Outsiders

Они познакомились в Лондоне, куда Алекса пригласили преподавать английскую литературу в местном университете. Просыпалась осень, щедро сыпала золотыми листами, мостила ими серые асфальтовые дороги, сверху стлала ковер красных. Непрекращающиеся дожди и спешащие кто куда люди утаптывали их, а на следующее утро никто снова не смотрел под ноги, под которыми заманчиво мерцало новое покрытие.

Полуденное небо хмурилось, пыталось отгородиться плотным молочным туманом, роняло на землю частые горькие слезы. Вдоль бордюров текли ручейки, превращающиеся в реки и причудливо переплетающиеся между собой. Один уносил вдаль зелено-коричневый кленовый лист, похожий на человеческую ладонь, другой – бумажный кораблик, плывущий в том же направлении.

Он протянул руку и представился Александром, а затем, не дождавшись ответа, сказал, что ему нравятся голубые глаза, и попросил прикурить. У нового знакомого дрожали пальцы, когда он вжикал колесиком зажигалки, которая отчего-то оказалась при себе, хотя сам он не курил. Мелкие капли стремились затушить едва теплящийся огонек, и по какой-то причине он смутился, когда Алекс, так не похожий на местного, случайно коснулся его холодной, замерзшей руки, забирая зажигалку.

Какое-то время они стояли возле дороги, глядя друг на друга, и Александр был немного ниже. Ему приходилось поднимать глаза, но он не был против того, что немного нервный новый знакомый стоит на возвышенности и не сдвигается с места. Проезжающее мимо такси окатило их волной веселых брызг, Алекс улыбнулся и спросил, как зовут его, голубоглазого. И сказал, что ему нравится это имя. Ник. Николас.

Ник оказался немцем, Александр был наполовину греком, наполовину - шотландцем, и оба усмехнулись, думая о том, как далеко закинула их судьба. Они были колоритной парой: открытая улыбка и рыжие волосы, пронзительные голубые глаза и белые зубы. Преподаватель и музыкант, не так давно окончивший консерваторию и скитающийся в поисках работы.

Алекс сказал, что его фамилия – Хантли, как у матери. Ник ответил, что он Маккарти. Как Маккартни, только без одной буквы.

Николасу было двадцать пять. Александру – двадцать семь.

Первый был здоров и не предавался вредным привычкам. Второй болел астмой и позволял себе курить, как паровоз.

Они прочувствовали друг в друге противоположные полюса и подчинились взаимному притяжению.

Всем посторонним Алекс говорил, что они всего лишь снимают квартиру – одну на двоих, потому что так вполовину дешевле. Ник отмалчивался и только обаятельно улыбался, покоряя всех и каждого добрыми, смешливыми морщинками вокруг глаз. У них была одна комната, маленькая кухонька, на которой они любили сидеть, молчать, смотреть в потолок, в плачущее октябрем окно, забыв чашки с остывающим чаем на столе. Дышали на запотевшее стекло, что-то чертили по нему пальцами, а затем долго спорили, кто будет отмывать его от отпечатков.

Александр много курил, не открывал двери, не проветривал комнаты, позволяя горячему дыму забиваться в щели и пропитывать собой все попадающиеся на пути вещи, не спал по ночам, писал стихи, которые никому не показывал, тушил о стол сигареты, сжигал тетради с текстами, опаздывал на лекции.
Николас молчал. Не потому, что ему было все равно. Потому, что все равно было Алексу.

Они ходили по вечерним улицам, прыгали по лужам, звонко брызжущим в разные стороны задорными каплями, словно отыгрываясь за детские годы, когда ни одному, ни другому нельзя было этого делать. Промокала обувь.
Фонари горели даже днем, воздух был сыр, свеж и чист, пах озоном, и никто не видел солнца долгими месяцами.
Потом холодало, шел снег. Днем он таял, образуя целые озерца прямо среди дорог, ночью все это замерзало, припорашивалось новым снежком, и по утрам Алекс часто придумывал причины, чтобы не идти на работу по такой погоде. Ему больше нравилось лежать на диване, слушать дыхание и шорохи, производимые Ником, и складывать из этих звуков мелодии.
Александр уверял, что у него нет слуха, но очень быстро учился, когда Николас всовывал ему в руки гитару и медиатор.

Они могли бы писать песни – хотя бы по одной в месяц, если бы у них были тексты. Алекс ругался и говорил, что позволит заглянуть в свои наброски только после смерти, Ник мирно улыбался, ждал момента, когда сожитель отлучится, и тихо лез в его завалы, перелистывал тетради, подбирал мелодии.
Александр не знал, злиться ему или радоваться, но друг был единственным живым, что могло попасться в этом большом промозглом городе. И почему-то попалось именно ему.

Никто из них не являлся обособленным одиночеством: у каждого были семьи, друзья, знакомые, прежние воспоминания. Все они были далеко, за порогом этого дома, в котором проводилась большая часть их общей – одной на двоих – жизни. Алекс говорил, что так прожить ее легче, а Ник просто не хотел с ним спорить.
Именно в этой квартире они узнавали какие-то новости, когда кто-то звонил по телефону, именно здесь они впервые поняли, что даже не помнят, какого цвета друг у друга глаза, здесь Ник сказал, что теперь, если что-то случится, не сможет жить один. Алекс кивнул и отвернулся к стене.
Если бы он не был так слеп, глух и нем, он бы понял, что голубоглазое чудо, лежащее рядом и невидяще глядящее в потолок, добровольно протянуло ему себя, всунуло в ладони свое существо и попросило делать все, что захочется. Но, наверное, не оценил бы: он читал слишком много паршивых романов, наполненных фальшивыми чувствами, и все походило на бумажные декорации, дешевые, некачественные, не заслуживающие внимания. Все эмоции смерзлись и застыли инеем на стеклах.
Был декабрь.

Ник часто произносил три самых распространенных и желанных слова, ждал реакции. Алекс кивал, трепал уже-не-друга по волосам, брал со стола чашку, от которой веяло горячим чаем с какой-то ароматической добавкой, и шел в комнату проверять письменные работы.
Николас копался сам в себе, искал причины, но не находил ничего, кроме костей, внутренностей, вен, сухожилий и каких-то мелких чувств. Они не были заморожены, не пылали – находились в спокойном состоянии, в зачаточном, никак не хотели просыпаться, потому что им незачем мучить хозяина. Ему и без того несладко без взаимности.

Алекс был сдержан. Он мало говорил, менял маски с одной на другую – слабая улыбка или серьезное выражение лица. Первую он натягивал при выходе из дома, вторую – при входе, хотя Николас неоднократно повторял ему, что нужно делать наоборот.
Может быть, они просто настолько сильно привыкли друг к другу, что принимали все имеющееся как должное.

Шло время. Сначала пролетел год, потом – полтора, затем еще несколько месяцев, и снова наступил сентябрь.
Отчего-то Ник запоминал именно это время года. Летом он впадал в апатию и ни на что не обращал внимания, зимой постоянно отогревался чем-нибудь горячим и много спал, прижавшись к горячему боку Александра, весной надевал темные очки и старался как можно меньше смотреть на солнце и как можно больше – себе под ноги. Он не хотел, чтобы выцвела его радужка. Только она пока еще привлекала внимание Алекса. Иногда тот стряхивал с себя оцепенение, отгонял равнодушие, безотрывно смотрел второй половине в глаза, а после вновь долго не мог вспомнить, какого же все-таки они цвета. И жмурился, как будто обжег роговицу.

А осень – она пахнет несбывшимися мечтами, волнует, заставляет снова и снова остро переживать все те чувства, которыми запомнилась в первый раз. Ворошить и перебирать воспоминания, заводить дневники, отслеживать в них отрезки жизни, потом присоединяться к Алексу и сжигать вместе с тетрадками, заполненными его стихами.
Ник мечтал заниматься музыкой. Играть в группе, писать песни, делать что-то хорошее, что нравилось бы людям. А вместо этого работал менеджером в каком-то супермаркете, восемь часов в сутки сидел в тепле, возвращался домой и слушал тишину, разбавляемую стуком капель по стеклу, щелчками пьезозажигалки на кухне, звоном металлической ложки о керамические бока чашки.
Он обрек себя на это только потому, что домоседом был Алекс, и не требовал ничего взамен. Ему не нужна была благодарность даже даром. Просто так хотелось.

Они оба благополучно забывали о том, что еще слишком молоды.

По ночам ему не снились кошмары. Сны были серыми, в черно-белой гамме, непонятными, монотонными, унылыми и однообразными. Николас просыпался и смотрел в темноту, надеясь хотя бы здесь различить некоторые яркие краски, но и тут ждало разочарование – та же серость, та же извечная побелка на потолке, пелена на небе, только теплый Алекс под боком.
Иногда на смену погоды реагировали суставы, ныли кости. Тогда была гроза или вьюга. В эти дни они даже не слушали прогноз погоды, полностью доверяя организму Ника. И сидели дома.
Николас говорил, что ему надоела эта атмосфера, что ему не нравится этот климат, предлагал куда-нибудь уехать. Чтобы все было по-честному - выбрать нейтральную сторону. Не его родной Мюнхен, не алексов - Глазго. Например, солнечную Францию.
Александр брал сверхурочные, чтобы побольше заработать, и они начинали видеться еще реже.

Иногда Ник боялся. В нем просыпались детские страхи, он не мог спать. Сторонился темных коридоров, закрывал шторы, чтобы не видеть тусклый свет. Временами запирался в комнате, чтобы ощущать только четыре стены вокруг, а порой бесцельно слонялся по улицам, потому что дома становилось тесно и душно.
Он не говорил об этом Алексу, потому что думал, что тот не поймет, хотя они давно были чересчур вместе.

По утрам с улицы раздавалось шелестение метлы по асфальту, жизнь вокруг кипела,  искрилась всеми оттенками радуги, но Николас, казалось, окончательно потерял зрение. Он начал хорошо видеть в темноте очертания предметов, узнавать людей по походке, отличать светло-серый от темно-серого, а пепельно-серый - от цвета подсыхающего после весеннего дождя асфальта.
Ему также нравился этот теплый запах, который забивается в нос, оседает каменной пылью на задней стенке горла, не позволяет дышать и заставляет кашлять. В поры дождей Алекс не расставался с ингалятором и на время отказывался от сигарет, чтобы не усугубить болезнь, а Ник пытался рисовать.
У него получалось плохо, потому что он не художник, а музыкант, в его распоряжении были только белые листы бумаги, черная тушь и одна тонкая кисточка. Он мазал что-то по полотну, старательно выводил закорючки, видя в них панораму, ставшую такой родной за долгие дни, а на следующее утро, просыпаясь и бросая на новое творение свежий взгляд, разочарованно различал только непонятные фигуры.
В такие моменты Александр подходил со спины, клал на его плечо руку, другую вытягивал вперед и указывал на что-то пальцем, что-то отмечал. Красиво описывал словами то, что пытался увидеть. И тогда Нику казалось, что все остальное уже неважно.

Неважно даже то, что за три года, которые они пишут друг другу на обоях послания и редко моют посуду, складируя ее горами в раковине, так ни разу и не услышал заветных  слов. Он улавливал то, что Алекс без него не может, что ему трудно, что Ник очень много для него значит, очень дорог.
Мирился с этим и высчитывал по календарю, сколько ему лет. Было почти двадцать девять, и это значило лишь то, что время капля за каплей, подобно утекающей из неисправного крана в слив воде, испаряется, конденсируется в облаках и вновь обрушивается на землю, только уже для кого-то другого.
У него имелись мечты, но все они уже были похоронены на глубине двух метров, был Алекс, обычно хранящий молчание и только односложно кивающий или отрицательно мотающий головой в ответ на все вопросы, и была непроглядная мгла, словно символизирующая застой в их жизни – по-прежнему одной на двоих.

После очередного медицинского осмотра, который все обязательно должны были проходить на работе, Николас пришел домой и просто сказал, что у него осталось совсем мало времени. Александр закашлялся, неопределенно пожал плечами и прыснул лекарство себе в горло, сразу же после этого закурив. Казалось, что он делает попытки лечиться только для того, чтобы скрыться от вездесущей совести, а на самом деле пытался поскорее закончиться, выгореть, чтобы испытать хоть что-нибудь новое.

Потом он нашел полученную Ником справку – небольшой кусочек бумаги, исписанный крупным зигзагообразным почерком, больше напоминающим скачки кардиограммы больного тахикардией. Он долго выпытывал у напряженно молчащего Ника, что все это значит, просматривал бумажку на свет в поисках подсказки, вертел ее и так, и по-другому, пытаясь разобрать диагноз, но так и не смог.
Тогда Николас признался, что неизлечимо болен. И что никто не знает, сколько еще ему отведено времени.
Он не понимал, почему у него, не имеющего вредных привычек, в груди сидит что-то серьезное, в то время как развязная молодежь так и светится здоровьем.
Зато, может быть, эта несчастная жизнь наконец закончится и отпустит его, потому что – последняя.
Он говорил спокойно, ровным голосом, как человек, который просто от всего устал. И больше всего – от обыденности.

Алекс что-то кричал, тряс его за плечи, а он только слегка безумно улыбался, скользя по-прежнему яркими глазами по родному лицу. Это был первый раз за все это время, когда на лице Половины проступили настоящие эмоции.
И Николасу было уже плевать на то, что рисовать он не умеет. Он был музыкантом, и поэтому любил ушами.
Александр осел на пол, запустил обе руки в волосы, его глаза были пусты. Показалось, что ему много больше, чем тридцать один год.

Он говорил, что не сможет жить без него, Ника. Что он борется с проклятой астмой только потому, что еще есть стимул продолжать существовать. Что он до сих пор работает лишь потому, что им нужны деньги, чтобы покинуть обсиженное гнездышко и отправиться куда-нибудь далеко-далеко, где будет теплое море, песок, очень яркое солнце. Где они найдут хороших специалистов, которые помогут им обоим вернуться к прежней жизни и больше никогда не разочаровываться друг в друге.

Алекс сидел на полу, прислонившись спиной к напольному шкафчику, Ник склонялся над ним, опирался на колени локтями, осторожно гладил его по щеке. Наверное, он улыбался, потому что губ Александра тоже касалась какая-то судорога, но она не успевала разгореться и увядала.

Николас говорил, что ему не нужны теплые страны, пусть даже теперь у них есть на это деньги, что он не будет обращаться к врачам и продлевать муки, которые скоро настигнут его, не будет цепляться за свою последнюю жизнь, в которой ему скучно. Отнимал руки Алекса от ушей, которые тот пытался зажать, продолжал повторять, что ему не нужно вообще ничего, кроме надежного плеча рядом, которое обязательно продолжит делать что-то полезное и после. Твердил, как заведенный, что Половина может не радоваться, потому что он, Ник, гад живучий и еще всех их десять раз переживет. Они не отделаются от него так просто.
Он говорил, говорил, говорил, и не было слышно, что оконное стекло дрожит под напором сильного ветра: заканчивался ноябрь. Он чувствовал, что капли дождя по-прежнему запутаны где-то в волосах, но запрещал себе прислушиваться к тарабанящим брызгам, шумным, разлетающимся во все стороны, подобно дроби. Чтобы не терять драгоценные секунды, которые можно потратить с куда большей пользой.

Произнося одно и то же раз за разом, Ник принимал свои собственные слова как должное, свыкался с невеселыми мыслями, смирялся со своей участью. Но как он может позволить себе быть таким эгоистом? У него есть кто-то, кто продолжит дальше, а это самое главное.

Вот только он ослеп давно. Раньше расплывались контуры вещей, а теперь пропала способность различать цвета. Он совсем не скучал по ней, потому что все, что ему нужно, знал и без того.
Он никогда не доверял своим глазам.
И поэтому не увидел, как, точно напоследок, выглянуло солнце.