, с которым Беллз так удачно познакомился, оказывается омерзительно неприятным типом: у него бегающие водянистые глазки, сальные редкие волосы, а сам он похож на борова, имея огромный мамон при мили****рическом росте. Это как раз тот типаж, о котором говорят: «поперек себя шире». Так и чувствую, как он лапает глазами нас, наши инструменты, словно прикидывая, во сколько мы ему обойдемся, не зря ли он подписался на это гиблое дело вообще и каким местом бы будем благодарить за это огромное нам одолжение. Однако ничего не говорит, пытается вести себя по максимуму вежливо, что получается у него не очень успешно. Этот человек, как мне кажется, как раз из тех людей, что сладенько улыбаются в лицо и пытаются говорить умные слова, а за спиной обливают содержимым сливных ям. Впрочем, мне плевать, потому что с ним мне не жить.
И не спать, я надеюсь.
- Мэттью, мой мальчик! – он издает гаденький смешок, всплескивает руками и разве что только не бежит его обнимать. Кажется, Беллз этому очень рад; он ссутуливает плечи, весь съеживается, словно пытается стать меньше и вообще исчезнуть, лишь бы только на него не смотрели этим откровенно лапающим взглядом, не скользили по выступающим скулам, острому подбородку, выпирающим ключицам. – А… а вы кто?
- Это Крис, это Доминик, - представляет нас Мэтт. – Как раз об этих ребятах я вам и рассказывал.
- Чудненько, чудненько. Меня зовут Майкл Джонсон, я ваша «крыша» на то время, пока вы меня интересуете, располагайтесь, чувствуйте себя как дома, однако не забывайте, что вы в гостях. Надеюсь, вы меня не разочаруете, потому что иначе вам придется очень дорого платить за мое время.
Его взгляд задерживается на тонкой шее Мэтта, на ямочке между ключицами, спускается ниже, останавливается на узких бедрах с выпирающими даже через джинсы косточками. Хочется использовать палочки не по назначению и одним быстрым движением вбить их этой мрази сразу в обе глазницы, чтобы вышли из затылка.
Не разочаруем.
Решаем не терять времени зря, помня о цене в случае неудачи. Нужно быстро со всем этим разобраться и исчезнуть, скрыться с этих маленьких глазок, которым, кажется, уже все равно, на кого пялиться. Мелькает мысль, что лучше бы нам было по пятьдесят, чтобы желания пощупать со всех сторон не возникало даже у таких прожженных мудаков.
Создается впечатление, что Мэтт хватается за свою новенькую гитару, как утопающий за спасательный круг, потому что все вокруг незнакомо и устрашающе; его голос сначала дрожит, даже мне слышно, что это не то, на что он способен на самом деле. Ощущение того, что на него смотрят, скользят по нему липким взглядом, будто изнутри вскрывают и душу выворачивают, не дает покоя. Кажется, это провал.
Беллз окончательно сжимается в комочек; хочется только обнять его, погладить по голове и прошептать, что все будет хорошо, что я не дам его в обиду, что это временные сложности, которые потом откроют нам любые двери, а об этом мы вскоре забудем.
- Ну что это такое, Мэттью! – через полчаса блеянья и бесполезного мучения струн восклицает этот хмырь и картинно всплескивает руками. – Мне не нравится! Мне совсем не нравится! Где экспрессия, где интерес, где огонь? Даже церковный хор поет менее заупокойно, чем ты! Еще раз.
Мэтт мотает головой, синяя прядь падает на лицо; он сдувает ее и начинает все по второму кругу. Нам с Крисом ничего не остается, кроме как терпеть, закусив губы, помня: лишний недовольный выпад может равняться огромной сумме, которую нам придется собирать долго и мучительно.
Было бы легче, попадись нам не настолько неприятный человек. К Мэтту нужен особый подход, его нужно слушать, слышать, пытаться понять, помнить, что он по-прежнему с опаской относится к незнакомым, непроверенным людям, а толпы откровенно боится; что он может проглотить язык и не связать двух слов, если на него устремлены чьи-то взгляды, а когда кто-то не просто на него пялится, а буквально раздевает глазами, цепляясь за острые колени и плечи… Здесь не сосредоточишься.
Однако вскоре оказывается, что то были еще цветочки. Взгляд переползает на меня – хочется сорваться с места и убежать в душ, потому что эта сладенькая липкость, как от потекшей сахарной ваты, накрепко пристает к коже, появляется ощущение запачканности, омерзения; почти чувствую, как шея покрывается пятнами от соприкосновения с этими глазами, но не так, как от взгляда Мэтта – тепло и приятно, а горячо, больно. Отчего-то кажется, что я почувствовал бы тоже самое, если бы на меня вылили кислоты.
По ходу, мы попали. Меня рассматривают гораздо подробнее и внимательнее, ощущается нарастающий интерес. Не только педофил, но еще и откровенный пидор. Мама, зачем ты меня таким щекастым родила?.. Руки так и норовят отказаться слушаться и начать играть по-своему, как хочется им, но дать им волю – окончательно запороть все дело. Мэтт откровенно лажает, с каждой попыткой уверенности в своих силах становится все меньше. Видимо, и наша «крыша» начинает медленно терять терпение.
- Что ты там мямлишь, мямля? Пой! Покажи мне, что я не зря сюда ехал, внуши мне страх и трепет!
Почти слышу, как Беллз скрипит зубами. Надеюсь, он сможет повторить тяжелым инструментом тот самый трюк, когда два года назад он удачно и надолго вырубил меня одним только ударом грифа?
- Давайте я сам буду решать, как мне петь, блять, свои собственные песни, - тихим, вибрирующим от ярости голосом откликается Мэтт.
- Беллз… - предостерегающе шепчу я его спине, пытаясь одернуть и удержать от неосмысленных поступков.
Он расправляет позвоночник, в его осанке появляется нечто уверенное, царственное, хотя я понимаю, что он просто дико зол и в данный конкретный момент совсем не отвечает за свои действия. Нужно немного притормозить его, чтобы он не сорвался и никого здесь не убил; я знаю, каким он становится в редкие приступы гнева: он бьет редко, но метко, и может грохнуть любого, кто просто сунется под руку, будь то Крис, я или первый попавшийся прохожий. Его пальцы сжимаются на грифе, гитара издает неприятный, надрывный низкий звук - будто именно сейчас он достиг полного единения со своим инструментом, передавая ему собственное настроение.
- Хорошо, - вдруг легким голосом отвечает этот Майкл, дергает какие-то рычажки на своем пульте и говорит. – Записывайте все, что хотите, я не буду вам препятствовать. Не забывайте только, что, если не умерите свой пыл, потом пойдете в рабство.
Дальше дело идет значительно проще и быстрее, потому что Беллзу, очевидно, совсем не хочется надрываться только затем, чтобы расплатиться за неудавшуюся мечту. В его ровной спине четко читается что-то вроде: «пару часов унижения я смогу вытерпеть, если за этим последует свобода и хоть какие-то продвижения». В чем-то я с ним согласен, вот только в рабство я не хочу.
Уже ближе к вечеру, когда мы, наконец, отыгрываем все запланированное, записываем и, откровенно говоря, отмучиваемся, Мэтт хозяйским жестом требует запись на руки, чтобы на свежую голову послушать ее со стороны. Ему отдают ее весьма неохотно, словно раздумывая, сгодимся мы еще на что-то или уже нет, но даже если и нет – теперь у нас есть нечто, которое можно представить кому-то еще, а это уже немаловажно. Пусть даже в этот раз ничего не получится, лишь бы только поскорее отсюда сбежать.
- У вас маленькие шансы выбиться в большой свет, детки, - Майкл треплет Мэтта за щечку – тот морщится и отшатывается в сторону, -  выплевывает каждое слово неохотно; почему-то напоминает лупоглазую рыбу. Камбалу какую-нибудь. – У тебя, мой мальчик, слишком высокий голос. На радио такие песни в ротацию не пойдут, чтобы у слушателей не полопались перепонки. Можете идти, однако я еще подумаю на ваш счет.
Гордо удаляемся, однако сразу за поворотом обессилено опускаемся прямо на тротуар - теплый, даже немного горячий. Мэтт обнимает гитару, упирается в нее подбородком, прикрывает глаза. Кажется, сейчас он заснет прямо здесь и нам придется переть его на себе, но этого не происходит. На самом деле он всего лишь собирается с силами, слышно, что у него охрипший, слабый голос, ему нелегко говорить после такого насилия над горлом. Он с явным омерзением и презрением смотрит на запись, которую держит в руках, будто это дохлая мышь, затем поднимает глаза:
- Как думаете: оно того стоило?
- Конечно. Ты сам недавно сказал, что попытка не пытка, - пожимаю я плечами. Крис согласно кивает и спрашивает:
- А как теперь мы поймем, получилось ли у нас что-нибудь или нет?
- О, он своего не упустит, не сомневайся, - хмыкает Беллз. – Он еще тогда в меня уцепился прямо всеми конечностями. Я думал: задушит. Мерзкий тип, но выбирать мне не пришлось. Даже руки распускать пытался, хотя сегодня, видимо, у него на меня не встал.
- На меня зато встал, - тихо бормочу я себе под нос, чтобы никто не расслышал; видимо, Мэтт очень рад той новости, что к нему никто не будет приставать. Очевидно, что эта внешняя беззащитность так и привлекает к себе внимание, заставляет желать прижать к себе, сжать покрепче, сделать больно, раздавить, чтобы добраться до самого нутра, до сердца, души – она ведь, наверное, еще меньше и призрачнее, чем он сам, совсем-совсем незаметная…
- Теперь бы только понять, нужно расплачиваться или нет, - тяжело вздыхает Мэтт и поднимается на ноги. – Я не уверен, что у нас есть такие деньги.
- Поехали домой, - предлагает Крис. – В том случае, если ничего не получится, он нас из-под земли достанет и заставит возвращать все до мелочи, ну а нет – так нет, будем радоваться.
- Домой? Каким хреном мы туда поедем? Это же долбаная туча километров!
- Плевать, - басист выходит к дороге, высматривает какую-то машину и машет рукой. – Далеко, долго, но здесь оставаться нет никакого желания. Расплатимся уж как-нибудь, я взял с собой кое-что, да и у Дома по карманам пошарить можно. Он у нас теперь крутой бизнесмен.
Согласно киваю головой, Мэтт тяжело вздыхает, хватает гитару покрепче и залезает в машину. Обнимаю его за плечо, он устраивается на мне поудобнее и закрывает глаза, блаженно улыбаясь. Поглаживаю его по волосам, смотрю в окно и стараюсь не слушать, как Крис объясняет, куда нам надо ехать, а водитель громко ругается, поняв, сколько придется убить времени. В любом случае, сегодня мы набрались еще какого-то опыта. Верно ведь говорят: даже неудачный опыт – тоже опыт.

*
Домой мы приезжаем совсем уже посреди ночи. Ма пытается читать мне морали по поводу того, что это слишком поздно, что я еще маленький, что они совсем меня распустили и слишком много позволяют, что я вообще мог бы не возвращаться и в очередной раз ночевать у Мэтта, но Билл успокаивает ее, говорит, что пора свыкнуться с одной мыслью: я вырос, окончил школу, теперь у меня есть собственные дела.
- С девчонками, небось, на речку бегал, - смеется он; натянуто улыбаюсь, чувствую, как мышцы сводит. Наверное, от усталости. Веки так и тяжелеют. Никогда не думал, что ресницы могут оказывать такое давление.
Отправляем маму спать, уверяя, что все отлично и прекрасно, она продолжает ворчать что-то себе под нос. Но, стоит ей скрыться в спальне, лицо Билла приобретает серьезное выражение.
- Ты где был-то?
- Если я скажу, ты ведь все равно не поверишь. Давай ты будешь продолжать думать, что я бегал за девчонками?
- Я же вижу, что нет.
Тяжело вздыхаю, сажусь на краешек дивана – просто так, чтобы было неудобно, иначе отключусь на полуслове. Только сейчас приходит осознание того, насколько сильно я все-таки устал и измотался – мне пришлось еще вручать Мэтта из рук в руки его брату, потому что так не хотелось его будить.
- В Лондоне.
Брови Билла от удивления уползают куда-то высоко-высоко, где их становится почти не видно.
- Далеко тебя жизнь забросила! И что ты там забыл?
- Появился человек, который захотел нас послушать. Теперь у нас есть кое-какие записи.
- Так это же ох… - он запинается. – Я хотел сказать, что это же замечательно! Вы теперь совсем-совсем группа, официально?
Давлю вымученную улыбку. Похоже, он действительно радуется. Это много для меня значит.
- Совсем-совсем. Правда, с собой у меня ничего нет. Все осталось у Мэтта, я не стал шарить у него по карманам: спросонья он бы решил, что я к нему пристаю, а удар коленом у него сильный. Он такой параноик. Но я тебе обязательно все покажу, только сам сначала послушаю. Чтобы не опозориться, если что.
- Не опозоришься.
- Думаешь?
- Знаю.
- Спасибо, - благодарю я; на душе становится тепло, а негативные эмоции, набранные за день, начинают медленно отпускать. Пусть мы только что из большого города вернулись в свою мизерную дыру, но дыра родная, я дома и собираюсь проспать всю следующую неделю.
- Только это… - робко начинает Билл. – Давай маме ничего об этом говорить пока не будем? Она так извелась, пока тебя не было, столько всего напридумывала, мне за нее страшно стало. Пусть попозже узнает, ладно?
- Договорились. Думаешь, она не обрадуется?
- Обрадуется, но немного не так, как я. Ей лучше, чтобы ты был рядом и прилежно учился. Это я горжусь тобой за то, что ты чего-то добиваешься. Может, все-таки передумаешь и подашь документы?
- Нет, Билл, я все уже решил. Мы решили.
- То есть Мэтт тоже не поступает? Он так хорошо учился, даже тебя на путь истинный наставил.
- Не поступает. Если он получит вышку, в мире станет на одного злого гения больше, и тогда нам крышка.
Он смеется, хлопает меня по плечу и отправляет спать. А я только и рад: кажется, от общей моральной выебанности у меня даже не получится подняться по лестнице один пролет, чтобы добраться до кровати. Хочется в душ – смыть с себя всю эту гадость, но сил никаких нет больше, поэтому едва успеваю раздеться и упасть на кровать. Вырубает так, словно у меня в крови целая пачка снотворного. Надеюсь, меня никто не побеспокоит.

*
То, что меня никто не беспокоит, хотя на часах уже четыре часа пополудни, начинает беспокоить. Такой вот каламбур. И это было бы очень смешно, если бы не было так печально: не верится, что мое привидение с мотором может отпустить меня от себя на двенадцать часов и ни разу не дернуть, чтобы высказать очередную дикую догадку или продекларировать пару неясных строчек, зародившихся в голове. Боюсь, как бы он там на себя руки не наложил, он ведь может. Просто уснуть и впасть в кому или летаргический сон – над ним вчера так издевались, что на его месте я желал бы проспать пару лет, чтобы все это забыть.
Не нравится мне эта тишина, определенно не нравится. Никто не звонит в дверь, по телефону, не кричит с улицы и не кидает камешки в окно. Мэтт всегда делится со мной своими планами, я знаю почти о каждом его шаге и не беспокоюсь, что он сгинет где-нибудь ненароком, но о нем ни слуху, ни духу. Кажется, нужно идти самому. Если гора не пойдет к Магомеду, значит, сам Магомед пойдет к горе.
Удивительно, но «гора» дома и даже сравнительно выспавшаяся, хотя лохматая, помятая и явно чем-то очень огорченная. Учитывая тот факт, что с момента возвращения домой он никуда из него не выходил, то есть ничего особенного случиться не могло, у него такое лицо, словно сейчас он либо расплачется, либо его стошнит.
Сажусь за стол рядом с ним – Беллз сразу же прячет лицо в ладони. Его голос доносится приглушенно и даже как будто бы устало, раздавлено.
- Я послушал нашу демку. Это ****ец. Причем ни *** не феерический.
- Не ****ец.
- ****ец. Он обещал, что в случае успеха мы звезды, у нас халява. А что теперь? У нас же вообще ничего нет, чтобы ему заплатить!
- Ну, во-первых, деньги есть, - он приподнимает голову и рассеянно смотрит на меня. – Да, на установку нормальную собираю. Немного, но чего он хочет от детей? Во-вторых, спел ты отлично, а то, что он даже звук нормальный не может обеспечить, - его проблемы. Не расстраивайся ты так.
Мэтт благодарно всхлипывает, а затем вдруг нагибается поближе ко мне, крепко обнимает за шею и утыкается носом в плечо. Коряво улыбаюсь, не зная, куда девать руки, осторожно поглаживаю его по спине. Кажется, здесь я прав: спел он и правда отлично, а если звук херовый, то это уже не по нашей вине. Конечно, ничего доказать у нас не получится, но нас трое – мы могли бы с легкостью справиться с оплывшим куском жира, у которого дыхалки не хватит забраться даже на второй этаж.
Однако тяжелым гаечным ключом все равно лучше обзавестись. Так, на всякий случай. Не хотелось бы столь изуверским способом заканчивать жизнь новой гитары Беллза.
Он всхлипывает еще раз, вцепляется в меня крепче; это похоже на тактику удава: позволять выдыхать, но не позволять вдыхать, медленно заставляя жертву задыхаться; ой, что это? Кажется, я слышу, как трещат мои ребра. Вокруг меня крепко сжимается тепло, хочется просидеть так до конца жизни, поглаживая его по спине, цепляя кончиками пальцев каждый позвонок, выступающие лопатки, ямочки внизу спины. Мэтт вздрагивает и шумно выдыхает, когда моя рука добирается до его поясницы.
Я знаю, как он зажмуривается, когда поет; как крутит ложку в пальцах, когда пьет чай или кофе; как ловко он умеет открывать пивные бутылки о любую более-менее гладкую поверхность; как он любит скрежетать медиатором по струнам – медленно, громко, с удовольствием; как впопыхах он натягивает на себя джинсы, проспав, прыгает по комнате в одном носке в поисках майки и шарит по карманам, вспоминая, куда дел медиатор; но я совсем не имею представления о том, как отзывалось бы его тело на различные прикосновения.
- Все правда прошло отлично?
- Отлично.
- А если он все-таки потребует с нас денег? Я не буду подставлять собственную задницу в качестве оплаты. Кажется, ему даже не зелень нужна.
- Да он, по ходу, не на твою нацелился…
Мэтт поднимает голову и удивленно смотрит на меня. Украдкой киваю, он снова возвращается в исходную, прижимается губами к моему пульсу.
- Вот сволочь озабоченная. На крайняк придется сосать.
- Сколько ты собрался сосать, чтобы насосать на две штуки?
- Ну… я расценки не знаю… много?
Забираюсь ладонями под его майку. Беллз натужно вздыхает, когда мои пальцы пробегают по его мгновенно напрягшемуся прессу, но мне нужно всего лишь чувствовать его ближе к себе. Он сразу же успокаивается, как только мои руки обвиваются вокруг его талии, дыхание нормализуется.
- Тебе бы все головой работать. Ты ей петь должен, а не гадости всякие вытворять.
- Тогда ты не возражал.
- Просто не смог отказать. Пусть это будет первый и последний раз, ладно?
- Ладно, - чувствую кожей, как он улыбается; затем неясно целует меня в шею.
Наконец Мэтт отпускает меня, отстраняется и снова ровно усаживается на стуле. Его глаза немного повеселели, хотя перманентное на последние сутки выражение омерзения с лица никуда не исчезло.
- Ты его на живца ловил?
- В смысле? – не въезжает Беллз. – А… Не знаю, может быть. У меня создалось такое впечатление, что он развлечение на ночь искал. Так на меня смотрел, что хотелось залезть под стол. Всего рассмотрел, а как облизывался… Передергивало каждый раз, когда он так делал, то есть раз примерно минуты в три. И я бы сразу же слинял, но он вовремя обмолвился, что может дать нам шанс.
- Неудивительно, что он на тебя клюнул, пидор старый. Еще и педофил вдобавок.
- Его семнадцатилетние любовники это отрицают.
Смеемся, тут до Мэтта доходит, что у нас пустые руки, он быстро встает и ставит чайник на плиту. Кажется, минутная печаль благополучно забыта, он снова оживает и становится таким, какой есть обычно; это радует: его глаза искрятся, он часто моргает и робко улыбается, помня о том глупом детском комплексе, связанном с неровными зубами.
Беллз наливает кипяток в две чашки, бросает туда сахар, забалтывает чай и ставит их на стол. Его лицо вновь принимает серьезный вид; он задумчиво смотрит в свой стакан, болтаясь в нем ложкой.
- Я не хочу с ним больше работать. Пусть это была наша возможность, я не смогу этого вытерпеть даже во имя общего блага.
- Я тоже не хочу. Он сам не выказал особого желания продолжать сотрудничество дальше, шансы будут и другие, а терпеть мы сами не будем и тебе не позволим. Забудь просто про этого хрена, он того не стоит. Зато теперь мы не с пустыми руками.
- Рад, что ты разделяешь мое мнение, - Мэтт снова улыбается. – Кстати, я тут по поводу работы думал. Ну, что искать ее надо.
- И что надумал?
- Пока не знаю. Поговорил с Дэном - он предложил скооперироваться. Может, нароем помещение, откроем какую-нибудь маленькую малярную мастерскую. Мне всегда было интересно попробовать себя еще в каком-нибудь деле. Как идея?
- Неплохая, одобряю. На этот раз будешь работать не головой, а руками, - уклоняюсь от пинка. - В тунеядстве нас не обвинишь, заодно средства кое-какие на великие свершения будут. А потом мы купим большой тур-автобус и уедем покорять мир.
- Я с самого детства знал, что когда-нибудь захвачу эту долбаную планету. Мы захватим. Ей давно не хватает мудрого правителя. Ты будешь сидеть на троне, как марионетка, а я буду находиться в тени за твоей спиной, дергать тебя за веревочки и управлять всеми делами от твоего имени.
- Вот спасибо, - смеюсь я. – Это такая для меня честь! Всегда мечтал направо и налево рассказывать, что Мэттью Джеймс Беллами – моя левая рука.
Но Беллз отчего-то морщится.
- Не хочу быть твоей левой рукой! Знаю я, что ты ей делаешь.
- То же самое, что и ты – правой, только левой, - парирую я; Мэтт застывает в ступоре, пытаясь найти что-нибудь остроумное в ответ, но мозг отказывается подбрасывать идеи, поэтому он просто пинает меня под столом и отчего-то совсем не к месту смущается.

*
Можно пафосно рассказать, что на город медленно опустились сумерки, обдав его дыханием ночи, заполнив ужасающей тенью, кишащей жуткими шорохами и прочей потусторонней херней, но на самом деле уже просто ночь. Она теплая, тихая, спокойная, хотя здесь других не бывает. Люди могут вздохнуть, наконец, умиротворенно, потому что следующие восемь часов солнца не будет, затем еще пару часов оно не будет зверствовать; можно отдышаться, привести себя в порядок.
Это, наверное, первая за последнее время ночь, когда уже в полночь я лежу в своей собственной кровати и собираюсь спокойно спать, медитируя под какой-то ненапряжный музончик в потолок. С него облезает штукатурка, трещины расползаются во все стороны причудливыми узорами. В зависимости от собственного душевного и физического состояния в них можно разглядеть разные вещи. Иногда это бабочки. Они хлопают своими крыльями, расписанными всеми цветами радуги, перепархивают с цветка на цветок, с места на место, словно пытаясь что-то рассказать своими движениями.
Иногда это море. Но оно не спокойное – мутное, взволнованное, холодное, с пенистыми волнами, переворачивающими пласты песка.
Порой – города с людьми. Это интереснее всего. Кто-то учится, кто-то кого-то любит, кто-то работает, кто-то изменяет, а кому-то просто скучно. В такие моменты ощущаешь себя их властелином, потому что волей воображения можешь как-то изменить ход событий. Можно давать им имена, прозвища, придумывать судьбы. И делать все то, чего хочется, что страшно озвучить вслух и чего никогда в этой жизни не будет.
Сегодня это цветы. Они разные и какие-то непонятные – а может, вполне известные, просто я не садовод и не могу различить их по сортам, я не знаю их названий. Они цветут себе, несмотря на то что началась вторая половина лета, поворачивают головы к свету, распускаются с утра и закрываются вечером. Этот глюк – самый простенький из всех возможных, потому что только его можно увидеть, не догоняясь травой или чем-нибудь еще.
Я омерзительно трезв, чист, не страдаю депрессиями от неразделенной несчастной любви, не летаю в небесах от нее же, мыслю приземленно и только отстукиваю пальцами по колену ритм льющейся из колонок старого проигрывателя песней. Не могу вспомнить даже названия группы – просто слушаю.
Пока не раздается какой-то стук. Можно было бы подумать, что это дятел, но какие дятлы ночью? Хотя на то они и дятлы, что порой тупят страшно. Стук раздается еще раз, непонятно, откуда он звучит: предки вроде как уже спят, в это время им от меня ничего не надо, да и не в дверь долбятся вовсе. С первого этажа тем более нельзя никого услышать, поэтому продолжаю озираться в поисках источника звука. Заглядываю даже под кровать, пока не решаю закрыть глаза и просто анализировать, прислушиваясь.
После отзвучавшей трели остается какое-то легкое дребезжание, стеклянное… Окно! Ну точно, и как я сразу не догадался? Но постойте… На втором, мать его, этаже?!
Поднимаю стекло вверх, высовываюсь едва ли не по пояс, оглядываюсь. Все тихо, пока…
- Бу! – кто-то вопит мне в ухо и ржет-заливается, прямо не может.
С громким «ай, блять!» едва не вываливаюсь вниз, подскакиваю, ударяюсь обо что-то головой, снова ругаюсь. Ржач становится громче, справа маячит покатывающееся со смеху синеволосое чудовище, которое явно довольно произведенным эффектом.
- А вот и Мальвина! – с легкой издевкой восклицаю я, Мэтт, сидящий в позе лотоса прямо возле моего окна, на козырьке, мгновенно замолкает. В темноте видно плохо, но, кажется, он обиделся.
- Я не Мальвина, - с интонацией «Бу-бу-бу» ворчит он под нос. – Мог бы и порадоваться мне, между прочим. Не каждый день к тебе на второй, блять, этаж по сухим и едва не разваливающимся деревьям лезут лучшие друзья, рискуя жизнью и здоровьем, принцесса ты Рапунцель или как там эту швабру в башне звали…
- Через парадную дверь не але было? – интересуюсь я, все же отодвигаясь и давая ему проход.
Беллз не пролезает в окно полностью, поэтому не грациозно из него выходит, а мешком картошки вываливается прямо на мою кровать. Однако его это не особо смущает – он сразу же растягивается на ней, по-хозяйски забрасывает за голову руки и смотрит на меня так, словно это я влез посреди ночи в его комнату, да еще и когда он переодевается.
- Я решил, что через окно будет романтичнее. Ну, чего тушканчиком застыл? Иди сюда.
Бесцеремонно отпихиваю Мальвину к стене, укладываюсь рядом. Приходится лечь на бок, чтобы не свалиться самому; Мэтт понимает мой маневр и проделывает то же самое, подпирает голову ладонью и склоняется надо мной, так что я дышу не кислородом, а скорее его собственным дыханием. Оно легкое, ритмичное, свежее, теплое.
- Привет, - улыбаясь одними только кончиками губ, произносит он, проводит пальцем от моего виска до подбородка.
Судорожно сглатываю.
- Ну привет, - так же тихо отвечаю я, стараясь не соблазниться возможностью и не приподняться немного выше. – Зачем пожаловал?
- Соскучился.
- Мы же расстались только три часа назад?
- Я слишком привык постоянно видеть тебя рядом с собой. Теперь одному спать одиноко и печально. Плюшевые игрушки не возбуждают.
- А представляешь, что подумают предки, когда с утра придут меня будить, а тут мы в обнимку на тесной односпальной кровати ютимся?
- Это будет весело. Пожалуй, ради этого зрелища я останусь с ночевкой.
Он тихо смеется, задевает пальцами мои губы, опускается на шею. Хочется проделать то же самое и с ним, потому что я знаю: он не будет против – но боюсь, что рука будет предательски дрожать.
- Вообще разговор есть, - вдруг серьезным тоном говорит он; весь налет романтики как ветром сдувает.
- Да? И что же это за разговор?
- Сказать тебе хотел, что перебираюсь в Эксетер. Дэн сообщил, что нашел там неплохое помещение под мастерскую. Оно заброшено и запущено, поэтому начинать приводить его в порядок нужно уже сейчас, чтобы как можно скорее приступить к работе.
- Когда ты уезжаешь?
Мэтт смотрит на светящиеся электронные часы, стоящие на прикроватной тумбочке: час ночи.
- Через шесть часов. Вещи у меня уже собраны, там не так уж и много их оказалось. Ты только не думай, что я тебя бросаю; я не могу этого сделать. Просто перебираюсь немного дальше, чем на расстояние нескольких домов.
Вся робкая, щенячья радость по поводу его неожиданного визита – да еще и таким способом – как-то разом испаряется. Чувствую себя пустым мусорным ведром. Или воздушным шариком, из которого вышел весь воздух, а он остался – использованный и растянутый.
Окно открыто, в него поступает воздух, поэтому не будет так уж страшно, если я немного его испорчу. Закуриваю, выпускаю пару колец, которые Беллз сразу же развевает рукой на мелкие молекулы. Огонек вызывающе горит в темное – единственная яркая точка, кроме часов; он отражается в глубоких зрачках Мэтта, внимательно следящим за угольком.
- Мне вот всегда интересно было: а твои предки знают, что ты куришь и с какого возраста ты это делаешь?
- Билл знает и на удивление спокойно к этому относится. Ма – нет. Это была бы еще тонна нравоучений на мою голову, не могу слушать ее вопли. Они по живому режут.
- А почему ты называешь его по имени? Разве Билл тебе не настоящий отец?
- Настоящий. Просто с детства как-то так повелось, что я его – Билл и Билл. Ему нравится, он не против. Ма возражает, мол, он тебе не кто-то там, не с улицы пришел, он тебе родной… Мы с ним на равных просто. Ты бы видел его восторги от абсолютно идиотских вещей вроде воздушных змеев. Наивный ребенок.
Мэтт обворожительно улыбается, словно ему нравятся мои размеренные рассказы о жизни, о которой я распространяюсь редко и скупо, будто противлюсь тому, что кто-то может совать в нее свой нос. Хотя ему я могу рассказать все, что он захочет – ему стоит только попросить меня, и я выложу всю подноготную, как есть. Наверное, потому, что с таким же доверием он относится ко мне, с ним я перенес развод его предков, паранойю и прочие «отклонения», которые мне в нем нравятся. Я рядом с ним не потому, что терплю, а потому, что считаю это прекрасным.
Точно так же можно сказать, что с ним не потому, что рядом с ним светло, а потому, что рядом с ним не надо света.
Вот и сейчас: единственные источники света – часы, почти прогоревшая сигарета и отблески фонарей с улицы, но мне видно каждую его черточку, как днем, и то, что он покусывает губы, не является для меня секретом.
Зажимаю сигарету губами, не удерживаюсь – касаюсь его пальцами, ожидая ощутить обычную сухость, покрытые корочками ранки, еще что-нибудь, но кожа неожиданно мягкая, приятная наощупь, словно он только и делает, что мажет губы бальзамом. Так и хочется приподняться, поцеловать, но почему-то кажется, что Беллз будет плеваться и заявлять, что я-обычный ему нравится больше меня-пепельницы.
Мэтт замирает, ждет, что будет дальше, но ничего не происходит. Тогда он касается подушечек кончиком языка; ожидаю, что он сморщится, но он только глубоко вздыхает и мечтательно тянет:
- Курить хочется…
- Не вздумай.
- Знаю я. Придется предаваться более приятным грехам. Вот в Эксетере, я думаю, будет хорошо. Все-таки побольше нашего городок.
- Где ты будешь жить?
- Да там же. На втором этаже, говорят, есть вполне жилые помещения. Можно там осесть, а затем и в столицу перебираться.
- Куда тебе столица? Сначала там на задницу крепко сядь.
- Я в курсе. Но радуюсь: в первой половине дня работа, во второй – можно гулять, с кем-то общаться. Может, познакомлюсь с интересными людьми. Может, получится кого-нибудь подцепить…
- Триппер.
- Типун тебе на одно место! Я имею в виду кого-нибудь, кто смог бы помочь нам дать о себе знать. Я же козел корыстный.
- За это я тебя и люблю.
- Да, спасибо. Ну а там, вполне возможно, получится занять свою нишу. Простора побольше будет, клубы, еще что-нибудь. Ты же будешь ко мне приезжать?
Выбрасываю сигарету в окно, проследив, чтобы она благополучно скатилась по черепице.
- Обязательно. Просто так ты от меня не отделаешься.
- От Эксетера до Лондона ближе, чем от нас. Когда-нибудь и туда своими ногами дойдем.
- Если только ты обещаешь.
Мэтт преодолевает миллиметры расстояния между нашими лицами, прижимается к моему рту своим; то, что он говорит, получается понять лишь потому, что я помню свой собственный вопрос.
- Обещаю.
На часах - два ночи.
Спать совсем не хочется.

*
Прощание проходит очень спутано и скомкано: во-первых, потому, что мы проспали. Часам к шести утра, когда Мэтт уже планирует тихо и незаметно раздобыть шарф, чтобы прятать шею, у меня кровоточат губы, пол завален окурками, а кровать выглядит так, словно по ней пробежалась толпа слонов, нас все-таки сморил сон. Он не является беспокойным, потому что в затылок мерно дышит Беллз, крепко обнимающий меня за талию, а осознание того, что Эксетер – это совсем близко, радует и успокаивает больше всего.
Во-вторых, потому, что приходится срочно подрываться и делать вид, что мы едва ли не в первый раз в жизни друг друга видим, когда Билл приходит будить меня со воплями: «вставай, герой, железо ждет!» - слышными еще с лестницы. По-видимому, его очень впечатляет убранство моей комнаты, а когда Беллз во сне еще что-то шепчет и утыкается носом в мою шею, вообще пулей вылетает из комнаты, сообщив, что я всюду опоздаю, завтрак на столе, а скоро будить придет еще Ма, поэтому лучше будет успеть подняться до ее прихода.
В-третьих, как уже было упомянуто, расстояние между нами увеличивается совсем чуть-чуть, поэтому я могу приезжать к нему чуть ли не каждый день. Когда я прошу его звонить почаще, он смеется и говорит, что с его голосом ему будет совсем не сложно докричаться и просто так, а затем виснет на моей шее и шепчет, что обещает скучать.
Долгие прощания – долгие слезы, поэтому я просто отвешиваю ему пинка под зад, чтобы поскорее собирался. Шарф он, кстати, цепляет, да и не просто обматывает вокруг шеи, а заматывается им едва ли не по самые глаза, объясняя всем, что пытался выдержать жару, пил холодное пиво, а потом очень внезапно подхватил ангину. Особо рьяным порывается даже продемонстрировать свое «ужасное красное горло» с «острым гнойным лимфаденитом, наверное», и это действует безотказно: вопросов больше не возникает ни у кого.
Можно было бы забить и свалить все на его недавно заработанную репутацию дамского угодника, однако кое-кто знает, где он провел эту ночь, поэтому кто-нибудь может что-нибудь заподозрить.
Машу ему вслед, но не улыбаюсь: губы болят. Словно Беллз пытался оставить о себе след – такой, чтобы как можно дольше сходил и явно чувствовался, напоминая о том, кто именно его оставил. А мне пора бежать на пашню, хотя с полной эйфорией в голове что-нибудь понять и сделать нечто общественно полезное будет ой как сложно.
Крис совсем не удивляется новости об отъезде Мэтта. Оказывается, этот засранец уже давно все ему рассказал, даже посоветовался, стоит ли соглашаться на столь заманчивое предложение, лишь бы выбраться в дыру побольше, а мне не хотел говорить, мол, чтобы зря не расстраивать. Одно радует: он как бы позаботился обо мне. Хотя вполне возможно, что Крис, чтобы не заставлять меня накручивать самого себя, просто обставил все в хорошем свете, одновременно успокоив меня и выставив Беллза ангелочком.
Дни с ночами проходят серо, уныло и однообразно: работа – дом – работа – дом. Это даже начинает ужасать меня: неужели, как только я обзаведусь семьей, вся моя жизнь сузится до этого? Это ведь так скучно! Как же гулянки до утра, попойки с друзьями, ночи на крышах, концерты на нервах соседей? Ну нет! Не позволю добровольно лишить себя всех этих радостей.
Пару раз я даже выбираюсь к Мэтту, однако в те моменты ему приходится не до веселья. Он говорит, что в последнее время ему не до развлечений вообще. Сначала меня это удивляет, но потом, стоит мне увидеть объемы работ, удивление исчезает, словно бы его никогда и не было. Доски, раньше повсюду разбросанные, теперь аккуратными стопками ютятся у выхода, но весь пол покрывает сантиметровый слой пыли, стены ободраны, двери в потеках разноцветной краски, грязные окна… Стоит мне это увидеть, как тут же неосознанно пробирает гордость за Беллза: вчерашний школьник всерьез решился своими силами сделать из этой помойки конфетку, он уверен в своих возможностях и не вопит о том, что мыть-драить-чистить – это женская работа.
Конечно, я не могу удержаться и помогаю ему при любом удобном случае. Втроем работа идет быстрее. Этот Дэн – он учился с нами в параллели – тоже оказывается вполне дельным парнем, трудолюбивым, работящим. Мы разделяем обязанности: скажем, Мэтт моет окно, я сметаю пыль с пола, а Дэн отдирает всякую гадость со стен, стремясь сделать их максимально гладкими. Затем кто-то выносит мусор, а кто-то моет и красит двери. Еще год назад я бы плевался от мысли, что могу безвозмездно, по собственному желанию и прекрасным душевным порывам заняться капитальной уборкой в каком-то странном, непонятном месте, не для себя. Присутствие Беллза и его боевой настрой только укрепляют уверенность, и через неделю мы подводим итоги: чисто.
Покрасить все поверхности и подождать, пока все это высохнет, уже не составляет труда. Мы даже изобретаем новый способ хорошо проводить время: покрыть одну стену толстым слоем краски, закрыть все окна и двери, устроиться на полу и долго, глубоко дышать, пока не начнет кружиться голова. Концентрация веществ не настолько сильна, чтобы вызвать веселье, глюки и бурную радость, но все происходящее  нереально смешно, поэтому это тоже - вполне приемлемый вариант. Как говорится, водку мы для запаха пьем, а дури у нас и своей хватает.
Родичи счастливы от того, что я нашел себе дело, мол, это воспитает во мне мужика и все такое, хотя, по-моему, только бабу эти мойки и чистки и воспитают. Впрочем, не суть важно. Все равно нужно рано или поздно привыкать к работе, не все же мне палочками размахивать. Ма говорит, что мне нужен жизненный опыт, если с группой ничего не получится. Высшего образования у меня не будет, время уже упущено, но вот крепкая мужская сила, которая поможет и сарай сколотить, и обои поклеить, нужна всегда.
Судя по тому, как она это говорит, ей действительно кажется, что из нашей деревни я никогда не выберусь. И это печально.
Но есть и приятные моменты. Например, пара выступлений, которые удается организовать в местном клубе. Крис специально для этого мобилизован из дома, царит воодушевление, все такое… Правда, Мэтту так и не удается справиться с собственной боязнью толпы и сцены. Он что-то тихонько мямлит себе под нос, встречены мы более, чем прохладно, потому что с нас требуют каверов на уже известные хиты, а не песен собственного сочинения. Я выдерживаю это как-то легко, мол, не получится сегодня – получится завтра, а вот Беллз по-настоящему убит и раздавлен. Долгие уговоры поверить его в то, что в этом нет его вины, проваливаются, но попытки он не бросает, и это внушает уважение.
Как-то раз он мне говорит, что к нему на улице подошел какой-то мужчина, представился музыкальным продюсером и сказал, что случайно заметил нас на сцене в местном клубе и возжелал пообщаться с нами один на один. Беллз скептически отнесся к этому предложению, помня, как все обернулось в прошлый раз, поэтому просто оставил ему нашу демку и свой номер телефона, скрестив в кармане пальцы. На удачу.
Звонка нет день, два, три, мы уже и позабыли о том, что на горизонте замаячил Шанс, мастерская открылась – он хвастался мне по телефону, - кое-кто заинтересовался, в общем, жизнь входит в привычную колею. Правда, странно осознавать, что дети, которым едва исполнилось восемнадцать, собственноручно открыли какой-никакой, а бизнес, и теперь ведут дела.
А потом как-то поздно вечером, когда Мэтт уже собирается ложиться спать, раздается телефонный звонок и ему предлагают встретиться на днях где-нибудь неподалеку от центра, поскольку запись очень интересна и весьма недурна. Тот самый Шанс вновь высовывает голову из-за поворота, и мы решаем, что упускать эту возможность нельзя.
И за всеми нашими делами мы так и не замечаем, что почти закончился сентябрь.

*
Его зовут Джон Леки, и он настоящий продюсер, в отличие от того урода, который – надо сказать спасибо – все-таки устроил нам халявное прослушивание и кое-какую запись. У него, то есть у Джона, есть своя маленькая звукозаписывающая студия, и он может помочь нам стать настоящей группой едва ли не в самом юридическом смысле этого слова.
Только для начала нужно что-нибудь сыграть вживую. Это чисто символическая процедура – просто для того, чтобы убедиться, что мы действительно чего-то стоим. В этот раз Беллз дергается меньше, да и мне самому легко и свободно общаться с этим человеком: он приятен и общается с нами как с равными, а не как с какими-то сосунками, хотя между нами разница лет в двадцать.
Когда мы заканчиваем, он даже хлопает – Мэтт заливается краской – и говорит, что это намного лучше, чем то, что он слышал дома. У нас определенно есть талант, шарм, еще что-то там, потенциал, желание и, конечно, гениальный солист, которого обязательно нужно вытаскивать на поверхность. Также Джон добавляет, что нам нужно отточить мастерство, потренироваться, порепетировать, наработать побольше материала, и просит называть его просто по имени, потому что он нам «друг, а не диктатор».
И вот ютимся мы сейчас втроем с инструментами на тесном диванчике, а он ходит взад-вперед перед нами, измеряя крупными шагами маленькую комнатку, размахивает руками в эмоциональном припадке и тараторит без умолку:
- Потрясающе! Эмоционально! Фантастически! Не отработано, не обработано… Свежо! Интересно! Правда, пока только дилетанты, но все впереди… Вызывающе! Не оставляет равнодушным! Но вот в этом месте немного подправим, петь заставим больше… Красиво! Задорно! Ярко!
Почему-то хочется громко смеяться, чувствую, как Мэтт под боком трясется, кусая губы, но на наших лицах остаются на зависть хладнокровные и спокойные выражения. Сейчас все мы – изваяния, статуи, высеченные из камня, решается наша судьба и решается она, надо сказать, в очень позитивном и приятном для нас направлении. Может быть, это именно оно, то самое?..
- У вас есть какой-нибудь опыт? – Джон вдруг останавливается и тычет в Криса пальцем.
От удивления тот даже лишается дара речи, мычит нечто нечленораздельное, но Беллз вовремя затыкает ему рот рукой и спокойно отвечает:
- Ну… в шестнадцать мы выиграли битву групп в Тинмуте. Этого достаточно?
Вообще-то тогда шестнадцать было только мне. Самому Мэтту было пятнадцать, а Крису – едва ли не четырнадцать, но, пока я раздумываю, стоит ли добавить такую деталь, разговор идет дальше.
- Достаточно? Достаточно! Плюс та пара выступлений, что я видел… Мы покорим Уэмбли! Гластонбери будет нашим! Все будет нашим, весь мир!
Получаю тычок в бок. Друг тихо смеется под нос, пока наш будущий «пахан» и «крыша» машет руками и вопит что-то непонятное в потолок.
- Сумасшедший, но милый. Никого не напоминает?
- Тебя?
- Именно. Я думаю, мы с ним подружимся.
- Дети мои! – вдруг громогласно и торжественно восклицает, чем отвлекает нас от разговора, Леки. – Теперь скажите мне: вы готовы захватывать планету? Хотите, чтобы мир пал к вашим ногам? Мечтаете…
- Сильно много пафоса, - весело отмечает Крис, но его лицо так и светится самодовольством.
- Короче, у вас есть стремление и прочие бла-бла-бла? Я желаю на свой страх и риск взять вас к себе под крылышко. Контракт могу организовать прямо сейчас, если вы пообещаете творить дальше и не бояться толп, которые повалят к вам!..
У меня отваливается челюсть. Неужели… Неужели все будет так легко? Вот просто так: взяли – и подписали? Зачем тогда были три года страданий ерундой в гараже? Зачем были непонятные прогонки одних и тех же песен по кругу? Зачем была битва групп, мечты, бесполезные телодвижения, если все оказалось настолько просто? Взрослый человек скажет: чтобы появился опыт. Да, согласен. Но опыт мы могли бы приобретать по ходу работы. Сейчас у нас уже имелось бы все!
- Где расписываться? – кровожадно интересуется Мэтт, перед его носом сразу появляется какой-то листок, по которому он пробегает глазами чисто формально. – Ручку? Или мне прокусывать палец - и кровью?
- Ручки хватит. Пишите. Я, полное имя, согласен отдать свою душу…
- Полегче, мы отдаем пока только стремление, - притормаживаю я, а Джон вдруг улыбается.
- Я же шучу. Ставьте подписи и идите с миром на все четыре стороны. Мы четверо теперь повязаны вместе. И я обещаю вам, что постараюсь сделать все по высшему разряду: уж больно заинтриговали вы меня, ребят. Да, к слову, у вас там на записи звук такой дохлый… Кто писал?
- Да так, хрен один, - уклончиво отвечает Беллз и неопределенно шевелит пальцами, явно давая понять, что не желает об этом говорить. – Это долгая история.
- У вас будет лучше. Намного лучше. Мы, детки, будем писать альбом.

*
Естественно, глупо было ожидать, что сразу после подписания формального контракта у нас начнется жизнь голливудских звезд. Становится только сложнее.
Прежде чем что-то записывать, мы решаем потренироваться, хорошенько сыграться, послушать объективной критики, поднакопить материала и вообще поднатореть в своем музыкальном ремесле. Казалось бы, что звучит это легко и просто, но на самом деле перед нами становится очень много различных преград.
Во-первых, мы с Крисом по-прежнему не собираемся перебираться в Эксетер, то есть каждая репетиция равняется двадцатимильному переезду туда и такому же - обратно. Вставать приходится ни свет ни заря, это дело занимает целый день, а учитывая то, что у басиста продолжается учеба в школе, это не является лучшим вариантом.
Во-вторых, сам Мэтт загоняется со своей малярной мастерской и прочим декорированием. Дела неплохо идут в гору, у них появляются заказы, которые нужно выполнять. Пусть это не смысл и не мечта всей его жизни, нам нужны деньги, которые больше неоткуда взять.
В-третьих, мы продолжаем  свою деятельность в плане местной концертной группы, которую время от времени зовут выступать в клубы, но народ принимает нас по большей части прохладно, называя выскочками, чудаками и недоумевая, откуда мы вообще вылезли. Наши собственные песни остаются неизвестными, не приживаются, хотя каверы идут на «ура», и это убивает Беллза, действительно убивает. Ему хочется настоящего контакта с залом, самый большой из которых на данный момент составляет пятьдесят человек, ему хочется отдачи, чтобы он знал: все это не зря.
Однако на нас продолжают не обращать внимания, и муза медленно, но верно поворачивается к нему спиной. Новых набросков у нас - кот наплакал, даже свежая и интересная идея использовать клавишные оказалась задвинута на задние ряды. Словно он опустил руки.
- Зато фанатки на улицах приставать не будут, - то и дело в один голос заявляем мы с Крисом и смеемся, но Мэтта, кажется, ничем нельзя расшевелить.
Лейбл, на который мы так удачно подписались, очень маленький, но независимый. Честолюбивый Беллз сразу же окрещивает нас «инди» и, видимо, действительно гордится этим громким званием. Это нравится и мне, потому что звучит пафосно и обнадеживающее; такое звание будто бы подает надежду на то, что все было не напрасно. Меня радуют даже те крошечные шаги, что мы делаем. Однажды к нам на улице подходят две девчонки, застенчиво хихикая и стыдливо пытаясь спрятать лица за челками, и интересуются, не те ли самые мы «Muse», что иногда выступают в «Cavern»? Мэтт приходит в радостный шок, я тоже сначала теряюсь, но вскоре, когда выясняется, что им нравится наше творчество, разговор идет на лад. Как бы только Беллз теперь не загордился.
Всем нам хочется скорее начать запись, но немного страшно, потому что мы новички, ничего не смыслящие в этом деле, пусть даже над нами стоит опытный человек. Тогда решено записать демку и попытаться выйти хотя бы на уровень городской радиостанции. Звук не в пример лучше, чем в нашей первой записи, которую Мэтт любовно припрятал где-то у себя; все это звучит, как у настоящих рок-звезд, сложно поверить собственным ушам. Мы не находим ошибок и погрешностей, Джон всецело одобряет, и несколько дней спустя Мэтт звонит мне домой поздно ночью и громко вопит в трубку нечто нечленораздельное. С его голосом можно с легкостью докричаться прямо до меня, не прибегая к помощи телефонных компаний, но в этот раз, видимо, он решает сойти за цивилизованного человека и воспользоваться настоящей связью. Очень сложно его понять, он успокаивается добрых десять минут, а когда у него это все-таки получается, выясняется, что нашу песню только что прокрутили по радио и звучала она на все сто.
- Я, блять, даже руки от краски отмывать не стал - сразу побежал тебе рассказывать! - восторженно орет он и, не потрудившись успокоиться, просто бросает ее, чем повергает меня в длительные раздумья, что мне не свойственно.
Можно с уверенностью сказать, что мы начинаем подниматься в гору, хотя даже здесь мы отличаемся от остальных групп. К моменту, когда у них появляется продюсер, они имеют строго отшлифованный репертуар, минимальное время на запись и качественный пиар, то есть они врываются в уши слушателей стремительным вихрем, у которого есть первый альбом, официальное имя и влиятельный «папочка», ревностно опекающий их и с остервенением бросающийся на все, что не так посмотрит в сторону его ребят.
Мы же идем по краю, пытаясь до всего дойти своим умом, всего добиться собственными силами, что уже воспитывает в нас целеустремленных молодых людей, которые точно знают, чего хотят. Это идет нам на пользу; в свои почти девятнадцать я с уверенностью могу сказать, что мне довелось пережить то, чего не удавалось еще ни одной из этих групп-однодневок, чьи названия не отличаются особой оригинальностью и забываются сразу после того, как услышаны.
В нашей жизни начинается не самый легкий период. Криса косит, но он кое-как держится - я всегда знал, что громила крепче нас, вместе взятых, но Мэтт... Он начинает всерьез меня беспокоить. На каждой новой нашей встрече, которая происходит примерно раз в неделю-полторы, его мешки под глазами становятся все темнее, отчетливее, яснее, больше. Словно он прячет там деньги. Вскоре он даже начинает носить темные очки в пол-лица, которые призваны все закрывать, но это не дело. Да, он не высыпался и раньше, но никогда прежде он не мог называться счастливым обладателем бегающего взгляда, откровенно заторможенных реакций организма и излишней нервозности, отныне преследовавшей его повсюду. Я молчу, потому как не хочу затрагивать больную для него тему; даже возникают подозрения, что он что-то принимает, но я еще в состоянии отличить человека, который злоупотребляет, от человека, который просто очень устал.
- Работы завались, ты же понимаешь, все такое. Иногда даже по ночам работать приходится, - отвечает Беллз на мои попытки расспросить его поподробнее, и на этом дискуссия и гаснет.
Ему становится вдвойне тяжелее на репетициях, и так ставших более редкими из-за погодных условий - зима все-таки, на них он выкладывается на полную, буквально до конца, до упора, а затем мы с Крисом вдвоем отволакиваем его до скромного жилища. Там он и падает.
Он не хочет, чтобы мы поднимались к нему. Это выглядит подозрительно - так, словно он что-то от нас скрывает.
Но во всем остальном дела идут замечательно, поэтому мне нет смысла заморачиваться еще больше, чтобы не «нажить лишних морщин», как елейно-приторным голоском отмечают подлые недоброжелатели и прочие мелкие завистники.
К марту месяцу, который решено принять за начало отсчета новой жизни, мы можем похвастаться кое-каким активом на руках, которого хватило на первый взнос за подержанный фургончик. Это кажется нам покупкой века; есть море радости, мы счастливы без памяти, поскольку это первое крупное приобретение в жизни каждого из нас, пусть даже сделанное общими усилиями. У нас еще даже нет прав, но это уже не кажется проблемой, потому что фургончик крепко стоит на колесах и, мать вашу, ездит! Если когда-нибудь нам повезет стать гастролирующей группой, первое время мы будем использовать его, а затем покроем золотом и купим место в Тинмуте, чтобы возвести его в ранг святыни, воздвигнуть на постамент и поклоняться ему - нашему первому средству передвижения.
В день покупки Крис долго смеется, рассматривая «обновку», правда, скорее от радости, чем от чего-либо еще.
- Это наш Мэттмобиль? – сквозь смех спрашивает он.
 Беллз въезжает не сразу.
- Что?
- У Бэтмена был Бэтмобиль, а у тебя пусть будет Мэттмобиль. Ты только представь себе ужас фанаток: Беллами на Мэттмобиле!
Я захожусь в истерике, глядя на вид недоумевающей примадонны, его лицо меняет цвет, как светофор, а после, когда до него доходит, он присоединяется к нам, и мы долго не можем успокоиться.
В первый же вечер, когда мы решаем, что все-таки сможем потянуть и расплатиться до конца, Мэтт припирает целое ведро синей краски и аккуратно, почти не дыша, большими буквами выводит «Muse» на обоих его боках, что означает начало новой эры.

*
Но вскоре оказывается, что не все так гладко. Все далеко не так гладко, как могло показаться изначально.
Если раньше Беллз выглядел, будто не спал три недели кряду, теперь он начал выглядеть так, словно кто-то упорно катается на нем сутки напролет. Он не ломовая лошадь, чтобы пахать дни и ночи, я ведь знаю, насколько он слаб и беззащитен. При взгляде на него сжимается сердце. Уж лучше бы он без устали бегал по бабам, чем это.
На все мои теперь уже дотошные и откровенные расспросы он нервно, мелко смеется и только надвигает очки на глаза. Он пытается носить их даже в темных помещениях, но я заботливо стаскиваю их с него, а затем неизменно пораженно охаю: белки его глаз испещрены тонкими венками, прежде до боли глубокие синие глаза теперь стали водянисто-голубыми, как у рыбы.
- Что они делают с тобой? - каждый раз неизменно спрашиваю я, почему-то стараясь говорить тихо, как если бы в одном с нами помещении находился тяжело больной человек.
- Ничего. Мне просто нужно немного отдохнуть, - каждый раз неизменно отвечает Мэтт, немного виновато улыбается - в этом жесте проглядывает тот самый человек, который по-прежнему сводит с ума - и затем вновь напяливает тяжелые стеклышки на свой нос.
Наверное, нос - единственная его черта, которая не кажется хрупкой. Он довольно большой, немного похож на орлиный клюв, совсем чуть-чуть кривоват - кто знает, может быть, в детстве ему не повезло навернуться с велосипеда и ткнуться носом прямо в бордюр?
Параллельно со всем этим мы пытаемся сдать на права. Это действо проходит с переменным успехом: у меня получается сдать с первого раза, у Мэтта - с четвертого, поскольку он, не выспавшись, очень невнимателен и то и дело лажает по полной, чем доводит экзаменатора до бешенства и тихих, но очень нервных истерик. В конце концов я притаскиваю его домой, в Тинмут, запираю в комнате и требую проспать хотя бы двенадцать часов, чтобы привести в порядок расшатанную нервную систему, вернуть в норму его как человека и напомнить о том, насколько это все-таки прекрасно - спать.
Крису везет немного меньше. Правда, здесь дело не в везении. Он позорно проваливает первую попытку, на второй немного не дотягивает, а в третий раз даже не пробует, сказав, что корочка в кармане ему не особо нужна, развести бухих товарищей по домам, если надо, он сможет, а рядом мы, поэтому в любой момент смело можно будет поменяться местами и благополучно миновать разбирательства.
Теперь все мы на колесах, наша мобильность увеличивается в разы, стремительно теплеет, крадучись, подбирается лето, все идет стабильно хорошо.

*
Как-то раз, когда подходит время очередной репетиционно-обсуждательной встречи, Мэтт является пред наши светлы очи без приспособлений, призванных скрыть глаза человека, страдающего нарколепсией - то есть без уже привычных очков. У него изможденный, усталый вид; его лицо осунулось еще больше, приобрело восковой оттенок, скулы обозначились резче, глазницы запали. Он представляет собой труп двухдневной давности, едва держащийся на ногах, хрупкий скелет, восставший из гроба, чтобы пугать нас, живых, до сих пор обитающих в родительских домах, питающихся по три раза в день и спящих по восемь часов за ночь. Как говорится, сытый голодному не товарищ и не понимает его, но в животе, где-то под ложечкой, омерзительно тянет. По всей видимости, большой город плохо влияет на него, отсутствие родителей также ничуть не помогает, а не будь рядом нас, он загнулся бы уже на вторую неделю.
Эксетер нельзя назвать большим городом, но население в пятнадцать тысяч человек заметно меркнет перед населением сто одиннадцать тысяч человек.
И он предлагает нам съездить отдохнуть.
- Всего на пару дней, - умоляющим голосом просит Беллз, будто заранее опасается нашего отказа. - Куда-нибудь на море - к песку, солнцу, воде.  Мне нужно отдохнуть. Нам нужно отдохнуть.
- Да уж поменьше, чем тебе, - замечает Крис, смерив его почти прозрачную фигурку оценивающим взглядом. - Я-то не против, но у меня экзамены скоро, выпуск и все такое, а двоих вас я не отпущу, иначе натворите дел. Как с этим быть?
- Подождут твои экзамены и твой выпускной, - хмуро отвечаю я. - Мы на свой вообще не пошли.
- Да? И чем же вы вместо него занимались?
- Это долгая история, - вклинивается Мэтт и незаметно улыбается; несколько долей секунды ощущаю его обжигающий взгляд на коже. - Ребят, правда, давайте махнем на моря. Со своей стороны обещаю никаких вечеринок, попоек, девушек и прочей гадости, губящей здоровье. Просто и правда... хреново так. Ну, давайте, народ! Здесь же недалеко совсем!
- Где мы здесь море найдем? - подозрительно интересуется Крис, на что получает прожигающе-презрительный взгляд Беллза.
- Мы вообще-то на Ла-манше живем, Магеллан ты наш. Правда, лично я предлагаю прошвырнуться до Бристольского залива. Пусть даже ехать четыре сотни миль - это примерно, - хоть вырвемся и оглядимся, что к чему. Соглашайтесь, бензин и прочую хероту беру на себя!
Последняя фраза явно заинтересовывает Криса, чье финансовое положение еще более шаткое и нестабильное, чем наше. Я согласно киваю, радуясь, что Беллз одумался сам, на что басист тихо замечает, что мы всегда друг другу подпеваем. Даже это обвинение не может сбить моего настроя, сразу же взметнувшегося до небес, и уже на следующий день я неспешно осматриваю фургончик, в то время как Мэтт, заметно оживший и даже будто бы прибавивший пару кило в весе, нетерпеливо прыгает рядом, то и дело спотыкаясь о немногочисленные вещи, собранные впопыхах.
Тачка, пусть и хорошенько подержанная, не едет - летит, не чувствуется ни одна кочка. Или, может быть, перехвативший управление Крис все-таки является весьма неплохим водителем? Мы с Мэттом обустраиваемся в салоне, я сажусь у окна, он приземляется рядом, кладет голову на мои колени и с наслаждением вытягивает ноги, забрасывает их на располагающиеся через проход сидения. Не могу удержаться - мои пальцы сразу же зарываются в его волосы, поглаживаю его по затылку, а Беллз жмурится от удовольствия и едва ли не мурчит, как кошка, когда я перебираю его довольно длинные пряди. Кажется, сейчас он заснет, поэтому решаю сделать последнюю попытку докопаться до истины, пока он находится в полусонном состоянии неги и нирваны и не будет слишком упираться.
- Такое странное ощущение бабочек в животе... - тянет он прежде, чем я успеваю задать свой вопрос, кладет руку на живот и хихикает. - Щекотно так.
- Ты сидишь на моторе, - он снова хихикает. - Мэтт, ты ответишь на один мой вопрос?
- Угу.
- Кто объезжает тебя, пока нас нет рядом?
- Да так, никто... Лучше скажи мне, почему тебя никто не объезжает?
Этот вопрос ловит меня врасплох. Мэтт вдруг приоткрывает глаз и задорно, немного шкодливо бросает на меня короткий взгляд.
- Не понял?
- У тебя девушка в последний раз давно была? Не на потрахаться один раз, а хотя бы неделю пошляться по окрестностям и погулять. У меня время от времени кто-то появляется. У Криса, вон, уже больше года одна и та же, на которую он откровенно молится. А у тебя когда кто-то был?
- Ну... Лет в шестнадцать, а что?
Беллз подскакивает на месте и делает попытку картинно взмахнуть руками, но я ловлю его плечи и мягко укладываю обратно на мои колени. Он глубоко вздыхает, устраивает затылок поудобнее и вновь продолжает говорить тихо, медленно - не так, как обычно.
- Ты слишком паришься по пустякам. У меня нет этих проблем, которые ты себе выдумал, у меня вообще их нет, с девушками все стабильно хорошо, поэтому я уж как-нибудь справлюсь. Ты за собой лучше проследи.
Так, я понял. Кажется, это такая легкая и ненавязчивая агитация перестать доставать его извечными расспросами по поводу его новой жизни.
Тем временем Беллз продолжает.
- Или ты лелеешь несбыточные мечты в отношении некой прекрасной незнакомки, которая на тебя даже не посмотрит?
Вздрагиваю и сразу же опускаю глаза на его лицо, стараясь понять, заметил ли он. Вроде нет. Тогда фыркаю и стараюсь, чтобы мой голос звучал как можно безразличнее.
- Ты же знаешь, что любая незнакомка через двадцать минут уже моя будет. Эта версия отпадает.
- А...
- Беллз, успокойся. Да, есть человек, которого я люблю, мне никаких девушек не надо, мне просто хорошо и спокойно. Я охрененно счастлив, - он мягко улыбается, словно солнце светит ему в глаза, но уже темно: мы решили выдвигаться в ночь. - А полностью о противоположном поле думать я перестану только тогда, когда женюсь на собственном лучшем друге. Именно тогда я и обрету покой.
В принципе, в моих словах нет ни капли лжи. Я был бы счастлив такой возможности - связать жизнь с лучшим другом. Не потому, что на данный момент таковым является Мэтт - просто, если человек им приходится, это значит, что он понимает, разделяет, поддерживает, проходит рядом через многое, знает, любит. Это было бы так легко.
- Почему бы тебе просто не перейти в другую команду? - на полном серьезе предлагает Беллз.
- В смысле? – не понимаю я; он хихикает.
- Джентельмены предпочитают блондинок.
- ****ец. Я слышу это от человека с синими волосами.
Символичненько.
Мэтт немного обиженно сопит, хотя сейчас обижаться следовало бы мне - этот человек почти открытым текстом посоветовал мне заявить, что я голубой, и искать себе богатенького старичка, который будет трогать меня похотливыми ручками, разглядывать похотливыми глазками, смеяться похотливыми смешками, но за это отстегивать дикие суммы на "цацки".
Передергивает от одной только мысли об этом.
Мэтт демонстративно отворачивается. Острые ключицы обозначаются еще резче; кажется, тоненькая шея сейчас либо переломится пополам, либо колкие позвонки прорвут на ней кожу. Хочется сдернуть с сидений, посадить себе на колени, как марионетку, аккуратно обвить руками за талию, заботясь о том, чтобы ничего не повредить, прижать, почувствовать сердцебиение, прохладное тепло, то, как вздымается и опускается от дыхания грудь, распробовать на вкус запах сухой ткани, чистой кожи, человеческого тепла, родного и близкого, но все, что я делаю, - это продолжаю поглаживать его волосы, которые теперь имеют не ярко-синий, а грязно-синий оттенок: смывается краска.
- Не нужно больше краситься в этот цвет, - прошу я. Беллз тихо мычит в ответ что-то неразборчивое, но по интонации слышно, что нечто положительное. - Все-таки с темными тебе лучше.
Больше говорить не о чем. Откидываю голову на спинку, устраиваюсь поудобнее, готовлюсь немного поспать, но в какой-то момент нас с силой встряхивает, мы оба ссыпаемся на пол, копошимся, затем Мэтт оказывается сверху и придавливает меня к вибрирующему дну фургончика. Его лицо совсем близко от моего, где-то ниже пояса разливается тепло... Стоп. Это что-то не то. Разве я стояк не отличу?
- М-м-м... Мэтт. Кажется, сейчас ты лишишь моих предков потенциальных внуков, - осторожно отмечаю я.
Беллз удивленно приподнимает бровь отточенным движением, опускает голову, затем смущается, быстро стушевывается и с тихим "прости" убирает колено в сторону. С облегчением вздыхаю, однако полностью слезать с меня он не спешит. Вблизи он выглядит еще хуже: отчетливо заметны пролегающие на лбу морщинки, явно виден меловый оттенок его кожи, какой обычно рисуют вампирам в фильмах, кажется, даже кончики его волос уныло поникли.
- Тогда пообещай мне взамен, что ты отрастишь волосы, - изрекает он. - Хотя бы чуть-чуть.
- Договорились.
Он подает мне руку, на удивление крепким движением ставит меня на ноги, и я со всех ног несусь к Крису, чтобы проверить, что он там уже учудил. За окнами стремительно мелькают деревья и фонарные столбы, стрелка спидометра зашкаливает... Кажется, это ****ец.
-  Ты, блять, ****улся сто сорок по встречке с выключенными фарами?! - начинаю орать я, как только до меня доходит полная картина происходящего. - Ты же нас всех сейчас угробишь! Тормози, блять, не тупи!
Он цокает языком, медленно снижает скорость и останавливается у едва заметной развилки. Пинком сгоняю его с водительского кресла и отправляю в дороги дальние - дальше поведу сам. Беллз, прибежавший из салона на вопли, устраивается рядом, но, стоит нам проехать всего пару километров, касается моей руки и просит пустить его за руль.
- Ты сейчас заснешь, - приводит он контраргумент. - Давай лучше я.
- Со мной говорит человек, который не спал целый год?
- Год назад я спал очень хорошо. У меня сейчас такое состояние, что я не засну даже при всем желании, к тому же встает солнце, ехать осталось совсем мало. Поспишь хоть часик.
Послушно уступаю ему место, сажусь рядом, пытаюсь смотреть вперед, но на ресницы точно понавешали чугунных грузиков, которые тянут веки вниз и заставляют засыпать. Беллз ведет медленно и очень заботливо, объезжая все кочки, рытвины и ухабы, скорость не поднимается выше семидесяти в час, хотя дорога ровная и пустая, можно разогнаться. После очередного поворота медленно сползаю в сторону, моя голова застывает сначала на его плече, затем равновесие теряется окончательно и я утыкаюсь лицом в его колени.
Мэтт треплет меня за ухом, не отрывая внимательного взгляда от дороги. Сначала ощущение жесткой ткани на лбу кажется странным, затем легкий зуд в пояснице требует поменять положение, и отчего-то я краснею, когда понимаю, в какой позе оказываюсь. Резко поднимаюсь, слышу, как Крис хмыкает откуда-то сзади. Вот ****юк.
- Все. Приехали, - объявляет Мэтт и открывает дверь, высовывается на улицу, но вскоре разочарованный залезает обратно. - У нас бензин кончился. Ехать осталось всего ничего - километра два-три. Оставим все здесь или будем толкать?
- Будем толкать, - решает Крис. - Дом, пойдем.
С готовностью выбираюсь на свежий воздух, но рванувшегося за нами Беллза останавливаю.
- Нам твои десять килограммов веса вместе с одеждой и прочими аксессуарами не помогут. Сиди и рули, мы уж справимся.
Фургончик толкается неплохо, потому что дорога гладкая, а здесь еще, видимо, присутствует какой-то уклон. Крис так вообще работает за двоих, с меня стекает седьмой пот, мотор то и дело стонет полумертвым голосом, будто Мэтт считает, что это поможет его завести. Дело идет хорошо, но недалеко - нас хватает всего метров на триста.
- Курильщики, - презрительно выплевывает сквозь зубы примадонна, выпрыгивая на дорогу. - Даже кусок железа без страданий дотолкать до заправки не могут.
Переглядываемся с Крисом, охерев от вопиющей несправедливости. Заставить бы его самого, умника, толкать эту бандуру дурацкую, которая весит не меньше полутора тонн, и еще командовать. Но мы все равно пожалеем его хрупкие пальцы, маленький рост, тонкие черты и не сможем заставить иметь дело с чем-то более тяжелым, чем гитара, которую с места на место тоже перетаскивать будем собственноручно.
- Придется кого-нибудь дожидаться, - пожимает плечами басист, садится прямо на землю и закуривает.
«Кто-нибудь» не заставляет себя долго ждать. Мимо проезжает крошечный «жучок», которому мы, подобно ветряным мельницам, машем издалека всеми двенадцатью конечностями. Похожая на игрушечную машинка останавливается, из нее выскакивает маленький, юркий человечек, подбегает к нам и начинает что-то говорить... на немецком. В его глазах отчетливо читается желание помочь, но вот объяснить, кто мы, что мы и что нам надо, не представляется возможным.
- Мэ-э-этт... - тянет дылда. - Ты же умный. Пожалуйста, скажи, что ты учил немецкий.
- Блять, - не услышав, произносит Беллз, и все надежды рассыпаются прахом.
Вопросы по поводу того, какого хера немец забыл в чисто английской Британии, уже даже не возникают. К двадцатому дню рождения я вообще разучусь удивляться чему-либо. Тем временем лицо нашего нового знакомого светлеет, он лезет в машину и достает с заднего сидения разговорник, начинает активно листать его, прищуривается и выдает:
- Моя... путешествующая!
О, понятно. Здесь точно ловить нечего. И все не так страшно,  если бы трасса не находилась в какой-то глубинке, по которой идиоты вроде нас проезжают раз в двенадцать часов.
Беллз делает еще одну попытку найти общий язык с этим жизнерадостным идиотом, кажется, приклеившим эту восторженную улыбку к лицу. А может, просто клея в процессе нанюхался.
- Ну... бензин! - Мэтт театрально всплескивает руками. - Закончился! У нас!
В ответ тишина. Нам внимают, словно пытаясь пополнить словарный запас, однако в нашем случае ему суждено всю жизнь хвастаться, что он узнал от туманных и очень дружелюбных англичан несколько непереводимых понятий вроде "блять", "****ец" и "твою мать". Просто их мы повторяем чаще всего.
- Блять, дай сюда, - Мэтт выдергивает разговорник из его рук, листает, находит что-то подходящее, но не может прочитать. Потом плюет, тычет пальцем в эту фразу, на что получает удивленное выражение лица. Немец щурится, показывая, что не видит. Беллз обессилено вздыхает и интересуется. - Тебя мама в детстве не предупреждала, что от онанизма слепнут?
- Онанизм! - радостно повторяет немец. Мэтт устало хватается за голову, проводит по щеке рукой.
- Онанизм, онанизм.
- Натюлих, вашу мать, - говорит Крис, со злостью вдавливает окурок в теплый асфальт и падает на траву, точно готовясь хорошенько поспать.
Все равно мы, кажется, надолго здесь застряли.
Вдруг Беллз поворачивается ко мне и кротким тоном, как у загнанной овечки, вопрошает:
- Доминик, зайка, а ты немецкий знаешь?
Это сложный вопрос. Задумчиво шевелю пальцами, раздумывая, что делать. Ничего сверхъестественного в голову не приходит, поэтому приходится сказать правду.
- Как бы немного знаю… Но не думаю, что уровень и сугубая направленность моих знаний нам сейчас поможет.
Крис громко фыркает с земли, Мэтт закатывает глаза и тяжело вздыхает несколько раз, бормоча что-то о том, что даже не будет интересоваться направленностью моих неглубоких познаний, потому что все со мной понятно.
Интересно, догадывается ли он, кто именно сделал из меня не уверенное в себе животное с претензией на озабоченность?
- Экстренный совет, - заявляет наш «предводитель». – Что делать будем?
- Да пусть этот полиглот разбирается, - Крис тычет в меня пальцем. – Он меня согнал с управления, он и виноват, иначе мы уже давно были бы на месте и с полным баком.
- Тише едешь – дальше будешь, - вступает на мою защиту Беллз, но басист хмыкает.
- От того места, куда приедешь. Короче, вам карты в руки. Делайте, что хотите, но не забывайте, что у нас не так много времени.
Мэтт взволнованно смотрит на меня – ну, точно собирается замуж отдавать. Никогда прежде мне не приходилось видеть его таким.
- Ты как? Разберешься?
- Разберусь, куда я денусь. Правда, немного сложно будет, но мне не впервой.
- Того… улыбнись там, что ли, пообаятельней, как ты умеешь.
Невольно смеюсь – он такой смешной и маленький. Заправляю выбившуюся прядку волос за его ухо, украдкой к нему наклоняюсь и шепчу:
- Знаешь, это действует только на девчонок.

*
После того как дело было передано в мои руки, оно пошло гораздо быстрее. Мне пришлось показательно помахать конечностями, быть терпеливым и обходительным, но, построив кое-какие зрительные образы, я добился того, что немец понял, чего именно нам нужно, и даже немного отлил своего бензина, так что до места нам удалось добраться без дальнейших приключений.
Спустя пару часов мы обосновываемся на присмотренном неподалеку от пляжа месте. Рядом располагаются какие-то непонятные кусты, но в радиусе километра от нас не был замечен ни один человек. Солнце греет мягко, легко, по-весеннему, его лучи еще не успели прийти к той концентрации ультрафиолета, какую они приобретают к середине лета, поэтому мы можем не опасаться того, что наши белые бока, не привыкшие к солнечным ваннам в таких количествах, хорошенько поджарятся в первый же день.
Больше всего радует то, что сейчас мы независимы. Мы не платим за проживание, у нас нет четких рамок пребывания, нет родителей, которые указывали бы нам и ограничивали нашу свободу. Судя по тому, как ликует Беллз, этого времени он ждал всю свою сознательную жизнь.
Он мгновенно стаскивает с себя майку и выбегает на теплый песок, который еще не успел достаточно нагреться. Под ярким светом его болезненность становится заметна еще больше. Кажется, что он целиком и полностью состоит только из скелета и тончайшей кожи; под ней отчетливо проступают даже самые мелкие венки. Их все можно пересчитать, и я сделал бы это, если бы мне удалось утихомирить этого беспокойного человека.
Крис ведет себя немного сдержаннее, хотя видно, как его глаза широко распахиваются при виде открывшегося нам раздолья. Да я и сам рад, чего уж там скрывать. Новые места, новые впечатления, старые друзья – что может быть лучше для отдыха, отвлечения от старых дел и подкормки вдохновения?
Громила подходит поближе ко мне, скрещивает на груди руки, прищуривается и внимательно рассматривает темный силуэт Мэтта, подставляющегося солнцу.
- Нам предстоит много работы, - серьезно произносит Крис. – Будем его кормить.
Беллз даже не отнекивается, когда мы сообщаем, что всерьез будем браться за воспитание в нем сильного духа, которое будем начинать с нездорового тела. Пусть он не хочет сообщать нам причину – мы будем бороться с последствиями. Если этот острый подбородок обеспокоил даже Криса, которому прежде все было до фени, стоит задуматься.
Неподалеку мы откапываем довольно крупный супермаркет, и первые пятьдесят фунтов улетают только на то, чтобы закупиться мороженым и прочей калорийной дрянью. Беллзу торжественно вручается полукилограммовое ведро вместе с пластиковой ложечкой, и Крис говорит, что мы не пустим его в море, пока он все его не осилит.
- Вы ведете себя так, будто я маленький, - обиженно бурчит Мэтт, но мороженое послушно открывает. Отправляет в рот первую ложку, затем обличающим жестом тычет ей в сторону Криса. – Я старше тебя!
- Зато младше меня. Ешь давай. Только не сильно переусердствуй – помни о горле и том, как легко его можно простудить. Домой вернешься – мать родная тебя не узнает, решит, что отдыхал на дорогом курорте целый месяц.
Следующий полтинник уходит на более существенные вещи вроде нарезанной колбасы, хлеба и еще кое-какой провизии. Глупо было бы заморачиваться супами и борщами, поэтому будем питаться по-походному, то есть традиционными бутербродами.
Мэтт ругается на нас, но уже скорее по инерции, потому что, видимо, ему столько сладкого в жизни есть не позволяли, и теперь он отводит душу. Прямо сердце радуется, когда я смотрю на то, как он за обе щеки уплетает последнюю четверть продукта, оставшегося в ведерке, и от радости зажмуривается, морща нос и кривя перемазанные шоколадом губы. Так оно было шоколадным? Вот черт, хорошо, что я раньше не узнал, иначе отнял бы половину.
К моменту нашего возвращения часы показывают полдень, наверное, вода уже успела неплохо прогреться, поэтому нам ничего не остается, кроме как извлечь из фургончика подстилку, расстелить ее прямо посреди пустующего пляжа и с наслаждением растянуться на ней во весь рост. Несмотря на то что мы живем на берегу реки, просто так на ее побережье не поваляешься: место довольно людное, шумное, сравнительно грязное. Иногда попадаются стекла, и это – один из немногих факторов, призванных испортить долгожданный отдых. А здесь есть только солнце, влажный соленый воздух, шорох волн о песок, чистая вода… Мэтт не может удержаться и сразу же с воплями и гиканьем бросается в неспокойное море. Его колбасит из стороны в сторону, видна то его рука, то нога, иногда – даже ничего; постоянно возникает желание сбегать за ним, вытащить за ухо на берег, засунуть в спасательный круг и далее не отпускать глубже, чем по шею. Сбоку раздается тихий храп: Крис пригрелся и посапывает в обе дырочки. Мне бы его способность засыпать на любых более-менее горизонтальных поверхностях. А еще лучше – Беллзу.
Через двадцать минут радостных воплей он вылезает на песок, стучит зубами, отряхивается и усаживается рядом, подставляет спину солнцу. У него синие губы, зуб на зуб не попадает, мелкая дрожь то и дело сотрясает щуплое тельце. Приходится сбегать к машине, вытащить из нее большое полотенце, укутать его покрепче.
- Вода еще не согрелась, - докладывает он. – Но хорошая. Чистая и не такая уж и соленая. Пойдешь топиться?
- Только подожду, пока ты оттаешь, и сразу.
Следующие полчаса мы строим замки. Строятся они плохо. Это дело ничуть не легче, чем возведение замков воздушных, только материал разный: песок и собственные фантазии, в последнее время мне не подконтрольные. Песок то и дело рассыпается, Мэтт пытается вытряхнуть его из собственных плавок, чем повергает меня в легкое смущение, громко ругается сквозь зубы, но упорно продолжает возводить башенки, пока до нас не доходит, что лучше бы его того… намочить. Разве что у нас нет никакой посуды, поэтому приходится натащить того песка, который идет по кромке воды. После этого работа идет значительно быстрее, и мы заслуженно считаем себя гениями мирового зодчества.
Одним глазом приходится следить за спящим Крисом, чтобы вдруг не подкоптился, и время от времени придавать ему реактивного ускорения путем прицельных пинков под бок, чтобы перевернулся другой стороной.
- Сейчас поджарим – и можно будет есть, - смеется Беллз, возводя ограждения и выкапывая ров. – Я давно мяса не ел.
- Ты вообще давно не ел.
- Как не ел? А то мороженое за еду не считается? – он искренне удивлен, брови взлетают под прилипшую ко лбу челку, на кончиках волос собрались крупные капли; они медленно стекают по его вискам, щекам, капают с подбородка на землю.
Отвожу взгляд.
- Я имею в виду, до этого.
- До этого – как придется. У нас же оплата не почасовая, а сдельная, поэтому никакого нет резона тянуть время и прерываться на перекуры и перекусоны. Вот и пашем до последнего – чисто чтобы до кровати доползти. Знаешь, мне нравится. Не все же мне гитару за струны дергать.
- И пианино, - подсказываю я.
- Эх, не химики, не плотники, унылые мы работники, - тяжело вздыхает Беллз. – Зато хорошо помогает сосредоточиться на мыслях. А что? Ничего сложного. Можно подумать, пока рука вверх – рука вниз, рука вверх – рука вниз… Ой.
Покатываюсь со смеху, глядя на его медленно светлеющее лицо: он явно понял, что только что озвучил, и теперь его скулы идут ярким румянцем смущения. Он опускает ресницы в землю, но уже через секунду присоединяется ко мне.
- Чего?
- Ты сама невинность.
- Это у тебя голова какими-то непонятными вещами занята, - дразня пеняет Мэтт. – Тут просто вся соль в том, чтобы не увлечься. Я себя пару раз ловил на том, что перестаю красить, а начинаю прямо на стене что-то записывать. Потом перекрашивать приходилось.
 - Невнимательный, - подчиняюсь порыву, наклоняюсь, взлохмачиваю его волосы. Он смеется, бодается, отталкивая мою руку, затем встряхивает головой, как мокрая собака.
Меня окатывает теплыми каплями, почти горячими. Морщусь, соплю, стираю влагу с щеки тыльной стороной ладони, оставляю его за главного и с разбегу кидаюсь в море, надеясь, что холодная вода остудит меня, перегревшегося на солнце. Море встречает радостными брызгами, довольно высокими волнами, на которых сразу же хочется прокатится. Вода и правда чистая, Беллз не обманул, виден каждый камешек на дне.
Ощущение холода, сопровождаемое легкой дрожью, вскоре проходит, можно немного расслабиться и начать получать удовольствие от волн, мягко покачивающих, успокаивающих, убаюкивающих... Конечно, и затягивающих тоже. Словно взамен за то, что оказали услугу, они пытаются засосать меня глубоко в воду, сначала накрывает с головой, не позволяет сделать вдох. Затем теряюсь, начинаю барахтаться, даже зная, что нельзя, теряю ориентацию, и оказывается, что есть только тьма.

*
На лицо падают теплые капли, похожие на дождь. Открываю глаза: надо мной склонился озабоченный Мэтт с застывшим в глубине зрачков неподдельным ужасом. Увидев, что я пришел в себя, он с облегчением выдыхает. С концов его волос течет прохладная вода, при каждом его движении срываются тяжелые капли, стекают по моим щекам.
Напоминает слезы: тоже соль.
- Ты чего туда полез? - весело спрашивает Беллз. - А если бы утонул? Где мы будем искать нового барабанщика?
Эти слова - удар ниже пояса. И хоть в его игривом тоне чувствуется шутка, в горле начинает жечь. А может, это морская вода, которой я явно нахлебался.
- Сволочь, - выдыхаю я, в этот же момент тело сотрясает судорога.
Рывком сажусь, меняю положение и начинаю громко кашлять. С каждым толчком из легких выходит вода, дышать становится легче; под воздействием соли все внутри горит.
Стараюсь сплюнуть как можно больше; Мэтт, сочувствуя, касается моей спины, проводит кончиками пальцев вдоль позвоночника. Его простое движение исполнено спонтанной нежности, возникает острая необходимость замурчать, свернуться клубком и слепо ткнуться носом в его шею, но я дергаю плечом, показывая, что не желаю его сочувствия.
- Значит, я для тебя всего лишь только барабанщик, третье действующее лицо в составе? - тихо произношу я, чтобы Крис, стоящий немного поодаль, не слышал. Голос хриплый, низкий, но я надеюсь, что он будет воспринят как голос задыхающегося, а не голос давящего в себе обиду. - Тварь корыстная.
- Не надо так...
- Не прикасайся ко мне, - бросаю через плечо и резко поднимаюсь на ноги. От этого усилия в глазах темнеет; приходится несколько секунд постоять без движения, привыкая. Быстрым шагом направляюсь к Крису, чтобы не видеть абсолютно убитое лицо Беллза, который, того и гляди, вот-вот расплачется.
Больше я нырять не хочу.
- Ты как, в порядке? - басист заметно оживляется, видя, что я держу равновесие на своих двоих.
- Да, блять, в полном. Пойдем. Он нас догонит.
Следующие десять минут проходят под знаком безостановочных вопросов, шквалом обрушивающихся на мою голову. Наверное, Крис так и не врубился в причину конфликта, потому что с моих слов ничего нельзя было понять. В "показаниях" отсутствовала всяческая логика, одна причина противоречила другой, а объяснить, почему я обиделся не на шутку, у меня так и не получилось.
Наконец он выдыхает и говорит:
- Ты с ним того, полегче. Ладно, что измотанный и изнервничавшийся. Это не я тебе, между прочим, искусственное дыхание делал.
Он говорит тихо, но Мэтт все равно не присутствует при диалоге. Он соблюдает дистанцию в пару метров, словно бы он идет с нами, но одновременно нас и не знает.
- Правда?
- Угу.
Возникает неосознанная жажда коснуться губ кончиками пальцев, но отчего-то этого не делаю. Может быть, потому, что это будет странно и подозрительно выглядеть.
Но, скорее всего, потому, что на них не осталось никаких следов.
Провожу по ним языком. Ничего необычного. Солено. Искусано.
Наверное, оно и к лучшему.
Беллз продолжает дуться весь вечер. Наскоро наделанные бутерброды с колбасой, кетчупом, йогуртами и мороженым мы поглощаем в полнейшей тишине. Крис не вмешивается; мы осознаем, что виноваты оба: он - за такие шутки, я - за неоправданную на них реакцию. По идее, мне следовало бы посмеяться и забыть - он мне все-таки жизнь спас, вытащил, выкачал из легких воду, привел в себя, - а я так неблагодарно себя повел. Только кто бы знал, насколько сильно бьют такие слова?
Затем дылда, явно чувствуя себя не в своей тарелке, тихо сваливает спать, то ли боясь ссор и летающих одноразовых тарелок, то ли еще неведомо чего. Возникает сложность: кто первым должен извиняться, учитывая, что оба хороши?
Делая скидку на его кажущуюся нелепость и внешнюю ломкость, беру эту ответственность на себя. Ловлю момент, когда он выходит подышать воздухом, в спешке тушу сигарету едва ли не языком, прижимаю к фургончику. Он громко ойкает, широко распахивает глаза от неожиданности. На секунду кажется, что сейчас я снова утону, на этот раз - в его глубоких зрачках, занимающих почти всю радужку. Но не успевает меня засосать - Беллз отводит взгляд, демонстративно скрещивает на груди руки и опирается спиной на машину. От него так и веет холодом, неприветливостью, это отталкивает, но испорченных так невовремя отношений я уже просто не вынесу.
- Мэтт. Прости.
- За что?
- За то, что обидел.
- Я не обиделся. Пусти, я спать пойду.
Он делает попытку проскользнуть мимо и спрятаться в довольно просторном фургончике, но я прижимаю его обратно, наклоняюсь немного ниже.
- Я вижу, что обиделся. Я... перетрусил и повел себя как идиот. Спасибо.
- За что? - снова спрашивает он.
- Ты мне жизнь спас.
Ожидаю чего угодно - от падений в ноги и воплей: "это ты прости меня, я сам виноват" - до прицельных пинков в челюсть и по коленным чашечкам. Их не следует. Беллз вдруг улыбается как ни в чем не бывало и крепко обнимает меня.
- Ты тяжелый. Хорошо, что недалеко заплыл, иначе я бы тебя не вытащил.
- У тебя на коже соль осталась.
- Но куковать нам без душа еще добрую неделю. Ты только без меня теперь в воду не лезь, хорошо?
- Без тебя не полезу.
Мэтт отпускает меня, украдкой зевает, но не успеваю отправить его спать, как он вдруг хитро, лукаво ухмыляется.
- Погнали шляться по окрестностям?

*
Окрестности оказываются в меру пустыми и не в меру унылыми. Здесь можно было бы снимать первоклассные фильмы ужасов - темно, хоть глаз выколи, очень тихо, дохло, кричи - никто не услышит, а если вдруг и услышит, то побоится сунуться. Настоящий рай для маньяков и просто озабоченных, которым больше негде найти место для своих грязных дел.
К слову, о маньяках и озабоченных. Чего это Мэтту вздумалось вести меня именно сюда? Не выдумал ли он часом какой-нибудь ужасный план зверского надругательства и расправы надо мной, учитывая то, что сегодня мне умереть не довелось?
В любом случае, если он решит сделать со мной нечто ужасное, я буду совсем не против и даже не стану сопротивляться.
Под ногами хрупают камешки, время от времени шуршит старая листва, оставшаяся еще с осени, порой мы оступаемся, спотыкаемся, поскольку ни зги не видно, но пять минут размеренного шага не оборачиваются смертельными травмами. Беллз оглядывается, словно что-то высматривает. Затем его лицо светлеет, он хватает меня за руку и тянет куда-то в сторону от маршрута, установленного случайным образом.
- Неужели это... Пойдем, я тебе кое-что покажу!
Его глаза возбужденно горят, когда он вытаскивает меня... к церкви. Что? Как ему удалось в абсолютно незнакомом месте найти что-то с точностью до метра, не имея при себе карты и прочей навигации?
- Куда ты ведешь нас, Сусанин, герой? - спрашиваю я, с руганью продираясь через колючие кусты.
- А я по чем знаю? - искренне удивляется он. - Я сам здесь впервой!
Мэтт подбегает поближе к главному входу, запрокидывает голову, восторженно выдыхает. На его лице написано бесконечное восхищение, рядом с этой громадиной он кажется крошечным, как муравей, невольно возникает какое-то уважение, благоговение. Окнами служат искусно выполненные витражи, состоящие из миллиона разноцветных стеклышек  Может быть, он вздумал приобщать меня к искусству, тогда я понимаю его. Но вдруг Беллз аккуратно дергает висящий на двери замок.
- Что ты делаешь? - шепотом спрашиваю я, подходя поближе.
- Не видно, что ли? - таким же шепотом задает встречный вопрос Мэтт. - Дверь открыть пытаюсь! Помоги.
Чувствую, как мои глаза против моей воли распахиваются, вылезают из орбит, когда он вдруг извлекает из кармана две канцелярские скрепки большого размера. Деловитыми движениями он разгибает обе, кое-как приспосабливает на роль ключа и вставляет в замок.
- Так, на всякий случай, - немного виноватым тоном поясняет он, затем шипит. - Я ж, блин, помочь просил! Замок подержи, хуле стоишь?
Но с места я не сдвигаюсь. От удивления.
- Ты хоть знаешь, что делаешь? Если нас застукают, проблем не оберемся потом!
- Конечно, знаю. Я просто хочу на орган настоящий посмотреть, мне так интересно, - Беллз умильно улыбается, не переставая теребить замок. Тяжело вздыхаю и все-таки придерживаю ржавую железку. - Спасибо. А замок я потом на место присобачу, если ты об этом, никто и знать не будет, что кто-то здесь побывал.
Повозиться приходится пару минут. Чувствую себя соучастником преступления, помогающего опытному медвежатнику. Судя по уверенности движений и сноровке, ему не впервые приходится открывать довольно хитровыебанный замок, ни разу не похожий на те, что вешают на почтовые ящики.
Внутри пахнет пылью и старым лаком. Шаги гулко отдаются от стен, Беллз с идиотическим выражением радости на лице осматривается, разве что рот не открыл, наверное, сюда стоило прийти хотя бы ради этого момента. Провожу пальцами по спинке одной из скамеек - гладко. Тепло. Как-то никак. Непривычно - никогда не ходил в церкви. Ковер уже давным-давно истоптан, в паре мест протерт, чувствуется пол под ногами, словно здесь нет никакой дешевой ткани бордово-красного цвета. Под лучами светящей в окна луны он словно переливается.
Откуда-то сбоку раздается гулкий, немного устрашающий звук. Вздрагиваю, только после этого понимаю, что до этого самого момента все внутри было где-то не на своем месте. Мне многое пришлось в жизни натворить, я никогда не был образцовым ребенком, но ни одно дело ни разу не доходило до подобных габаритов. А Мэтта, кажется, ничто не пугает. Он ведет себя абсолютно по-хозяйски, наигрывает на огромном органе какую-то веселую, идиотскую мелодию, но она приобретает зловещий оттенок, звуки льются медленно, лениво, нехотя. Они отскакивают от стен, зависают в воздухе громкими трелями, затем без следа растворяются.
- Слушай, круто! - восклицает Беллз, подбегая ко мне. - Шикарный звук, как раз так я это себе и представлял! Так, а тут у нас что?
Плетусь следом за ним, в то время как он сам занимает какую-то небольшую комнатку, скрытую за дверью из красного дерева. Слышен звук открывающейся задвижки, затем - восторженный выдох.
- Мэтт, вылезай, - прошу я, заглядывая в его новое обиталище. - Уже поздно, я спать хочу, но, как сам понимаешь, не могу одного здесь оставить. Тебе тоже нужно выспаться, нас еще ждут в этой жизни великие дела, а ты такими темпами скоро ласты и склеишь. Беллз, ну пойдем!
- Да не ной ты! - весело откликается Мэтт. - Ты зацени, что я нашел! Иди сюда!
Ничего не остается, кроме как зайти в соседний отсек и занять место. Прямо на уровне моего лица оказывается небольшое окошко, перетянутое сеткой; находящийся по ту сторону Беллз откашливается и серьезным, хорошо поставленным драматичным голосом произносит, идеально точно копируя уныние.
- Отец Ховард, я должен исповедаться.
От неожиданности давлюсь кислородом, но решаю подыграть.
- Да, сын мой, я слушаю тебя. Ты грешен?
- Грешен, отец мой. За мной стоит самый страшный, но самый соблазнительный и привлекательный смертный грех - похоть... Я хочу сознаться в прелюбодействии с прекрасными бестиями. Я понимаю, что это не оправдание... Но они искусили меня! Опутали своими прекрасными сетями, захомутали, сели на шею и заставили предаваться сладостным утехам на широком ложе любви!
Беззвучно смеюсь в кулак. Уж чего-чего, а такого от этого мелкого пройдохи я точно не ожидал. «Траходром» - да, «бабы» - да, однако столь изысканные синонимы сражают наповал. С каждой секундой становится веселее, я уже и рад, что ему удалось вытащить меня и втянуть в это маленькое дельце.
- Твоя вера слаба, сын мой?
- Слаба, святой отец. Я не устоял пред их очарованием, я потерял себя. Мы делали это и в прихожих, и в родительских постелях, и на кухонных столах, и на задних сидениях автомобилей, на крышах домов, в ванных комнатах, и на учительских столах в школе...
Пораженно охаю. Да этот человек, по ходу, давным-давно меня перещеголял в этом плане! А в пятнадцать лет даже целоваться не умел, я ведь помню...
Наверное, то, что мы не видим лиц друг друга, развязывает ему язык. Его голос спокоен; нужно отметить, что Беллз играет мастерски. Если бы я не знал его вот уже три года, я бы поверил и, может быть, даже проклял его. Из профессиональной зависти или из-за подобного блуда - не знаю, но, скорее всего, все же первое: я ведь не верующий.
- О-о-о, сын мой, долго ты будешь отмаливать свои грехи пред светлым ликом Господним. Но Господь милосерден, он простит тебя, ежели ты пообещаешь впредь держать себя в руках и не поддаваться боле плотским утехам. В мире так много прекрасных способов времяпрепровождения!
- Но это еще не все, отец Ховард, - Мэтт понижает голос, его становится плохо слышно. Подвигаюсь немного ближе, облокачиваюсь на тонкую перегородку, разделяющую нас, прислоняюсь ухом к мертвому дереву. Слышу тяжелое дыхание - кажется, Беллз сделал то же самое. Нас разделает несколько миллиметров и формальная, ничего не значащая сеть, призванная служить, наверное, только для того, чтобы особо нервные личности не вцепились священнику в глотку.
- Да, сын мой, я выслушаю все и отпущу тебе все твои грехи.
- Спасибо, отец. Потом мне стало этого мало... - голос сходит на нет. Слышен шумный выдох, затем свистящий шепот, от которого по коже пробегает мороз. - Потом был лучший друг.
- Мэтт... - прошу я, но он перебивает.
- Не порть мне малину. Играй давай, я хочу рассказать все-все, что гложет, а ты внимай.
- Хорошо, сын мой. Продолжай.
- Тогда мы должны были готовиться к экзаменам, святой отец. Мне было семнадцать, я был молод и неопытен, зеленый змий приложил лапу, и я не смог противиться себе.
В горле пересыхает.
- Что ты сделал, сын мой?
- Я стал перед своим лучшим другом на колени.
- Ты... Ты сделал это для того... - с силой сглатываю, слышу, как он придвигается еще немного ближе. - Чтобы... попытаться исповедаться ему?
- Да нет же, блин! Я ему отсосал. Он совсем не сопротивлялся, пока я стягивал с него джинсы, его пальцы одобряюще гладили мой затылок, когда я брал его в рот, он громко стонал, и эти шумные выдохи не могли быть плодом моего воображения. Святой отец, я знаю, что я не страдаю слуховыми галлюцинациями! Наверное, я действительно умею ртом не только петь.
Мэтт замолкает, переводит дыхание, продумывает, что следует говорить дальше. Сказать, что одни только его речи, сказанные со страстным придыханием, уже довели до полной кондиции, - не сказать ничего; хочется попытаться потереться об изнанку собственных тесных джинсов, прибежать к помощи рук, вломиться к нему и прижать к стене, спросить, зачем он это со мной делает, а затем заткнуть ему рот, одновременно удовлетворив одну физиологически необходимую потребность...
Одно только спокойное повествование, исходящее от него, уже заставляет желать залезть на стену.
Теперь тому, что в кромешной тьме сквозь это окошко ничего нельзя разглядеть, откровенно рад я. Беллз отчетливо слышит мое отчаянное дыхание; сейчас я истрачу весь кислород, он должен не позволить мне этого сделать, иначе тогда задохнемся мы оба...
Перед глазами с готовностью встают четкие кадры почти годовой давности: этот диван, по-прежнему находящий свое место в их гостиной, ощущение мягких волос под пальцами, удушливая теснота его рта, неопытный язык.
А как бы стонал он? Что бы он шептал, обвивая и с силой сжимая мои бедра коленями? Что бы простонал он сейчас, если бы я выскочил из этого удушающего плена давящих стен, вломился к нему и сделал все то, что хочется сделать уже нестерпимо давно?
Никогда прежде я не думал, что банальный осмотр новых территорий может обратиться в нечто... подобное.
- Пр... продол... жай, - на выдохе даю добро, стараясь только, чтобы голос не сильно дрожал.
- Ну, тогда он чуть не задушил меня, потому что я по глупости и неопытности попытался взять глубоко, однако потом заминка была успешно устранена. Пришлось глотать, я чуть не захлебнулся... Это была бы веселая смерть!
Верхняя - основная - голова уже давным-давно отключена; рука сама собой подбирается к нижней, которая, кажется, сейчас лопнет к хреновой прабабушке, нужно как-то решить эту проблему, блять, ну зачем я родился мужиком, господи или кто там наверху сидит, почему мне теперь приходится так страдать?
С силой закусываю губу - до крови, ее горячий привкус сразу же слышен на языке, капля стекает по подбородку; дыхание приходится задержать. Крепко зажмуриваюсь, несколько стремительных движений - ослепляющая вспышка, которая в непроглядной темноте кажется в разы ярче обыкновенной. То, как зашкаливает пульс, слышно даже в ушах; где-то в венах бьется адреналин вместе с окисляющимся кислородом. Только бы он ничего не услышал, я же вроде постарался как можно незаметнее...
Это - полный финиш.
Дыхание еще не пришло в норму, но приходится возвращаться в этот мир, в котором Мэтт уже пытается снова привлечь мое внимание.
- Святой отец, вы там заснули, что ли? Ответьте мне!
Я в эти его игры больше не играю.
- Чего?
- О, вы живы, прекрасно! Продолжим?
- Может, как-нибудь в другой раз? А пока спать пойдем, уже поздно.
- Ладно.
Беллз с готовностью выскакивает из своей комнатки и вихрем проносится к главному входу, на скамейке возле которого терпеливо дожидается заботливо оставленный замок. Мэтт приделывает его обратно, пока я, пребывая в полнейшем шоке и прострации, пытаюсь одновременно прикурить, по-честному стоять на шухере и сообразить, как мне теперь добираться до фургончика в состоянии почти полной боевой готовности, поскольку тот идиотский жест не помог ни разу.

*
После все обходится без дальнейших приключений. Если, конечно, опустить некоторые факты: например, мы немного не рассчитали своих сил, и теперь приходится чистить зубы соленой водой. Ощущения омерзительные. То, что можно купить обычной негазированной минералки и приспособить ее для своих гигиенических процедур, до нас доходит далеко не сразу.
Но на душ минералкой не запасешься. Учитывая то, что живем мы едва ли не в самом море, в чем-нибудь вывозиться невозможно, но соль, которую нечем смыть, злобно въедается в кожу, под кожу и вообще везде. Концентрация, конечно, не очень велика, но постоянно отряхиваться и ощущать ее на языке не так уж и приятно, если не сказать более – противно.
Больше с Мэттом на разведку территории я не ходил.
Видимо, и он сам додумался не повторять те же самые пламенные речи настоящему батюшке. Могу предположить, что за такие рассказы в церкви его бы прямо на месте поразило адским огнем из преисподней. Однако Беллз молод, и ему хочется жить.
Крису откровенно все равно, где мы, что мы, как мы. Он просто получает удовольствие, осознавая, что в такую прекрасную погоду все готовятся к экзаменам, корпят над учебниками, что-то зубрят, а он лежит на теплом песочке через несколько сотен миль от всех них, слушает шум прибоя и совсем не думает об учебе. Естественно, по возвращении домой ему придется готовиться в более напряженной обстановке, но это будет еще так не скоро. Единственное, что немного омрачает его отдых, - отсутствие рядом любимой девушки, которую, как я понял, зовут Келли и которая живет совсем неподалеку от нас. Странно, я не знаю никого из наших с таким именем, но, может, оно и к лучшему.
Я рад за дылду. Хоть кто-то из нас нашел себе вторую половинку, а вместе с ней – и покой. Осталось отставить все беспокойства и нам с мелким, но это будет непросто: Беллз считает девушек бесполезными существами, с которыми даже поговорить не о чем, а мне рядом с ним никто не нужен. Да хотя бы потому, что с ним весело. Безо всякого. За три долгих года, что мы друг друга знаем, мне довелось далеко не один раз убедиться, что он запросто может придумать оригинальный способ убийства времени на вечер, сутки или даже неделю. Для него нет преград, рамок и моральных норм – и это еще меня когда-то считали сорви-головой. Правда, это было давно, мне еще пятнадцати не было.
С ним не нужно притворяться добрым, чутким и понимающим; ему не нужны извечные комплименты, он не просит, чтобы ему подавали руку, даже когда он спрыгивает с пенька. А я не обязан выслушивать постоянные чириканья про тряпки, мне не нужно быть в курсе, кто с кем, кто про кого что сказал и кто кого куда послал. Хотя разговор на должном уровне я тоже поддержать не могу. Как можно говорить о том, чего не понимаешь? Нет, я могу обсудить футбол, девчонок, музыку, вчерашний фильм по телеку, еще что-нибудь, но Мэтту это не интересно. Он выше всего этого, а о теориях заговоров и датах апокалипсиса я, увы, ничего не знаю.
Впрочем, за время общения со мной Беллз начал мыслить более приземленно. Окончательно до меня это доходит именно тогда, когда он вламывается в фургончик с воплями:
- Мужики, у кого есть зеркало?!
Крис удивляется и пожимает плечами, после чего все дальнейшие вопросы автоматически переадресовываются на меня.
- Доминик, я же знаю, что ты не мог не взять с собой хотя бы пудреницу!
- С чего ты решил, что я всегда таскаю с собой косметичку?
Мэтт нетерпеливо поджимает губы.
- Не я здесь главный метросексуал! Так есть или нет?
Наверное, на какое-то время я впадаю в прострацию, пытаясь осознать, кем меня только что назвали, потому что прихожу в себя только после того, как он несколько раз щелкает пальцами у меня перед носом. Не могу понять: как он узнал? И это я тут еще распинаюсь, что я лучше девчонки.
- Ну, есть. В сумке в боковом кармане посмотри.
Беллз бросается рыться в моих вещах, извлекает на свет небольшое зеркальце, внимательно осматривает себя со всех сторон, даже волосы с лица убирает.
- А в чем, собственно, дело? – интересуюсь я.
- Меня сегодня за Курта приняли. Ладно, хрен с ним, здесь такая глубинка, что весть о его смерти, произошедшей три года назад, могла до них еще не дойти. Но я на него ни разу не похож! Я, блять, максимум на Джорджа Беллами похож, который в «The Tornados» играл!
- Хохо! – смеется Крис. – Это известность, брат! Интересно, Дом, а когда нас с тобой начнут на улицах узнавать?
- Наверное, когда мы захватим супермаркет с заложниками, - ухмыляюсь я в ответ. – Кстати, начинать можно уже сейчас. Бери водяной пистолет, заправляй – и пошли устраивать горы трупов.
- Какие требования будем предъявлять? Миллиард фунтов, яхта, бассейны с шампанским, личные самолеты?
- Для начала хотя бы просто пресной воды, - задумчиво осматриваю руку, стряхиваю с нее уже такую привычную белую пыль, невольно отмечаю, что несколько часов на палящем солнце не прошли даром: белая кожа схватила свою порцию ультрафиолета и приобрела нежный кофейный оттенок, ровный… Как там меня назвали? Нужно будет запомнить.
- Не, мужики, вы как хотите – а я с вами не пойду, - качает головой Мэтт и падает на сидение через проход от меня. – Там жара такая, я весь взмок, пока носился тут по окрестностям.
- А мы тебя и не звали, - хмыкает Крис, дает мне пять и выходит на улицу. Выхожу следом за ним, украдкой показываю язык мгновенно надувшемуся Беллзу, потягиваюсь, тяну носом морской воздух.
- У нас там какие активы на счету еще остались?
- Да ничего, на пару дней без просыху с головой хватит, - успокаивает дылда. – Конечно, лучше все не тратить, но деньги – такая хрень наживная. Напашем еще.
Из фургончика высовывается нос Мэтта, а следом – и он сам.
- Того, мужики… Притащите мне бананов, а?
- Опа, - удивленно выдыхаю я. – Ты с каких пор мартышкой заделался? Мы тебе лучше морковки купим. Как крысе. Водной. С усами.
Он снова негодующе сопит. Неужели забыл, что сам точь-в-точь так сказал о себе на второй день знакомства?
- Не знаю, хочется, - пожимает плечами Беллз; Крис тычет меня локтем в бок.
- Кто-то у нас тут, кажется, залетел, нет?
- Тогда мы тебе сразу сала с мармеладом, - смеюсь я, и мы отчаливаем в дальние стороны – то есть через дорогу в супермаркет.
Все проходит довольно гладко, заложники, сами не знающие о своем захвате, послушно продают нам целых два кило бананов, две бутылки минералки, еще одно ведро мороженого и какие-то непонятные конфеты на палочках – не без намека буду затыкать Мэтту рот, когда ему приспичит поговорить среди ночи.
- Держи свои бананы, - по возвращении с легким презрением в голосе Крис вручает Мэтту желаемое.
На радостях тот сразу же извлекает один, отгрызает верхушку, точно таким же образом обдирает кожуру и откусывает разом едва ли не половину.
Я этого не видел, нет, это были галлюцинации, потому что солнышко припекло мне макушку.
Резко – едва ли не до хруста в шее – отворачиваюсь в окно. Лучше посмотрю на море: то и дело набегающие волны так успокаивают. Банан – вообще такой мерзкий фрукт, который вызовет соответствующие ассоциации даже у пятилетнего ребенка, что уж обо мне говорить.
Но Крис, видимо, более закален (или менее избалован), поэтому его ничто не смущает. Он только искренне недоумевает, как можно так хотеть фрукт, а не, скажем, пиво.
- Вечно ты тянешь в рот всякую гадость, Беллз, - говорит он, с неодобрением наблюдая за жующим другом. – Выплюнь! Мы тебе мороженого принесли, не страдай фигней.
- Я глотаю, - на автомате откликается Мэтт, сразу же давится и едва не проглатывает оставшуюся половину.
Крис смеется, хлопает его по спине и просит впредь быть более аккуратным и бдительным. А я не позволяю запомнить себе это небольшое происшествие.
Потом мы играем в «правду или желание». Это снова идея Мэтта – все равно ведь скучно, так почему бы не пощекотать друг другу нервы каверзными вопросами? Мы устраиваемся на пляже, растягиваемся под закатывающимся солнцем и по кругу предлагаем друг другу выбрать правду или желание. Не известно, что сейчас более предпочтительно, если выбирать из двух зол меньшее: вокруг никого нет, поэтому можно постоянно выбирать желание, не имея возможности опозориться, но вопросы помогут только сблизиться еще больше, поскольку у нас не должно быть секретов от других.
Это очень неплохая альтернатива бутылочке, содержащая в себе больше смысла и не требующая присутствия хотя бы пары существ женского пола. Да и аккуратный, педантичный в этом аспекте Мэтт успел избавиться уже от всех пустых бутылок, что только нашел, а идти за новыми оказалось откровенно лень. Их же потом еще как-нибудь опустошить надо, и желательно – в себя, чтобы ценный продукт не пропадал.
- Правда или желание? – нехорошо посмеиваясь, спрашивает у меня Беллз.
На мгновение теряюсь, поскольку не знаю, что выбрать: язычок у него тот еще, острый, как что-нибудь скажет – мне придется расплачиваться чуть ли не всю жизнь. В том, что последнее время мы постоянно проводим друг с другом, есть и свои минусы: он знает обо мне столько, что без труда определит, правду я говорю или нет. Конечно, это всего только игра, «штрафы» не могут быть гигантскими и ужасающими, но строить отношения на лжи – даже мелкой – это низко.
- Желание, - выбираю я и жду чего-нибудь ужасного.
Но его не следует. Беллз задумывается, садится, скрещивает под собой ноги и оглядывается по сторонам в поисках чего-то, что могло бы натолкнуть его на мысль. Видимо, в голову ничего не приходит, тогда он обращается за помощью к Крису. Тот что-то шепчет ему на ухо, и гаденькая ухмылка Беллза мне не нравится.
- Ты должен забраться на крышу нашего фургончика и три раза громко оповестить окрестности о том, что у тебя клевый зад, - сгибаясь пополам, объявляет Мэтт.
Решаю, кого из них убивать, все то время, пока с тихой руганью пытаюсь влезть на крышу. Никто благоразумно не стал меня подсаживать, поэтому пришлось ломать ногти и едва ли не цепляться зубами, чтобы тот самый «клевый зад» не перевешивал обратно. Когда эту высоту все-таки удается покорить, некоторое время мнусь в неуверенности, озираюсь, надеясь, что никто, кроме этих долбоклюев, моего позора не увидит.
- Чего же ты ждешь? Рассказывай давай! – требует Беллз, - Мы хотим зрелищ!
- Ну… У меня клевый зад.
- Громче! Чего ты как в детском садике на утреннике? Пусть слышат все, кому повезло оказаться рядом!
Покашливаю в кулак. То, что вокруг – ни души, не очень-то и помогает. Чувствую себя так, будто голым на сцену вышел.
Повторяю громче, а они ржут-заливаются, сейчас животы надорвут, глядя на это. Ничего, я им еще отомщу. Всем отомщу, они у меня потом зайчиками прыгать будут.
Лучше бы я выбрал правду, никакой вопрос не может быть хуже этого, думаю я три минуты спустя, когда, скрипя зубами, слезаю обратно. Мэтт все-таки посчитал, что произнес я это достаточно громко, поэтому следующие два хода опасность мне не грозит.
- Правда или желание? – спрашиваю я Криса и слышу, что в моем голосе мелькает нечто мстительное.
- Ну, беря в расчет то, что теперь ты явно вознамеришься мне мстить… Давай правду.
- Ты когда-нибудь принимал участие в групповушках?
Мэтт хихикает, потом вдруг задумывается.
- Смотря с какого количества народа она начинается, - уточняет Беллз, но во мне проснулась жажда крови, поэтому уже все равно.
- Да хотя бы и с трех. Не суть важно даже, кто участие принимал.
- А если я откажусь отвечать?
- Тогда ты делаешь вокруг нас пять кругов на четвереньках и с высунутым языком, - пожимаю плечами. - Как альтернативу могу предложить разом съесть все бананы Мэтта.
Беллз мычит с негодованием, протестуя. Крис откровенно мнется.
- Ладно… да.
Мэтт издает торжествующий вопль, затем вдруг вопросительно смотрит на меня. Кажется, я знаю, что он хочет сказать.
- Почему нас не позвал? – негодующе озвучиваю я, Мэтт одобрительно кивает. Дылда пожимает плечами.
- Давно это было.
Темнеет, поэтому мы быстро собираем по периметру кое-каких веток, разжигаем костер. Просто так, чтобы все казалось только интереснее, потому что ничего готовить на нем мы не будем, а воздух теплый, в нем замерзнуть нельзя. Пока ребята возятся с розжигом, успеваю сбегать к вещам и надеть майку: все равно солнца уже нет.
- Так, моя очередь, - Крис потирает руки. – Можно даже сразу к вам обоим. Правда или желание?
- Правда, - в один голос отвечаем мы с Беллзом.
- Где вы были ночью?
- Осматривали территорию, попали в церковь, - примадонна пожимает острыми плечами.
На него падает тень от костра; он кажется в сотни раз меньше, чем есть на самом деле. Кажется, сквозь него можно разглядеть даже море.
- Доминик, правда или желание?
- Желаний с меня уже хватит, поэтому правда.
- Лучше б ты выбрал желание, - зловеще произносит Мэтт. – Ты правда дрочил ночью в исповедальне?
Забываю сделать вдох. Быстро смотрю сначала на него, потом взгляд перебегает на Криса. Тот с интересом ожидает ответа.
- Если откажусь отвечать, что будет?
- Тогда ответ будет автоматически засчитан как «да», а вокруг на четвереньках будешь скакать ты. Мы тебе еще Беллза на спину посадим, он будет называть тебя лошадкой и издавать воинственные кличи. Согласен?
- Хватит с меня унижений. Ладно. Скрипя сердцем, я отвечаю, что… да.
Крис падает прямо на песок и начинает судорожно ржать, едва ли не захлебываясь собственным дыханием. Мэтт победоносным взглядом пытается меня просверлить; по его довольной мордочке заметно, что отчасти именно этого он тогда и добивался, когда со страстными придыханиями – секс по телефону позавидует – рассказывал мне сказочки. Ну и ладно! Мне-то что? Ему нельзя забывать, что у меня есть на него гораздо более жуткий компромат. Для уравновешения справедливости стоит отметить, что это одновременно компромат и на меня, но все же он оказался в более незавидном положении.
- А ты чего ликуешь? – обиженно говорю я. – Сам-то мне такого понарассказывал, что тут удержаться было сложно.
- Так, это уже интересненько, кто кому что рассказывал? – оживляется Крис и даже перестает ржать.
Мэтт неловко ерзает.
- Сейчас, кстати, мой ход, - с нежной улыбочкой оповещаю его. – Рискнешь выбрать правду или все-таки желание?
- Хуже уже не будет, поэтому давайте начистоту до конца. Беру правду.
- Все то, рассказанное тобой, - правда? Ты не придумал даже про задние сиденья в машинах?
- Не-а, - Мэтт мотает головой. – От первого до последнего слова. Правда, уже другой вопрос – когда я это все успевал, но уже не суть важно. Твой ход все равно закончен.
Кажется, в его голосе слышно откровенное облегчение. Он рад, что я не буду копать глубже; к тому же, к разговору об этом мы так ни разу и не возвращались.
- Ты рано радуешься, потому что теперь моя очередь, - заявляет Крис. – Правда или желание? Несправедливости ради хочу отметить, что желание тебе лучше не выбирать, иначе будет ****ец. Да, я хочу знать правду о том, какого хера вы вчера весь день друг на друга дулись, подождали, пока я лягу спать, а потом пошли шляться по каким-то непонятным церквям и развращать друг друга непонятными разговорами. Именно так.
- Правда, - убито выбирает Беллз, хотя у него и выбора-то не было.
Либо он играет на собственной эфирности, на нашем инстинкте опекать кого-то, кто младше и меньше, либо ему действительно перестает все это нравиться. Но сейчас я все же на стороне громилы, потому что желание отомстить за ночное и сегодняшнее сильнее желания обнять и прижать к себе, которое преследует меня перманентно.
- Что ты там ему рассказывал? Я тоже хочу знать. Причем во всех подробностях.
С одобрением киваю, давая добро говорить. Хотя почему-то мне кажется, что, даже если он начнет немного уходить с основного курса и умалчивать кое о каких вещах, я не буду заострять на этом внимание.
- Вообще это был разговор о том, где и с кем мне пришлось… ну…
- Это был монолог, а имена не фигурировали, - одергиваю его я. – Давай называть вещи своими именами.
- Ладно. Понятно, в общем. Там имели место быть и ванные, и задние сиденья в автомобилях, и учительские столы в некоторых кабинетах в школе, и какие-то непонятные прихожие, и крыши домов, и стандартные кровати, и крыши домов… Да, как-то так.
- А потом?
- Потом я сказал что-то вроде того, что всего этого мне оказалось мало… Дальше речь пошла об экзаменах. Вернее, об их подготовке. Мы же с Домиником готовились вместе, - осторожно продолжает Беллз, и невольно появляется ощущение, что волосы на затылке становятся дыбом, словно меня погладили «против шерсти». Даже не представляю, как он будет выкручиваться. Ему явно досталась самая незавидная роль в этой игре.
Крис слушает с заметным интересом, внимательно рассматривает лицо теряющегося Беллза, который каждое следующее слово говорит тише и невнятнее предыдущего. У него абсолютно растерянный, потерянный и отсутствующий вид, он запинается, а потом и вовсе замолкает.
- А еще?.. – пытаюсь поддать ему ускорения, но он бросает на меня уничтожающий взгляд.
- Да и все… Мы тогда пытались что-то учить, но не было никакого настроения, тогда я нарыл какое-то пойло у предков, мы вмазали, и…
- И?.. – нетерпеливо подзуживает его Крис.
Кажется, рядом с уже зарубцевавшейся ранкой на губе сейчас появится новая. Больно, но не могу заставить себя разжать челюсти, потому что разговор подошел к очень опасному рубежу, после огласки которого будет что-то непредсказуемое. Беллз беспомощно смотрит сначала на него, потом на меня, пару раз открывает и закрывает рот, затем вдруг вскакивает. В каждом его движении сквозит отчаянье. Похоже на немую истерику.
- И ничего! А ты-то чего радуешься? – обличающий тычок пальцем в мою сторону. – Словно тебя там не было и ты в этом не участвовал! Все, я больше не играю.
Мэтт стремительно уносится в фургончик. Крис вопросительно поднимает брови. Костер весело потрескивает, но все веселье как ветром сдуло. С одной стороны – это настоящее облегчение, что он ничего не сказал, но с другой – кажется, правда обиделся.
А ведь все начиналось так невинно.
- Что это с ним? - с недоумением спрашивает дылда.
- Понятия не имею, - деланно равнодушно пожимаю плечами, встаю следом, отряхиваюсь от песка. – Пойду гляну, как он там, а то еще решит задушить себя бананом. Все хорошо будет, забей.

*
Мэтт сидит в самом углу, поджав под себя ноги, обняв колени и уткнувшись к них подбородком. Он смотрит куда-то перед собой, но его взгляд невидящий и отсутствующий, словно астрально он не здесь, а пошел пива попить.
- Беллз, - тихо зову я, садясь рядом.
Он не шевелится; только, кажется, пытается стать еще меньше, сжаться в комочек, обратиться песчинкой и затеряться среди миллионов таких же, рассыпанных здесь. По-моему, он всхлипывает – а может, мне показалось. В последнее время мне кажется много идиотских вещей. Например, то, что он мне друг и никто больше.
- Мэтт, откликнись.
Тишина.
- Беллз. Мальвина!
- Сгинь.
- О, есть контакт! Мальвина, Мальвина, это Пьеро, как слышно?
Никакой улыбки, даже дежурной, вежливой. Дело и правда плохо.
- Мэтт, не обижайся. Правда. Это всего лишь игра, ты же понимаешь.
- Игра, которая пытается вытрясти то, что уже давным-давно пытаешься забыть?
Блять.
Теперь оказывается: я ошибался. Неужели он все-таки пожалел, что тогда подчинился порыву, а все это время просто хорошо играл и притворялся, что для него это абсолютно ничего не значит?
- Ну, ну, тише, - осмеливаюсь коснуться его плеча. Не дергается. Приобнимаю, прижимаю к себе.
Беллз немного распрямляется, вцепляется рукой в воротник моей футболки, еще раз всхлипывает, но это уже звучит спокойно.
- Твоя затея была, между прочим, - улыбаюсь я. – Сам хотел призвать нас к правде, а все тайное рано или поздно становится явным.
- Утешил.
- Ты правда жалеешь?
Он едва заметно кивает. Поглаживаю его по голове, по волосам, ставшим немного жестче от невымытой соли. Сквозь ненатуральный даже для искусственного синий цвет проглядывает свой собственный – темный, теплый, мягкий, который всегда будет нравиться мне больше даже самых прекрасных красок мира.
- Я с тех пор все думал и хотел поговорить начистоту, но боялся, что ты не поймешь…
- Поняв то, что и зачем ты сделал, я не пойму, когда ты захочешь об этом поговорить? У тебя странная логика.
- Да, я знаю, - Мэтт отстраняется, выпрямляет ноги, спину, устраивается поудобнее, поворачивается ко мне всем корпусом, чтобы открыто смотреть в глаза. – Просто с того самого дня уже почти год мне не дает покоя мысль… Может… Я…
- Нет, - неожиданно даже для себя тихо смеюсь. Он смотрит на меня широко распахнутыми глазами; они такие прозрачные, большие, красивые. Никакой другой цвет не отражал бы так четко и ровно всю его чистоту. Наверное, именно поэтому небо того же цвета. – Даже не думай об этом. С тобой все в порядке, ибо один раз - не пидорас. Хотя от лучшей подружки я бы не отказался.
Беллз смаргивает, приближается еще немного ближе. Приобретаю примерно такое же положение, нечаянно цепляю его колено своим, но он даже не замечает.
- Ты правда так думаешь?
- Хочешь сказать, я бы не заметил?
Он колеблется. Вопрос с подвохом: он ведь не заметил за тысячу с лишним дней.
Или заметил и молчит?
Только что как раз выяснилось, что он замечает то, что другие надеются скрыть и затем навсегда сохранить в секрете.
- Не знаю. Я уже ничего не знаю, Доминик. Знаешь, так погано ощущать себя… не так. Не так, как все, и не так, как обычно. Мне казалось, что мы должны относиться к этому с омерзением, презрением, потому что, ну, это противоестественно… Понимаешь?
Киваю.
Я – его лучшая подружка.
- А я так спокойно к этому отнесся… - продолжает Мэтт, то и дело запинаясь. – Сделал - и сделал. Ровным счетом ничего не почувствовал, просто попробовал сделать что-то, что никогда не делал и, по идее, делать не должен. Да и ты не возражал… Неужели тебе не было противно?
Улыбаюсь, поглаживаю его по щеке. Сначала он вздрагивает, но затем вновь расслабляется, даже пытается скривить губы, однако у него получается только дернуть какой-то лицевой мышцей. Ответная улыбка вянет.
- Мы говорим совсем начистоту? – Мэтт кивает. – Тогда ответ: нет. Ни разу не противно. Здесь и не должно быть никакого омерзения, особенно мне. Во-первых, это дико приятно, правда. Во-вторых, это должно строиться хотя бы на минимальном доверии. Доверяя жизненно важный орган чьему-то рту, я должен подумать сначала о том, как много времени этот человек уделяет своей гигиене, а затем – о том, не откусит ли он мне чего.
Он хихикает, забавно и весьма очаровательно морща нос, несмотря на всю серьезность разговора. Только что я собственноручно закопал единственную дохлую тропку, которая могла бы привести меня к тому, о чем я не осмеливался мечтать даже в самых смелых, отчаянных мечтах. Испугался? Нет. Все только ради его спокойствия? Наверное.
- То есть… все со мной… хорошо?
- Конечно! Если не веришь, проведем небольшой тест. Блестящее любишь?
- Нет.
- Розовый любишь?
- Нет.
- Кто такой Фредди Меркьюри?
- Гений.
- И последний вопрос.
Привлекаю его к себе за плечи, прижимаюсь ртом к его губам, сразу же пытаясь отыскать языком ход дальше. Мэтт не сопротивляется, даже напротив – перехватывает инициативу на себя, не обходит стороной прокушенный участок, осторожно щекочет его кончиком языка, зарывается пальцами в мои волосы. Как бы сейчас не приперся Крис – он обладает поразительной способностью появляться в ненужное время в ненужном месте. Или наоборот – в самое нужное время в самом нужном месте.
Беллз тихо выдыхает в мои губы; надеюсь расслышать стон, но его не следует. Его дыхание ровное, в то время как мой пульс зашкаливает; кровь бегает по венам с дикой скоростью - обзавестись мне сейчас многочисленными внутренними кровотечениями и разрывами тканей. Он зажмуривается, следом закрываю глаза и я – только чтобы поглубже прочувствовать друг друга и самих себя.
Вскоре приходится разорвать контакт, поскольку слышны шаги с улицы. Машу Крису рукой, прося немного подождать снаружи, вновь оборачиваюсь к Мэтту.
- Ну как?
Он облизывает губы и прислушивается к ощущениям. Хочется снова вернуться к ним, изучить его всего губами, языком, кончиками пальцев, оголенными нервными окончаниями, распробовать его кожу на вкус, добраться до нутра, сделать так, чтобы центр остановился, а затем запустить его вновь.
- Легко. Свободно, спокойно, просто. Здесь мы равны. Понимаешь?
- Не очень.
- Никто не пытается никого укусить. Никаких засосов, никаких стремлений продемонстрировать, кто здесь главный. Просто обычные прикосновения, показывающие нашу друг к другу привязанность. Знаешь, я всегда задавался вопросом, почему я считаю себя вправе целоваться с лучшим другом, не являющимся девушкой, и при этом продолжать думать, что все нормально.
- Почему?
- Не знаю. Мне кажется, что, когда люди по-настоящему друг друга чувствуют, знают, доверяют, они могут позволить себе немного больше, чем просто знакомые. А то, что мы принимаем это как должное – оба, - еще раз подтверждает нашу духовную близость. Я могу сделать так, - он смазано проводит по моей щеке языком, запечатлевает легкий поцелуй в уголке губ, - и ты ничего плохого на меня не подумаешь. Так надо.
Мы уже настолько проросли друг в друга, что порой не различаем, где еще можно, а где - уже нельзя.
Мэтт ныряет руками под мою футболку, неслышно обнимает, прижимается ближе. Снова обхватываю его плечо; кажется, что я оболочка без нутра, потому что все внутренности отправились в свободный полет. Если он проведет пальцами по моему животу – почувствует, как бабочки трепещут крылышками. Ощущение невесомости переполняет и пытается вырваться наружу, одновременно это и какая-то опустошенность, словно выкачали все эмоции. Вроде и полегчало, потому что один барьер между нами успешно разрушен и больше не встанет, но вроде примешивается какая-то грусть. Немного эгоистично жалеть о том, что нам удалось разобраться с этой проблемой, ведь это более, чем прекрасно, но теперь я точно знаю, в какие рамки входят наши отношения, и надежд не остается. Ничего сложного: взаимности можно не ждать.
Чувствую себя так, словно прорыдал полдня. Невъебенно мужественно. Отчего-то хочется положить голову на его плечо и заснуть, но он же сломается под моим весом. С легкостью переломится позвоночник, он весь рассыплется на кусочки, а как мне их потом собирать и склеивать обратно?
В который раз поражаюсь его философии. И в который раз не знаю, кого за нее благодарить. И за него. За то, что свалился на мою голову.
- Гей-тест пройден с отрицательным результатом, счетчик Ховарда зашкаливает. Мои поздравления!
- Доминик, знаешь… я тебя очень люблю.
Блять.
Я тоже тебя люблю.
- И что?
Мэтт тяжело, судорожно вздыхает; расслабляю сжавшиеся на его плече после этих слов пальцы.
- Твоя реакция наглядно демонстрирует то, что это словосочетание уже давно опопсело. Сто лет назад после этого высказывания ты бы отшатнулся от меня и больше никогда в жизни не подошел, а теперь тебе просто все равно.
И если бы можно было сказать, насколько мне не все равно.
- Иногда это случается.
- А я просто тебя люблю. За то, что с тобой легко. За то, что ты все-таки такой хороший. Ты умеешь слушать. Наверное, ты единственный, кто понимает меня. И меня неосознанно тянет к тебе все это время... Только пообещай мне больше в такие игры не играть. Может, мы и разобрались, но пусть это останется нашим грязным маленьким секретом.

*
Спустя несколько райских дней, которые мы постарались провести с большой пользой и минимальным количеством проблем, мы возвращаемся в Девон и вновь приступаем к своим повседневным обязанностям. Меня ждут кое-какие дела в Тинмуте, Беллз продолжает брошенную на неделю работу в мастерской, не вылезая из нее сутками, а Криса мне не доводится видеть целых четыре дня, которые, по его собственным словам, он нагоняет и вливается. Ну, «нагоняет» - это громко сказано. Просто делает вид, что продолжает хорошо учиться, придумывает правдоподобную причину своего отсутствия и отрабатывает пропущенные дни в магазине.
Так проходит неделя, затем десять дней, а потом меня начинает волновать тишина. Мне кажется, что все должно было наладиться: уезжали мы довольными, выспавшимися, подкоптившимися, Беллз просто светился здоровьем - не было ни намека на то болезненное полумертвое состояние, поглощающее его день за днем.
Мэтт просто пропал.
Приходится бить тревогу. Правда, тревогу я пока бью очень тихо и мирно, потому что не знаю точно, что происходит и происходит ли что-нибудь вообще. Всего лишь небольшое затишье; этого следовало ожидать после бурных, ленных выходных, но я слишком хорошо знаю этого человека, чтобы поверить в то, что он нашел в себе силы сидеть на заднице ровно. Именно это мне и предстоит выяснить.
Такси приезжает быстро, через час я уже стою перед входом в мастерскую, которая почему-то закрыта. На ручке заметен тонкий слой пыли, показывающий, что в нее никто не заходил где-то несколько дней, на втором этаже тоже все тихо. Обстановка, напоминающая второсортный триллер, так и кричит: «не ходи туда, не ходи!» - но когда это меня останавливали сложности? Сейчас я - туповатый главный герой, которому платят только за то, что он красиво кривляется в камеру и идет как раз туда, куда нельзя идти.
Ноги сами несут на второй этаж, хотя я никогда прежде там не был - Беллз очень ненавязчиво, но настойчиво не позволял нам подниматься туда даже в период ремонта, отнекиваясь, что грязно, пыльно, «даже еще хуже, чем внизу». Но чутье не подводит, да я и сам бы разобрался: передо мной только одна дверь. Она выглядит повидавшей виды, но чисто. Звонок не работает. Стук никто не слышит, хотя стучу я на убой - сказываются длительные тренировки игры на ударных. Что ж, не хотят пускать - я войду сам.
Замок поддается сразу. Кажется, он даже не был закрыт. Сразу с порога буквально сшибает духота, над полом застыла полупрозрачная завеса дыма, причем непонятного происхождения - сигаретный я отличу хотя бы по консистенции, что уж о запахе говорить, а этот горячий и влажный, будто кто-то напускал целую ванную кипятка.
Осторожно вхожу, прищуриваясь и ощущая, как на коже мгновенно выступает испарина. Думаю, можно будет не разуваться, тем более под ногой мгновенно что-то трескается - использованный шприц. Рядом - недокуренная сигарета. Так пофигистично разбросанный огонь в местах, где на каждом шагу может попасться легковоспламеняющаяся краска. ****ец, и куда я попал?..
Быстро, стараясь смотреть под ноги, преодолеваю нечто, что раньше должно было быть гостиной - теперь здесь есть только обдолбанные кадры непонятных возрастов, среди которых, надо отметить, самих хозяев обиталища не заметно. Ничего не остается, кроме как проследовать во вторую комнату, исходящую из первой. Плотно прикрытая в нее дверь выглядит ничуть не лучше, чем ее сестра - дверь входная; заметны несколько отпечатков обуви нехилого сорок пятого размера. Из-под нее выбивается тонкая полоска света.
Мэтт сидит к проему спиной - лицом к окну. Со спины он представляет еще более несчастное и избитое зрелище, чем с лица. Он не двигается, тем самым напоминая статую, плечи ссутулены. Создается впечатление, что он смотрит в одну точку.
- Нет, не трогай меня!.. - тихо, с мольбой в голосе бормочет Беллз, когда я касаюсь его плеча. Затем моя рука перебегает на затылок, мягко взлохмачивает его волосы, и он снова вздрагивает, но на этот раз - явно от неожиданности. Видимо, к нему давно никто так не прикасался. - Кто?..
- Это я, - так же тихо отвечаю я, но он вновь приобретает ориентацию в пространстве только после того, как вытаскивает из ушей наушники. - Привет.
- Доминик?.. Как ты здесь?.. Почему?.. Зачем?.. Что?..
- Тише, тише, успокойся, все в порядке. Хотя я бы так не сказал.
Мэтт несколько раз быстро моргает, трет руками глаза, снова смотрит на меня, не в силах поверить, что это не галлюцинация. Сжимается сердце: теперь понятна природа его изможденности. Сейчас только десять утра, но он, кажется, даже не ложился. По столу разбросаны какие-то наброски, рядом стоит набор красок с торчащей из него изгрызенной кисточкой. Все его руки в цветных пятнах - единственных ярких цветах на его белой коже.
Осторожно сажусь на его незастеленную кровать, пружины протестующе скрипят. Он смотрит на меня широко открытыми глазами; в уголке белка левого глаза заметно кровавое пятно - там лопнул сосуд от перенапряжения. Но все равно невооруженным глазом видно, что мне он искренне рад.
На улице уже давно светло, пусть и пасмурно, но у него горит лампа.
- Я вообще ее не выключаю, - тихим голосом бормочет он, чуть ли не оправдываясь; его пальцы беспокойно вертят в руках и наматывают друг на друга проводки от наушников. - Глупый детский страх темноты, неизвестности, ну, знаешь... Монстры под кроватью, все такое.
- Монстры у тебя за стеной. Кто все эти обд... люди?
При упоминании тех личностей Беллз вздрагивает и бросает быстрый взгляд на дверь.
- Это друзья Дэна. Они здесь в последнее время постоянно. Хотя я ни разу не видел одно и то же лицо дважды... Они шумят и мешают мне спать. А я рисую. Мне это нравится. Я включаю погромче музыку, никого не слышу и рисую все, что придет в голову. Это расслабляет, позволяет сосредоточиться. Потом я выбрасываю все рисунки и рисую еще.
Под его столом целая гора скомканных альбомных листов.
- Почему ты не на работе?
- У меня сегодня выходной... Решил немного отдохнуть. Скоро в больницу загремлю от переутомления.
- От нервного срыва ты туда загремишь, - сквозь зубы цежу я.
Злость и негодование так и переполняют меня: заставить его жить в этом грязном притоне рядом с вмазавшимися нариками, у половины из которых минимум СПИД! Повсюду разбросаны использованные иголки, здесь достаточно всего лишь уколоться, чтобы познать все «радости» неизлечимых заболеваний, а на его несколько килограммов веса вообще ничего не надо, он загнется совсем скоро!
- Черт, ты не представляешь, как я скучал, - выдыхает он, наклоняется и обнимает меня, уютно дыша мне в ухо. Глажу его по спине, соображая, что делать с этим дальше, пальцы то и дело цепляются за торчащие позвонки. Вашу мать, да у меня на установку кожа натянута плотнее, чем на него!
- Как давно у тебя выходной? Мастерская выглядит так, словно в ней год никого не было.
- Несколько дней. Пока эти не стали принимать прямо здесь. Потом все как-то сразу перестало иметь смысл. Я вообще на ногах еле держусь, но спать уже не могу. Привык.
- Что вообще происходит?
Мэтт садится ровно, облокачивается на спинку и пустыми глазами смотрит в окно. Майка, и прежде немного свободная, теперь просто на нем болтается, словно он служит для нее всего лишь вешалкой. Если раньше его скулы казались аристократично выпирающими, теперь это - кости. Больше в его прежнем очаровании не осталось никакой красоты.
- Дэн... Он связался немного не с теми парнями. И начал толкать наркоту. Сначала он делал это где-то на нейтральной территории, а потом эти мудаки, не смыслящие себя от ломки, начали заваливаться к нам и вмазывать прямо здесь, конечно, после этого уже никуда не уходя. Я столько повидал, что теперь спокойно могу идти в патологоанатомы. А человек такое животное - привыкает ко всему. Вот и я привык. Стараюсь выходить отсюда как можно реже и вообще о себе никак не напоминать. Они меня не трогают.
- Дай сюда руки, - требую я. Мэтт непонимающе качает головой. - Давай. Обе.
Внимательно рассматриваю сгибы локтей, провожу по коже пальцами, не обделяю вниманием тыльные стороны ладоней. Кожа тонкая, но цельная, ничем не поврежденная. Хочется осторожно касаться ее, чтобы не порвать, бесконечно, не отпускать от себя никуда, показывать, что все хорошо и лучше никогда не будет...
С души словно сваливается камень.
- Я чистый, если ты это хочешь узнать, - тепло улыбается Беллз, грациозным движением вытягивает свою руку, скользит кончиками пальцев по моему подбородку, ненавязчиво заставляя поднять голову. Прохладным ветерком он пробегает по щеке, кончику носа. Как же давно мне этого не хватало.
Кажется, за один только этот его жест, полный отчаяния, я уже способен убить кого угодно.
- Зачем ты здесь?
- Вообще изначально я пришел сюда, чтобы разведать, куда ты пропал. А теперь, очевидно, затем, чтобы вытащить тебя отсюда. Ты этого не заслуживаешь.
- Но... Но я не могу просто так уйти! Он... Он мой друг! И у нас есть совместное дело, которым нам нравится заниматься!
- Забудь об этом. Бросай все вещи и забудь о них. Мы уходим отсюда.
Но не успеваю я забросить его на плечо, если потребуется, как открывается дверь, вваливается мокрый Дэн - кажется, секрет горячего пара раскрыт - и весело смеется:
- Беллз, там надо... - но осекается, заметив меня. - Это у нас еще кто? Я тебя не знаю.
- Зато я тебя знаю, - легким движением поднимаюсь с кровати и в один шаг оказываюсь прямо напротив него. Наши глаза находятся на одном уровне, и, в отличие от того же Беллза, они - живые, яркие, чистые. Трезвые. - Полгода назад я помогал вам обустраивать мастерскую, а теперь я забираю Мэтта домой, в Тинмут.
- Хы, это кто тут у нас такой героический? Мэтт, ты знаешь этого придурка?
Но не успевает тот ответить - замахиваюсь и резко, без излишнего героизма запечатлеваю достойный уважения удар на скуле этого дельца. Он отшатывается в сторону, хватается за лицо; не останавливаясь на достигнутом, еще двумя ударами украшаю его рожу яркими фонарями под глазами, но вдруг со стороны, от которой никак не ожидал, получаю вскользь слепящий шлепок по лицу, затем - в живот. Потеряв ориентацию, сгибаюсь по полам, меня валят на пол, еще один удар по лицу - судя по силе, нанесенный уже ногой. В черепе слышится треск и громкий звон, словно от его стенок отскакивает монетка; Мэтт издает страдальческий вопль и бросается мне на выручку, но его отталкивают без особых усилий. Он скулит, стирает с губы выступившую кровь. Еще два пинка в живот - и я отключаюсь.
В себя прихожу уже на улице от удара об асфальт. Толчок сам по себе был силен, а для избитого тела это - двойная боль. Кажется, что-то внутри оборвалось и отправилось в свободный полет. Надеюсь, они ничего мне не отбили. Почки, например; я пока еще хочу пожить без пособия по инвалидности.
Нахожу в себе силы, кое-как поднимаюсь, сажусь, тыльной стороной руки осторожно стираю с лица кровь. Не знаю, откуда она - из разбитых губ или расквашенного в нечто бесформенное носа. Теперь этот мир выглядит немного не так. Цвета не посерели, но из-за заплывших глаз сейчас я вижу гораздо меньше. Хорошенько меня отделали, ничего не скажешь, добротно. Я не рассчитал, что там может быть не только он. Одного я бы с легкостью отметелил до полусмерти, но двое плюс эффект неожиданности - здесь справился бы только супермен.
Снова вытираю лицо, шмыгаю носом - втягиваю кровавые сопли обратно. Больно даже от этого. Минимум кинозвездой мне теперь не быть. Лишь бы только не перелом.
Кое-как отдышавшись, что оказалось весьма непросто, воздвигаю себя на ноги, запрокидываю голову, пытаюсь рассмотреть что-нибудь в окне, но в нем отражается только унылое серое небо. Как бы с Мэттом ничего не сделали, пусть даже пострадал я, но лишь бы его не трогали...
Все в карманах оказывается на своих местах - даже шманать не стали. Деньги на такси остались - остались и сигареты. Пытаюсь прикурить, но первый глоток дыма легкие встречают с очевидным сопротивлением, а разбитые губы отказываются удерживать сигарету, поэтому просто выбрасываю ее в сторону и иду ловить такси.
Водила нехорошо на меня косится, и я понимаю его реакцию - скорее всего, я сейчас выгляжу не лучше пропойцы, не поделившего с сотоварищами бутылку. В зеркале заднего вида открывается ужасающая панорама: щели вместо глаз, заплывшие непроглядной синевой, нос в пол-лица, нечто непонятное на месте губ, все это приукрашено начавшей подсыхать кровью. Да уж, дело. Правда, домой в таком виде лучше не заявляться, иначе предков хватит удар.
Сразу отдаю двадцатку, чем притупляю подозрительность, и прошу довезти до Тинмута. Шофер сначала присматривается, пытаясь понять, не испачкаю ли я ему сидения, затем рассматривает побои и вдруг сочувствующе спрашивает:
- Парень, тебя кто так отделал?
- Нехорошие друзья хорошего друга, - нехотя отмахиваюсь, подпираю подбородок ладонью и пытаюсь осторожно восстановить дыхание. - Поехали?
Водила послушно жмет на газ, но продолжает недоверчиво коситься в мою сторону.
- Может, тебя лучше в больницу отвезти? Хреново выглядишь, если честно, домой в таком виде лучше не заявляться. Тебе помощь нужна.
- Помощь будет потом. А пока мне нужно кое-кого вытащить.
Едем быстро и без лишних разговоров. В каком-то роде я благодарен этому человеку: от его скорости зависит очень многое. Он не задает вопросов, не несет неразборчивую херню сам, только один раз пытается осторожно поинтересоваться, что произошло, но снова получает в ответ что-то односложное, не располагающее к дальнейшим разговорам. Не понимаю, почему людям всегда так интересны чужие проблемы, и не просто чужие, а человека, который является всего лишь работодателем на час. Я заплатил ему за то, что он довезет меня до дома, мы больше никогда не встретимся, а даже если и встретимся, вряд ли он меня узнает. Нормального.
- Ты бы поосторожнее был, - говорит он, выезжая на финишную прямую, от которой до пункта назначения осталось минут десять. - На Майка Тайсона ты не больно похож.
- Просто их оказалось больше, чем я рассчитывал.
Совсем скоро мы подъезжаем на место, я скомкано благодарю и выскакиваю из машины.
- Сколько же тебе лет, герой? - доносится вслед.
- Девятнадцать, - бросаю в ответ через плечо и довольно быстрым шагом - насколько это сейчас возможно - направляюсь на свою улицу.
Домой я действительно не пойду. Сейчас мне там делать нечего, только пугать маму, которая обязательно разнервничается и упадет в обморок, и трепать нервные окончания Биллу, а у него и так осталось мало нервных клеток. Поэтому я пойду к Крису.
Дверь открывается не сразу - сначала слышны тяжелые, грузные шаги, затем какая-то возня, щелчок язычка замка, и только после этого на пороге передо мной вырастает дылда. Он громко охает, увидев меня, сначала явно не понимает, кто перед ним, а затем охает еще раз - уже громче.
- Дом?
- Скорее то, что от него осталось.
- Кто это тебя так?
- Дружки Мэтта. Они превратили их совместное жилище в притон, держат его там едва ли не в заложниках, он стал похож на мумию, но по-прежнему свято верит в то, что все будет хорошо, хотя сам едва держится на ногах. Как можно быть таким наивным?
- Плохи дела. За что они тебя отделали?
- Попытался его забрать. Слушай, не важно, что они сделали со мной. Мне не впервой разбитым ходить. Я боюсь, как бы они там с ним ничего не сделали. Беллз же сейчас вообще на приведение похож, на него подуешь - и все. Помогай. Нужно его спасать оттуда.
Крис отрицательно качает головой.
- Сейчас тебе нужно в больницу. Они не посмеют его тронуть.
- Но...
- Не «нокай». Правда, Дом. Ты хоть видел, на что ты похож? На тебе же места живого нет! Судя по твоему общему виду, били тебя не только по лицу и не только руками.
- Почки вроде на месте, я проверял. Да и печень не сильно болтается. Жить буду, пить - тоже. Ну, так как? Я же могу рассчитывать на твою поддержку и твои кулаки?
- Конечно. Я думаю, теперь мы будем готовы. В одиночку не суйся, иначе будет гораздо хуже получать по уже разбитому лицу, а они явно будут ждать рецидива. Короче, тема такая: приходить нужно ночью, чтобы все было более-менее тихо и спокойно. Желательно еще с собой скотч прихватить.
- А его-то зачем?
- Мэтту рот заклеивать, зачем. Чтобы не орал от неожиданности, - Крис начинает загибать пальцы. - Замок на двери у них есть?
- Нет, просто так открывается.
- Отлично. Тогда берем лом и являемся к ним, как Христос к грешникам. Но сначала мы идем в больницу и штопаем тебя, никаких возражений я не потерплю. Молись, чтобы у тебя был не сломан нос, да и челюсть явно выбита с места...
- А потом?
- А потом спасать Мэтта.

*
Все оказывается не так плачевно, как я боялся: легкое сотрясение, неприятные ушибы и прочая херня, правда, с носом понадобилось повозиться. Собирать его осколки по частям не приходится, конечно, однако заметно повреждена перегородка, поэтому под местным наркозом мне пытаются вернуть ее на место, а затем в каждую ноздрю до самого мозга заталкивают по ватному тампону внушительных размеров, пропитанных мазью с антибиотиком, и наставляют, что за следующие три дня я должен отрастить жабры или привыкнуть дышать ртом, поскольку именно этот период мне придется ходить в таком виде. Объясняют мне это тем, что сейчас там все разбито, поэтому ожидаются частые, продолжительные и обильные кровотечения.
Естественно, в сказочку про то, что я очень неудачно упал с лестницы, мне никто не верит. Однако из чисто человеческой вежливости вопросов лишних задавать мне не задают тоже.
Чувствую себя боксерской грушей, на которой силу ударов отрабатывала целая толпа озверевших чемпионов мира по боксу, причем отрабатывала не вручную, а минимум кирпичами. При каждом движении тело отзывается болью везде, даже в самых неизвестных закоулках, череп стабильно трещит по швам, то и дело мутит, координация не к черту. Но со спасением Мэтта от этих отморозков тянуть нельзя тоже, поэтому мы с Крисом дожидаемся ночи, прихватываем длинную продолговатую железку и со всех ног гоним в Эксетер, морально подготавливая себя валять без разбору всем, кто только сунется.
Обстановка с утра не изменилась: те же обдолбыши, та же духота, только пар успел рассеяться. Сравнительно тихо и спокойно, что настораживает: не верится, что понятие "ночь" они воспринимают прямо и спят. Но плевать.
Железка доверена мне, поскольку самый убитый здесь я; несомненно, можно ожидать того, что, снова завидев меня, они перейдут к тяжелой артиллерии и просто вколотят мне нос прямо в мозг и даже тампоны извлечь не потрудятся. Крис ступает осторожно, бесшумно и грациозно, чего довольно сложно ожидать от человека с его комплекцией. Аккуратно переступаем через эти еще живые, но уже трупы, стараясь ни на кого не наступить, чтобы не поднять шум. Уже знаю, куда идти, поэтому без лишних разговоров направляюсь к той самой двери, тихо ее открываю, ожидая застать Мэтта за тем же столом, но он лежит, свернувшись в позе эмбриона, на кровати спиной к стене, кажется, даже не дышит. Оставляю друга на шухере; пораженный происходящим до глубины души Крис хлопает глазами, затем шепотом спрашивает:
- Что… что они с ним сделали?
- Он спит, - в тон ему отвечаю я, подхожу поближе, опускаюсь рядом с ним на колени, убираю с лица волосы.
Слышно тихое дыхание, хотя он не спит, а скорее просто отключился, выдохшись. Обычно дети во сне похожи на ангелов; эта черта пропадает с возрастом, но вот опровержение – через несколько недель ему девятнадцать, а он даже не кажется чем-то неземным – он и есть. Похож на Спящую Красавицу, хочется поцеловать, чтобы пробудить ото сна. Не могу остановиться, даже несмотря на присутствие Криса, задерживаюсь на его пульсе. Слабый, но есть. И как-то спокойнее становится.
- Ты это, - окликает меня дылда, - если будить его собрался, отдай железку мне, что ли. Он же до конца жизни заикой останется, тебя сейчас увидев, да еще и с ломом. Решит, что всадник Апокалипсиса с бодуна хорошенько навернулся по пути с коня и решил дотопать пешком.
- Тьфу на тебя с твоими шуточками. И без того тошно.
Действительно – штормит. Хотя от мысли о том, что через десять минут все закончится, хочется петь, скакать галопом и даже не думать о болезненном пульсе, бьющем в виски.
Дылда незаметно скрывается в первой комнате, прикрывает за собой дверь. Теперь я точно уверен, что просто так нас не достанут – все-таки он надежный.
- Мэтт, проснись, - мягко треплю Беллза за плечо, на что он морщится и что-то тихо бормочет. – Ау, просыпайся, это я.
В следующий момент я уже зажимаю ему рот, неся что-то несвязное в попытке его успокоить. Мэтт громко, протестующе мычит, в его широко открытых глазах – уже живых, не стеклянных - застыл настоящий ужас. Все-таки Крис был прав. Наверное, ему не понравились мои тампоны, пропитанные наполовину лекарством, наполовину – кровью.
- Д… Доминик? – выдыхает он, стоит мне осторожно убрать руку, когда убеждаюсь, что первый шок прошел и кричать он не будет. – Это ты?
- Угу, как догадываешься. Я, правда, сейчас выгляжу не самым лучшим образом: косметичку дома забыл. Не обращай внимания.
- Это… это они тебя так?
- Они самые.
Словно он при этом не присутствовал.
- Что ты снова здесь делаешь? Дэн сейчас вернется, будет хреново.
- Я подстраховался. Собирайся, теперь мы точно уходим.
- Но…
- Блять, хватит! – Мэтт вздрагивает; он выглядит забито, а резкое движение, сделанное им, похоже на то, с каким обычно маленькие дети бросаются под одеяло от страха. – Я долго терпел, не совал нос в твои дела, чем поплатился теперь, но я не собираюсь смотреть на то, как мой, твою мать, лучший друг постепенно загибается в этой дыре! И не вздумай сейчас ни хрена говорить, - тыкаю в него пальцем. Наверное, вид у меня действительно ужасающий, но плевать. – Если ты не идешь сам – я тебя отсюда выношу. Довольно.
- Но…
- ****ец, ну, тупой.
Несмотря на острую боль в пояснице, буквально за ухо притягиваю к себе, молниеносным движением хватаю на руки и перебрасываю через плечо. В нем веса не больше, чем в пушинке; Мэтт сучит в воздухе ногами и, шипя, требует опустить его обратно на твердую землю, пытается колотить кулаками по моей спине, но все же не кричит, за что я искренне благодарен. Быстро преодолеваю расстояние до двери, дергаю на себя, плюю на все предосторожности – не до них сейчас.
- Как обстановка? – спрашиваю у темной фигуры, застывшей у стены, Беллз пораженно охает.
- Крис?!
- А ты что думал? Что я отпущу этого задохлика одного? – усмехается он. – Тогда он не рассчитал, но, увы, он не Терминатор и даже не Джеки Чан. Все чисто, пойдем. Во ****ец у вас здесь творится! Трупы, горы трупов. Не наступи, иначе вопли поднимут. И как эту лавочку еще не прикрыли?..
Осталось только успешно спуститься один-два пролета по лестнице, не свалившись с нее, и все кончено, наконец-то снова все пойдет на лад, по-старому…
Раздается звук открываемой двери. Внутри все холодеет. Крис вопросительно оборачивается на меня, даю знак немного подождать, спрятавшись с обеих сторон от входа из прихожей. Беллз тихо, конвульсивно бьется, пытаясь извернуться и оценить обстановку, легко шлепаю по ноге, призывая успокоиться. Сейчас будет весело.
- Крис, бей! – бросаю я, подловив момент.
Он делает стремительный выпад ломом в тот самый момент, как Дэн заходит в комнату. Тот издает судорожный выдох, как если бы из его легких разом выкачали весь кислород, и тихо падает, подобно срубленному дереву.
- Добивать будем? – кровожадно осведомляется громила, замахивается еще раз.
- Не надо, не следует опускаться до их уровня. Иди вперед – в случае чего будешь нас ловить.
Он кивает и выходит на лестничную клетку; однако следовать за ним не спешу. Подхожу на шаг ближе, опускаю голову – к горящему носу приливает кровь, чувствуется, как быстро колотится в него пульс.
- Помнишь меня, дорогой? Да-да, это снова я. И за мной должок.
Два удара ногой в живот, один – в лицо, теперь можно смело отсюда съебывать и больше никогда сюда не возвращаться. Одних только сегодняшних приключений мне хватит до конца месяца, если не года.
Решаю, что Мэтта можно опустить на землю, только через квартал. В крови при бешеной температуре закипает адреналин; чувствую в себе силы набить морду кому угодно, покорить Китайскую стену и сделать еще что-нибудь настолько же абсурдное. Дыхание вырывается из груди сдавленными всхлипами, все горит, хочется согнуться пополам, опереться руками о колени и сильно, глубоко дышать, втягивать в себя прохладный воздух, который остудил бы жажду вернуться и добавить еще пару раз. Это совсем на меня не похоже – подобная злость и мстительность еще никогда не находили себе места внутри меня.
Беллз выглядит довольным. Пусть даже он пытается заставить свое лицо отображать забитость, негодование, вызванное наглым вмешательством в личную жизнь; что-то такое, что примерно можно прочитать как «я-десятая-жена-шейха-и-у-меня-нет-никаких-прав». Но в тот же миг, когда он осознает, что все закончилось, его мордочка приобретает свое обычное выражение, радостное, немного загадочное, тусклые глаза начинают светиться, даже в осанке появляется что-то гордое, сильное. Похоже на преображение гусеницы в бабочку. На такого Мэтта я готов смотреть неотрывно.
Только где была его внутренняя стойкость там, почему он не ушел?
Или, может быть, именно она и помогла не загнуться за почти целый месяц столь искусных издевательств?
- Все. Мы это сделали, - довольно озвучивает Крис. – Теперь все мы свободны, у нас снова все охеренно, мы можем продолжать жить, творить… Хорошо-о-о. Куда подадимся?
- В Тинмут, ясен хрен, куда ж еще, - пожимаю плечами, отрываю плотоядный взгляд от Мэтта. - Где там наш фургончик? Мы едем домой.
Видимо, попасть на малую родину нам сегодня не суждено - это очень отчетливо написано большими светящимися буквами на лице Беллза. Он сразу как-то теряется, виновато склоняет голову, прячет глаза. Выглядит подозрительно, но мы ждем, что он раскается сам.
- Тут дело такое... - "исповедь" не заставляет себя долго ждать: очевидно, это по-настоящему его грызет. - Мы больше не на колесах.
- Как? - в один голос восклицаем мы с Крисом.
- Вот так. Просто произошло... кое-что. Его пришлось отдать в качестве расплаты местному авторитету, иначе всем бы нам был такой ****ец...
- Твою мать, вы ведь за него даже полностью еще не расплатились, - стонет дылда, хватаясь за голову. - Я же говорил, что нельзя доверять ему что-то серьезное! Блять, блять, блять...
- Успокойся, - притормаживаю его потуги. - Мы еще не до конца все знаем. Беллз, рассказывай.
И Мэтт, втягивая голову в плечи, начинает повествование. Мы стоим посреди ночной улицы с раскрытыми ртами, у меня болит лицо, а сам я похож на третьего с краю зомби в подтанцовке фильма ужасов, и все, что сейчас происходит, настолько смешно и глупо, что хочется упасть прямо на асфальт, кататься по нему, молотить кулаками, дрыгать ногами и неудержимо ржать до боли в горле.
- Короче, как-то собрались мы гулять куда-то с друзьями Дэна - веселые ребята, было шумно, интересно, все такое... - лопочет под нос Беллз, и половину смысла я не улавливаю, так как в ушах шумит еще не успокоившаяся кровь. - Мы посидели, немного выпили, потом слово за слово... И меня развели на "слабо". Сам не знаю, как так получилось! - он пытается сразу же оправдаться. - Наверное, пить не надо было. Но я же не знал! И забавы ради помог... ну... машину угнать.
Стоящий рядом Крис исторгает страдальческий вздох; я и сам едва не падаю от этой новости. Но молчу, помня, насколько тяжело ему пришлось в последнее время.
- Дальше.
- Повеселились - и хватит. Разбрелись по домам, а через пару дней к нам пришел какой-то громила и сказал, что я спер и кому-то толкнул его тачку. Я этого не делал, меня подставили! Он не поверил, не захотел слушать, сказал, что я должен ему компенсацию, иначе мне ****ец. Делать ничего не оставалось, вы же сами понимаете, - Беллз шмыгает носом, словно подводя итог и ставя точку.
- Ни *** себе друзья, - присвистываю, смотрю на медленно закипающего дылду. - Ты честно никому ее не продавал?
- Честно.
- Да плевать, продавал он или нет! - взрывается Крис. - Мы, блять, на него горбатились, на фургончик-то наш, мы так старались привести его в божеский вид, беречь... А ты просто так тупо его просрал! Оставили, блять, на некоторое время одного, позарившись на возраст в паспорте, а он, оказывается, глупее ясельной группы детсада!
- Крис, - пытаюсь охладить его пыл, но это будет сложно. - Перестань. Ему же сейчас и без того тяжело, он и без твоих воплей обойдется.
Пытаюсь ободряюще подмигнуть Мэтту, он испуганно хлопает глазами, и стараюсь не представлять, как это только что выглядело.
- Ребят, я правда очень виноват, мне жаль...
- Молчи, женщина! О какой ответственности, твою мать, может идти речь, когда ты банально не можешь присмотреть за собственностью?! Я бы тебя сейчас убил.
Задумчиво смотрю на его руки - на автомате заслоняю Мэтта собой. Да, дальше драться уже некуда. Но в обиду я его не дам.
- Крис, послушай. Да, он поступил неправильно. Но разве и ты безгрешен? Неужели у тебя не было ошибок?
- Он, блять, взрослый человек, он должен думать верхней головой, которая на плечах! Скажи мне, Доминик, неужели тебе положить на это?
Беллз благодарно касается моей спины. Сквозь это движение чувствуется все: его благодарность за то, что мы вытащили его оттуда, его признательность за то, что сейчас я защищаю его, несмотря на то что он виноват, его раскаяние в том, что он сделал это и подвел всех нас.
Только бы мой голос сейчас не дрожал.
- Конечно, мне не плевать. Но тебе, я так понимаю, нужны какие-то древние колеса, в то время как мы только что чуть близкого, блять, человека не потеряли! Я никогда не ожидал от тебя подобного.
Крис тяжело дышит; еще чуть-чуть - и он начнет извергать пламя не хуже сказочных драконов. Его глаза мечут молнии, пальцы крепко сжаты в кулаки; Мэтт за моей спиной испугано сжимается в комочек.
- Ладно, отлично, я понял. Но знаешь, Дом, хочу открыть тебе секрет: ты ведешь себя, как влюбленная баба, и хреново это скрываешь. Сколько можно ему подпевать? Завтра он кого-нибудь убьет, а ты полетишь за ним на крыльях любви брать вину на себя? Как наседка со своим потомством, честное слово... Взрослые они, блять.
Затылком чувствую горящий взгляд Беллза, силящегося понять, правду ли озвучил Крис или нет. Но сейчас мне все равно, гонит он или не гонит; мне уже вообще плевать на его слова. Хватит этих разборок.
- Крис, успокойся. Выговорился? Молодец. Не нужно обвинять никого в том, чего нет. Остынь.
- Я и не горю. Но плевать, правда. Не желаю больше разговаривать с вами, двумя идиотами. Знаете, я теперь пас. Я больше не буду вносить свою часть в оставшуюся сумму оплаты. И я с радостью посмотрю, каким местом безработный долбоеб и белоручка-метросексуал будут искать деньги, чтобы погасить задолженность. А теперь разрешите откланяться.
Крис стремительно разворачивается и быстрым, уверенным шагом уходит в противоположную от нас сторону. Легким движением Мэтт обвивает мою талию, кладет голову на плечо, тепло дышит в ухо. В любой другой момент я не преминул бы обнять его - хоть на какую-то минуту, пока выдалась такая возможность, но отчего-то этого не делаю. Пусто.
Сейчас по всем законам жанра должен пойти холодный ливень, который промочит нас насквозь и заставит жалостливых зрителей сморкаться в платочки, но этого не происходит. От асфальта исходят волны тепла, пахнет пылью, приближающимся летом, свежей листвой. И не хочется осознавать, что только что нас бросил лучший друг, наша третья часть, без которой с некоторых пор мы, может быть, и целое, но уже не полное. Хочется сесть прямо на землю и позорно разреветься, как девчонка, чтобы через слезы выпустить абсолютно все, накопившееся внутри за последнее время. Но, конечно, желание остается желанием.
И это длится до тех пор, пока Беллз вдруг не подает удивленный голос. После этого снова хочется истерически ржать, захлебываясь кислородом, и мотылять всеми конечностями, как опрокинутый на спину восторженный таракан:
- А чего это я белоручка-метросексуал?

*
Эксетер - не настолько большой город, чтобы по нему двадцать четыре часа в сутки разъезжала целая толпа народа, каждый второй человек из которого направляется точнехонько в Тинмут. Дороги пустые - на них можно спать, не боясь, что собьет машина. Именно этого хочется сейчас больше всего. Нет, не быть сбитым машиной - спать. И Мэтта нужно бы уложить, иначе придется нести на себе; он зевает с периодичностью раз в полминуты, это передается и мне, но в моем случае лучше вообще не совершать лишних телодвижений - больно.
Стоим десять минут, пятнадцать, переминаемся с ноги на ногу. Скучно. Говорить тоже особо не о чем. Нет, не потому, что мы отдалились, что что-то произошло между нами, еще что-нибудь. Всему виной общая усталость, моральная опустошенность - пережить столько всего за сутки и не ****уться умом подвластно не каждому. Беллз то и дело с сочувствием, но одновременно и какой-то благодарностью поглядывает на меня, видимо, уже записав своим героем в мысленный блокнотик. Надеюсь, я где-то между Бэтменом и Человеком-пауком.
- Доминик... - тихо зовет он меня, когда вдали уже показываются фары такси. - У тебя это...
Мэтт медленно протягивает руку, пытается коснуться пальцем моего носа, но от одной мысли об этом передергивает.
- Не надо! - быстро, немного испуганно отвечаю я; он вздрагивает, отдергивает руку. - Что там?
- У тебя кровь идет.
Вытираю под носом рукавом толстовки - ткань сразу же промокает. Теперь понятно, о чем именно меня предупреждали, говоря о частых кровотечениях. Скорее всего, во всем виноваты переутомление и напряжение вкупе с довольно душной погодой.
- Сильно?
- Не очень, но тампон полностью пропитался. Менять надо.
Зажимая нос рукавом, взмахиваю рукой и останавливаю машину. Не обознался - действительно такси. Пропускаю сначала Мэтта, затем залезаю сам.
- Куда едем, молодые люди? - вопрошает водитель.
- До Тинмута, - бросает Мэтт, роется по карманам, достает какой-то платок, который сейчас так кстати. - Вот, зажми, он лучше впитывает.
- Спасибо.
- Тебе придется еще всю эту херню извлекать. Не будешь же ты ходить с ссохшимися тампонами? Они там по новой все раздерут! Зачем они тебе, кстати?
Комкаю платок как можно плотнее, чтобы кровь не просачивалась сразу, хочется с силой пережать все сосуды одним движением, но только от мысли об этом скручивает живот, словно организм намекает, что так лучше все-таки не делать. Конечно, теперь мне будет весело - предки до сих пор меня не видели, - но будем оптимистами и решим, что нос наполовину цел, а не наполовину сломан: моя медсестра снова со мной, я думаю, он меня не бросит. Рядом с ним я готов болеть постоянно.
- Перегородка расхреначена. Они форму держат, пока это все срастаться будет. Твои дружки постарались на славу. Правда, Дэн теперь тоже не скоро сможет нормально дышать.
- Ты жить-то хоть будешь? - обеспокоено спрашивает Мэтт.
Улыбаюсь.
- Буду, конечно, иначе куда ж ты без меня. От легкого сотрясения еще никто не умирал.
Он радостно улыбается в ответ и отворачивается к окну. Там ничего не видно - только изредка мелькающие мимо огни. Наверное, уже поздно. Сколько там сейчас? Два часа, три? Не важно. Мы уже взрослые, поэтому домой можно приходить когда угодно.
- Слушай, блин, - вдруг начинает бормотать Мэтт. - У меня же совсем ничего с собой нет, все вещи там остались. Денег никаких.
Машина резко тормозит; едва не впечатываюсь в сидение перед собой, громко нецензурно ругаюсь.
- Какого хера?!
Водила демонстративно трет палец о палец, намекая, что без оплаты дальше не поедет. Мэтт расстроено сутулит плечи. Толкаю его локтем в бок, запрокидываю голову.
- Посмотри у меня в кармане - там что-то должно быть.
Он извлекает десятку и протягивает ее шоферу. Тот с готовностью жмет на газ, но через пять минут вновь останавливается, постукивает пальцем по счетчику, на котором высвечивается все по нулям, и говорит, что дальше не поедет. Но больше у меня ничего нет, поэтому, громко ругаясь и обвиняя его в бесчеловечности - может быть, нам нужна скорая хирургическая помощь или что-нибудь еще, а он тварь такая - вылезаем на улицу прямо посреди дороги. Мэтт демонстративно показывает ему в зеркало заднего вида средний палец и осматривается.
Спереди дорога, сзади дорога, по бокам - промежуточная степь, разделяющая два родственных города. Куда идти и сколько идти - хрен проссыт, поэтому решаем направиться не спеша по направлению езды, то есть сразу прямо. Междугородные трассы обычно имеют всего два направления, на их пути встречаются знаки, поэтому, думаю, мы не заблудимся.
Не понимаю, куда я спустил все имеющиеся на данный момент деньги, так что двум сирым и убогим не хватило даже на проезд до дома, чтобы оказать друг другу первую помощь и поскорее попадать спать, но, видимо, всему виной широкий шаг, шик и легкость, с которыми я их тратил. Ну и ладно, не умрем, пройдя пешком лишнюю пару километров. Не совсем искалеченные, воздух в этих местах хороший. Хотя нам даже воздух уже не поможет.
Битый небитого несет. Сказка такая есть. Только у нас немного по-другому.
Я - разбитый снаружи.
Мэтт - разбитый изнутри.
И нельзя сразу сказать, какое из этих зол меньшее.
- Телок кадрить пойдем? - спрашивает Беллз, с надеждой оглядываясь на меня.
- Сначала начнем с того, что всех телок Тинмута мы перекадрили точно. И потом, ты давно меня при свете дня не видел?
- Твоя правда.
Он тяжело вздыхает, спотыкается, громко ругается. Замечает, насколько теплый под ногами асфальт.
- Мэтт, ты любишь ролевые игры? - интересуюсь я, вглядываясь вдаль - там ничего не видно.
Даже в темноте заметно, как Беллз смущается. Он пытается рассмотреть выражение моего лица, чтобы понять, на что я намекаю и как лучше ответить, но на нем сейчас даже глаз нельзя разглядеть, чего уж там говорить об эмоциональных полутонах.
- Ну... затрудняюсь ответить.
- Скажем, как ты отреагируешь на то, если мы с тобой немного поиграем? Скажем, я пациент, а ты - медсестра.
- Да, хорошо они тебе по голове дали... Ты чего?
- Мне нужно будет увечное лицо сейчас обработать. Себе я не доверяю, а ты хозяйственный, пропасть не дашь. Не хочу просто в таком виде домой заявляться. Конечно, побоев не скроешь, но хоть максимально в приличном виде. И рукав бы мне простирнуть... Лучше вода, чем кровь.
Даже в темноте заметно, что Мэтт бледнеет, хотя дальше уже некуда. Но не возражает. Уж чего-чего, а крови он не боится.
- Что ж ты, блин, сразу не сказал-то? Конечно, помогу! Помнишь, что тебе делали?
- Думаю, смогу воспроизвести. Главное, чтобы у тебя обезболивающее оказалось, а остальное уже не суть важно. Кстати, идти осталось совсем мало - этот столб я везде узнаю. И, пожалуйста, Беллз, пообещай мне, что больше никогда не полезешь в воду, не зная броду. Не каждый раз мне взбредет в буйную голову нестись к тебе на всех парах и проверять, все ли хорошо.
Он ничего не отвечает, старается смотреть под ноги, чтобы ни на что не наступить. Со стороны это выглядит даже как-то... романтично. Если смотреть со спины и без фонарика: две фигуры, пристроившиеся с краю дороги, вокруг ни души, тишина, только свежая трава по бокам растет, да мимо мелькают высоковольтные столбы с натянутыми проводами. Вдалеке виднеются смазанные огни Тинмута, который уже давно, должно быть, спит. Мэтт радостно улыбается, завидев родные панорамы; все-таки хорошо, что мы его вытащили. Нет, не так. Это звучит неправильно - как будто мы могли наплевать и бросить его там. Просто хорошо, что он сейчас рядом.
- Плохо, что Крис ушел, - словно прочитав мои мысли, противопоставляет Мэтт. - Так погано себя чувствую. Я очень виноват перед вами.
- Виноват, но со всеми бывает. Я тебя не виню. Обидно, конечно, что мы втроем на него работали, хотели и все такое, но ведь плохой опыт - это тоже опыт? Не грызи себя. Крис оттает скоро, ты же знаешь, он хороший.
- Но водила все-таки мудак, - с негодованием в голосе вдруг восклицает Беллз. - Два трупа попросили его довезти и даже денег нашли, а он!..
- ...а он, очевидно, боится трупов.
- Пассивный некрофил по кладбищу бродил.
Хихикаю, представив себе эту картину, едва не проглатываю язык. Мэтт тоже улыбается; это поразительная перемена: еще два часа назад он был похож на свой собственный призрак, а теперь он заметно ожил, и словно не было всех этих продолжительных проблем.
Следующий поворот - уже наш, он ведет почти прямо на родную улицу. Молюсь, чтобы у него дома никого не было, потому что лишние свидетели нам, двум раненым птицам, не нужны.
Тихо проскальзываем в прихожую его дома, не включаем свет, надеемся, что ни на кого не натолкнемся. Но из-за поворота вдруг выплывает его маман и, даже не обратив внимание на то, что мы как с поля боя вернулись, где пропадали добрых десять месяцев, просто говорит, что звонил некий Джон, спрашивал, где его дети, почему они пропали и почему альбом еще не записан. Глаза вылезают из орбит - неужели до нее действительно не доходит, что родной сын прожил в чужом городе до хрена времени, почти целый год, он пришел домой среди ночи, исхудавший и с запавшими глазами, под ручку с не самым презентабельным товарищем, без вещей и звонка?
- Забей, проблем меньше будет, - шепчет Беллз мне в ухо и пихает в спину на второй этаж - в ванную. - Спасибо, мам.
- Слушай, а что за Джон? - интересуюсь я, подставляя лицо холодной воде, которая сейчас не сравнится даже с манной небесной. Вода в слив утекает розовая, мутная.
- Леки, у нас другого нет.
Мэтт достает аптечку, довольно долго в ней ковыряется, затем извлекает на свет какую-то склянку, внимательно разглядывает ее, читает надпись на этикетке.
- Здесь написано, что это какой-то гидрокодон, - задумчиво произносит он, покусывает губы. - Название знакомое, где-то я его уже слышал... Точно! Самый банальный викодин. Пей - подействует на убой, вообще ничего не почувствуешь.
Глотаю сразу две таблетки, сажусь на краешек ванной, жду, пока начнется действие, наблюдаю за тем, как Беллз деловито моет руки, разматывает бинты, достает вату, стягивает все это в крепкие жгуты, смазывает какой-то вонючей дрянью. До сих пор не могу привыкнуть, что самые мощные лекарства - они всегда самые горькие.
- Вытаскивай старые, - командует он; осторожно, крепко зажмурившись, вытягиваю первый тампон. При малейшем давлении из него вытекает кровь, стекает по руке. Бросаю его в умывальник.
Больно, но скорее от осознания происходящего, чем на самом деле. Мэтт был прав - действительно, на самом деле не слышно ничего, только неприятно думать, что творится там, внутри, пока все свежее. Запрокидываю голову, позволяю ему затолкать бинт поглубже и поплотнее. Он действует мягко - не так, как врач, который знает свою работу, до момента приема в глаза не видел пациента и которому плевать на боль; как неопытный, неумелый человек, друг, который боится в первую очередь сделать неприятно.
Это тенденция: все в первый раз у него получается хорошо.
- Нужно будет к Джону смотаться, - ловлю момент, пока друг отворачивается, снова моет руки и начинает смазывать мазью второй жгут. - Мы целый месяц не виделись. Решит еще, что мы передумали, пойдет на попятную. Нам материал писать надо, сколько можно времени терять?
- Надо ему хотя бы сначала позвонить... Так, поднимай голову. Популярно объяснить, что у нас за веселье здесь происходит и как со всем этим бороться. Привет, Джон, - смешным писклявым голосом говорит он. - Прости, конечно, но у нас тут такая беда, такая беда! Басист обиделся за машинку, полудохлого солиста, которого усиленно пытали и пытались подсадить на наркоту, откармливают, а барабанщик совершенно случайно повстречался с бейсбольной битой в супермаркете, теперь он боится смотреть на все деревянное, в том числе и на собственные палочки!
Не смеюсь только потому, что сейчас он одновременно мой целитель и мой палач; нельзя допустить, чтобы у него дрогнула рука.
- Мэтт, - тихо зову я, когда он в очередной раз отворачивается, чтобы помыть руки. Что-то в моем голосе заставляет с беспокойством посмотреть на меня. - Ты, наверное, не хочешь об этом говорить, но все же... Тебя пытались пристрастить?
- К героину-то? Было дело, звали к себе, предлагали. Слушай, давай, пока я ничего не убрал, и другие увечья тебе обработаю. Траву с ними я раскуривал, мне не впервой, я знаю, что это такое. Было весело. Пару раз предлагали ширнуться.
Он смазывает пальцы той же самой универсальной мазью, приподнимает мою голову к свету, осторожно проводит кончиком указательного пальца по верхней губе. От неожиданности вздрагиваю - еще никто и никогда прежде не касался меня с подобной нежностью и заботой, любовью, лаской. Едва удерживаюсь, чтобы не обхватить его губами, но не потому, что будет горько, а потому, что это будет странно выглядеть. Хотя Беллз поймет.
Он продолжает говорить, легкими движениями покрывая ссадины антибиотиком. Не больно снаружи - приятно.
Больно где-то внутри.
Больше всего пугает равнодушный тон, которым он это говорит, будто и не с ним происходило.
- Соблазняли тем, что, типа, нахаляву можно, все такое. Потом следуют феерические ощущения и фантасмагорические видения, в первые несколько раз отпускает легко, но даже после этого в голове остается какая-то эйфория. И что творить под этим можно - вещи будут получаться потрясающие и незабываемые. Много всякого рассказывали. Еще где-нибудь открытые раны есть?
- Нет, только лицо. Дальше ушибы.
- Все равно посмотрю, - Мэтт заставляет меня отклониться назад, опускается на колени, задирает толстовку, осматривает синяк на бедре. - Не возражаешь, если я и его?
Отрицательно мотаю головой, тяжело сглатываю. Он моет руки и выдавливает на пальцы уже что-то другое, круговыми движениями втирает в кожу.
- А что сказал ты?
- Я отказался в первый раз, потому что точно знал: не слезу. Все сначала думают, что это так просто. А где потом деньги брать, чтобы расплачиваться? Я отказался во второй раз. В третий уже задумался: может, правда стоит попробовать? После этого остановлюсь, запрещу себе и больше никогда не буду пробовать. Почти согласился, но почему-то вспомнил тебя. Подумал о том, что не хотелось бы тебя терять по собственной глупости. Спина?
- Нет-нет, с ней все в порядке.
- Тебе всегда нравилось рассматривать мои руки. Ты не раз замечал, что у меня необычно длинные и тонкие пальцы, кожа гладкая, тонкая, прозрачная. Меня можно изучать, как анатомическое пособие, так ты сказал? - киваю. - Было бы неправильно это портить. Да и что я буду обводить маркером, если все вены уйдут глубже под кожу? И не стал. Просто жил там, не осмеливаясь убежать. Чего-то боялся, хотя сам не знал, чего. Спасибо, что пришел. Правда. Без тебя я бы загнулся. И прости за...
- Что?
- Это.
Мэтт снова делает попытку коснуться моего лица, но на этот раз не отстраняюсь. Его прикосновения воздушные, кажется, ими он забирает боль, как кошка. Даже глаза кажутся кошачьими, только зрачки обычные, круглые, не вертикальные. Задерживаю дыхание; он проводит пальцем от брови до подбородка, поднимается к губам, еще раз скользит по затягивающейся ранке. Потом неожиданно обнимает меня.
- Мэтт... Мэтт, ты чего... - бормочу я, гладя по спине так, что выработавшегося электричества хватило бы на год всему Девону. - Тише, тише... Тебе тоже, между прочим, досталось.
Он громко фыркает.
- Вообще не задело почти. Я счастливый обладатель прокушенной от неожиданности губы. Конечно, тебе со мной не сравниться.
Беллз шумно дышит в мое ухо, щекотно, но не могу заставить себя пошевелиться. Только продолжаю проводить рукой по его спине, как заведенный, и не смыслить себя от осознания того, что все это происходит именно со мной, не с кем-то другим.
- Ты мой ангел-хранитель, - шепчет он, в его голосе - благодарность вперемешку с оставшейся грустью. - Ты всегда приходишь тогда, когда надо. Ты рядом тогда, когда надо. Что я сделал, за что мне такая награда?
- Ну, ну, тише. Ты же знаешь, что я далеко не подарок, ну. Все, Мэтт, отлезь, что мы с тобой как бабы тут слезы льем. Успокойся, все уже хорошо.
Он отпускает меня, смущенно краснеет, отворачивается, делая вид, что собирает медикаменты обратно в аптечку. Ругаю себя за эту слабость, он тем временем поворачивается обратно, наклоняется, внимательно осматривает собственную работу.
- Ну, красавчик! Мать родная не узнает... Ой.
Смеемся, понимая, как двусмысленно это звучит.
- Точно не узнает. Я смогу звонить вам в случае ее удара, доктор Беллами?
- Да пожалуйста, - великодушно разрешает "доктор Беллами - пластический хирург". - Ничего, нормально? Не болит?
- Отлично, спасибо.
- Конечно, неприятнее всего даже не полностью раскрошенный в фарш нос, а этот отек под глазами. Бурый такой... Выглядишь ужасно, чего скрывать.
- Ужасно будет, когда все это нальется фиолетовым. Вот тогда будет плохо. Как я на пашню ходить буду? Люди же от меня шататься будут.
Если честно, плевать. Это не их проблемы, им со мной не спать, не жить, не видеть меня каждый день. Потерпят. К тому же в таком состоянии постоянного крена в сторону я и сам не собираюсь вставать с постели.
- Может, останешься? - вдруг спрашивает Мэтт. - Идти сейчас домой - не лучший вариант.
- Нет, я все-таки пойду. Обрисую ситуацию, малость отлежусь - да поедем на свиданку с Джоном. Правда, надо. Дела не ждут. И, Мэтт, пожалуйста, спи. Побольше спи. И вспомни о наличии дома холодильника.
Он скромно пожимает плечами, показывая, что наставления приняты, но я-то знаю, что он все равно сделает по-своему. Ну и пусть.
Лишь бы только снова не исчезал никуда так надолго.
Мы вернулись туда, откуда все начиналось, и теперь нам снова придется стартовать с точки отсчета.

*
Приходится потерять еще неделю, которую я отлеживаюсь, а Мэтт откармливается и приобретает человеческие очертания. Криса как не было, так и не видно, что заставляет и так не весельчака Беллза ходить чернее тучи. Я знаю, что он продолжает винить себя в том идиотском поступке; точно так же я знаю то, что сам должен в воспитательных целях напоминать ему об этом, чтобы он извлек для себя ценный урок и больше так не делал, но не могу. Наоборот, стараюсь приободрить его при любой возможности, дать понять, что не все так плохо, что с каждым случается непредвиденная фигня, и, кажется, в какой-то момент мне это удается.
Тогда я веду его мириться с Крисом. И вместе с ним собираюсь сделать это сам.
Сначала дылда долго вертит носом во все стороны, приводя в ответ какие-то глупые аргументы, затем просто пытается вытолкать нас взашей, свалив все на подготовку к экзаменам, но после требования посмотреть в мои подбитые, но очень честные глаза внезапно смиряется со своей участью и даже соизволяет перестать обижаться. К слову, сразу же после этого он бесцеремонно сдергивается с места, причем не куда-нибудь, а в Эксетер. Сперва он даже не на шутку пугается, что снова придется бить кому-то морды, затем заметно успокаивается, узнав, что идем мы всего лишь к Джону, а о танцующих на носу жигу-дрыгу экзаменах враз забывает.
Ясное дело, что после столь длительного перерыва репетировать не просто сложно - это очень сложно. Никакой сосредоточенности, никакой сыгранности, Мэтт то и дело украдкой зевает в кулак, у меня время от времени кружится голова, а Крис просто ленится. Дело продвигается очень медленно, но в верном направлении, и через несколько дней нам удается записать первую, самую отрепетированную песню. Звук из записи льется отличный, Беллз смеется, слушая себя со стороны, и не верит своим ушам, не верит тому, что у нас начинает что-то получаться, пусть даже сквозь колкие рощи неприятностей, но мы не отступимся ни перед чем.
- Ну, может быть, только в случае смерти одного из нас, - постоянно добавляю я, а потом весь день ловлю на себе встревоженные взгляды, словно ребята так и готовятся в любой момент хватать телефоны и звонить в "скорую" и еще куда-нибудь.
С каждым днем я все больше становлюсь похож на прежнего себя, который, как позналось в сравнении, мне очень нравится. Это не нарциссизм, не эгоизм - просто по-детски круглые щеки и ровный нос смотрятся гораздо более гармонично, чем синяки и кровоподтеки. Ссадины зажили, гематома с бедра почти сошла, сросся нос, припухлость постепенно сходит на нет, открываются глаза. Единственное, что еще выдает былые травмы, - синева, заполняющая глазницы, но при плохом освещении можно подумать, что я просто не высыпаюсь.
Мэтт отрицает, что именно он помог мне так быстро вернуть почти прежний вид. Он не верит в то, что простая смена время от времени пропитывающихся кровью тампонов может так подсобить.
Может. Он до сих пор не знает, что эту процедуру я не доверяю даже предкам.
Голова по-прежнему побаливает время от времени, но это уже сущие пустяки. На нее не действует громкий шум и ультразвуковой голос нашей примадонны, а основное время мы проводим в студии, поэтому мне не на что жаловаться. Все более, чем просто хорошо.
Кое-какие поправки, пара прогонок - и мы записываем еще один трек. Уже решено, что дорожки будут располагаться именно в том порядке, в котором идут по мере записи, потому что изощряться и продумывать какие-то сверхзасекреченные ходы - работа бесполезная. До сих пор с трудом доходит, что убийственная музыка, доносящаяся из больших колонок, - это мы, трое неуверенных в себе подростка из глубинки, неизвестно что о себе возомнивших.
- Вы - стадионная группа, - как-то раз говорит нам Джон. - С вашим запалом, с вашими песнями вам только одна дорога - не за спиной бездарностей отсиживаться.
- Ты уверен? - недоверчиво спрашивает Крис, теребя медиатор в пальцах.
- Абсолютно. Это сейчас вы еще пока дети, хотя уже взрослые дети. Вам не хватает только пробивной наглости, капли пофигизма и достаточного количества сыгранного материала. Дальше дело как по маслу пойдет. Вы еще вспомните мои слова.
На работу над всем альбомом уходит месяц. На микширование, подгонку, внимательную прослушку и выуживание ляпов - еще две недели. За окном светит яркое июльское солнце, а мы день за днем сидим в студии, иногда не выпуская из рук инструменты, а иногда откровенно пиная ***. Мэтт любит носиться с гитарой за порой залетающими к нам бабочками, а временами, когда совсем скучно, делает из собственных набросков сразу много самолетиков и требует от нас с Крисом их запускать, а сам ловит все, до чего дотянется, спотыкаясь о провода, сваливая микрофонные стойки и то и дело запинаясь о диван.
Между нами царит полная гармония, которая доказывается совместным страданием херней. Именно оно проходит у нас на высочайшем уровне
Возникает мысль снова съездить куда-нибудь прокатиться, погреться на солнышке, но эта тема очень быстро заминается как не самая приятная для обсуждения. Да и фургончика у нас больше нет, то есть никакой мобильности.
Естественно, деятельность местной клубной группы никто не отменял. Лишняя реклама еще никому в этой жизни не мешала, к тому же теперь нас самих туда тянет - нас стали узнавать. Теперь мы слышим, как люди подпевают наши песни. И нет чувства прекрасней, чем осознание того, что кому-то нравится твое творчество. Беллз даже нагло пионерит одну афишу, наклеенную на двери «Cavern», и со всех ног прибегает в студию, размахивая бумажкой на манер флага и вопя: «мужики, здесь наше название большими буквами!!!»
Каким-то неведомым образом на радио попадает еще одна наша песня, которую крутят не только двадцать девятого февраля. Джон хитро улыбается, но молчит; только самый наивный не может догадаться, каким образом и благодаря кому ей удалось «просочиться» в эфир.
- Я сегодня так удивился, услышав «Escape» по местному радио, - однажды за обедом выдает Мэтт. - Интересно, как она туда попала?..
Живем мы в отеле. Не пять звезд, но клопы в подушках гнезда тоже не вьют. Каждый день мотаться туда-сюда домой на несколько часов - нерационально, потому что порой мы засиживаемся до утра, плюем на все приличия и культурно бухаем, поэтому еще один "первый раз" в нашей жизни благополучно вычеркнут - первое проживание в отеле.
Так как мы не рок-звезды высшего класса, у нас одна комната на троих с тремя односпальными кроватями. Тесно, но уютно и со вкусом, к тому же нам нечего друг от друга скрывать. Но Беллз оригинальничает и тут: одним грациозным движением, полным чувства собственного достоинства, он придвигает свою кровать к моей, тем самым из двух односпальных делая одну двуспальную и в разы увеличивая полезную площадь. Крис отказывается участвовать в этой «гомосятине» и спать остается в гордом одиночестве. Ну и пусть. Нам вдвоем не скучно.
А еще Мэтту очень нравятся одноразовые шампуни и гели для душа. Он не понимает, как они каждое утро появляются новые на старых местах, и постоянно втихаря их тырит. Удивительно, что в этой комнате есть люди младше него. Такой ребенок.
После первого скромного гонорара за какое-то рядовое неинтересное выступление мы решаем на время забыть, что мы все-таки мужики, и бежим по магазинам - барахлиться ненужной ерундой. Мэтт обзаводится пафосными темными очками и толстовкой с Куртом (я так и не понял. на хрен она ему сдалась. Наверное, затем, чтобы демонстрировать сходства и различия нерадивым путающим), я - майкой взамен той, с рукава которой так и не отстиралась кровь, двумя плотными напульсниками, довольно большим зеркалом, чтобы дразнить друга, и идиотской шапочкой, которая мне не нужна, но которую очень смешно напяливать на Мэтта.
Еще мы зачем-то приобретаем идиотский дешевый медальон из двух половинок, типа, символизирующий то ли дружбу, то ли любовь, то ли гармонию, то ли еще какую-нибудь херню, торжественно делим его пополам, меняемся половинками, но этот гений теряет свою уже через пять минут, а мою, которую я от скуки на него напяливаю, - через десять. На их поиски мы отправляемся банально от нечего делать, так что веселый вечер с диким ржачем обеспечен.
Денег хватило бы еще на гору всего ненужного, но я все еще помню, что происходит, когда они заканчиваются, поэтому лучше приберечь их на более подходящий момент. Джон, заприметив, что мы потихоньку осваиваемся, немного выжидает, а затем сообщает нам, что все идет хорошо и даже лучше, но сейчас мы идем снимать свой первый клип
Гром среди ясного неба? Херня. Скорее роды в цирке посреди представления.
От неожиданности Крис давится, Мэтт заявляет, что не накрашен и будет не скоро, а мне достается роль самого старшего и рассудительного. Приходится просто тихо паниковать.
- Зачем? - спрашиваю я, пока Беллз «пудрится», то есть цепляет на себя нечто более-менее приличное; Джон ухмыляется.
- На радио вас уже слышат. Местные вас уже знают. Пусть теперь весь мир видит вас в лицо!
В таком случае какая-то смешная у нас рожа получается, неказистая, несуразная, перекошенная. Лохматый фронтмен, с волос которого наконец-то смылась эта синяя гадость, бледной гладкой кожей и тонкими чертами больше похожий на манекенщицу; блондинистый ударник, с которого тоже уже успела сойти синева, правда, немного иного рода; и угрюмый с виду басист, на фоне которого остальные две трети группы просто теряются. Но мы не были бы собой, если когда-нибудь бы парились по поводу собственного внешнего вида.
Ничего страшного в съемках клипа нет, как оказывается немного позже. Нужно просто сделать естественное лицо и не очень усердно смотреть в камеру. По инструментам можно долбать все, что угодно – хоть китайские народные песни, потому что потом все равно накладывается фанера.
Как немного позже приходит простая истина, время летит очень быстро, если ты не лежишь на диване. Первый настоящий концерт, который долгое время мы по праву считаем самым лучшим, первый автограф, данный на улице, первая заметка в «NME» - такими темпами кажется, что не было девятнадцати с лишним лет подготовки до этого. Словно все просто - пуф! - и появилось из ниоткуда. Все идет подозрительно легко, но нам благоволит удача, у нас в голове постоянно вертятся какие-то идеи, желание творить не угасает, стремление показать себя миру только растет, а значит, у нас есть все, что нужно великой и ужасной группе для мирового признания.
Многие по-прежнему не верят, что один и тот же маленький, скромный человечек может извлекать подобные зубодробительные риффы из гитары и петь так, что все внутри рвется в клочья. Мэтт постоянно ходит сам не свой; его удивляет даже не то, что люди не верят в его внутренние силы и ресурсы - его удивляет то, что о нем говорят, и говорят уже довольно много, словно одним только своим появлением он взбудоражил умы интересующихся. Я бы не сказал, что целые толпы судачат о нас, но если нас знает хотя бы сто человек, то это уже что-то значит.
Альбом принят по-разному, отзывы на него самые невероятные! От обвинений в кальке с других групп, излишнем пафосе и юношеском максимализме до щенячьих визгов восторга. Мы довольны: нам удалось сделать что-то, что вызвало неоднозначную реакцию и заставило всех говорить. Затем Эксетер становится тесноват для нас, мы перебираемся в Лондон и даже даем одно кратенькое интервью для какого-то невнятного журнала.
Позавчерашние школьники, вчерашние дети, теперь мы делимся впечатлениями с каким-то печатным изданием и обретаемся в столице.

*
- Доминик, вставай! – приглушенно раздается из-за стены, затем в комнату влетает взбудораженный Мэтт.
Мычу под нос нечто матерное, призванное отбить недоброжелателям всякое стремление продолжать мою побудку, однако Беллза этим не испугаешь. Он преодолевает расстояние от дверного проема до кровати одним прыжком, с удивительной силой трясет меня за плечо, но стоит при этом так, чтобы мне не удалось дотянуться до него ни рукой, ни ногой.
Все, гад, рассчитал. И зачем я в школе физику не учил?
- Просыпайся, - говорит он и продолжает с силой трясти меня. – Все на свете проспишь! Вставай, спящая красавица, и даже не думай тянуть время своими метросексуальными процедурами!
Это он так чистку зубов кличет.
- Иди в задницу, Беллз, мне не хватает пятидесяти двух секунд на сон, как тебе, - высовываю из-под одеяла руку, пытаясь поймать его хоть за что-нибудь и хорошенько дернуть; он сразу же хватает меня за конечность и начинает усиленно стягивать на пол. Веду жестокий бой за каждый кубический сантиметр спального пространства, сейчас силы примерно равны – Мэтт маленький, но я сонный и ленивый, поэтому битва заканчивается вничью.
Он возмущенно сопит, скрестив на груди руки, я нижней частью лежу на кровати, при том как верхняя затылком упирается в пол. В кои-то веки кровь приливает к нужной голове, а не к той, к которой обычно, от неприятного положения мигом слетает весь сон, но вставать я не спешу – так просто не сдамся.
- Все самое интересное пропустишь. Вставай, - Беллз осекается. – Не-не-не… Ты весь вставай!
- Когда ты рядом, я могу вставать только по частям. И первыми встают обычно самые чувствительные части.
- Тогда передай Ховарду-младшему, который все-таки оказался резвее тебя, что мы ждем его на кухне.
Мелкий с нечеловеческой легкостью выпархивает из комнаты; только после этого начинаю не спеша соскребать себя с пола, чувствуя откровенную разбитость: мало сна, подвижный образ жизни и периодические попойки делают свое дело. А некоторое время назад Мэтт еще открыл для себя экологически чистые, но от этого не менее галлюциногенные грибочки, и теперь отдельные вечера проходят особенно весело.
Натягиваю майку и являюсь на глаза страждущему видеть меня народу.
Среди полностью одетых друзей в темно-зеленых пижамных штанах чувствую себя немного неловко. Крис пьет чай и листает какой-то журнал, о чем-то жарко споря с Мэттом, а тот просто сидит рядом и то и дело у него этот журнал выдергивает. Они сегодня вообще не ложились?
- ***ню какую-то написали, - недовольно морщится Крис и делает еще один глоток.
- Обо мне написали больше ***ни, - возражает Беллз и тянет журнал на себя. – Тебя не называли ****утым практически открытым текстом!
Дылда выдергивает макулатуру обратно и тычет пальцем в какую-то строчку.
- Это, хочешь сказать, вообще офигенчик?
Хмыкаю, залезаю в холодильник, извлекаю открытый молочный пакет и делаю глоток. Правда, молоко сразу же вновь оказывается снаружи – на дверце холодильника. Желтоватые капли с достоинством стекают по гладкой поверхности, а во рту революция. Хочется родиться обратно, а потом добежать до унитаза и все это из себя выплюнуть, вывернуть себя и отдраить изо всех сил.
Эти люди меня убить хотят?
- Прекратили фаллометрию и признались, кто оставил на ночь молоко на столе, а утром под шумок поставил его в холодильник, - требую я и грозно смотрю с высоты своего роста на сидящих друзей.
В ответ на меня обращены два абсолютно честных лица с четырьмя абсолютно честными глазами.
- Мэтт, убью в следующий раз, пока ты не убил меня.
Выбрасываю «орудие покушения» в мусор, усердно полощу рот, пытаясь вымыть этот омерзительный привкус, от которого так и выворачивает. Краем уха слышу недоуменный шепот Беллза, интересующийся у Криса, как это я догадался. Как будто в этой комнате есть еще кто-то, на кого можно подумать.
- Показывайте то, ради чего вы нас разбудили.
Мэтт хихикает, оценивая шутку, Крис протягивает мне журнал. Не успеваю прочитать и слова, как глаза цепляются за фотографию… Нашу фотографию. Неужели кто-то написал о нас, и не просто три строчки разгромной рецензии? Да здесь же целый разворот!
- Это… Это то, о чем я думаю? – не веря собственному зрению, еще никогда меня не подводившему, спрашиваю я.
Мэтт радостно кивает, отбирает у меня журнал обратно, а затем снова начинает возмущаться.
- Но я поверить не могу в то, какую херню они о нас написали! «Трое детей с окраины… Работать пришлось с ранних лет… Никакого образования… Непонимание со стороны более продвинутых сверстников…» - зачитывает он фрагменты статьи, которые, кажется, знает уже наизусть. – Да ни хрена все не так было!
- Тише, Беллз, главное, что мы же знаем, как все было на самом деле, - успокаивает его Крис. – Пускай они пишут все, что взбредет в голову. Лишь бы подольше о нас думали.
- Ты так говоришь просто потому, что о тебе здесь ничего ужасающего нет, - обиженно откликается Мэтт и читает снова. – «Прямо напротив меня сидит Мэттью Беллами – ярчайший представитель анти-рок-звезды: тоненький, ломкий, бледный, немного болезненный, взлохмаченный и насупившийся, он взирает на меня большими синими глазами с недоверием и делится мыслями крайне неохотно. В группе он - ртом певец и на гитаре игрец. Несмотря на то что через пару месяцев ему двадцать, он выглядит едва-едва на четырнадцать, пробуждая во мне прежде спящий материнский инстинкт и порыв скрыть его ото всех, спрятать и не позволять никому даже на него смотреть. Мэтт, которого двое друзей незатейливо кличут Беллзом, одним глотком выпивает остывающий чай и вертит в пальцах ложку, иногда забывая о своем первоначальном стремлении держаться особняком и в запале размахивая руками. Он что-то быстро и непонятно говорит о музыке, детстве, жизни в Тинмуте, проблемах в Эксетере, мировых заговорах и грибах, перескакивает с пятого на десятое и создает впечатление взъерошенного испуганного совенка. Невозможно поверить в то, что эти руки, из которых безопасности ради хочется отобрать даже легкую ложку, виртуозно управляются с гитарой. Свой потрясающий голос, охватывающий три октавы, он объясняет просто: с рождения короткие голосовые связки…»
Мэтт заканчивает читать и пытливо смотрит на меня, надеясь, что я его поддержу. Пожимаю плечами.
- Твой голос назвали потрясающим, а владение гитарой – виртуозным, по-моему, тебе не дали повода негодовать.
- Это они еще не знают, как ты на рояле лабаешь, - добавляет Крис. – Но оставим это на сладкое.
- Вы не понимаете! Они выставили меня даже не идиотом – к этому-то я привык. Здесь я выгляжу просто как наркоман, бьющийся в ломающем бреду!
- Откуда ты знаешь… - начинаю я. Дылда предостерегающе качает головой, но Беллз уже понял, что я хочу сказать.
- Откуда мне известно, что такое ломка? Даже не знаю. Читал, - с ударением на последнее слово отвечает друг, и журнал отправляется следом за испорченным молоком.
- Даже просмотреть мне не позволил.
- Я тебе вкратце опишу. Название группы было придумано под грибами, Том Йорк беспрестанно икает, солист ****ут из-за развода родителей, громила-басист – нелюдимый хам, а у ударника Дональда Говарда обворожительная улыбка и сексуальный низкий голос. По-моему, она на тебе запала.
Но последней фразы я уже не слышу. Кажется, выбросив чтиво, он сберег пару миллионов моих немногочисленных нервных клеток.
- Что? Дональд Говард? Серьезно?
- Кажется, у меня появились сторонники.
- Не то слово. Когда я успел сменить имя?
Неожиданно Мэтт начинает тихо смеяться, и Крис отодвигается от него подальше, не понимая причин его веселья и боясь заразиться сам. Тот громко хлопает рукой по столу, внезапно замолкает, но широко улыбается, и мне хочется запомнить его таким – не помнящим о глупых комплексах и неидеальных улыбках, настоящим.
- Зато теперь сразу заметно наше отличие от всех этих стандартных британских групп, которые все под одну гребенку! Это уже много значит, - Беллз довольно потягивается и зевает. – Что ж, я думаю, это пока только начало. Все великие группы так начинали – с низов. Нас же впереди ждет еще очень много интересного.
Крис незаметно улыбается себе под нос, соглашаясь с его словами, мне они кажутся чересчур громкими и пафосными, но это всего лишь банальная констатация факта. Факта о том, что теперь мы есть, и есть не время от времени, а постоянно.

*
Мэтт очень радуется прикованному к нам вниманию. Оно пока не навязчивое, вежливое. Иногда нас слышно по радио, иногда видно по телеку, время от времени мы отвечаем на вопросы интересующихся, но на улице нас еще не узнают, что дает возможность спокойно слоняться по городу и привыкать к нему, потому что он совсем не такой, как Тинмут – большой, внушительный, красивый. Сейчас архитектура и прочая ерунда интересует даже меня, что удивительно – видимо, нездоровый энтузиазм Мэтта все-таки заразителен, в то время как вакцины от него еще не придумано.
Беллз продолжает ездить по ушам всем, кто готов слушать. Он рассказывает людям все, что только придет в голову: о местных супермаркетах, о звездах, о сливных системах в Древней Греции, функционирующих до наших дней, о том, что он не даун - просто у него лицо такое, о приходах, когда он мнит себя Джоном Ленноном и толкает речи о мире во всем мире, о своих прекрасных друзьях, о нынешней попсе, об Армагеддоне и еще многом другом. Мало кто может вытерпеть поток информации, без устали извергаемый этим человеком, но он не унывает и находит еще одни свободные уши.
Больше всего ему нравится издеваться над журналистами. Беллз уже давно выбрал их своими излюбленными жертвами и теперь всячески изгаляется над ними, потому что им за это платят и они обязаны терпеть любые бредни. Кажется, среди нас объявился серийный маньяк.
- Мы собираемся записать саундтрек к концу света! – с торжественной помпезностью сообщает он одному, возбужденно размахивая руками.
- Я подумываю о том, чтобы всерьез заняться созданием собственной линии женского нижнего белья, - «по секрету» делится он с другим.
- Порой мне кажется, что парнем я родился по ошибке. Вы ведь видите? Я похож на извращенную эротическую фантазию, над которой хочется надругаться, а затем оставить захлебываться в кровавых соплях! – усиленно втирает он третьему и добавляет в голос нужный градус трагизма. – Поэтому, может быть, когда-нибудь я решусь сменить пол… Да! Я стану девушкой! И в группе «Muse» вместо недоразумения на вокале будет симпатичная скромная солистка Молли Беллами! Или Моника, я просто еще не придумал.
- У меня были проблемы с наркотиками, - тихо говорит он четвертому, нервно грызя ногти. – Я жил с хорошим другом, который толкал героин, несколько раз мне предлагали попробовать, но я отказывался… Это ведь проблема, да? Мне предлагали, а я отказался! Точно проблема.
- Концерты? – переспрашивает он у пятого. – Мы пока не выступаем с шиком, выступления устраиваем для ограниченного числа слушателей, потому что у нас пока еще один альбом, этого недостаточно. Как бы выглядели наши выступления? Даже не знаю. Моя голова могла бы взорваться. Или я мог бы убить Доминика. Или, может быть, раздеться и трахнуть Криса.
Нам с дылдой ничего не остается, кроме как серьезно кивать в ответ, задыхаясь, хватаясь за животы и толкая друг друга в бока, а затем покатываться в сумасшедших истериках, едва ли не нося Мэтта на руках за такие выходки. Это сеет смуту и суматоху: одно издание пишет, что трансвестит-вокалист планирует окончательно стать девушкой, другое – что всей группе срочно нужно на реабилитацию, еще кто-то – что мы ударились в шоу-бизнес, как и остальные, о ком уже хотя бы несколько раз услышали, и собираемся заняться дизайнерским ремеслом. Мнения создаются самые разные, все недоумевают, не зная, кому верить, и Джон в каком-то роде даже одобряет это.
- Говорите все, что придет в голову, - заявляет он. – Конечно, в рамках приличия. Пусть затем говорят о вас
Каждый свободный день, который можно провести вне Лондона, Крис проводит в Тинмуте и даже не с семьей, а со своей девушкой, Келли. Кажется, у них все серьезно – исходя из того факта, что они вместе уже несколько лет. После таких кратких вылазок он возвращается опечаленным расставанием, но счастливым, окрыленным из-за того, что это было. От одного взгляда на него душа поет даже у меня, хотя ни одна часть меня не умеет петь. О Беллзе и говорить нечего.
Поэтому настоящего Мэтта вижу только я. Это происходит поздними вечерами, когда мы, измотанные, сидим где-нибудь на кухне, пьем чай и просто молчим. Он подпирает голову руками, смотрит в стол, глубоко дышит, едва ли не засыпая на месте. Говорит серьезные вещи – не тот бред, что несет любому, кто готов слушать хотя бы пару минут. Строит планы на будущее. Озвучивает мысли по поводу следующего альбома, который мы, конечно, непременно будем делать. Мы нашумели с первым – да что там скрывать: мне самому он очень нравится, - поэтому останавливаться на достигнутом было бы по меньшей мере глупо. Мэтт озвучивает идею попробовать писать с клавишными, за которые он мог бы приняться всерьез, потому что ему уже давно не дает покоя мысль облечь свои мысли в музыку.
Он показывает мне наброски, в которых я ничего не понимаю, объясняет по десять раз, иногда наигрывает на гитаре примерное звучание. Мне нравятся такие вечера. Они напоминают то время, когда нам было по шестнадцать, мы засиживались допоздна и позволяли себе немного больше, чем просто хорошие друзья.
И вскоре у нас появляется материал на второй альбом.

Кстати, цитата про «раздеться и трахнуть Криса» - настоящая. Была сказана им в каком-то старом интервью, когда он завлекал людей на концерты. В оригинале звучит так: «My head could blow up. Or I could kill Dom. Or I might get naked and fuck Chris». Неудивительно, что самого Криса после этого высказывания схватила настоящая истерика.

*
Все идет своим чередом, пока как-то раз в комнату не влетает взбудораженный Крис и громогласно объявляет:
- Мужики, вы сидите? И правильно, сидите! Не вставайте, иначе сейчас упадете! Я вам такое скажу!
- Крис, блин, сейчас полвторого ночи, что произошло? – сонно интересуется Мэтт и зевает.
Дылда смотрит на нас сияющим взором. Видно, что ему хочется поделиться с нами своей радостью, которая, видимо, имеет такие габариты, что до утра подождать не могла, а он прискакал аж из самого Тинмута.
- Чуваки, я женюсь!
Шокировано переглядываемся с Беллзом. Затем синхронно ставим челюсти на место. Одновременно спрашиваем, не веря своим ушам:
- Что?
- Я сделал Келли предложение! Она согласилась, и свадьба через несколько месяцев!
- Крис… - осторожно начинает Мэтт, словно обдумывая, как бы потактичнее сказать. – Ты в курсе, сколько тебе лет?
- Ну да, еще не старый.
- И ты собираешься загубить свою жизнь в таком возрасте?
Мне понятно его удивление. У этого человека даже нет постоянной девушки – он попросту считает их бессмысленными и глупыми. В его к ним отношении есть даже какое-то презрение, словно они куклы. Поэтому ему не суждено понять, как можно связать свою жизнь с одной из них.
- Ты не понимаешь, - произносит Крис; у него даже голос другой, словно он пытается не петь от радости. – Она… Она прекрасная. Она никогда не сравнится ни с кем другим. Такой больше нет и никогда не будет!
- Блин, да это же охуенно! – забыв про все приличия, вдруг выдаю я и вскакиваю, крепко обнимаю дылду, а он улыбается, как идиот, и даже забывает обнять меня в ответ. – Поздравляю!
- Учитывая, что ты мой лучший друг, - Беллз поднимается с дивана, - и сейчас речь идет не о том, какая она, а о том, что это было твое решение и теперь ты счастлив… Доминик, двигайся!
С силой, не свойственной его тонким рукам пианиста и неудавшегося художника, он стискивает нас обоих, поскольку непосредственно к Крису из-за меня не подобраться, а тот сжимает нас в объятиях. На какой-то момент под ногами чувствуется невесомость.
- А теперь сядьте. Снова сядьте.
- Ты уже сказал нам, что женишься, - недоумеваю я. – Что может быть еще глобальнее этого?
- Я скоро стану папой!
И мы как-то незаметно оседаем обратно на диван. И теперь даже забываем вернуть челюсти на место.
- Охуеть…- хрипло выдыхаю я. – Когда?
- Месяцев через восемь с половиной.
- Так ты по залету ей предложение сделал? – тоненько спрашивает Мэтт.
- Я давно хотел, но думал, что двадцать – это еще рано. Это просто послужило толчком.
- То есть ты нас бросаешь? После того, как мы только начали карабкаться вверх?
- Не дождетесь! – заявляет дылда. – Вы без меня нагородите тут делов, знаю я вас, поэтому никогда не оставлю. Вы еще будете жалеть, что я не ушел. Я самый младший, поэтому умру позже всех.
А я, исходя из его логики, - самый первый, вот радость-то.
- Когда ты сможешь вернуться к работе? У нас куча нового материала.
- Да хоть сейчас. Келл спокойно относится к нашему делу. Эй, ну чего носы повесили? Нас ждет еще мальчишник, - заманчиво добавляет Крис.
И после этой фразы все становится на свои места. Главное, что он остается с нами. Конечно, теперь придется делить его с женой, но он сам еще не готов полностью посвятить себя одному человеку. А на тусовке оторвемся по полной. Вон, как у Мэтта глаза загорелись.

*
В общем-то, после его женитьбы все остается по-прежнему. Ну, кроме одного...
Мы напились, решили немного подурачиться, отвели Мэтта в салон... И покрасили его. В очередной раз. В белый.
Конечно, это не красный и даже не синий, то есть жить можно, но белый Беллз - это феерическое зрелище.
Теперь Крис называет нас подружками-блондинками и то и дело предлагает поразвлечься. О том, что он носит гордое звание самого моногамного человека планеты, он при этом как-то умалчивает. Это дико раздражает, мы с Мэттом гармонично скрипим зубами и обещаем самим себе больше никогда не напиваться в обществе друг друга. Но, судя по последствиям, было весело.
И мало того, что дылда обидно обзывается, он нас еще постоянно путает нас, особенно со спины. Но разве наша вина в том, что мы примерно одинаковой комплекции и со светлыми патлами?
- Мэтт, нужна твоя помощь! - окликает Крис; тяжело вздыхаю, оборачиваюсь.
- Я Дом, рад познакомиться. Мы знаем друг друга уже пять лет, когда ты научишься различать, где кто?
- Меня это не смущает, - хмыкает дылда.
Сажусь напротив, подпираю подбородок ладонью.
- Ну смотри. Я щекастый.
- Очень.
- Предки постарались. А Беллз... Ну, как бы тебе описать... У него щеки а ля «глубокий минет».
Подзатыльник и испепеляющий взгляд от хозяина щек не заставляют себя долго ждать. Мэтт негодующе сопит, но я рад, что нам удалось настолько успешно преодолеть это недоразумение. Он не задергался, не заволновался, не убежал расстраиваться в угол - просто праведно рассердился и сразу же забыл об этой глупой шутке.
Но вскоре его окончательно задалбывают постоянные подколы и он идет исправлять эту нелепицу. Через три часа передо мной снова темный и прекрасный Беллз, хлопающий глазами и пытающийся оценить старый-новый имидж, я рад, а вот Крис, кажется, не очень. Он громко жалуется на то, что Мэтт снова обычный, в то время как тот начал привыкать к его щекам а ля «глубокий минет», за что тоже получает пинка.
Позже мы валяемся на диване. Криса с нами нет - кажется, его ждет пара веселых недель, проведенных в кровати безвылазно, пока у свежеиспеченной миссис Уолстенхолм не вырос живот. Мэтт смотрит в потолок, а я дергаю его за свежевыкрашенные пряди, делая вид, что пытаюсь понять, насколько сильно они отличаются в тактильном плане, но на самом деле просто обновляю впечатления, запоминаю ощущения. Он жмурится и изо всех сил пытается не замурчать.
- Поверить не могу: Крис женился, - тянет Беллз и подвигается немного ближе, кладет голову мне на колени, только спину не выгибает от удовольствия. - Так быстро и так рано.
- Зато хоть кто-то из нас успокоился и остепенился. Это мы с тобой как кукушки.
- Почему?
- Они постоянно перелетают с места на место и подбрасывают своих детей в чужие гнезда.
Мэтт удивленно приподнимает брови.
- У нас есть дети?
- Будем молиться, чтобы не было. Ты, насколько я помню, не предохранялся.
- Пускай сами следят за собственной безопасностью, - он лениво потягивается. Взгляду открывается его тонкая шея.
Возникает острая необходимость прикоснуться, с силой сжать, чтобы глубже прочувствовать, разодрать, если потребуется. Не позволяю себе опустить руки на его пульс, задерживаюсь в волосах. Он расплывается в блаженной улыбке, зажмуривается. Ресницы отбрасывают тени на скулы.
- Сам ничем не боишься заразиться? Тебя и комар насквозь проткнет.
- Тьфу на тебя, - фыркает Беллз. - Все девчонки, с которыми мне довелось провести хотя бы десять минут, были, конечно, не Венерами, но и венерического ничего в них не было. Отвянь.
Дергаю его за ухо; он ойкает, поворачивает голову и кусает меня за ногу.
- Эй! - возмущаюсь я и снова дергаю его за ухо. - Мы так не договаривались!
- А так мы договаривались?
Мэтт рывком поднимается и быстро кусает меня за губу. Улыбается, кусает снова. Он делает это осторожно, чтобы ненароком не поранить меня, но мне все равно. Осмеливаюсь ответить, притягиваю к себе за плечи, перехватываю его язык, легко прижимаю зубами. Мэтт замирает, затем отрывается и ложится обратно.
- Кажется, мы в расчете, - отмечаю я; он кивает.
- Вот скажи мне, друг мой Казанова. Неужели за все эти годы ты так и не полюбил никого по-настоящему? За тобой бегают толпы даже здесь, а ты просто играешь с ними, развлекаешься и бросаешь.
Это слишком щекотливая для меня тема. Она напоминает мне о том, какая я сволочь, если стремлюсь только забить собственные эмоции и не думаю ни о ком больше.
Но почему же не думаю? Думаю. Только не взаимно.
Виновато смотрю на Мэтта. Он продолжает:
- Да не собираюсь я тебя ни в чем обвинять! Сам такой же. Просто интересно: неужели тебе действительно все равно?
- Ну... Может быть, кто-то из них мне нравился, потому что за три дня особо разобраться в своих чувствах невозможно. С некоторыми было совершенно не о чем поговорить, какие-то сразу начинали планировать нашу свадьбу, что вообще заставляло меня вскакивать прямо посреди ночи, даже не отдышавшись, цеплять штаны и бегом сваливать.
Мэтт невесело смеется.
- С этим и мне приходилось сталкиваться, так что в этом ты не одинок. И все же: вообще никакого интереса, кроме как к возможности круто провести время?
- Говорю же: нравились. Все.
- И ты вообще никого не любишь? Никого-никого? Не скрываешь от меня, Криса, общественности?
В его голосе слышен интерес. Он так «ненавязчиво» пытается выведать, свободно ли мое сердце и прочие потроха, что это даже странно. Хотя там всегда есть небольшой закуток на всякий случай.
Усмехаюсь, сталкиваю его с себя, растягиваюсь рядом, закидываю руки за голову. Над нами нависает потолок, как он делает это, когда мы обдолбаны, но сейчас в нашей крови нет ни капли алкоголя и прочих примесей.
- Почему же? Есть люди, которых я люблю.
- Предки сейчас в счет не идут.
- Все равно есть.
- Но имя этого человека, конечно, ты мне не скажешь, ибо тайна за семью печатями.
- Ты прав, не скажу.
- Ну это хоть не мужик?
Приподнимаюсь на локте, придирчиво смеряю его фигурку взглядом. Мужиком его язык назвать не повернется. Думаю, я не совру.
- Не мужик.
- Ты какой-то не такой, - вздыхает Мэтт.
- Я, наверно, голубой, - в рифму заканчиваю я старой шуткой и вздыхаю ему в тон.
Мы только что записали наш второй альбом, не заметив, как поднялись, впереди нас ждут синглы, клипы и концерты, но разве это важно? По крайней мере, сейчас.

*
Гастроли - настоящие гастроли - проходят очень бурно и весело. Потому что это не обычные гастроли.
Сначала всегда кажется, что это прекрасный способ подарить людям музыку, получить отдачу и посмотреть мир, а на деле оказывается, что все происходит немного иначе. По настоящему все имеет одну схему: концерт - попойка - унитаз. И так постоянно.
Каждое выступление прекрасно по-своему. Разные люди, разные песни, разные веселые происшествия в пути, но затем неизменно - номер в отеле, бухло, непонятно откуда набежавшие девочки в диких количествах и мы посреди всего этого бедлама. Крис не изменяет принципам и сбегает с этих вечеринок, поскольку у него жена и со дня на день родится уже второй, которых они каким-то неведомым образом умудряются делать только так. Поэтому отдуваться за все это приходится нам двоим с Мэттом. И мы совсем не против.
Он пользуется невероятной популярностью у женского пола, поэтому каждое утро неизменно предстает перед моими глазами измазанным помадой и воняющим разнокалиберными духами. Уму непостижимо, как он может пропускать через себя такое количество барышень и все это стойко выдерживать. Он ведь прозрачный, маленький и незаметный. Это больше похоже на реванш за подростковые годы, в период которых его замечали только в редких случаях, когда нужно было что-нибудь списать.
Даже не хочу спрашивать, ведет ли он подсчет всех, кто у него был, хотя потом смог бы продавать эту информацию за дикие деньги. Сколько было бы желающих убедиться, что все они у Беллза не штучный товар?
И мне стыдно, что я ничем от него не отличаюсь, это низко, мерзко, подло и грязно, но весело, и ничего мы с собой поделать не можем. Разрядка, никаких обязательств - хорошо.
Спасает только то, что каждое утро я чувствую себя Куртом через несколько часов после самоубийства и ничего не помню. Может быть, все не так плохо, как кажется на самом деле. Пустые бутылки и прочая шняга, валяющаяся по всему периметру всегда почему-то именно моего номера, ничего об этом не говорят. Видимо, во мне по-прежнему остался тот заводной дух дамского угодника и завсегдатая всяческих тусовок.
Как-то, хихикая, Мэтт повествует какую-то несвязную историю, в которой фигурирую убуханный в стельку я, трансвестит на моих коленях и некий самотык, однако Беллз подрывается с места, не дорассказав, и убегает в туалет, где его снова полощет. После незатейливой «процедуры» друг выглядит бледно и очень плохо, а я не уверен, так ли сильно мне хочется узнавать финал этого захватывающего эпоса, поэтому разговор вянет сам собой.
Единственное, что спасает, - то, что вся токсичная дрянь вместе с потом выходит на выступлениях. Нужен один прохладный душ, чтобы смыть с себя все это - затем можно снова рваться в бой, а после просыпаться в полнейшем сраче и надеяться, что кое-где попадающиеся гондоны все-таки надували, что, в общем-то, сомнительно. При всем при этом Мэтт ухитряется выглядеть самым милым и невинным человеком на планете. Когда-то давно он сказал, что похож на извращенную эротическую фантазию, над которой хочется надругаться, а после - оставить захлебываться слезами и кровью. Как оказалось, он был прав.
Каждый раз, когда я заливаюсь по глаза, возникает желание выдернуть его из моря полуголых - или, наоборот, разряженных - тел, запереться с ним в туалете, прижать к стене и сделать с ним что-нибудь ужасающее, чтобы сломать, раздавить, разорвать в клочья, растоптать в пыль. Но затем снова попадается на глаза это вытянутое личико, большие синие глаза, и все странное наваждение мгновенно улетучивается.
Как-то раз он говорит:
- Все это время я силился понять одну вещь. Как тебе это удается? Ты ничего не делаешь, но ты крут, внушаешь уважение, бабы сами толпами вешаются на шею.
- А мне было бы интересно побывать в твоей шкуре, любопытно поковыряться в твоих мыслях и прочей гадости, понять, как ты творишь.
Мэтт смеется.
- В моей голове - одни иголки и много несвязного бреда, а также всякая паранойя, буйство разных личностей, извечные противоречия, постоянные накрутки и многое другое. То ли дело ты: уверенный в себе, получающий желаемое, ни на чем не зацикливающийся, не страдающий от невнятных чувств, с легкой душой и чистой совестью наслаждающийся жизнью. Может... Я хотел бы быть тобой.
И если бы он знал, как он неправ и как я согласен поменяться.

*
Время не идет - бежит, словно опаздывает на поезд или куда-нибудь еще. Отыграны почти все концерты, выбухано почти все бухло мира, разрушены почти все номера отелей, в которых нам пришлось остановиться... И почти кончились мы. Несмотря на молодость, резервы внутренних сил, запал, желание, мы устали. Теперь голова болит чаще, с бодуна полощет сильнее, выступления даются сложнее, мы лажаем больше. Люди этого не замечают, они продолжают любить нас, но самое противное осознание - осознание того, что ты ошибаешься раз за разом по собственной глупости. Хочется бросить палочки и залезть на какую-нибудь стену, разбить собственное лицо в кровь, твердя себе, что больше никогда не будешь повторять все эти запои, что скоро все закончится, через пару недель мы попадем домой, теперь уже - в Лондон, в нашу совместную маленькую квартирку, сможем пить чай, воду из-под крана, лежать на полу и спать вповалку друг на друге.
Очень хочется посмотреть на еще одного Уолстенхолма.
Это - первый тур в нашей жизни, из которой теперь вычеркнут еще один «первый раз». Я наслышан, что после гастролей частенько бывают депрессии, вызванные переходом из одного состояния жизни в другое; я знаю, что многие не могут спать в тихой, пустой квартире, не слыша шума мотора и дыхания друзей. Но о депрессии во времена самих туров...
В нее вгоняет все. Тоскующий по дому Крис, звонящий Келли едва ли не каждые полчаса. Две осточертевшие задницы, на которые мне постоянно приходится смотреть - одна из них спокойная, находящаяся на одном месте, а другая бешено мелькает перед глазами, прыгает на колонки, иногда даже взгромождается на басовый барабан моей установки. Самые невыносимые моменты, когда перед глазами только ширинка, поднять голову вверх уже невозможно, а опустить ее еще ниже никак. Интересно, а ему доводилось возбуждаться на концертах?..
Порой Беллз выглядит так, словно занимается любовью с собственной гитарой. Сходство усиливается, если при этом он корчит какие-нибудь рожи. Самое невыносимое - видеть это и желать быть инструментом, но продолжать до мозолей на ладонях исправно играть. Становится плевать уже на ошибки.
Тяжело смотреть на Мэтта, на то, как после выступления он падает и долго смотрит в стену невидящими глазами, вокруг которых прочно залегла тень. Пару раз он пытается попробовать замазать их тональными кремами и пудрами, что придает ему удивительно здоровый и цветущий вид, но отплевывается, утверждая, что «мужики всей этой бабской гадостью не пользуются».
А давно ли он с ног до головы обмазывался помадой и наслаждался произведенным эффектом?
Мы постоянно обсуждаем что-то, что будет относиться к третьему альбому, но отказываемся записывать его раньше, чем через несколько месяцев, даже под страхом смертной казни. Если мне хочется засунуть любимые палочки кому-нибудь в зад или воткнуть в глаз, это не лучшая идея.
По возвращении домой мы не встаем с кровати несколько дней. Спим по двенадцать часов, то обнимая друг друга, то отпихивая, перетягивая покрывала на свои стороны. Так же лежа смотрим телек, лежа едим, лежа пьем чай. И просто лежим. Выходить на улицу нет смысла - снова тянет в кровать. Лежать несколько дней совсем не сложно, как это казалось раньше. Все тело ноет, болят мышцы, сходят следы, оставленные чужими ртами и ногтями. Чувствую себя грязным, даже принимая душ два раза в день. Два раза в день чищу зубы. Иногда перестилаю постель. Мэтт недовольно морщится, потому что в эти моменты ему приходится сидеть на подлокотнике, и недоумевает, зачем. Просто для того, чтобы было чисто.
Однажды он говорит, что это испытание заставило его помучиться. Вместо того чтобы спать оставшиеся до рассвета минуты, он лежал и думал, глядя в потолок. Говорил сам с собой - это едва не пробудило в нем вторую личность.
- Правда, во мне это были бы доктор Джекил и мистер Мудак, - невесело посмеиваясь, добавляет он и вдруг заклеивает себе рот широким скотчем.
- Зачем? Подставить меня хочешь, гад продажный? Будешь рассказывать всем, что я не выпускал тебя из дома, измывался над тобой и заставлял делать всякие ужасные вещи?
Он отрицательно мотает головой, машет руками и приносит блокнот.
«Я хочу заставить себя меньше говорить и научиться слушать, - пишет он на бумажке. - У тебя приятный голос. Расскажи мне что-нибудь».
- Ты застал меня врасплох, - растерянно бормочу я и переворачиваюсь на другой бок. Он внимательно смотрит на меня, его глаза кажутся глубже, чем обычно - а может, просто я теперь ближе. На полосе скотча, скрывающей его губы почти от уха до уха, нет ни единой складки. Потом будет больно отрывать.
«Я буду слушать все, - снова вычерчивает он. - Говори все, что хочешь. Мне нужно просто принимать кого-нибудь другого, кроме себя».
- Ну... Это, типа, психологический тест такой? - он кивает. - Ты же знаешь, что я ни черта не смыслю ни в чем, кроме барабанной установки.
«Можешь считать, что да - тест. Я давно ни с кем не разговаривал по душам. Я скоро ****усь слышать свой собственный вой под гитару. Ты не молчи только. Смелее. У меня заклеен рот и нет сил встать. Вперед».
Во рту пересыхает от мысли о том, что сейчас можно было бы с ним сделать. Что я мог бы точно так же связать его руки, покрепче вжать в диван и...
- Я устал, - просто говорю я, смаргивая образы с кончиков ресниц. Он согласно кивает, не сводит с меня внимательных глаз. - Когда мы вернулись? Три дня назад? Неделю? - Беллз показывает десять пальцев и карандаш. - Одиннадцать, даже так... Мне надоело спать на простынях, на которых до меня кто-то спал, кто-то трахался, а кто-то, может, и умер. Мне надоело пить больше, чем среднестатистический алкоголик, и скакать сильнее, чем прыгун на Олимпийских играх.
Мэтт снова кивает. От его взгляда начинает сворачиваться кожа. Хочется открыть окно.
- И все эти бабы надоели... После бутыли вискаря на некоторых размалеванных ****ей даже не встает.
Еще один кивок.
Сейчас ты услышишь все. И, если не улетел высоко в облака, поймешь.
Меня прорывает. Приподнимаюсь, перекидываю через него одну ногу, усаживаюсь сверху, сжимаю бедра. Его хрупкий скелет выдерживает и на этот раз - раздробления костей тазобедренных суставов нам не нужно. Беллз не возражает, его руки перебираются на мои согнутые в коленях ноги.
- Мне нужен всего лишь один человек. Всего лишь один, мать его, человек в этом мире. Нужен уже давно. Понимаешь? - вместо кивка теперь - опущенные веки. - Он находится рядом со мной. Совсем близко. Как ты сейчас - ко мне. У нас прекрасные отношения. И сам этот человек очень хороший... Мы дружим. Но я нуждаюсь в нем не как в друге.
«Скажи ему», - пишет Мэтт и вновь откладывает карандаш.
А ты не слышишь?
- Я пытался, но он глух. Слеп. Хотя у него красивые глаза. И есть слух. Наверное, я делал плохие попытки. Одним своим признанием я могу разрушить все, к чему мы долго шли. Он принимает меня совсем иначе, совсем по-другому смотрит на меня. Я ведь не идиот.
За окном вспыхивает молния. На часах 2:59 сменяется на 3:00.
- И это... - запинаюсь в поисках нужного слова. - Воздержание сводит с ума. Иногда мне кажется, что сейчас, что вот сейчас я потеряю голову!.. И вскоре пожалею. Я знаю, что, если даже попытаюсь что-нибудь выкинуть, он поймет и не будет возражать. Но... мне страшно.
Мэтт подчеркивает последнюю фразу. «Скажи ему».
- Не вариант, - качаю головой, наклоняюсь ближе, касаюсь губами его шеи - аккуратно, как вампир, пытающийся отыскать переполненную кровью венку. - Мне не кажется, что этот человек был бы против, сделай я так, - щекочу языком его ухо, запечатлеваю плеяду коротких, отрывистых прикосновений на коже, скольжу по горлу. Беллз запрокидывает голову и судорожно выдыхает. - У него такая тонкая шея... Наверное, ему бы даже понравилось.
Снова цепочка поцелуев - от подбородка до ключиц. Не обделяю их вниманием, неощутимо касаюсь каждой точки на прямой, щекочу дыханием его гладкую кожу, покусываю; в животе зарождается сладкая истома, сбивается дыхание. Чувствую, как быстро колотится его сердце. Храбрый портняжка... Всегда говорил мне, что эти нередкие прикосновения и маленькие вольности не значат для него почти ничего. Тогда почему же мне слышны глухие удары пульса в грудную клетку даже на расстоянии?
- Может быть, он бы вырывался, - понижаю голос, кончиками пальцев скольжу по его плечам, сгибам локтей, обвожу каждую венку. Сжимаю хватку на тоненьких запястьях, с силой прижимаю его руки к кровати, чтобы не дергался, не вырывался. Снова обцеловываю ключицу - за губами тянется влажноватый след.
Цепляю уголком рта его сосок; он тут же напрягается, натягивается, как струна, тонкие пальцы с силой мнут простыню. Затем резко отпускают и снова крепко сжимают.
От мысли о том, что сейчас все это - мое и нет преград, сносит крышу. Снова щекочу его языком.
Мэтт весь дрожит до кончиков волос. Словно боится.
И вдруг стонет.
Этот звук тихий, незаметный, но я отчетливо слышу его, потому что хочу этого всю свою сознательную жизнь. Его глаза крепко зажмурены, чтобы ничего не видеть. Его руки дрожат; сейчас последует хруст, затем девичьи запястья переломятся пополам, рассыплются в пыль. Он подсознательно заставляет свое тело не выгибаться навстречу моим губам, не таять под моими прикосновениями, но терпит в этом бою поражение по всем фронтам.
Он весь насквозь неправильный. Извращенный. Природа надругалась над ним, произведя таким на свет.
Мне не сложно понять все желания потных старичков, пожирающих его глазами.
Но мне непостижимо, почему он никогда не замечал, как я смотрю на него. Он и сейчас упускает этот шанс.
Почти уверен, что в моих глазах плещется похоть. Она же сквозит и в голосе - это ****ское, псевдо-соблазнительное придыхание; эфемерное, незыблемое, недолговечное счастье от возможности полчаса обладать желаемым. Затем вернуть обратно, но вспоминать и каждый раз неизменно прокручивать это в голове.
Его стон.
На секунду отпускаю его руку, отбрасываю блокнот в сторону - он больше не понадобится. Сейчас здесь будет слышен только мой голос, здесь будут внимать только мне, моим словам, которые горели и перегорали внутри каждый день на протяжении последних шести лет.
Я поставил бы свой след на его груди, заклеймил, чтобы больше никто не смел трогать, затем перевернул бы на живот, обмусолил каждый позвонок...
Но здесь все чужое. Оно дано мне в пользование, как насмешка, на самом же деле безраздельно принадлежа Мэтту.
- Этот человек... Он бы испугался, узнав, каким животным чувством я к нему пылаю. Иррациональным, разрушительным, - возвращаюсь к его уху. - И я люблю его только за то, что это безответная, безмолвная любовь. За то, что у меня нет никаких шансов. За то, что великодушно позволяет безвозмездно любить его, сам того не зная. Бесконечно.
Мэтт с силой сглатывает. Затем - еще раз. Цепляю подушечкой большого пальца его ресницы, обвожу нос - острые крылья взволнованно трепещут, - спускаюсь по губам, которые, должно быть, дрожат. Потом поддеваю ногтем край скотча, с характерным неприятным звуком отдираю его, стараюсь не обращать внимания на его слезы.
Напускаю на лицо безразличие, склоняюсь над ним - близко, глаза в глаза - и холодно интересуюсь:
- Тебе уже полегчало?
На миг кажется, что сейчас он вцепится в меня, прижмет к себе, языком исследует каждый закоулок моего рта... Беллз глубоко вдыхает несколько раз, выбрасывает ненужный скотч.
- Раньше у меня была шизофрения, но теперь мы в порядке.
Пожимаю плечами, занимаю свое место с краю, отворачиваюсь, утыкаюсь носом в подлокотник. Кусаю губы едва ли не до крови.
Шизофреник - это я. Один голос говорит: «рискни, скажи, посмотри на реакцию» - в то время как другой визжит: «не вздумай вмешиваться и убивать то, что и так едва дышит».
Остается гадать, понял ли. Осознал ли, что никому другому не суждено услышать подобного признания. Что это он заставляет меня заходиться в подобных припадках. Это помутнение сознания. Потеря рассудка. Состояние аффекта.
На душе абсолютно поганое ощущение. С каких пор она стала общественным туалетом для кошек?
В следующий раз заклеивать рот будем мне. Натягивать на меня смирительную рубашку, не давать блокнот в руки, сажать перед телевизором и заставлять смотреть сериалы, в которых все сначала плохо, но в конце становится неизменно хорошо.
Только есть навязчивое ощущение, что следующего раза уже не будет. Что сейчас Мэтт просто приходит в себя от шока, а утром выставит меня ко всем хренам за дверь и больше видеть никогда не захочет. Ну и пусть.
Лишь бы не понял. Пусть сочтет меня озабоченным маньяком, которому ударила в мозг сперма, а рядом просто никого не оказалось.
Не повезло человеку, в которого меня угораздило так глупо влюбиться.
- Наверное, это очень хороший человек, если ты испытываешь к нему такие чувства, - задумчиво произносит Беллз. Не щурясь, он смотрит на яркие лампы горящей люстры. - Всего меня облизал, пока рассказывал.
****ец.

*
Я до сих пор не могу понять, что защелкнуло в голове Мэтта после той ночи «выяснений отношений», но свой следующий альбом мы называем «Absolution», и он звучит совсем иначе, нежели все то, что мы делали раньше. Я искренне считаю, что это – нечто невероятное и прекрасное и лучше у нас не получится уже никогда. Диск выходит необычным, разным – есть лиричные, мягкие песни, а есть мозгодробительные, рвущие в клочья.
При всем желании не верится, что этот человек, относящийся к людям с недоверием, презрением, в отдельные моменты – даже с ненавистью; безрассудный, ненормальный, крушащий на сцене все, что попадется под руку, устраивающий бесчинства, откровенные безобразия в номерах отелей, едва ли не с высунутым языком стелящийся за представителями противоположного пола, а затем жестоко их бросающий, может петь о чувствах, взаимоотношениях, раскаянии.
Наверное, жизнь учит. Беллз потихоньку остепеняется, перестает ставить волосы дыбом, орать в микрофон всяческие непристойности. Хотя мне известно, что даже в те веселые времена, когда самым безобидным «допингом» была трава, он все же был не таким. Он и сейчас в любые моменты своей жизни остается тем же зашуганным подростком, с которым мы познакомились на футбольном поле в Тинмуте, просыпающимся по ночам от кошмаров и смотрящим на настоящий мир и настоящих людей сквозь пальцы. В какой-то момент он решает отращивать волосы, чтобы фильтровать получаемую посредством зрения информацию через челку, а не через свои конечности.
- Мне же нужно как-то играть на гитаре? – улыбаясь, спрашивает он.
Нам уже по двадцать пять, и Мэтт говорит, что пора задумываться о душе и вечности, потому что места на кладбище ждать не будут. Он так шутит, черный юмор свойственен ему в самые неподходящие моменты, но что-то в его голосе заставляет содрогнуться от понимания, что все-таки он прав.
- Проведешь вечность бок о бок со мной? – интересуюсь я, не отрываясь от записей.
Беллз поднимает голову и вздергивает бровь, затем нежно улыбается, мечтательно закатывая глаза.
- Если только где-нибудь в Darlington Hall Gardens.
- Оно ведь давным-давно заброшено.
- Не страшно. Заплатим кому-нибудь, они нас ночью втихаря вповалку закопают, делов-то.
От интонации, с которой он произносит эти слова, при этом пожимая плечами, мороз бежит по коже. Он очень спокойно относится ко всему, не соприкасающемуся с реальной жизнью, будь то даже смерть.
- Не нужно бояться смерти, - утверждает он. – Зачем бояться того, что рано или поздно наступит в любом случае? Жить вообще вредно: от этого умирают. Лишь бы только не насильственно.
Пока мы занимаемся сводкой, подгонкой и микшированием альбома, Крис обитает в Тинмуте, возясь с семейством и, я уверен, клепая третьего. Среди фанатов уже ходит байка, что семейство Уолстенхолмов делает ребеночка к выходу каждого нашего альбома, как своеобразный саундтрек. Мы с Мэттом подумываем о том, что надо бы съездить домой, к семьям, посмотреть на родную дыру, в которой изменения происходят раз в шестнадцать миллиардов лет, когда физики-ядерщики всего мира собираются в одном месте и под аккомпанементы открывающихся бутылок шампанского запускают большой андронный коллайдер.
И начать мы решаем с Эксетера. Беллз хочет посмотреть на давно заброшенную мастерскую, увидеть, что с ней стало. Я не против.
Кое-где начинает облезать краска, трескается лак, которым вскрыта ручка входной двери. Окна не мыты с момента открытия, то есть уже лет семь-восемь, все покрыто толстым слоем пыли, вещи разбросаны по местам так же, как и в тот момент, когда двери были закрыты в последний раз с тем, чтобы больше никогда не открываться.
Беллз не удерживается, с силой толкает дверь от себя, попросту выламывая ее с обветшавших петель, проходит внутрь, разбирает кое-какие старые завалы, находит почти высохшую белую краску и аккуратно выводит «закрыто» прямо по стеклу. Затем бережно приставляет дверь на место, с грустным вздохом оценивает проделанную работу. На втором этаже все тоже давным-давно тихо.
Мы стоим посреди улицы, задрав головы, и даже не думаем о том, что успело произойти здесь после возвращения в Тинмут. По старой памяти в нос отдает неприятной пульсацией. Будто старые шрамы болят.
- Мама хочет внуков, - вдруг тихо произношу я
Кажется, Мэтт сейчас засмеется, но в его глазах – на удивление – понимание.
- Моя тоже. А я еще не хочу. Даже представить не могу себя с мелким памперсом: «Пап, покажи гитару».
- Скажи предкам, что еще не готов. Что у тебя жизнь, которая тебе нравится, у тебя дело, которое идет в гору, у тебя поклонники, любящие тебя и не желающие никуда от себя отпускать.
Если бы я сам мог сказать такое своим, было бы проще. Беллз улыбается.
- Мне было бы легче сказать, что я импотент и физически не могу, ибо это единственное, что они поймут. Все другие аргументы сойдут за отговорки.
- Сорок раз вокруг ноги, через плечо – и в сапоги… - отчего-то вспоминается мне, и мы прыскаем. – Если хочешь… Можем попробовать как-нибудь… Это. Вместе организовать мелкого. Тогда и твои, и мои останутся довольны.
Слова вылетают у меня сами собой прежде, чем я могу их обдумать. Звучит глупо, безнадежно, жалко, но как есть. Даже не жду того, что весь остаток дня меня будут осмеивать – рядом со мной находится человек, который может понять все.
Беллз громко смеется, кладет руку на мое плечо. Его будто заинтересовала эта идея.
- Я бы рад, но, понимаешь, физиология… Может, поймать фанатку и ей заделать кого-нибудь?
- Не прокатит. Моим семья нужна. А таких вот вы****ышей… На хер они не сдались. Может, и есть уже целая толпа, хрен его.
- Лишь бы не было. Хотя мы можем одолжить парочку у Криса. Они там такими темпами их еще целую толпу настрогают, учитывая наши темпы записи, спасут демографическое положение всего мира. Рискнем?
- Келл нам все глаза выцарапает, - обнимаю Мэтта за талию. – Ладно, неважно. Зная нас с тобой, могу с твердостью заявить, что еще лет десять у нас не будет ни жен, ни детей. Пойдем ловить такси, а то я есть хочу.
Сейчас день, поэтому желтенькие машины, напоминающие игрушечные, выстроены в ряд по-над дорогой, выбирай – не хочу. Направляюсь к первой, но вдруг Беллз толкает меня в бок и показывает на самого последнего.
- Смотри! Видишь того? Это тот самый мудак, который в ту ночь бросил нас на полпути к дому!
И правда – он. Сидит, деньги пересчитывает, даже забывает стряхнуть в окошко пепел с сигареты. Что ж, вот мы и встретились снова, как долго я ждал этого момента.
В голове зарождается коварный План. Киваю Мэтту, подхожу к первому таксисту.
- До Тинмута за сколько довезешь?
- За двадцать.
Лезу в карман, радуюсь, что в кои-то веки не испытываю нужды в деньгах.
- Даю полтинник, но за это ты отсосешь мне на глазах вот у этого парня, - показываю на Мэтта.
У обоих синхронно вылезают из орбит глаза и устремляются куда-то на лоб.
- Чувак, у тебя с головой как, в порядке?
- Ладно, прости, прости, ухожу, - поднимаю руки ладонями от себя в примиряющем жесте, следую к следующей машине. – До Тинмута сколько?
- Двадцать.
- Даю полтинник, но за это ты сделаешь мне минет так, чтобы вот этот молодой человек видел.
- Парень, ты ****улся?
Галантно извиняюсь и подхожу к следующему такси. Беллз даже не спрашивает, зачем я это делаю, однако по выражению на его лице видно, что по-прежнему недоумевает, какого черта происходит в этом мире и почему все вдруг неожиданно сошли с ума.
- До Тинмута подбросишь?
- Двадцатка.
- Даю полтинник, но ты становишься передо мной на колени, чтобы развлечь моего друга.
- Ты за кого меня принимаешь? Идите в задницу, оба.
Проделываю то же самое в четвертый раз; все идет как по маслу, кажется, сейчас будет очень весело. Пятый даже не поднимает глаза, когда отвечает – стопка купюр в руках привлекает его внимание больше, чем двое мелкогабаритных парней.
- До Тинмута сколько?
- Полтинник.
Беллз выдыхает что-то вроде «ох, ни *** себе - цены», движением руки останавливаю его, достаю из кармана банкноту, протягиваю водиле.
- Даю сотню, но за это ты очень медленно проедешь мимо своих товарищей, радостно улыбнешься и помашешь всем и каждому ручкой.
Глаза шофера загораются жадными огоньками, не удерживаюсь – мстительно хихикаю.
- По рукам, запрыгивайте!
Как только на честно машущего и улыбающегося таксиста, отрабатывающего свои деньги, пораженно начинают тыкать пальцами остальные, отказавшиеся зарабатывать столь низким способом, до Мэтта доходит и он едва не валится с сидения, захлебываясь в первоклассной истерике. На нашу машину указывают пальцами, прочие водители выскакивают из своих, кто-то не может нашарить челюсть, чтобы вернуть ее на место, кто-то нервно хихикает, а я обнимаю дико ржущего за плечо Мэтта, который пытается вцепиться в меня зубами, и расплываюсь в довольной улыбке. Свою жадность и бесчеловечность этот мудак не забудет еще очень и очень долго.

*
В это очень сложно поверить, но вскоре мы выступаем на Гластонбери. Да что там сложно? Вообще невозможно! Это ведь фестиваль заоблачного уровня, на который приглашают только самых-самых, сотни раз проявивших себя и продемонстрировавших всю свою мощь. Нам до этого еще очень далеко, мы только поднимаемся на должный уровень, совершенствуем свое мастерство. Мы еще дети.
Мэтт говорит, что не дети, если нас позвали выступить на эту сцену, поэтому унижать наши достоинства и достижения я не должен. Но это не укладывается в голове ни в день приглашения, ни на следующий день, ни даже через неделю после него. Родители вне себя от радости, Билл на какое-то время забывает, что он все-таки мой отец, и прыгает даже выше меня, Ма постоянно вытирает выступающие на глаза слезы, и этот день кажется одним из самых счастливых в жизни – я показал предкам, что они могут гордиться мной по полному праву.
Узнав, что на концерте будут присутствовать мои родители, ребята радуются и клятвенно обещают мне встряхнуть там все, до чего дойдет звук, и сделать все возможное, чтобы не разочаровать их.
Возомнив себя после этого суперзвездой мирового масштаба, которой с некоторых пор все же является по полному праву, Мэтт обзаводится чудом техники с громким именем «Айфон». На чуде техники нет ни единой кнопки, сам он похож на кирпич и имеет огромный экран, в который, как оказывается позже, нужно тыкать пальцами. Вообще официально это называется телефоном, но что я - телефонов в жизни не видел? На них должно быть десять кнопок - десять цифр.
- На хер тебе этот бред? – интересуюсь я, пока Беллз задорно тыкает пальцами в экран и громко ругается, потому что не попадает по «кнопкам».
- Это не бред – это телефон. Тебе такой, кстати, тоже скоро понадобится.
- Зачем?
- У меня есть, а у тебя – нет? – искренне удивляется он. – Кому я звонить тогда буду?
- Крису.
- У него там целая толпа по лавкам, я думаю, у него нет времени чесать со мной языками. Слушай, вот хрень. Я пишу одно, а он – совсем другое. Пиши, зараза! Я же сейчас все слова забуду.
Качаю головой, закатываю глаза, опускаю глаза обратно в книгу. Бормотание Беллза мешает сосредоточиться, он то и дело ругается, затем вдруг издает торжествующий вопль и, набрав случайный номер, звонит. Успевает один раз «аллокнуть» и бросает трубку. Однако через десять секунд, которые требуются для набора номера, «кирпич» в его руках начитает надрываться.
- Да? – вопрошает Мэтт. – Что? Какой Джек? А кто говорит? А кого спрашивают? А кто слушает? Нет, это не Джек! Понимаете, он не может сейчас подойти к телефону: у него рот занят. Он вам перезвонит, когда кончит!
С громким гоготом он сбрасывает вызов и продолжает тыкать кнопки, набирая все, что придет в голову.
- Ты особо не увлекайся-то, - притормаживаю я его потуги, задолбавшись слушать сосредоточенное сопение. – Деньги палишь.
Мэтт с недоумением смотрит на свой телефон, как на врага народа.
- Что? Какие деньги? Кто их туда запихнул? А можно его расковырять и достать их?
- Как, ты думаешь, он звонит? У тебя на счету есть какие-то средства, за которые ты разговариваешь. Наберешь от балды номер и дозвонишься, скажем, в Китай – задолжаешь телефонной компании столько, сколько весь славный род Беллами не зарабатывал во все времена.
- Вот ***ня, - расстроено бормочет Беллз. – Даже здесь никакой халявы. В этом мире есть еще хоть что-нибудь, за что не нужно платить?
- Дыши воздухом, - советую я и откладываю книгу: все равно не дадут почитать, а я в кои-то веки собрался. – Пока и на него налог не ввели.
В голове пульсирует мысль только о Гластонбери. Пусть это радостное волнение, но все же – волнение; раздумья о том, какая толпа будет нас слушать, не дает покоя. Кто-то обмолвился, мол, что-то около восьмидесяти тысяч человек. Сколько? Восемьдесят тысяч?
По-моему, я даже не знаю таких цифр. Это ужасно, не понимаю, как мне еще не стало плохо.
Уже поздно, часы показывают полпервого ночи, хотя какой там спать, когда есть такая игрушка? Мэтт занимает половину дивана по диагонали, то есть мне нужно столкнуть его, чтобы улечься самому, а слушать восторженное ржание, когда эта хреновина отвечает человеческим голосом, пусть и корявым, я еще не готов. Услышь я такое посреди ночи – буду долго вопить что-нибудь о том, что это восстание роботов, они захватили всю нашу планету.
Сказывается благотворное влияние друга, да.
Сидим в тишине десять минут, пятнадцать, двадцать. Мысли о фестивале постепенно сворачивают в привычное русло – к Мэтту. Мы знакомы уже хренову тучу времени, но этот человек по-прежнему не перестает удивлять меня. Каждый день он разный, у него постоянно новые мысли, новые интересы, новые заморочки. Откуда он все это берет? Как находит в себе силы глушить паранойю, которая, я знаю, по-прежнему всюду преследует его? Удивительный и по-прежнему такой непонятный. Самый, наверное, нормальный из всех нас, потому что настоящий.
И в который раз думаю: может, сказать ему? Просто признаться, чтобы окончательно осознать самому и сбросить тяжесть груза с плеч.
Сейчас или никогда? Кажется, уже параллелепипедно.
- Я те…
Все внутри дрожит, сейчас это передастся и голосу. Невольно делаю паузу, ожидая реакции зазевавшегося Мэтта. Он приходит в себя спустя лишь пару секунд, хлопает ресницами.
- Ты что-то сказал? Прости, задумался. Ты… что?
Глубоко вздыхаю. Жму на тормоз.
Трус.
- Я тебе сказать хотел, что спать пошел.
Беллз смотрит на часы. Удивляется.
- И правда, поздно уже. На фиг эту хрень, потом еще потыкаю.
Он отбрасывает приевшуюся «игрушку» в сторону и немного меняет положение, занимая свою половину. Смешно, но мы живем здесь уже так долго, а до него так ни разу и не дошло, что можно приспособить вторую комнату для жилья и жить раздельно. А я не подкидываю ему такую идею. Я не против; если против он, пусть сам пораскинет мозгами.
Может, когда-нибудь во сне услышит мое бормотание, прислушается и его осенит?

*
Долго и картинно расплевываясь, все-таки приобретаю себе такую же ерундовину, как у Мэтта. Объясняю это тем, что руки растут из задницы, поэтому профессиональных фотоаппаратов мне не надо, а фоткать на телефон – дело святое. В доказательство целых полдня щелкаю все подряд: Беллза, работающий телевизор, вид из окна. Подхихикивая над зумом, пытаюсь разглядеть происходящее в квартирах дома напротив, но качество заметно ухудшается при увеличении, какая жалость. Беллз понимающе хмыкает и не вмешивается, неся что-нибудь о праве на личную жизнь и законе, запрещающим несанкционированное в нее вторжение.
Свой номер даю только родителям и, скрепя сердце, другу, хотя предупреждаю, что буду выключать, если вздумает развлекаться и по пустякам названивать мне среди ночи.
- Положа руку на половой орган, клятвенно заверяю, что я, Мэттью Джеймс Беллами, в девичестве – тоже Беллами, также широко известный в узких кругах как Беллз, солист величайшей во все времена группы «Muse», сын Джорджа Беллами, играющего раньше в «The Tornados», а ныне – просто мудака, не буду названивать тебе, своему другу, дабы не потревожить твой сладкий сон, спящая красавица… - затягивает Беллз волынку, широко улыбаясь.
Затыкаю уши, морщусь, машу на него рукой, призывая заткнуть хлебальник и больше не умничать. Мэтт заметно оживляется: видимо, как раз на этом моменте фонтан его словоблудия пересох.
До Гластонбери мы успеваем сгонять на какую-то телепрограмму, где должны сыграть что-нибудь и ответить на пару вопросов. За пять минут до выхода нам объявляют, что никакой техники, мы играем под фанеру и тихо-мирно расходимся на все четыре стороны. Конечно, для нас, ни разу в жизни не выступающих под фонограмму, это плевок в лицо. Мэтт созывает экстренный совет, на котором мы решаем, что будем делать, но ничего не приходит в голову – нам отказывают даже просто во включенном микрофоне.
- Тогда, значит, делаем так. Доминик, ты идешь на мое место, - тихо шепчет Беллз; не совсем въезжаю, но он не дает мне спросить. – Я сажусь за ударные.
- А я так и остаюсь на своем месте? – обиженно вопрошает Крис.
- Ну, придумайте что-нибудь, я закончился.
- Тогда давай ты отдашь мне басуху, - предлагаю я. – Сам гитару Мэтта возьмешь. Больше, кажется, перепутаться нельзя никак.
Злобно ухмыляемся – покажем этим придуркам, что такое настоящие англичане, любящие свою работу и рубящие настоящий звук.
Нас объявляют, выходим в студию под аплодисменты, занимаем «свои» места: Мэтт садится за барабаны, в его глазах выражается беспокойство по поводу того, что стучать он не умеет ни хрена. Но это не самое страшное. Крис ведет себя спокойно, поскольку хотя бы знает, как нужно держать гитару в руках… А вот что делать мне?
Естественно, самым лучшим выбором было поставить за микрофон левшу-ударника с басом в руках, на ушах которого все медведи мира станцевали ламбаду. И как прикажете выдавать забористые риффы на четырех струнах?
Все это настолько смешно, что мы невольно улыбаемся все несколько минут, пока показательно «играем». Мне даже удается открывать рот в ноты, хорошо, что я знаю слова, но это полный провал с их стороны и полный триумф – с нашей. Им должно быть стыдно за такой позор.
Однако ведущая и в ус не дует. Более того – она принимает меня за фронтмена и задает все вопросы в основном мне, что дико смешит в кои-то веки оставшегося на заднем плане Мэтта. Несу какую-то чепуху, возомнив себя в его шкуре – не все же ему делать сумасшедшие глаза и размахивать руками? «Не позорь меня», - читается на его лице, но меня уже понесло, остановиться невозможно.
- Эта песня была написана мной в период диких запоев и проблем в личной жизни, - вещаю я, изо всех сил делая скорбное лицо и размахивая руками. – Понимаете, развод родителей, жизнь в атмосфере голливудских ужастиков, спиритические сеансы в двенадцать лет подкосили мою психику. Я стал подозрителен, мне кажется, что за мной следят, а правительство замышляет нечто страшное и организовывает кампании по выкачке нефти всего мира, чтобы переправить ее на Марс. И однажды, когда поздно ночью паранойя не давала мне спать, я написал эту песню.
- О чем она?
- О внутренних переживаниях, о том, что надоело каждый день просыпаться с больной головой, о том, что мое дело провалилось, человек, казавшийся мне другом, ударился в наркоту, а в туалете закончилась туалетная бумага и теперь мне больше не на чем писать…
Крис прыскает, втягивает голову в плечи и кусает губы.
- Вы пишете на туалетной бумаге?
- Да! – согласно киваю я. – А что? Листы блокнота нужно переворачивать, а здесь – только разматывай себе рулон и пиши все, что придет в голову. Там метров сорок, наверное, на целый альбом места хватает!
- Хотите сказать, что все три ваших альбома были написаны таким образом?
- Именно. Я за поддержание экологической обстановки в стране на должном уровне, поэтому использую вторсырье.
Затем меня спрашивают, правда ли я умею читать алфавит задом наперед, и здесь возникает проблема: это умеет Беллз, а я, увы, все-таки не он. Кое-как выкручиваюсь, перетягивая одеяло на свою сторону и рассказывая о тяжелой вследствие домогательств физрука ко всему, что движется, учебе, а затем - какое счастье - заканчивается время.
Сразу после окончания записи Крис дает мне пять и громко ржет, рассказывая, что я был на высоте, а вот Мэтт заметно опечален. Он не произносит ни слова, пока мы обмениваемся любезностями, и только после украдкой спрашивает, шепча в ухо:
- Я правда настолько ****уто выгляжу со стороны?
Не знаю, что ответить, подбираю слова, стараясь, чтобы звучало как можно деликатнее.
Правда или желание?
- Временами, но тебе нормальным быть не идет.
- Но все-таки ты их классно. Будут знать, что такое подсовывать нам фанеру. Вот только две задницы перед глазами меня малость смущают.
- Привыкай к моей незавидной участи, - ухмыляюсь, не удерживаюсь – треплю его за щеку. – Я их вижу постоянно. И если у меня задница еще ничего, то у тебя она – мелкая и костлявая, даже посмотреть не на что.
Он фыркает, но тут же снова улыбается, не обижаясь на то, что я практически опозорил нас. Но я же, в конце концов, не рассказывал о том, что собираюсь сменить пол?

*
Перед Гластонбери бьет откровенный мандраж.
Да, мы привыкли к толпе, не первый день играем свои песни, вероятность ошибок минимальна, но все равно дрожат руки, когда пытаюсь насыпать сахар в чай. Половина рассыпается, тихо ругаюсь, начинаю сметать его со стола прямо на пол, нервно размешиваю – ложка то и дело бьется о стенки чашки. Беллз, кажется, ушел в суточную медитацию – он лежит на кровати в коматозном состоянии и просто смотрит в потолок. Только по тому, что его грудь равномерно поднимается и опускается, можно понять, что он жив.
Мы уже не дома в Лондоне. Эти апартаменты, так любезно предоставленные нам, не что иное, как гостиница, выстроенная неподалеку от площадки специально для приезжающих на фестиваль. Не люкс, зато светло и просторно.
Крис отказывается жить с нами и просит отдельный номер, хотя объяснить причину этого внезапного порыва так и не может – бормочет что-то неразборчивое под нос о том, что у нас будет жарко и шумно. Наверное, впечатления до сих пор свежи.
На другом конце коридора располагаются мои родители. Они так радуются всему происходящему, что в душе поселяется спокойствие: хоть что-то в этой жизни я сделал правильно. Возможно, этот вечер мне следовало бы провести с ними, потому что мы так давно не виделись, но не могу заставить себя выйти из номера, словно напало какое-то оцепенение.
Сажусь на кресло, скрещиваю под собой ноги, аккуратно держу в руках разогревшуюся керамику. Беллз изредка моргает, реагируя на мой взгляд, скользящий по его лицу. Жизнь вне дома, конечно, никому не идет на пользу, но мое присутствие рядом словно вселяет в него уверенность.
А еще я заставляю его есть три раза в день.
Никаких острых костей, рвущих кожу – вновь те же скулы, тот же выточенный подбородок, те же ключицы. Да, они остались на месте, поскольку такова его конституция, но это снова изящность и благородная бледность.
- Ты смотришь на меня взглядом «хочешь-я-тебя-трахну-прямо-здесь-и-сейчас», - вдруг подает голос Мэтт. – Мне, честно, прямо как-то неловко.
Вздрагиваю, стискиваю пальцы, чтобы не налить на себя горячего чая.
- Это взгляд «ты-можешь-рассказать-мне-все-что-хочешь-и-я-тебя-пойму», - возражаю я.
Он мотает головой из стороны в сторону, но его глаза по-прежнему остаются приклеены к одной точке на потолке. Хочу быть этой точкой.
- Не-а. На крайний случай могу предположить, что это максимум - Ты уже пять лет совершеннолетний. А я не то озабоченное животное, каким ты меня считаешь.
- Согласен. Только почему-то смотришь на меня с нездоровым желанием. Сейчас либо ты просверлишь во мне дырку, либо у меня встанет. Я скорее склоняюсь к первому.
Фыркаю, давлю в себе желание вылить на него этот чай, а не пить самому. Говорю немного обиженно, но одновременно – с вызовом:
- Меня возбуждают острые углы.
- Это сейчас такой намек, что я скелетонище? Ну, да, сисек пятого размера у меня нет. Зато я насквозь натуральный.
- И на девяносто процентов состоишь из алкоголя.
- Неправда. На восемьдесят. Другие десять – это всякая гадость вроде травы.
Мэтт вдруг смущается и рывком поднимается. Отбирает у меня чашку, делает глоток, даже не заметив, что горячо, возвращает на родину. Потом меняет положение, переворачивается на живот, кладет подбородок на подлокотник и смотрит на меня снизу вверх.
- Я волнуюсь. Мне к толпе не привыкать, но к такой толпе… Сюда едва ли не со всего мира едут, потому что такое событие!.. Тебе еще хоть как-то – ты сзади сидишь, а мне нужно будет проскакать полтора часа и постараться не слажать.
- Просто забудь о том, сколько перед тобой людей, и оторвись по полной, - советую я. – Всем им в любом случае понравится. Только со сцены лучше не прыгай, а то на сувениры разорвут.
Мэтт молчит некоторое время. Успеваю выпить чай, отставить кружку и растянуться рядом. На потолке нет ничего интересного – просто белый, гладкий. Все интересное лежит рядом и вдруг спрашивает:
- Я маленький, тощий, невзрачный, несуразный. Пою, как баба. Над гитарой издеваюсь. Имею сволочную натуру. А ты так со мной носишься, не позволяешь загнуться. Зачем я тебе такой?
- Любовь зла, - улыбаюсь в ответ; он мило кривит нос.
- А если серьезно?
Чувствую, как огонек улыбки гаснет. Получается, он не воспринимает меня всерьез? Не может поверить в правдивость моих слов? Представить хотя бы ненадолго, что такое вполне может быть?
- Я серьезно, - он приподнимается, смазано целует меня куда-то в подбородок. – Ты меняешь мои взгляды на жизнь в лучшую сторону.
- Но он женщин, попоек и легкой наркоты я так и не смог тебя отвадить.
- Да ты и сам тот еще грибоед, - усмехаюсь. – Я тут подумываю в монастырь уйти, раз меня так и тянет пошляться по бабам. Ты же отказываешься стать моей подружкой.
Мэтт ничего не отвечает. Кажется, он уснул с открытыми глазами. Затем вдруг переворачивается на спину, стягивает майку, начинает расстегивать джинсы. Во рту пересыхает.
- Что ты делаешь?
- Собираюсь официально становиться твоей законной подружкой. Ты ведь просто так с ними общаться не умеешь.
- Умею.
- Хорошо, ради собственного спокойствия продолжу думать, что те громкие стоны, доносящиеся из-за стены в моменты ваших «высокоинтеллектуальных встреч», - это жаркие обсуждения кинематографа и диспуты о музыке.
Он говорит это с легкой обидой, хотя сложно понять, на что именно обижается. Затем тянется к вещам, извлекает из сумки пижамные штаны.
Становится как-то совестно.
- Ты не мог не подслушивать?
- Я не мог заткнуть уши подушкой, - он вздыхает, окончательно стягивает с себя за штанину джинсы. – Спать я собираюсь, не смотри на меня жаждущими глазами. Тебе, кстати, тоже не помешало бы. Завтра дикий день, пить нежелательно, а других возможностей расслабиться и снять напряжение пока нет. Спокойной ночи.
- И тебе сладких снов.
Поворачиваюсь к нему спиной, закутываюсь в одеяло с головой, хотя на улице тепло, и даю мозгу команду отключиться. С облегчением он поддается.

*
Просыпаюсь минут через сорок от шумной возни под боком. Какое-то время не могу сообразить, что происходит, где я и почему я, в общем-то, сплю, затем соображаю, что я в отеле, больше сопеть некому, кроме как Мэтту, с которым мы в миллионный раз делим одну кровать. Украдкой смотрю на часы - полночь. По ходу, заснуть ему пока не удалось.
Он дышит тяжело, глубоко, быстро, как после кросса по стадиону. Снова боится кошмаров, что ли? Не въезжаю, в чем проблемы, слепо шарю рукой позади себя, вылезаю из-под своего одеяла, забираюсь под его, пробегаю пальцами по бедру... и нащупываю его руку, сжимающуюся вокруг недурственного такого стояка. Чудненько.
Беллз испуганно пищит, слышно, что его накрывает паника, но он не представляет, что можно сказать в свое оправдание. Не понимаю, чего так пугаться - мы так много лет вместе, мы прошли через столько успехов и неудач, преодолели множество проблем, а он трясется, как осиновый лист, когда лучший друг неожиданно застает за вполне обыкновенным занятием.
Сильнее обхватываю его руку своими пальцами, беру управление движениями на себя. Примеряюсь, медленно скольжу вверх-вниз. Мэтт сразу же закусывает губу и запрокидывает голову. Черт, охеренный вид. Мне доводилось видеть его любым.
Любым, но не кончающим.
- Ты, блять, даже дрочить нормально не умеешь. Дай сюда, - сонно бормочу я, отпихиваю его руку и сильнее обхватываю пальцами.
Переворачиваюсь с бока на спину, затем сажусь на его ноги, чтобы было удобнее работать рукой и видеть его напряженное лицо - сдвинутые к переносице брови, зажмуренные глаза, прикушенные губы. Его руки сразу ложатся на мои бедра, он неосознанно пытается толкаться в мою ладонь, которой я работаю так, как нравилось бы мне.
Но он не стонет. Тяжело дышит, сжимает мои ноги, дрожит, выгибается навстречу, но - молча.
И это так неправильно, противоестественно, не по-настоящему. Хочется услышать его любой ценой. Приходится спуститься немного пониже, отодвинуться, наклониться. Не представляю, что собираюсь делать и зачем. Хотя нет - отлично представляю. И не могу в это поверить.
Рваным движением облизываю губы, Беллз вздрагивает, когда мой язык касается его головки. Он испуганно замирает, широко открытыми глазами смотрит на меня. В них снова страх - потому, что не он владеет ситуацией, а я. И ему странно, что в кои-то веки управление не в его руках, а у меня во рту.
Сердце бьется в животе и опускается ниже. Не хочется, чтобы он видел, что я ничего не умею, не имею представления, как это делать. Но одновременно с этим не хочется выглядеть последней ****ью. Не хочется, чтобы было заметно, что меня всего трясет и даже не от осознания происходящего - из-за того, что боюсь не сделать максимально хорошо. Не хочется все испортить в момент, который больше никогда не повторится.
Я бы обцеловал его всего, обмусолил каждый выступ, прикусил, накрыл бы ртом и пощекотал выпирающую тазовую косточку, передал бы все, что чувствую, через прикосновения. Становится тяжело, как-то физически больно от мысли, что это - всего лишь глупая попытка помочь разрядиться, высокими материями здесь и не пахнет, и распевать серенады вообще не к месту. Ни одного лишнего движения.
- Что ты... - начинает Мэтт, но я пускаю в ход язык, и ему приходится замолчать с резким, быстрым выдохом.
Помня про зубы, опускаюсь чуть ниже; его рука пробегает по моей, мимолетно сжимается на плече, ложится на затылок, одобряя движения, направляя их, ободряя. На самом деле не так страшен черт, как его малюют - никакого омерзения, никаких отрицательных эмоций, нет негатива - только желание сделать приятно близкому человеку. Наверное, многое зависит от личного отношения.
Следовало бы закрыть глаза и сосредоточиться на даримых ощущениях, но это очень сложно - напряженное лицо Мэтта так и притягивает взгляд. Его губы уже давно припухли от непрерывных укусов, он внимательно смотрит на меня из-под полуопущенных век, получая эстетическое удовольствие от наблюдения. Тонкие пальцы перебирают волосы на моем затылке, возникает необходимость потереться о его кисть щекой, он - мой хозяин, я сделаю все, что он захочет, буду принадлежать всю свою жизнь...
Стоять перед ним на коленях совсем не унизительно - ни в обыкновенном смысле, ни в этом, ни в каком-либо еще. Это нечто простое и легкое, как дыхание, хотя и отравленное осознанием однобокости нашей проблемы. Он относится к этому почти как к должному - из ряда вон выходящему, но не постыдному, не страшному, не чему-то, что навсегда перевернет наши жизни. И это нормально, пусть даже в нашем сумасшедшем смысле.
Я хочу любить его. Не так, как все это время ДО - безответно, бесконечно, безнадежно, неизвестно, тихо, скрыто, спокойно, размеренно. Не хочу любить его всю ночь, пока он разрешает. Просто так, чтобы он знал, открывался навстречу, принимал это как должное. Я даже не буду требовать взаимности, потому что иначе желаемое так долго окажется в руках, станет скучно. Так, чтобы нам обоим от этого было приятно и хорошо. Чтобы определиться, наконец.
Надоела эта дружба в губы.
А ты меня любишь?
Хочется поднять голову, сильнее сжать руку, откровенно задать этот вопрос в лицо. Он изнывает, наверное, у меня получилось бы выдавить из него эти слова хотя бы сейчас, пусть даже это подло, неправильно, нечестно, не по-настоящему. Он бы дал утвердительный ответ. Я знаю.
Помогаю себе рукой, сжимаю пальцами, поглаживаю, посасываю, щекочу языком. Его напряженный живот покрывается испариной; Мэтт со свистом выдыхает и роняет голову на подушку, пальцы сжимаются у меня на затылке. Он пытается протолкнуться глубже в рот - в горло, настойчиво надавливает на макушку. Первый камень преткновения - рвотный рефлекс, который из-за отсутствия опыта мне неподконтролен. Вскоре становится нечем дышать. Приходится задерживать дыхание, чтобы не прерываться.
Обвожу кончиком языка каждую вздувшуюся венку на его стояке, щекочу уздечку, уделяю внимание головке - мне ли не знать, насколько она чувствительна. Он бьется подо мной, не вколачиваясь глубже только потому, что я предусмотрительно сел на его ноги, и вдруг стонет.
Громко, беззастенчиво. Его рот широко открыт, ничто не создает препятствий звуковым колебаниям, хотя сейчас это скорее волны десятибалльного шторма, наконец-то он морщит носик и глотает воздух не потому, что поет, а потому, что мне так хочется, что именно я заставляю его дрожать и сжиматься...
- Доминик, - вдруг тихо зовет он, треплет меня за ухом, привлекая внимание. - Посмотри на меня.
Выглядываю снизу вверх из-под ресниц - едва сам не кончаю от его возбужденного вида. Он безуспешно пытается восстановить дыхание, чтобы что-то сказать, терпеливо жду.
- Я... я хочу не так. Хочу... по-другому, - вопросительно изгибаю бровь, не выпуская его член изо рта; Беллз низко смеется, несмотря на всю серьезность происходящего, и есть отчего. Верю, что у меня немного смешной вид с корявыми бровями, втянутыми щеками и... полным ртом. - Я... хочу почувствовать тебя внутри.
Колотящееся на уровне самого дорогого сердце что-то колет, потом в него будто словно начинают забивать дециметровые гвозди отбойным молотком, ржавые, погнутые. Если бы он хотел этого сам, своим рассудком, разумом, а не животными инстинктами и испытательским интересом, если бы он понимал, о чем меня просит, возможно, все с самого начала пошло бы иначе.
С громким «чпок» поднимаю голову - Беллз разочарованно стонет. Чтобы не совсем изнурять бедного человека, продолжаю движения рукой. Краешки моих губ цепляет легкая - страдальческая - улыбка:
- Ты будешь кричать на весь отель, - обещаю я, надеясь, что это прозвучало не слишком жалко, и снова опускаю голову, прерывая все возражения на корню.
Все знают, что мы живем в одном номере, поэтому компрометирующих криков и стонов нам не нужно.
По тому, как он прогибается в пояснице - сейчас переломит хрупкий позвоночник, - понимаю, что скоро он кончит. Он такой гибкий, мягкий, подвижный, податливый - завязывай его в узел, делай все, что хочешь, а он даже не почувствует, не воспротивится. Втягиваю щеки, прижимаю язык, плотно обхватывая его со всех сторон, запрещаю себе дышать. Было бы глупо умереть... вот так. Захлебнувшись или подавившись.
Мэтт кончает с громким полустоном, переходящим в полукрик, надавливая на мой затылок, сгибаясь пополам в обратную сторону, громко, открыто, по-настоящему. Может быть, сейчас взгляду предстает самый естественный Мэтт, не притворяющийся, не играющий никаких ролей.
Ожидаю, пока он перестает конвульсивно биться, отстраняюсь, сглатываю. Теперь становится понятно, почему многие не дожидаются этого момента - на вкус, как смесь морской воды с сырым яичным белком. Блевать не тянет, но не самое приятное ощущение.
Вытираю рот тыльной стороной ладони, натягиваю на него штаны обратно, хлопаю по бедру, ложусь рядом.
- За мной был должок. Хватит беспокоиться по этому поводу. Надеюсь, теперь тебе стало легче.
Беллз сгибает одну ногу в колене, забрасывает руки за голову, дышит, задыхается, словно не может усвоить кислород. В ямочке между ключиц собрался пот, он весь мокрый, хоть выжимай, горячий, текучий, плавящийся, как восковая свеча.
- Ты только что убил несколько миллионов потенциальных музыкальных гениев... - не в тему выдыхает Беллз, находясь в прострации.
Из всего, что он мог бы сказать после этого, он выбрал и сморозил какую-то откровенную херню.
****ец.
- Мне выплюнуть?
- Не надо, - поспешно отвечает Мэтт, переворачивается на бок, внимательно смотрит на меня своими кукольными глазищами. - Зачем?
- Мне было интересно, - пожимаю плечами, насколько это возможно в лежачем положении. - Всегда рад помочь лучшему другу, даже в таком деликатном деле. Тебе уже лучше?
Он улыбается, заправляет прядку волос за мое ухо.
- Гораздо.
- Я рад. А теперь давай все-таки спать. Завтра тяжелый день.
Поворачиваюсь к нему спиной, едва сдерживаюсь, чтобы не вцепиться в подушку зубами, разорвать ее в мелкие клочки, чтобы ей тоже было больно. Уже даже плевать на помойку во рту, которая отступает очень медленно и лениво, и на концерт завтрашний тоже плевать. Да на все плевать.
Не плевать только на то, что все прошло настолько гладко, что не было волнующих, романтичных, осточертевших классических моментов вроде дыхания в унисон, одновременного оргазма, бурных признаний в любви или еще чего-нибудь. Напоминает сопливую мелодраму, в которой долбоебы в роли главных героев на протяжении всех двух часов благополучно тупят и просирают собственные шансы на счастливое безоблачное будущее.
Мэтт подвигается ближе, обвивает мою талию тонкой рукой, с силой прижимается - удовлетворенно, но устало вздыхает в ухо.
У нас же все хуже. У нас - жизнь.

*
Пробуждение на следующее утро - это первая мысль: «Вот черт, я отсосал лучшему другу, а еще сегодня концерт». Именно в такой последовательности.
Я мог бы долго убиваться, заниматься самоедством, накручивать себя, воображать, что и как будет, как придет новый день, как мы посмотрим друг другу в глаза... Но мы ведь не признавались друг другу в вечной любви? Я - точно нет. Все хорошо.
Да, отлично. В порядке вещей просто отсосать лучшему другу, с которым никогда не позволял себе вольностей, при котором всю жизнь следил за языком, не уследив, однако, всего однажды, и беспокоился о каких-то бессмысленных словах.
Но я ничего не чувствую. Нет, то есть чувствую, но все то же, что и обычно - температуру в помещении, голод, сонливость, волнение. Никакой тихой паники, никакой паранойи, печали. И это приятное ощущение.
Естественно, едва подскочив с кровати, бегу в ванную - чистить зубы. Во рту словно кошки нассали, такого не бывает даже со страшного бодуна, поэтому за зубную щетку и мятную пасту сейчас я продам почку и еще пару жизненно важных внутренних органов. Прохладная вода приятно остужает лицо, тщательно обрабатываю едва ли не каждый зуб, мята холодит язык, и кажется, что жизнь прекрасна.
По комнате носится Беллз и с громкими воплями недовольства ищет свой телефон, благополучно куда-то посеянный. Судя по звукам, его нет ни на кровати, ни под кроватью, ни в вещах, ни где-либо еще, что дико его бесит, потому что нужно позвонить. Кому можно звонить в восемь утра - остается уже за кадром.
- Доминик, ты не видел мой... - вихрем влетает он в ванную и вдруг столбенеет. Его рот удивленно полуоткрыт, он взъерошен после длительного трения во сне о подушку. Передо мной стоит незапятнанное существо, которое просто не могло так жарко стонать и просить о немыслимых вещах всего несколько часов назад.
Замираю, перестаю работать щеткой, поднимаю брови и вопросительно качаю головой. Он испугано смотрит на мою щеку, оттопыриваемую щеткой, силится что-то сказать, но заикается и не выдает ни одной связной мысли.
Кажется, я даже догадываюсь, что ему напоминает мой вид.
- Это... Ты... Я... Мы... Ну... Блять... Прости.
Он делает попытку испариться из ванной так же быстро и незаметно, как влетел в нее, но моя реакция оказывается быстрее. Хватаю его за запястье, резко дергаю на себя, так что Беллз едва не оказывается в моих объятиях. По-быстрому заканчиваю водные процедуры, отбрасываю щетку, сплевываю пенящуюся пасту - Мэтт вздрагивает и опускает глаза в пол, - полощу рот.
- Ты чего-то хотел? - мягко спрашиваю я, чтобы не спугнуть, вытираюсь белым мягким пушистым полотенцем.
Наконец-то приходит ощущение чистоты. И спокойствия.
- Я искал телефон... Но уже не надо. Я... пойду?
- Стоять. Говори. Что?
- Что?
- С тобой, спрашиваю, что?
- Ничего, - Мэтт натужно смеется. - Просто... волнуюсь. Ты разве нет?
- Немного. Хочу тебе сказать, что ты не должен париться по поводу...
- ...ночного.
- Да.
Мэтт явно рад, что я сам затронул эту тему. Расставим же все точки над "i".
- Ты правда так думаешь?
- Правда. Слушай, я не понимаю, к чему нервы и выяснения отношений. Мы мужики, у нас есть свои физиологические потребности, и, если мы переспали, значит, нам так было нужно.
- Мы не переспали! - поспешно возражает Беллз, словно его пугает это понятие.
- Будем считать, что переспали. Тебе нужна была разрядка, я просто помог тебе в этом, потому что я твой лучший друг, а друзья должны помогать друг другу. Даже в этом. Также можешь считать, что мне просто было интересно. Ну и гадость, слушай, как они это глотают?
Вдруг Мэтт с силой тычет меня под ребра, выдавливая из легких дыхание, и запоздало до меня доходит, что он просто обнимает меня. Затем широко улыбается и отмечает:
- Это я еще кофе литрами пить перестал! Тебя бы тогда всего судорогой свело, потому что горько-горько.
- Вот спасибо за оказанную услугу, - фыркаю я, но не могу задавить ответную улыбку. - В следующий раз со своими некстати возникающими стояками будешь разбираться собственноручно.
- Пусть это будет первый и последний раз, ладно? - повторяет он мою фразу, сказанную когда-то давно, когда нам еще было по восемнадцать.
- Пусть это останется нашим грязным маленьким секретом, - в свою очередь, повторяю я его слова, он снова обнимает меня. - Я рад, что это недоразумение успешно устранено, правда. Только перед концертом нам не хватало лишних проблем.
Свой телефон он так и не находит, пока не догадывается залезть в карман, юный гений. Теперь понимаю, что имел в виду Крис, когда говорил, что будет жарко. ****юк же все-таки. Самый младший, а все равно умнее нас в разы.

*
Все вокруг бегают и суетятся, но мне все равно. Мне вообще сейчас на все плевать, поскольку есть только шум крови в голове и пульсирующая мысль: восемьдесят тысяч человек. Нужно обеспечить хороший, качественный звук, свести к минимуму все ошибки, показать класс, не опозориться перед родителями...
Восемьдесят тысяч человек, повторяю я себе, отстукивая палочками какой-то невнятный ритм прямо по стене. Конечно, не моя родная установка, но звук тоже вполне сносный.
Блять, о чем я только думаю?
- Доминик, - неожиданно подлетает Мэтт; от испуга едва не роняю палочки. - Ты чего?
- Волнуюсь, чего.
- Иди сюда.
Рывком он разворачивает меня лицом, привлекает к себе, прислоняется своим лбом к моему, заглядывает в глаза. Мы почти соприкасаемся ресницами; вдыхаю его дыхание, теплое, почему-то оно пахнет корицей и - черным кофе. Беллз улыбается уголками губ, расширенными зрачками. Он поглаживает пальцами мою шею, ерошит волосы на затылке. Становится как-то спокойно.
- Мы зададим им жару. Этот концерт они не забудут никогда. И пусть даже после этого они попадут еще на двадцать наших выступлений и тридцать выступлений других групп, это все равно будет самым лучшим. Понял?
- Понял.
- Мы не опозоримся перед твоими родителями, - продолжает Мэтт. - Мы будем на высоте, мы оторвемся так, как не отрывались еще никогда. Да?
- Обязательно.
- Вот и молодец.
Беллз быстро чмокает меня в губы - даже ничего не успеваю почувствовать - и с победным видом несется в сторону сцены, откуда уже минут десять раздается нетерпеливый рев.
Может быть, сейчас можно. Может быть, сейчас - самый подходящий момент. Пора бы это уже и отпустить.
- Я тебя люблю, - шепчу одними губами в его спину.
Неведомым образом он слышит, чувствует колебания воздуха, предугадывает - не знаю, но оборачивается на сто восемьдесят градусов и отвечает беззвучно:
- Я тебя - тоже.
Концерт - бомба.
Ощущения того, что для толпы, которая пришла послушать тебя и только тебя, сейчас ты равен богу, нереальные. Ощущения того, что среди этого беснующегося, безликого моря где-то стоят твои родители, которые рады, счастливы и горды, еще круче. Не терпится сразу после окончания встретиться с ними, посмотреть в горящие глаза. Но даже не знаю, хочу ли, чтобы заканчивался концерт, или нет.
Все выступление проходит в каком-то мареве, в нирване, звуки смазаны, слышу только собственный барабанный бой. Интересно бы посмотреть на себя со стороны: мне не раз говорили, что выражения лица у меня воистину оргазмические.
На последней песне на мгновение Мэтт, не доиграв соло, испаряется со сцены, никому не подав даже знака, я подрываюсь за ним, а он уже несется обратно, держа в каждой руке по бутылке шампанского. Одну он на бегу кидает мне, с легкостью ловлю ее, морщусь.
- Я не буду пить эту гадость!
- Какой, на хер, пить! - весело смеется Беллз. - Делай, как я!
На ходу он сдергивает металлическую сеточку, с силой встряхивает бутылку, бьет ее в донышко ладонью и одним прыжком выскакивает обратно на сцену, окатывает визжащий первый ряд пенистой, шипящей струей дорогого напитка. Следом достается и мне. Холодная жидкость затекает за ворот, стекает по лицу, заслоняет глаза. В них пощипывает, в носу чувствуется легкое жжение, но адреналин и эндорфины заставляют обдать и его, и тех, кто попадается мне под руку. Мэтт облизывает губы; золотистый «шампунь» капает с его мокрых волос, его глаза блестят, словно в них отражаются ранние звезды. От его красоты перехватывает дыхание.
- Еще?! - радостно вопит он в микрофон.
Толпа заходится восторженным воплем. Сотни рук подняты вверх, кто-то размахивает из стороны в сторону горящими зажигалками и светящимися мобильными телефонами.
- Я не слышу! - заявляет Беллз и демонстративно делает руку мегафоном, прикладывает этот примитивный слуховой аппарат к уху, словно стараясь воспринять децибелы звука.
Очередная взрывная волна криков достает даже до моего места, хотя я сижу дальше всех. Возвращаюсь за ударную установку, присасываюсь к полупустой бутылке, делаю несколько глотков, хотя в голове и так уже полнейшая эйфория. Выливаю на себя остатки, встряхиваю головой, как собака, брызги летят в разные стороны, а я беру палочки и готовлюсь бить до последнего.
Мы начинаем что-то наигрывать, хотя я так и не понимаю, что это, потому что мозг отключен, мысли заняты, а внутри закипает безудержное счастье. Приходит осознание того, что всего этого мы добились сами: миллионов людей, которые любят нас, ярких и зрелищных выступлений, нашего творчества, нашей дружбы... Пока что - наш потолок, но мы молоды, у нас еще все впереди.
Мэтт явно решил сотворить из ряда вон выходящее. Он носится по сцене во всех направлениях, что-то играя на гитаре с безумной скоростью, то и дело проезжается по зеркальному покрытию сцены на коленях. Он еще не спел ни слова и петь, видимо, не собирается. Кажется, что в нем проснулось что-то, что он прятал в себе все это время, и теперь пытается отыграться за все проведенные в добровольном заточении годы, месяцы, недели. Беллз выдает несколько диких риффов подряд, с размаху выбрасывает медиатор в толпу, двумя прицельными ударами гитары рвет покрытие моего басового барабана. По всей видимости, играть смысла уже нет.
Мэтт украдкой подмигивает мне, разбегается и прыгает на установку сверху, чудом ни на что не напоровшись Она разваливается ко всем хренам, я вскакиваю, взмахиваю руками, выбрасываю в воздух палочки - мои любимые, - но тут меня сбивает с ног Крис, уже успевший избавиться от баса. Мы падаем, некоторое время весело возимся, до тех пора пока Беллз не забирается на остатки моей драм-машины и с размаха прыгает на нас. Из моих легких мигом вышибает весь кислород, кажется, что все внутренности всмятку, потому что общий вес этих придурков составляет килограммов сто, не меньше, а я снизу. Спихиваю с себя обоих, машу рукой сходящему с ума народу, под шумок сваливаю со сцены. Кажется, это вообще самое лучшее из всего, что уже успело произойти со мной на данный конкретный момент в этой системе координат.
Мимо с гиканьем проносится Крис, почти в прямом смысле размахивающий Мэттом во все стороны, затем Беллз вдруг начинает дергаться и громко требовать, чтобы его опустили на землю. Стоит ему снова оказаться ногами на полу, он мигом стаскивает с себя майку, комкает ее и зажимает нос. На светлой ткани, точно распускающиеся цветы, расплываются, как по воде, пятна алой крови. Он тихо шипит, то и дело меняя положение сжатой ткани, подставляет чистые участки, но те почти сразу пропитываются вновь.
- Что такое? - подбегаю я к испуганному дылде. - Что с ним?
- Не знаю, блять, правда не знаю, - взволнованно отвечает он. - Если не получил по лицу гитарой, что сомнительно, скорее всего, от перенапряжения кровь носом пошла. Ему врача надо бы, глянь, как течет.
Подбегаю к первому человеку в форме, даже особо не разбираясь, кто он вообще такой, и спутанно мелю что-то о том, что нам нужен доктор, потому что сами мы ни хера не умеем. За спиной вырастает еще кто-то, деликатно касается моего плеча, но я не замечаю его и со всех ног несусь в гримерку, ожидая увидеть гору хладных трупов. Однако все не так уж плохо - просто Беллз, с силой пережимающий свой нос, и волнующийся Крис.
- Ты как, в порядке? - интересуюсь я, опускаясь перед ним на корточки. - Жить будешь?
- Да, в полном. Просто немного переусердствовал. И скажи ты, блин, этому большому придурку, что не попадал он мне по носу басухой, пусть не психует.
- Обязательно.
Открывается дверь, в нее стеснительно просовывает голову какой-то маленький, незаметный человечек, на лице которого написано беспокойство.
- Мистер Ховард, - тихо зовет он. - На пару слов.
Мистер Ховард? Кто такой?
- Ты, дубина, - говорит Мэтт. - За тобой пришли, топай давай.
Да, точно, я. Совсем голова не варит, что за напасть.
- Да? - спрашиваю я, прикрыв за собой дверь.
Все волосы слиплись от шампанского.
- Мистер Ховард, там...
- Дом, просто Дом.
- Там отец ваш... - он мнется, словно не знает, как сказать, глаза бегают. Становится не по себе. - Ему плохо.
- Что?
- Сердце...
Не дослушиваю, со всех ног бросаюсь по длинному коридору, которые напоминают ходы в морге. Затем бьет обухом по голове, оборачиваюсь, кричу:
- Где они?
- На поле неподалеку от выхода, сразу увидите!
Кажется, еще никогда я не бегал так быстро. Ноги едва успевают касаться твердой поверхности под ними, даже не сбивается дыхание, словно открылось сразу второе, миновав первое. На повороте отталкиваюсь от стены, чтобы не затормозить, из кармана вываливается телефон, с громким стуком падает на пол, но я не слышу. Перед глазами уже маячит выход на воздух, вихрем проношусь мимо толп еще не успевшего разойтись народа, никто даже не успевает заметить, кто это, но лишние свидетели мне сейчас не нужны. Когда вижу "скорую" и нескольких человек в белых халатах, сердце проваливается вниз.
- Дом! - страдальческим голосом надрывно произносит Ма и крепко обнимает на меня, едва не повиснув на мне. Ее глаза красные, но сухие.
Обнимаю ее, придерживаю на ногах.
- Что такое?
- Папа... Ему стало плохо на последней песне... Это все эмоции, я говорила ему, что лучше не надо, но он захотел посмотреть на ваше выступление хотя бы раз в жизни...
Она громко всхлипывает и косится в сторону "скорой", заводящей мотор и медленно отъезжающей с места событий. Бросаюсь вслед, но Ма удерживает меня на месте, утыкается лбом в грудь. Ее голос звучит совсем слабо, никогда не видел ее такой.
- Дом, сынок... Все ведь хорошо будет, обязательно будет хорошо, - в очередной раз всхлипывает она и стискивает мои ребра до хруста. - Все обязательно будет хорошо...
Здесь слышится вопрос, хотя она старается, чтобы это звучало утвердительно. Словно сама не верит в свои слова. Как будто что-то скрывает.
- Мам, подожди. Ты что-то не договариваешь?
Она поднимает глаза - и теперь я отчетливо вижу слезы.
- У него... Остановилось сердце.
Все будет хорошо.

*
Теперь становится окончательно нечем дышать. Весь свет мира выкачали, не горят осветительные приборы, не светятся даже звезды. Теплая летняя ночь становится неожиданно холодной и удушающей. В каком-то тумане отыскиваю одного из членов нашей технической группы, вручаю ему сотрясающуюся в беззвучных рыданиях Ма, делаю шаг назад. Не падаю. Еще один. Что-то неразборчиво бормочу о том, что мне нужно подышать воздухом, и скрываюсь в неизвестном направлении. Не знаю, куда иду, зачем иду, когда вернусь... Вокруг неожиданно пустеет. Нет ни души, хотя еще полчаса назад здесь было население пяти с лишним Тинмутов.
Лучший или худший день в жизни?
Сворачиваю на тропинку, прохожу между деревьев, смотрю под ноги, пинаю камешки. Пахнет свежестью, какая бывает после дождя, чистотой, прекрасный воздух, какого нет ни в одном городе. По обеим сторонам растет сочная трава. Кажется, я нашел себе место.
Падаю на землю, вытягиваю ноги, достаю сигарету, но не закуриваю  - просто верчу ее в пальцах, пока она не ломается. Табак просыпается на руки, на траву, к природной стерильности примешивается терпкий запах сушеных листьев.
Наверное, в этом виноват все-таки я. Если бы я подумал, отговорил их приходить, может, этого не случилось бы. «Это все эмоции», - сказала Ма. В этом виновато выступление. Слишком много драйва, слишком взрослые дети. Блять.
В сердцах пинаю травинку, но она ничего не чувствует. А что чувствую я? Не знаю
Наверное, сейчас я должен рвать и метать, чтобы не было видно бессильных истерик, нервов, слез. Мне по статусу не положено.
Наверное, сейчас я должен напиться до полусмерти, кого-нибудь трахнуть, забыться и впасть в кому, а очнуться только через полгода, когда все притупится.
Я должен утопиться в реке, кого-нибудь ударить.
Что такое чувствовать? Не знаю. Я не чувствую ничего.
Это так приятно - ничего не испытывать. Я мечтал об этом шесть лет. Да, не восемь - два года мне потребовалось на то, чтобы пресытиться чувством и понять, что это больно. Желание исполнилось только сейчас, наверное, как раз вовремя.
Лучше бы сейчас пошел дождь. Хочется в душ, но нет сил подняться под ноги и добрести до гримерки, в которой есть какая-никакая, но вода. А так, если бы разверзлись небеса и обрушили на меня что-нибудь, не пришлось бы облизывать кисловатые от шампанского губы, чувствовать, как майка прилипает к телу, то и дело проигрывать в голове последние мгновения. Вычеркнуть бы это все из памяти куда-нибудь, забыть о группе, о всяких идиотских чувствах, которые смахивают на тахикардию, о друзьях, о поклонниках... Да на хрен все это мне сдалось?
Нужно было слушать Билла, бросать все это и все-таки поступать. Он всегда советовал правильные вещи.
Самое страшное - говорить о человеке в прошедшем времени.
Со спины приближаются шаги, это странно: здесь укромное место, меня никак нельзя услышать. И до этого момента все было хорошо. Да и сейчас все будет хорошо. И потом.
- Я звонил тебе, но ты не берешь трубку. Мне сказали, что ****утое блондинистое существо в зеленых джинсах побежало куда-то сюда, ну я и понял, где тебя искать, - констатирует Мэтт и садится рядом. - А я так хотел, чтобы ты порадовался со мной! Это же, мать твою, самый лучший, блять, концерт за всю нашу долбучую жизнь! Нет, представь себе только: за всю нашу сраную жизнь! Ну, давай же, прыгай вместе со мной! Ты понимаешь? Мы сделали всех их! Всех!
Нет сил даже пытаться скривиться в подобии улыбки.
- Я всрал телефон, - ровно отвечаю я. - Билла больше нет.
Беллз резко поворачивает голову, изучает мое лицо, но не видит ничего, что могло бы пояснить ему.
- Что? Что ты сказал?
- Только что Билла увезли на «скорой». Его больше нет. Я так и не назвал его отцом. Ни разу. Он так и не дождался внуков.
Вся его радость испаряется туда же, куда и свет. Больше мы не произносим ни слова. Мэтт вытягивает у меня из кармана сигарету - даже не сопротивляюсь, не напоминаю о голосе, - вертит ее в руках. Затем заправляет за ухо. Снова вытаскивает, зажимает губами. Точно не знает, куда деть руки. От него пахнет шампанским, как и от меня, хотя, кажется, он успел принять душ - примешивается еще и какое-то дешевое фруктовое мыло, синтетическим запахом которого веет приятнее, чем настоящим. На нем чистая майка взамен той, залитой кровью, у него бледное лицо.
Мы сидим молча, я знаю: Мэтт казнит себя за то, что не может придумать ничего оригинального, а давить банальнейшее из себя «мне очень жаль» - это слишком пошло. Но он искупает все это - вообще все, когда пробегает кончиками пальцев по волосам, шее, плечу, обнимает, прижимает к себе, устраивает меня на своих тоненьких, острых коленях. Не смотрю ни на него, ни в сторону - только на звезды, пытаюсь впитать их свечение, вспоминаю наши шестнадцать, то, как мы проводили ночи на подоконнике в его комнате, не спали ночами и мечтали о всемирной славе.
Теперь у меня есть слава, есть все, чего хотелось тогда, но теперь не хватает того времени.
Странное я животное.
Теперь мы поменялись местами. И успокаивать у него получается гораздо лучше. Словно своими чудодейственными ладонями он вытягивает все мысли, нужно будет обратиться к нему, когда придет осознание, а вместе с тем - и все остальное.
Мэтт поглаживает меня по затылку, проводит ладонью по лбу, цепляет нос, скользит вдоль линии бровей и подбородка. Я лежу на холодной земле, и мне плевать, что можно подхватить пневмонию. Мне плевать на все, кроме того, где и как сейчас Ма. Все-таки ей будет гораздо хуже.

*
Следующие несколько дней - это адский кошмар, от которого нельзя проснуться.
Это обращения в похоронное бюро. Это посещения больницы, морга, какие-то бумажки, мерзкие пластмассовые цветы, венки. Выбор гроба.
Уму непостижимо, что они предлагают разные варианты обивки. Похоже на издевку - откровенную, очень тонкую, злую.
Ма под транквилизаторами, поэтому держится. Я - нет, поэтому не могу встать с кровати.
Всем занимается Мэтт.
Я обязан этому человеку по гроб жизни. Да, такой вот идиотский каламбур. Он берет на себя все заботы, потому как он посторонний, ему легче заниматься всем этим. Он делает это потому, что не может остаться в стороне. Он уже больше, чем друг, давным-давно больше - теперь он часть жизни.
Границы трех дней, которые занимают все приготовления, стираются, перемешиваются. Нет утра, вечера, нет дня и ночи - только «светло» и «темно». Я хочу быть растением: ему так хорошо на солнышке. Стоит себе, занимается фотосинтезом, пьет воду, иногда спит, иногда поглощает ультрафиолет. И так каждый день по кругу. Ему все равно, конец ли света или начало нового тысячелетия. Да и мне теперь, если честно, - тоже.
Пойти на похороны меня заставляет Мэтт. Даже не потому, что нужно почтить память самого родного и близкого человека. Потому, что мне нужно выйти: в четырех стенах за эти дни я стал похож на собственную тень - ввалившиеся глаза, тусклые волосы, заострившиеся черты, словно меня не кормили месяц. Но кусок сам не лезет в горло. В нем постоянно саднит.
Это подло и не по-человечески - бросать последнего, кто у тебя остался, в тяжелой ситуации и безвылазно отсиживаться за закрытой дверью. Я же не могу иначе. Невыносимо кого-то видеть. Мерзко осознавать, что жизнь продолжается.
Всю церемонию мы стоим немного поодаль от остальных. Мэтт держит меня за руку, крепко сжимает ее. Он сейчас такой красивый - облаченный в костюм, серьезный, необычный. Взрослый. Никогда прежде я его таким не видел.
Меня тоже привели в божеский вид. Сам на себя смотрю как-то со стороны, вижу все от третьего лица, теряю все слова, не зная, что нужно говорить кому-нибудь или самому себе. И нужно ли вообще. Все проходит настолько тихо, что невольно пытаешься смириться, однако это не так легко. Все притупится только через год. А пока - терпеть.
Кажется, слезные железы пересохли и умерли.
- Я не говорил тебе, - приглушенно произносит Мэтт, когда все заканчивается. Он машет кому-то рукой и говорит, что мы догоним. - Она, твоя мама, сказала мне, что это был лучший день в его жизни. Он пережил нечто такое, чего не переживал ни разу. И он был счастлив.
- Если бы я отговорил их, этого бы не случилось.
Беллз опирается на памятник, затем отдергивает руку, опомнившись. Закуриваю - впервые за последние несколько дней. Горячий сигаретный дым кажется чистейшим кислородом с примесью озона, как после ливня.
- Не вздумай только винить себя. Рано или поздно это все равно случилось бы, вопрос только в том, плохим или хорошим был бы этот момент. Он чувствовал только безграничное счастье. И гордость. Знаешь, матери любят своих детей за то, что они есть. Отцы любят за достижения. Мне кажется, дальше любить тебя уже некуда.
Где-то это я слышал. Да, так сказал мне Билл, когда мы сделали первую запись.
Пытаюсь выдавить улыбку. Удивительно - но получается. Беллз оживляется, улыбается в ответ. Его глаза остаются серьезными.
- Спасибо.
- За что?
- Да за все. Без тебя моя жизнь была бы не такой.
Он снова берет меня за руку, переплетает наши пальцы, с силой сжимает. И я снова знаю - не бросит. Знаю всю жизнь.
И я никогда его не брошу. Мы будем вместе всегда. Даже в вечности.
Под ногами хрустят высохшие листья: лето в этом году выдалось очень жарким. Мы стоим возле надгробия Уильяма Ховарда, дышим одним воздухом, отдающим ментоловым сигаретным дымом, и думаем о том, что жизнь продолжается.
Бросаю окурок на землю, тщательно тушу его, чтобы не устроить пожар, безжалостно затаптываю, затем вздыхаю. Я давно думаю над этим, но все никак не решаюсь кому-нибудь сказать.
- Я считаю, нужно на время вернуться в Тинмут. Ма сейчас сама не своя. Будем приходить в себя вместе.
- Я поеду с тобой, - просто говорит Мэтт. Он знает, что я не буду возражать.
В последнее время куда он, туда и я, и наоборот. Как неразделимые близнецы.
- А наша квартира в Лондоне?
- Она съемная. Скажем хозяину, что больше не будем в ней появляться, расплатимся за этот месяц и уедем домой. Представь: мы, покорившие не один стадион, возвращаемся в родную деревню. Матери будут встречать заблудших сыновей со слезами на глазах.
- Будут, непременно будут. Пойдем? Хочу поскорее снять с себя все это, залезть в ванную и, может быть, утопиться.
Беллз ничего не говорит, потому что знает: я так не сделаю. Я слишком люблю все происходящее, чтобы добровольно от него отказаться.
Эта жизнь могла бы быть последней.
Почему бы и нет?

*
Мы стоим на пристани - на берегу той самой речки, с которой начиналась вся наша история. Вокруг нас - дома, стены которых давно изучены до каждой трещинки. Под ногами - полусгнившие деревяшки, трещащие под нашим весом. Все так же, потому что шестнадцати миллиардов лет, требующихся для каких-то изменений, с момента нашего отъезда еще не прошло.
На глади реки отражается полная луна. Мэтт смотрит на отражение, я смотрю на оригинал. Они так похожи, но одновременно - противоположно разные.
Совсем как мы.
- Я помню все, - говорит он. - Все, связанное с этим городом. Первую встречу, первую репетицию, первую совместную сигарету, первый косяк, первую бессонную ночь, наш первый поцелуй...
От этого воспоминания по-прежнему сводит в животе.
- А еще? - подзуживаю я со ссылкой на небезызвестную игру.
Беллз попадается.
- Первый раз, первую смену названия, первый экзамен, наш первый...
Он осекается. Тыкаю его локтем в бок, он снова пытается обидеться, но у него не получается; смеется.
- Я тоже все это помню. Такое не забыть. Особенно эту пристань. Сколько времени я провел здесь, пока ты был в Испании.
- Скучал?
- Очень.
У семейства Уолстенхолмов уже трое. Крис, который младше нас обоих, счастливый отец счастливого семейства. Мы с Мэттом уже являемся крестными двоих из мелких. Друг говорит, что нам катастрофически не хватает в группе еще участников. Будем пускать их в расход - на крестины.
Группа - под вопросом. Мы взяли небольшой перерыв, но этого времени слишком мало. Я еще не оправился от потери. Я не могу взять палочки в руки. Не могу заставить себя делать вообще ничего. Наше существование как творческого тандема шатко, оно находится под угрозой.
- Я просто хотел тебе сказать, что ты можешь уйти в любой момент, если сам этого действительно захочешь, - чувствуется, что каждое слово дается Мэтту с трудом. Он не может поверить, что вскоре нас может не быть. И то, что он отпускает меня, - большой шаг.
Пожимаю плечами, не в силах ничего ответить. В который раз хочется сесть, свесить ноги в воду, дать волю слезам. Хоть и не положено - ведь девушки могут выпускать эмоции таким образом, почему втихаря нельзя и мне?
Беллз достает из кармана телефон, задумчиво вертит его в руке, подкидывает на ладони, словно примеряя баланс, затем размахивается и запускает его в реку.
- А на хер, - удовлетворенно произносит он.
С громким «бултых» мобильный падает в воду. По не прозрачной в темноте зеркальной поверхности расходятся круги.
- Зачем? - интересуюсь я.
Он пожимает плечами.
- Не знаю. Давно хотел это сделать. Так и не научился пользоваться этой штукой.
Оценивающим взглядом примеряю траекторию полета и падения, недовольно цокаю языком.
- Хреновая у тебя, однако, подача. У меня он бы долетел до другого берега.
Мэтт отрицательно мотает головой. Снова появляется давно забытое желание схватить его за уши и притормозить.
- Не хочу, чтобы кто-то нашел его и поковырялся в моей личной информации. Там кое-какие наброски, все такое.
Свой телефон мне найти так и не довелось. Не до того было.
- Твоя правда.
Он обнимает меня за талию: неудобно тянуться до плеча.
Я просовываю руку в задний карман его джинсов: так ближе.
Мы смотрим на небо, на звезды, которые стали для нас негласным символом чего-то великого, вечного, прекрасного, что когда-то началось, но никогда не закончится. Они золотые, и мне кажется, что когда-нибудь мы обязательно напишем о них песню, смысл которой больше никто не поймет. Да и зачем? Пусть она станет классикой и через сто лет дети в школьных сочинениях раскрывают ее характер.
- Просто смирись. Смерть - неотъемлемая часть каждой человеческой жизни, - тихо произносит Мэтт.
В радиусе нескольких метров на улице никого. Нам точно это известно. Подслушать некому, да никто и не заинтересуется, но нам нужно знать, что все равно, что бы там ни было, между нами по-прежнему остается Тайна. А иначе играть неинтересно.
- Забудь это слово. Мы будем жить вечно. Ты - и я.
- Как скажешь.
Неожиданно для себя улыбаюсь, хотя он не может этого видеть, вспоминаю тот разговор о вечности, проведенной бок о бок на Darlington Hall Gardens. Мы ведь говорили всерьез. Это странная идея, но он любит все странное, поэтому ему понравится.
- Беллз, как считаешь, мы могли бы написать завещания, чтобы нас похоронили вместе на том самом кладбище, на котором мы провели наш выпускной?
Он задумчиво дышит, его грудь вздымается, на фоне лунного света вырисовывается красивый силуэт.
- Не знаю. Может быть. Туда давно никого не хоронят, но мы станем исключениями. Мы всегда ими становимся. Первые рок-музыканты такого уровня, которые захотели быть похоронены не рядом с Элвисом Пресли, Джоном Ленноном или Куртом Кобейном. Кто будет знать, какой скрытый смысл мы придавали этому месту?
Мотыльков в животе давным-давно нет: уже поздно. Все спят, и бабочки - в том числе.
Одни только две беспокойные тени все никак не могут найти себе тишины и покоя. И уже никогда не найдут.
Только это, в общем-то, и спасает.
От выброшенного телефона по темной глади реки в разные стороны расходятся концентрические круги. Через несколько мгновений они растворяются. Без следа.

Конец.