Усы, лапы и хвост 2

А ведь прошел уже год.
Год назад маленькое Солнышко отправилось покорять большой Нью-Йорк. Год назад Брайан закрылся в себе еще больше и неожиданно даже для самого себя осознал, что огромная квартира, безраздельно принадлежащая ему одному, - на самом деле уныла, пуста, мертвенна. Болезненна. Сплошь пропитана, пронизана тишиной и безысходной горечью.
Каждым дюймом она напоминает о безумных пяти… нет, уже шести годах, проведенных вместе. Все без исключения напоминает об этом, куда ни глянь.
Брайан уверен, что кое-где по-прежнему остались отпечатки пальцев Джастина. И, может быть, в паре ящиков до сих пор можно найти забытые карандаши – мягкие и твердые, цветные и обыкновенные, сломанные и остро заточенные, с искусанными в приливе вдохновения кончиками и совсем новые, еще не опробованные.
Если пошарить в каких-нибудь завалах, давным-давно упущенных из виду, все еще можно отыскать клочки бумаги с набросками и целые альбомные листы с полноценными рисунками; зарисовки «Гнева» на начальных стадиях, раскадровки с так и не удавшегося фильма; радужные горизонты, одинокие фонари, большую и немного безумную семью – в полном составе и по отдельности; какие-то неясные очертания каких-то неясных людей, взятые из неясных мыслей, обитающих в неясной голове влюбленного подростка.
Несколько портретов самого Брайана, завалившихся – по нелепой случайности – в потайную секцию его кровати. И откуда они там, интересно, только взялись?
Белые листы, аккуратно выдернутые из альбома, некоторые из них старательно сложены пополам, все вместе они сложены в тонкую стопку. Безукоризненные, гладкие, сквозь отполированные, покрытые, обработанные чувствами художника, искренними и нежными. Детскими и, может быть, еще немного наивными, совсем чуть-чуть.
Светлые, они находят свое пристанище с реликвиями, о которых все уже давным-давно позабыли. В нескольких сантиметрах от них лежит свернутый в плотный, тугой кокон шарф, белый, шелковый, шершавый, изъеденный выцветшими пятнами родной крови. Под шарфом – именной ракушечный браслет, дорогая безделушка, не напоминающая ни о чем, кроме затаенной злости и ненависти, хранящая в себе отголоски желания сбежать, скрыться, избавиться от прошлого и в конце концов стать лучшим, самым лучшим. Напоминания о детстве, о котором хотелось бы забыть.
Уже год прошел, как Брайан Кинни, который не влюбляется и не заводит бойфрендов, живет не один. Брайан Кинни, который никого не трахает дважды и не узнает имен, всеми возможными способами заполняет выпуклые пустоты.
Уже год прошел, как под крышей неуютной квартиры ютятся два необособленных одиночества, два холостяка, делящие ренту, избавляющие друг друга от тоски, помогающие друг другу скоротать долгие ночи. Две планеты, покинутые своими спутниками.
Брайан так и не придумал Коту имя. Наверное, сказывается старая привычка, да и какая вообще, к черту, разница. Главное, что животное отзывается, по первому зову прибегает из любого отдаленного уголка, взгромождается на колени, сворачивается в клубок и принимается ритмично мурчать, изредка поддаваясь избытку чувств и что-то мяукая писклявым голосом. Голосом, которого не должно быть у взрослого кота.
Брайан чешет его за ушами, под подбородком, постукивает ногой в такт мурлыканию и ловит себя на мысли, что вспоминает ту песню, ту старомодную, до нелепости романтичную песню, под которую они с Джастином танцевали на его выпускном. Он вспоминает само свое явление в зал, он в деталях может описать каждое движение, он подробно визуализирует их путь на стоянку… и все. Дальше для него нет ничего.
С момента расставания они ни разу не виделись. Джастин утверждает, что у него много работы, однако откуда-то Брайан догадывается: порой у Солнышка просто нет денег, чтобы заплатить за билет. Но мелкий засранец слишком гордый, чтобы принять помощь.
У Брайана – работа, «Киннетик», «Вавилон», насиженное гнездышко и Кот, которого ежедневно нужно кормить, чесать и тискать, чтобы не зачах, не загнулся от огорчения. Так и живут они – вроде вместе, но все-таки порознь, созваниваясь изредка и всеми силами вцепляясь в то, что было, страстно не желая это отпускать.
Тех заветных слов Брайан больше не говорил. Он не имеет ни малейшего понятия, как он смог произнести их тогда, как они вырвались, как он смог повторить – может, всему виной то, что он испугался. Действительно испугался, по-настоящему, устрашился мысли о том, что завтра могло бы никогда не наступить или наступило бы, но не для всех, лишь для него одного. Возможно, верх взяли обыкновенные человеческие чувства, заталкиваемые вглубь уже много лет, или просто пришло время сознаться, потому что тысяча восемьсот пятьдесят шесть дней – это все же немало.
А теперь любые фразы, состоящие из трех слов и обладающие определенным подтекстом, прочно застревают в горле и не желают появляться на свет, вцепляются острыми когтями, истошно вопят, кричат и истерят, изматывают; неизменно берут верх и каждый разговор заставляют заканчивать словами не «я тебя люблю», а максимум – «я по тебе скучаю».
Хотя ничего в этом удивительного. Он, блять, даже собственному Коту не может в любви признаться. Коту, который любит без оглядки и уж точно никому об этом не расскажет.
Они общаются, не понимая друг друга, потому как говорят на разных языках. Но говорят, потому что сгущенный воздух давит на уши, натягивает барабанные перепонки до предела и словно пытается лишить слуха. А так они понимают, что еще живы и есть друг у друга.
Брайан думает, что если он называет кота Котом, то сам Кот, должно быть, думает о нем как о Человеке, не особенно заморачиваясь и не вдаваясь в подробности. Они спят в обнимку, друг на друге, на разных сторонах кровати, вповалку – по-разному, но неизменно – вместе. Так тепло и не так одиноко.
Порой едят из одной тарелки. Конечно, говоря образно: Брайан – за столом, Солнышко – возле стола, но временами ему надоедает, приспичивает пообщаться с хозяином. В такие моменты животное грациозно запрыгивает на стол и тычется всюду носом, а Брайан чисто формально пытается его спихнуть, потому что это не принято. Затем он машет рукой и позволяет делать Коту все, что ему заблагорассудится.
Они бы вместе гуляли свои Дни Рождения, если бы Брайан имел привычку их праздновать и знал, когда на этот свет появился Кот.
За прошедший год он неплохо вымахал, окончательно превратился из того наивного голубоглазого ребенка, найденного в рассеянных лучах искусственного фонарного света, подобранного на улице, во взрослое, самостоятельное, самодостаточное животное, зависящее от всемогущего человека ровно настолько, насколько нужно. Рыжая шерсть сияет, блестит, лоснится, светится здоровьем, не сваливается в колтуны, не усеивает тонким слоем пол. Движения исполнены чувства собственного достоинства, изящны, легки и воздушны; глубокие синие глаза смотрят то пристально, в самое нутро, в самое дно, то с участием, нежностью, невинностью.
Снова аналогии, снова параллели. Ушел, но не забыт.
Брайан слишком много об этом думает, зря пытается поймать призрак за хвост, овладеть фантомом. Неуверенно пытается внушить себе, что голубые глаза и яркий свет, которые он первым делом видит с утра, - настоящее Солнышко, прототип этого, чтобы оставить себе хоть какую-то надежду, хоть минуту сонного, но такого счастливого заблуждения. Он, наверное, и взял Кота домой лишь для того, чтобы пощекотать самому себе нервы, подергать их за окончания, с садистским наслаждением поковырять пальцем больную рану. Чтобы не зажила ненароком.
И, конечно, совсем зря пытается ночью нашарить рядом любимое тело, гибкое, сильное, стройное, молодое, чтобы схватить, сгрести, обнять, прижать к себе и не отпустить. Иногда он натыкается на что-то мягкое и теплое, но вскоре осознает, что это хвост, или лапа, или еще что-нибудь.
А семья от Кота без ума, особенно Деб и Эммет. Они в один голос утверждают, что «очередной воспитанник весь пошел в учителя», а Брайан снисходительно улыбается и кивает: «да, ребенок пошел в отца».
Они не помнят дату встречи, но Брайан отчетливо помнит, одной ночью выключая ноутбук, что через несколько минут наступит четырнадцатое февраля, то есть День Всех Влюбленных. И кто только мог подумать, что человек, который всегда плевал на этот праздник с высокой колокольни, однажды и сам позорно, безнадежно влюбится.
Кот, с его колен запрыгивая на столик, смотрит выжидающе, вдумчиво, испытывающе. Брайан поднимает бровь и скрещивает на груди руки:
- Чего? Я помню, какой завтра день, и нет, я не буду звонить Джастину. Я мог бы пригласить куда-нибудь тебя, но это слишком гетеросексуальное явление. Всюду будут сопливые натуралы, не менее сопливые педики и еще более ужасные дайки, держащиеся за ручки и признающиеся друг другу в чем-то, что искренне считают любовью. Прости, я – пас.
- Мяу, - недовольно, с осуждением говорит Кот, спрыгивает на пол и по пути перегоняет Брайана, первым запрыгивает в кровать.
Брайан негромко фыркает, стягивает футболку и забирается следом, прижимает теплое тело к себе, утыкается носом куда-то в его спину. Шерсть щекочет нос, хочется чихнуть, но он только немного меняет положение и прикрывает глаза. Праздник или не праздник, а ему с утра на работу.

*
На следующий день домой Брайан возвращается в отвратительном расположении духа. Восемь часов выслушивать сахарные признания в любви и прочие не менее мерзкие вещи – это выше его сил. Как ему только удалось сохранять внешнее спокойствие и ни на кого не бросаться – одному провидению известно и уму непостижимо. А ведь самое главное – в «Вавилон» или, допустим, «Вуди» сейчас тоже не сунешься: праздничные гуляния, влюбленные идиоты, все то же самое, что и везде, просто блевать тянет. То ли дело – их суровые мужские отношения с Котом: подрал когти об угол дорогого итальянского дивана – пинка тебе под зад, неблагодарная зараза; встретил на пороге, поластился, запрыгнул на колени – и все вновь прекрасно, все вновь на своих местах.
Поднимаясь на лифте, Брайан подумывает о косячке, дальновидно заныканном где-то в тайнике, мечтает о тишине и покое хотя бы до завтрашнего дня, когда весь этот ****ец схлынет, и решает, что на крайний случай можно посмотреть какой-нибудь фильм – сойдет по бедности.
Он позванивает ключами, поднимая вверх решетку, неторопливо вставляет их в замок, поворачивает два раза, привычным жестом толкает дверь в сторону. На ходу сматывает с шеи шарф, расстегивает верхнюю пуговицу пальто, кожаный портфель с документами бросает на диван. Осматривается: никто не бежит со всех лап на радостях встречать его, вылезая из каких-нибудь неведомых углов. Всюду царит звенящее молчание, он кусает губу, обращается к стенам, как тысячи раз до этого:
- Солнышко, я дома!
И раньше его всегда встречал Джастин, родной и теплый, любимый и немного безумный, приветливый и радостный, постоянно находящийся в прекрасном расположении духа. Солнечный.
Никто не торопится навстречу.
Если рыжая скотина снова забралась в шкаф и устроила гнездышко на его костюмах от «Армани», «Гуччи», «Версаче» или хер знает, каких еще, он…
- Эй, меня встречать будут?
Вторая попытка оказывается более действенной – из спальни выскакивает бодрое рыжее тело, несется навстречу… а вслед за ней высовывается светлая, сияющая золотом макушка.
Брайан давится собственным вздохом и судорожно закашливается, не сводя глаз с улыбающегося Джастина, вышедшего из-за загородки, за которой прятался до этого, целиком и полностью теперь стоящего на верхней ступеньке, так близко, так в зоне досягаемости, просто руку протяни.
- Ты… ты…
- Я, - кивает Солнышко, и его губы растягиваются в еще более широком оскале, в самодовольной ухмылке, в счастливой, лучезарной и ослепляющей. – Привет.
Брайан смаргивает выступившие от приступа слезы, хрипло спрашивает:
- Как ты здесь оказался?
- Я когда-то тоже здесь жил, помнишь? У меня есть ключ. Кстати, забавное у тебя животное, чем-то меня лет в семнадцать напоминает.
И смеется, засранец, смеется громко, заливисто, так открыто, прямо здесь и сейчас, такой неподдельный и настоящий, наверное, плотный и осязаемый. Брайан облизывает пересохшие губы, делает шаг вперед. Ближе. Еще шаг – еще ближе. Приближается медленно и осторожно, практически не двигаясь, глядя прямо в глаза, словно гипнотизируя взбешенную кобру. А затем срывается с места, прижимает Джастина к себе с силой, вышибая из легких кислород, прижимается ртом к его губам, сразу же кусает в исступлении, едва ли не в бешенстве, пытаясь вложить в первое прикосновение все эмоции, всю злость, всю надежду, все желание, всю горечь, ожидание, безысходность, пожирающую пустоту; все ликование.
У Джастина немного отрасли волосы, они рассыпаются сверкающими в тусклом свете прядями, лезут в глаза. Брайан тут же запускает в них пальцы, зарывается, сгребает в горсти, агрессивно, чувственно тянет, толкая к кровати. Затем хватает под колени – и валит на нее, приземляется сверху, пригвождая, не желая отпускать ни на сантиметр, ни на миллиметр, ни на микрометр.
Они устанавливают новый скоростной рекорд, сдирая друг с друга одежду, и делают три захода почти за час, не обращая внимания ни на снег за окном, ни на шум машин.
Позже, немного отдышавшись, Брайан закуривает, как обычно. Джастин переворачивается на бок, подпирает голову рукой, улыбается одними кончиками губ. Теперь светлые волосы взъерошены, стоят дыбом, взмокшие от пота. И глаза – теперь глаза бирюзовые.
- Клевый у тебя кот, - повторяет он, не в силах отвести взгляд. – Думаю, только ему я смог бы доверить тебя на столь долгий срок.
Брайан глубоко затягивается, молчит и смотрит в потолок, оттягивая момент, который неизбежно наступит, когда неизбежно придется спросить.
- Ты так и не придумал ему имя?
- Да не до того как-то было. Он вообще на все подряд отзывается, даже на «блять». Неужели ты удосужился?
- Мы с ним пообщались, пока тебя ждали, - Джастин отнимает сигарету и делает вдох. – Я думаю, он был бы не против быть Гарфилдом.
- Гарфилдом, - не вопрос – недоверчивое утверждение. – Гарфилдом?
- Именно, - смеется Солнышко, перегибается через Брайана и тушит окурок в пепельнице, показательно отбрыкивается, когда тот тянет его на себя и крепко сжимает коленями его бедра, чтобы не выбрался. – Ты что, никогда не видел этот мультик? Толстый рыжий кот, очень ленивый, живет с хозяином. Все сходится.
- Не знаю такого.
- Да ну? Не верю! Его показывали еще в твоей молодости!
Брайан отвешивает ему по заднице звонкий шлепок, кусает за плечо. Джастин звонко хихикает, барахтается, пытается вырваться, а затем покорно, смиренно поддается.
Следующий раз уже неторопливый, не настолько изматывающий; не так сбивается дыхание, не с такой скоростью капли пота стекают по вискам. Теперь они наслаждаются друг другом, утолив первую жажду, тянут время, чувствуют всю глубину момента.
Брайан стягивает очередной презерватив, метким движением запускает в мусорную корзину, переворачивается на живот.
- Где твои вещи?
- У Майкла с Беном, - просто отвечает Джастин, облизывая припухшие и пересохшие от неистовых поцелуев губы. – Я решил, что к тебе лучше являться налегке.
- Они знали и не сказали мне?!
- Не знали. Никто не знает, даже мама. Сегодня праздник, я решил, что лучший твой подарочек – это я, сорвался с места. И вот я здесь.
- Мерзкий гетеросексуальный праздник, - поправляет Брайан и заправляет прядку влажных волос за его ухо. – Я уже хотел было чем-нибудь накачаться и завалиться спать до завтрашнего утра, а ты сломал мне все наполеоновские планы.
Джастин картинно вздыхает.
- Ты неисправим.
- Но это не помешало тебе приехать. И…
- И?
Спроси, спроси, спроси.
- Когда ты уезжаешь?
Солнышко переворачивается на спину, растягивается в полный рост, потягивается, морщится: все тело ноет и просит пощады, адским пламенем объята каждая клеточка; что-то подсказывает, что еще пару дней он не сможет ходить на ровных ногах.
- Не знаю, я на мели, у меня нет денег на обратный билет. Как только заработаю, так, может быть, и уеду.
Он ждет, что сейчас Брайан снова начнет предлагать финансовую помощь, ведя занудные и такие предсказуемые речи о том, что у «Киннетика» выдался успешный год, что «Вавилон» приносит прибыль, что сам собой он небеден… Но тот лишь молчит. Подозрительно молчит, внимательно смотрит, разглядывает, рассматривает. Совсем не изменился – все такая же самая прекрасная зараза во всей бесконечной вселенной.
Затем прекрасная зараза вдруг хмыкает и криво улыбается:
- Гарфилд, - снова хмыкает и повторяет.- Гарфилд. А что, мне нравится.
И с удовлетворением думает о том, что Солнышко может возвращаться на старое место в закусочной, может предлагать всем свою задницу, может даже обрядиться в лохмотья и отправиться просить подаяния, но в этот раз на обратный билет он денег не получит ни цента.