A day in the life

23 – 25. 06. 2009 год

Открываю глаза, но даже не делаю попытку вспомнить, какое сегодня число, какой месяц, год… Только вижу, что за окном уже совсем светло, а это значит лишь то, что начинается новый день. Я знаю, он будет таким же, как и все предыдущие дни, ведь с того самого момента время для меня почти остановилось. Для меня больше нет чисел, которые идут после двенадцати. Дальше сбиваюсь, и для меня снова начинается одна сплошная полоса… до следующего первого числа нового месяца.

Не глядя в окно – все равно мне это ничего не скажет – поворачиваюсь на бок и смотрю на него. Спокойное лицо, хотя последние пару лет и не бывает другим. Пронзительные голубые глаза, устремленные в потолок. Они глубоки, но в них нет ничего живого, никаких мыслей… ничего. Но все так же приковывают к себе внимание.

Он почти не дышит, и то, что он жив, я понимаю лишь по едва ощутимому сердцебиению. Кожа холодна, хотя меня это не пугает – это всегда было его особенностью. А в союзе с горячими подушечками моих пальцев все это порождает просто непередаваемые ощущения.

Осторожно провожу пальцами по щеке к виску, убираю за ухо выбившуюся каштановую прядь; соскальзываю к ямочке за ухом, задерживаюсь на шее и ощущаю пульс, который не дает погаснуть крохотной искорке жизни. Чувствую под пальцами шрам на ключице – след от осколка лобового стекла – и опускаю руку ниже. Грудь не вздымается от дыхания, но я все равно знаю, что он дышит. Да и так ли это важно сейчас? Уже привычно.

Этот день будет таким же, как и всегда, поэтому нет смысла что-то придумывать, загадывать; лишь следовать тому, к чему мы уже привыкли за эти несколько лет. Неспешно встаю, заправляю свою половину кровати, поднимаю его, быстро натягиваю на него джинсы, майку и толстовку, забрасываю его руку на свое плечо, и мы медленно спускаемся на первый этаж, чтобы выпить чая.

Пока кипит чайник, я успеваю умыться и почистить зубы. Я знаю, что он следит за ним, и поэтому не тороплюсь. Вытираю лицо полотенцем, по пути оглядываю себя в зеркало, стараясь не замечать, что подобный образ жизни лишь углубляет синеву под моими глазами. Жалкое зрелище. Я ведь так давно нигде не был.

Он сидит там же, где я его и посадил, и его пронзительный взгляд устремлен к чайнику, из носика которого только начали вырываться клубы пара. Выключаю газ, наливаю в чашку кипяток, бросаю две ложки сахара, кусочек лимона и пакетик чая. Но вкуса все равно не чувствую, уже давно. Но, несмотря на это, все равно сажусь на табуретку, поворачиваюсь лицом к окну и смотрю на отблески утреннего солнца, прыгающие в окнах дома напротив. Как и каждое наше утро.

Делаю большие глотки – ну и что, что обжигает? Уже привык, даже наоборот, мне это почему-то нравится. Как будто пытаюсь жить за двоих. Думать за двоих. Двигаться за двоих. Дышать за двоих. И чувствовать боль тоже в двойном размере. Не смертельно ведь, можно не опасаться ничего.

Укладываюсь в десять минут, ставлю чашку в раковину – потом помою – снова закидываю его руку на свое плечо, и так мы идем к выходу. Мы уже давно передвигаемся только так. Сажаю его в машину, сажусь рядом и осторожно выезжаю на трассу, не глядя поворачивая переключатель радиостанций. Доносится только немелодичный шум, но меня это не смущает, и я оставляю хотя бы его. Лишь бы рассеять эту тишину, сопровождающую нас уже несколько лет.

Он тоже не возражает, просто сидит, смотрит вперед на дорогу. Стараюсь, чтобы скорость не поднималась выше пятидесяти километров в час – воспоминания все еще свежи в памяти. Хотя на такой дороге и не разгонишься толком. Весь путь занимает около часа всего, и все это время подпрыгивать на каждой колдобине в моем стареньком минивэне не очень приятно.

На часы даже не смотрю - просто знаю, что они уже давно остановились, показывая половину четвертого. Дня или вечера… Мне незачем заводить их каждое утро, ведь наша жизнь настолько размеренна и скучна, что я вполне могу забыть само слово «время». Все идет у нас точно по секундам, и никак изменить ход событий уже нельзя – мы уже не можем.

Поворот, поворот, поворот… Плавными, отточенными движениями. В четко указанных местах, которые врезались в память сильнее тех текстов, что мы с ним иногда писали. Как мечтали когда-то создать собственную группу, играть собственные песни, повидать свет… Невыполнимо. Но ведь мы попытались когда-то.

[i] Just say you love me for three good reasons and i'll throw you a rope, but you don`t need it…[/i] – как несколько лет назад крутится в голове. Хочется пропеть себе под нос, но не могу даже рот открыть, будто что-то перекрыло горло. Знаю ведь, что, даже если получится издать какие-нибудь звуки, они будут звучать не лучше, чем скрежет ржавой пилы по стеклу. Да и не пытаюсь заставить себя, потому что не уверен, будут ли мои голосовые связки служить мне все так же преданно, как и раньше.

Паркуюсь на обычное место, киваю охраннику стоянки – он машет мне рукой в знак приветствия – обегаю машину, хотя в этом нет никакой нужды – мы никуда не опаздываем. Снова закидываю его руку на плечо, так и идем те несколько шагов, которые остались до входа. Надпись «центральная городская больница города Лондона №13» светится только наполовину – одна из лампочек внутри погасла – поэтому заметна лишь последняя часть: «№13». Из-за этого и не люблю это место – пусть я и не суеверен, но мне все равно здесь неуютно. Хотя он пока не жалуется… Но лишь бы его все устраивало.

Быстро преодолеваем темный коридор – каждый уголок уже давно известен – и, минуя очередь в приемной, проскальзываем в кабинет. Нас почему-то всегда принимают без очереди, хотя отчасти это понятно. Зачем каждый день тратить по нескольку часов просто так? Их можно провести куда более плодотворно.

Этот осмотр уже стал ежедневной рутиной, и я не ожидаю услышать от врача ничего нового. Улучшений нет, ухудшений – тоже, но и надежд ни на что тоже больше не осталось. Но не нужно унывать. Нам ведь и так хорошо. Правда, Карл?

За все двадцать минут, проведенных в кабинете, мы перекидываемся с врачом всего парой слов. В основном говорит он, я лишь отвечаю – «да» или «нет». А зачем больше? Все ведь и так понятно. Хотя иногда мне кажется, что наш доктор – самый близкий мне человек. И самый необходимый.

Перед уходом что-то скомкано бормочу под нос на прощание, но большего от меня не требуется – от отсутствия постоянной практики даже несколько слов режут внутренности хуже лезвия. И он это понимает.

Тем же путем выходим на улицу, неспешно садимся в машину. Многие до сих пор недоумевают, почему я до сих пор сражаюсь, не покупаю инвалидное кресло на колесах… Так ведь было бы намного легче! Но нет. Это означало бы смириться. Опустить руки. А я не могу этого допустить. Я ведь все еще верю в лучшее.

Еду размеренно, стрелка спидометра даже до пятидесяти не доходит, по салону свободно гуляет ветер, и я изо всех сил стараюсь не отрывать взгляд от дороги, чтобы посмотреть, как он треплет его каштановые волосы. Все такие же непослушные и блестящие, слегка вьющиеся, спадают на лоб, заслоняют обзор ледяным глазам. Он сам все такой же.

Сегодня странно тепло, и я не опасаюсь, что с настежь раскрытыми окнами мы замерзнем и простудимся. Не могу вспомнить, откуда я знаю, что сегодня двенадцатое марта. Все так же смутно припоминаю, что сегодня должен быть мой День Рождения, но не придаю этому никакого значения – праздновать глупо, а бередить только-только успокоившиеся воспоминания не нужно. Проведем этот день так же, как и множество дней до него.

Осторожно поворачиваю на едва заметную тропинку, сплошь покрытую колдобинами и усеянную прошлогодними сухими листьями. Так и рвущаяся на дорогу высокая трава скрывает нас от посторонних глаз почти до самой крыши, и лишь видно, как антенна покачивается на ветру из стороны в сторону. Слышно, как воздух становится все холоднее, повышается влажность, и усиливается ветер, дующий от воды.

Сильнее кутаюсь в куртку – так, на всякий случай – глушу мотор и выхожу из машины, бросая взгляд на высокое дерево, которое когда-то мы вдвоем не могли обхватить. Ветви еще даже почками не покрылись, но они все такие же сильные, все так же целеустремленно рвутся к небу, к тем лучам раннего холодного солнца, что иногда прорываются сквозь сплошную, однородную, серую облачную массу. С каждым годом оно все больше сгибает свой внушительный ствол, склоняясь в воду все сильнее. Не удивлюсь, если скоро нижние ветки уйдут под воду и окончательно перекроют пристань – полусгнивший хлипкий мостик, уходящий метров на десять в глубину. На вид он выглядит очень слабым, но нас двоих выдерживает свободно.

Делаю глубокий вздох, от избытка кислорода хочется кашлять, а голова начинает немного кружиться. Встряхиваю ей, чтобы избавиться от легкого помутнения, перед глазами проясняется. Нагибаюсь, хватаю его левой рукой за пояс, придерживаю его за руку своей правой. Так и проходим пару десятков шагов – дальше машине не доехать – до пристани, радуясь, что никто не поставил туда лодку. Пригибаюсь под толстым суком – от его тяжести колени предательски дрожат – перепрыгиваю через пробел, на месте которого должна быть очередная доска. Сквозь дыру видны плохо обработанные камни, осколки бутылочных зеленых стеклышек, зеленые ростки стелящейся водоросли. Отсыревшие опоры, уходящие глубоко в воду, неприятно скрипят под моими шагами, но я уже привык, и не обращаю на них никакого внимания. Наверное, поэтому они еще и держатся.

Осторожно приближаюсь к самому краю, сажаю сначала его, рук не разжимаю; рядом сажусь сам, кривясь от боли в натруженных коленях. Давно думаю, что пора заняться и самим собой, своим в последнее время барахлящим здоровьем, но не могу ни о чем больше думать, когда он рядом. Свешиваю к воде обе ноги, едва не касаясь ее носками обуви, обнимаю его за плечо, прижимаю к себе, укладываю его голову на свое плечо, машинально пробегаю пальцами по шее, нащупываю слабо трепещущийся пульс, успокаиваюсь. Это давно стало для меня моей личной традицией. Мое собственное сердце начинает биться сильнее, когда я скольжу пальцами по его шее, пытаясь найти слабо бьющуюся венку, и внутри все сжимается. Но когда я чувствую, как о подушечки моих пальцев под его кожей бьется слабый, но упорный пульс, все сразу перестает иметь значение.

Так и сидим, глядя вдаль. Все равно, что ничего не видно из-за тумана – сейчас всего часов десять утра – пытаюсь угадать очертания лодок сквозь густую дымчатую завесу, немного колеблющуюся холодным ветром. Вижу что-то мутное, оно напоминает мне какой-нибудь корабль-призрак, и хочется крикнуть им, чтобы в этом убедиться, или, наоборот, развеять все сомнения. Но молчу и лишь прислушиваюсь.

Над ухом раздается тяжелое, но мерное дыхание, его грудь начинает вздыматься сильнее, будто он пытается уместить в себе как можно этого воздуха, чтобы хватило до завтрашнего посещения нашей пристани. Пальцы покоящихся на коленях руках слабо подрагивают, и я задерживаю дыхание, хотя знаю, что дальше этого все равно не зайдет. Это единственная пара часов за день, когда он более оживлен, чем обычно. В эти моменты чувствую себя почти счастливым и заставляю себя думать, что все так же, как и раньше.

Совсем рядом с нами пролетает чайка, камнем бросается к воде, бороздит ее клювом и сразу же взмывает в небо, а в ее клюве блестит серебряным светом маленькая рыбешка. Улыбаюсь и прижимаю его к себе сильнее, стараясь ощутить на коже его дыхание.

Сидим так около часа, только время растягиваем. Это уже давно перестало быть каким-то развлечением. Приходим сюда только потому, что не смеем нарушить обычное течение своей жизни. Вот и сейчас знаю, что мы просидим здесь еще ровно двадцать семь с половиной минут…

Больше не стремлюсь никого высмотреть вдалеке, разве что слежу, чтобы наше положение было устойчивым. Вокруг плещутся мелкие рыбешки, ничем не испуганные – ведь мы почти не двигаемся – подплывают совсем близко, и я отгоняю их носками обуви. Они весело убегают от меня, поблескивая в слабом течении и отражая рассеянный свет, но через несколько секунд возвращаются снова, и мы повторяем по кругу. Хоть кому-то сейчас весело.

Сидим так еще немного, потом начинаю медленно вставать, придерживая его за плечи, выпрямляюсь, распрямляю затекшую спину, поднимаю его и веду к машине. Уже перешагиваю – не перепрыгиваю – ту же самую дырку, но рассмотреть, что в ней, не пытаюсь. Теперь небо кажется не молочно-белого и чистого цвета,  а больше напоминает гнойный нарыв. Мне всегда тоскливо уходить отсюда – будто выключают свет и отнимают мечту.

Не оборачиваюсь напоследок, потому что даже ночью и с завязанными глазами смогу ориентироваться здесь. Завожу мотор, закрываю оба окна – холодно – и, повернувшись в пол оборота, выезжаю на проезжую часть, не цепляя ни единой травинки по пути.

Едем молча – не так, как обычно. Сейчас в голове нет даже никаких мыслей, просто какая-то необъятная чернота. Забытье. Лишь руки по привычке крутят руль и переключают скорости. Налево. Направо. Снова направо. Теперь несколько километров просто прямо – на этом участке позволяю повернуться себе и посмотреть на его лицо. Снова отрешен, выражение отсутствующее, даже глаза как будто потускнели, посерели. Снова налево.

Останавливаюсь на светофоре, терпеливо жду, когда снова загорится зеленый, осторожно прижимаю педаль газа, проезжаю еще несколько десятков метров и останавливаюсь возле придорожной кофейни, которая кофейней называется лишь в нашем с ним понимании. На самом деле это обычная закусочная, в которой всегда можно встретить ненадолго остановившихся дальнобойщиков.

Ловко объезжаю огромные фуры, выстроившиеся в ровный ряд – уже привык – паркуюсь возле самого входа, машу кому-то рукой в ответ на приветствие, хотя его лицо мне не знакомо. Но не удивляюсь – нас много кто здесь знает, мы давно примелькались. Сложно не заметить тех, кто каждый день поводит здесь по несколько часов.

Официантка придерживает нам дверь, мы проскальзываем в помещение и сразу же занимаем ближайший свободный столик, чтобы не идти далеко. Сажаю сначала его поудобнее, чтобы сидел спокойно, облокачиваю на спинку довольно-таки удобного диванчика, напротив сажусь сам. Передо мной тут же появляется уже такая привычная чашка черного кофе, благодарно киваю, подвигаюсь поближе к окну. Почти ничего не видно, потому что все загорожено машинами, но мне больше важно видеть не то, что окружает, а сам свет. Хотя сейчас он тусклый, блеклый. Никакой.

Он сидит, смотрит куда-то за мою спину, а в глазах ничего. Никаких эмоций, никаких мыслей. Будто его хорошо экранировали, а сам он думает о чем-то нам неподвластном. Стараюсь не обращать внимания на неосмысленное выражение его лица, чтобы не давать волю собственным далеко запрятанным чувствам, только все больше поворачиваюсь боком к окну и потягиваю обжигающе горячий кофе. Даже не ощущаю, есть ли в нем сахар, но все равно пью.

Меня захватывают мысли, ничего перед собой не вижу, только рефлекторно как-то с кем-то здороваюсь да делаю глотки. Все внутри настолько размыто и непонятно, что у меня не получилось бы сказать, о чем именно я думал, если сейчас меня сейчас отвлекут. Хотя так даже лучше, это на какое-то время не дает вернуться в реальность, забыть. Но потом становится просто еще хуже.

Единственное, чего мне сейчас хочется, - это вернуть тот самый день.

Единственное, чего мне хочется уже на протяжении нескольких лет, - это забыться.

Сидим так еще несколько минут, в несколько больших глотков допиваю кофе, кладу фунтовую банкноту на столик, прижимаю ее стаканом. Несколько секунд быстро моргаю, пытаясь разогнать мысли и прояснить взгляд, встаю – снова эта неприятная боль в коленях – обхожу столик и обхватываю его левой рукой за талию, правую закидываю на свое плечо. Мимолетом скольжу кончиками пальцев по шее, встречаю легкое сопротивление, против своей воли облегченно вздыхаю, и уже спокойно направляемся к выходу. Слабо растягиваю губы в подобие улыбки на прощание – от этого простого жеста скулы сводит – и выходим на улицу. Рассеянный свет бьет по глазам, смаргиваю выступившие слезы, прищуриваюсь и отыскиваю глазами машину. Она стоит там же, где я ее и оставлял, разве что еще более заставлена.

Кое-как сажаю его на кресло рядом с водительским, протискиваюсь сам, умудряясь не зацепить стоящий рядом грузовик, осторожно выезжаю на дорогу и беру направление домой. Движения уже рефлекторные, могу доехать практически с закрытыми глазами, по пути рассказывая, где какой поворот, светофор, переулок, «зебра». Разве что есть риск снова столкнуться с кем-нибудь. Но я ведь не буду так рисковать?

Перебарываю желание куда-нибудь свернуть – это все так надоело мне – но уже устоявшийся режим нашей жизни нельзя просто так взять и сломать. Сжимаю зубы, сильнее давлю на газ, удивляюсь такому неожиданному приступу злости. Раньше никогда такого не было.

На этот промежуток до дома не даю себе ни о чем задуматься, просто смотрю вперед и подкручиваю радиостанции на приемнике, пытаясь что-нибудь найти. Видимо, радио уже давно сломалось, потому что ничего, кроме «белого шума», оттуда не раздается. Оставляю хоть его, хотя бьет по ушам. Хочется выключить, но останавливаю себя, потому что знаю, что именно в тишине приходят самые плохие мысли.

По той же самой причине не люблю ночь.

Движение совсем слабое, по дороге стелется легкий туман. Дорога широкая, посередине разделена железным заграждением, а по бокам деревья-деревья-деревья… Создается впечатление, что мы, как и когда-то, едем на море – по пути туда тоже были такие места. Город кажется призрачным, пустым, потому что это скорее не сам город, а пригород. Приезжим здесь становится холодно и жутковато, а мне уже привычно, поэтому не обращаю ни на что внимание, лишь смотрю вперед.

Подъезжаю к дому, останавливаюсь, заглушаю мотор, вытаскиваю из зажигания ключи и кладу их в карман. Выхожу сам, захлопываю дверь – необычно громко – подхватываю его, кое-как умудряюсь захлопнуть дверь и за ним. Коленом толкаю входную дверь, она с готовностью распахивается, снова впуская нас в наш тихий склеп, в котором, кажется, даже воздух стоит на месте. Никогда не закрываю дверь – неудобно, да и не позарится никто на наше добро.

Проходим в зал. Снимаю с него толстовку, бросаю на кресло, его сажаю на диван и включаю ему телевизор. Какой-то теле-магазин. Он не возражает, а я знаю, что в самой середине дня на наших нескольких каналах ничего не найдешь. Кабельного у нас нет – я телевизор не смотрю, а он… а ему все равно.

Пока он невидящим взглядом смотрит перед собой, даже не попадая на экран, иду на кухню, заглядываю в холодильник, достаю колбасу, масло, сыр. Делаю пару бутербродов, прислушиваясь, как из зала доносится приятный женский голос и советует приобрести набор супер-острых ножей, которыми можно разрезать даже волос на лету.

Как бы мне хотелось услышать его голос, но вместо этого приходится слушать чье-то хорошо поставленное и отрепетированное щебетание.

Подхожу к окну, жуя на ходу, смотрю вдаль. Дальше нескольких метров ничего не видно – только небо, небо, небо… не просто небо. Все та же враждебная пелена, как на речке, закрывающая горизонт, словно опускающаяся на улицу. Как мокрая вата, неравномерно смятая – где-то толстый слой, а где-то – почти нет, но даже этого хватает, чтобы не дать солнцу прорваться.

Так стою несколько минут – все равно спешить некуда – размеренно жую, не чувствуя вкуса. Кажется, вкусовые рецепторы отказали еще тогда, хотя никогда не придавал этому никакого значения. Для меня это лишь жизненная необходимость.

Убираю все со стола, еще раз бросаю взгляд в окно и иду в зал. Он сидит все там же, все с таким же лицом и смотрит тот же канал, разве что теперь там рекламируют велотренажер. Великого чуда, которого я всегда ожидаю на подсознательном уровне, не произошло. Уже в который раз.

Тяжело вздыхаю, глушу острую боль в груди, сажусь рядом с ним, совсем близко. Обнимаю его рукой за плечо, прижимаю к себе, провожу пальцами от виска по щеке к подбородку, перемещаюсь на шею, нащупываю венку. Как только ощущаю в ней жизнь, спокойно расслабляю руку и смотрю в экран, со скукой наблюдая за происходящим. Про пульт даже не вспоминаю. Так и сидим.

На улице все так же темно, хотя поволока медленно начинает расходиться в разные стороны, в комнате приятный полумрак. Темнеет еще рано, поэтому создается ощущение, что сейчас часов девять вечера, хотя только пять часов. Все сидим в том же положении. Он такой холодный, что невольно хочется укрыть его одеялом, но меня останавливает лишь осознание того, что ему это не поможет. Как-то пытаюсь согреть его собственным теплом, но это как согревать льдину – она скорее растает, чем согреется.

Провожу пальцами по лицу, потираю переносицу, тру глаза, будто хочу спать, хотя давно нормально не сплю. Никогда не хочу спать. По ночам смотрю в потолок, сражаясь с мыслями, но к утру они все равно берут надо мной верх, и на несколько часов забываюсь в них. Но обычно от них становится так больно, что приходится просто пить снотворное, чтобы провалиться в пустоту до самого утра.

Вот и сейчас – стоит только немного отвлечься от реальности, что совсем не сложно, в голове появляется словно что-то постороннее, и с каждой секундой оно лишь все больше разрастается, если не остановить вовремя.

Если бы я мог, я бы остался жить в собственных мыслях.

В них всегда все хорошо. Иногда там самые счастливые воспоминания, связанные с нами двоими, иногда – что-то придуманное, но оно настолько реальное, что вымышленными кажутся уже эти стены, окружающие нас. С того самого момента мое восприятие реальности снизилось, а воображение начало развиваться в такой геометрической прогрессии, что я знаю – однажды я просто не проснусь, погребенный в собственных мечтах и желаниях. Но каждое утро я заставляю себя открыть глаза и осознать, что я жив.

Потому что я не знаю, что будет с ним, если я исчезну.

Сидим так еще полчаса, глядя, как на экране телевизора одна за другой сменяются какие-то красочные картинки. Ящик старый, контраст низок, цвета едва различимы, но все равно видно, насколько все солнечно и радужно. Рекламируют какую-то ненужную ерунду, постоянно повторяют все по кругу, и только это воздействие на сознание позволяет не нырнуть снова в собственные фантазии. В них всегда так же светло и ярко, как на экране.

Тем временем за окном совсем проясняется, даже туман отступает, только дороги слегка влажные от большой сырости. Небо темнеет все больше, район тихий, и по одной начинают загораться звезды. Определяю, что сейчас часов восемь, медленно встаю, подхожу к креслу, беру его толстовку, надеваю на него. Снова одеваюсь сам, поднимаю его на ноги, и мы идем на чердак, а оттуда – на крышу. По сделанной мной сразу после аварии лестнице забраться с ним на самый верх не составляет труда, и сначала я сажаю его, а потом поднимаюсь сам. Дверь не закрываю, лишь немного прикрываю, чтобы старое дерево не напитывалось влагой.

Отодвигаюсь подальше от выхода, усаживаю его рядом с собой поудобнее, потом укладываю на спину, так что его стеклянный взгляд устремлен в темное небо, к звездам. В вечернем мраке его глаза выглядят почти такими же темно-синими, как и само небо, и только через сорок секунд у меня получается стряхнуть с себя наваждение и самому лечь рядом.

Так и лежим, глядя на звезды, на небо, на мелькающие спутники. Все дома в нашем районе частные, один-два этажа, фонарей почти нет, и создается ощущение, что мы лежим в поле, где-то далеко от цивилизации. Шорох еще прошлогодних листьев на деревьях звучит так же, как шорох гнущихся от ветра камышей, и только доносящийся с  далекой дороги звук машин напоминает, что мы всего лишь на крыше собственного дома, а не где-то далеко отсюда.

А мне бы хотелось уехать. Хоть на день-два. Посмотреть мир, ведь несколько лет уже нигде не был за пределами радиуса километров пятидесяти от этого самого места, обозначенного лишь маленькой точкой на карте местности.

Это еще одна наша традиция, хотя все, что мы делаем с момента, разделившего наши жизни на «до» и «после», - уже традиция для нас, которая исправно повторяется изо дня в день, из года в год. Тогда был такой же самый день. Такая же погода, примерно это же время. Воспоминания накатывают с удвоенной силой, и мне приходится с силой сжать зубы, чтобы не застонать в голос от зарождающихся внутри ощущений. Если бы только можно было вернуться туда, попытаться что-нибудь изменить… Хотя бы не позволить тогда ему сесть за руль, а сесть самому. Сошли почти все шрамы – только на ключице один остался – но словно взамен он так и не пришел в себя.

Настолько проваливаюсь в свои мысли, что чуть не пропускаю падающую звезду. Хочется вскочить на ноги, замахать руками и закричать во все горло: [i]пусть все будет хорошо! Пусть все снова станет так, как раньше![/i], но при одной только мысли о словах в горле что-то сжимается, и я понимаю, что у меня не получится издать ни звука. Так и лежу без движения, повторяя это про себя, и надеюсь, что все же кто-то оттуда, сверху, это услышит. Всегда нужно хранить надежду, ведь отчаяние – один из многочисленных грехов.

А за все эти долгие годы в стенах этого дома не было сказано ни единого слова.

Внутренние часы, настроенные за долгое время лучше любых швейцарских, подсказывают, что уже около десяти часов, и скоро можно будет идти спать. Сегодняшняя программа уже окончена. Так же, как и вчера. Так же, как будет и завтра. Не нужно быть предсказателем, чтобы сказать, что мы проснемся, выпьем чая, пойдем на осмотр, потом на речку, в кофейню, домой… Все так же, как и всегда. Даже кажется, что все, что было когда-то – праздники, гуляния, концерты для самих себя на дешевых гитарах в подвале – все это было сном, от которого мне приходится просыпаться каждый день. От которого не хочется просыпаться. Это словно какое-то проклятие, как в «Дне Сурка» - неважно, что мы сделаем – мы даже можем спрыгнуть с моста, взявшись за руки – но на следующий день мы снова проснемся в своем доме, и все снова будет точно так же, как и вчера. Только снять с себя все это мы уже не можем.

От чувства безысходности руки сжимаются в кулаки, приходится усилием воли подавить в себе все чувства, стать все тем же самым молчаливым человеком, который уже давно не живет для себя, а заставляет себя жить ради кого-то.

Мысли. Снова мысли. Как будто они стали уже чем-то одушевленным и теперь стремятся захватить мой разум. А зачем им я, зачем? Почему именно я? За что именно мы?

Встряхиваю головой до хруста в шейных позвонках, до искр и помутнения в глазах, прогоняю все прочь оттуда. Широко распахиваю глаза, глядя в небо, пытаюсь изо всех сил удержаться в реальности. Поворачиваюсь на бок, лицом к нему, привстаю на локте, заглядываю в его бездонные глаза. Совсем стемнело, и они по глубине своей, по цвету напоминают черные дыры. Пытаюсь не затеряться в них, но они так и приманивают внимание – отражая свет звезд, они все так же живы, как и прежде.

Провожу по его щеке пальцами – какой же он холодный… - огибаю эти раньше красные, а теперь бледные губы, скольжу по подбородку, опускаюсь на шею, возвращаюсь обратно к себе, пробегаю к ямочке за ухом. Рука уже подсознательно отыскивает пульсирующую венку, чтобы убедиться – это все не зря. За это время уже научился не глядя безошибочно отыскивать и ощущать даже практически незаметное биение. По привычке просто мимолетно провожу пальцами по коже, едва касаясь – как паутинку снимаю.

Но пульса нет.

Душу в себе мгновенное взвившуюся панику, возвращаюсь пальцами к шее, надавливаю сильнее, ищу хоть какой-нибудь участок, где будет хоть что-нибудь, но он словно сделан из камня – холод и недвижимость.

Быстро опускаю руку вниз, уже мечусь по груди, пытаясь ощутить само сердце, но уже ничего не ощущаю, кроме все той же безжизненности. Думаю, что сейчас нужно бежать куда-то, кому-то звонить, напрягать горло и голосовые связки, самому бежать, ехать, в больницу, в морг, еще куда-нибудь… Но я этого не делаю. Снова падаю на спину и смотрю в небо. Впервые за долгое время в голове самая настоящая пустота. И внутри пустота. И вокруг какая-то пустота.

Такое ощущение, словно я наконец счастлив.

Впервые за неизвестно какое время по-настоящему смотрю на звезды, а не заставляю себя присутствовать в реальности. Понимаю, что уже никуда не нужно спешить. И что теперь можно будет пожить и для себя.

Лежу еще минут пять, просто смотрю вверх, пока не чувствую, что уже начинаю замерзать. Медленно встаю – боль в замерзших коленных суставах еще более невыносимая – но чувства того, что произошло что-то необратимое и неминуемое, нет. Выпрямляюсь, распрямляю спину до хруста, тяну носом ночной воздух. Снова наклоняюсь, поднимаю его в вертикальное положение, забрасываю руку на свое плечо – который раз за день – по привычке пытаюсь нащупать пульс, но там все так же тихо. Тяжело вздыхаю и осторожно спускаюсь на чердак, оттуда – в нашу комнату. Снимаю его толстовку, майку, джинсы, укладываю на кровать и укрываю.

Раздеваюсь сам, ложусь рядом на спину, пытаясь согреться. Внутри по-прежнему никаких мыслей, и мне кажется, что хоть эту ночь я буду спать спокойно.

И, хоть я знаю, что нужно что-то сделать – не сейчас, так через несколько часов – я поворачиваюсь на бок, кладу под голову руку и закрываю глаза. Впервые за последние несколько лет мне по-настоящему спокойно.

Если все будет в порядке, вскоре придет боль.

Но я чувствую, что у меня все будет хорошо.

По-моему, я просто сошел с ума.