Магистраль

16.06.2009

Мотор заводится не с первого раза, и он тихо ругается сквозь зубы. Язык немного заплетается – так, совсем чуть-чуть – и окончания слов коверкаются, проглатываются, из-за чего речь кажется не совсем внятной.
Мотор тихо урчит под сидением, как сытый кот, иногда сбивается с ритма. Тогда машина немного подскакивает, как на кочке, и он снова прикусывает кончик языка. Тихо жужжит диктофон на приборной панели – маленький, старенький, потертый, но родной и надежный. Уже крутит пленку с тихим шуршанием и только ждет, пока мотор разогреется и начнет тарахтеть громче, а шины лишь быстрее заскользят по мокрой дороге.
Он захлопывает дверь, легко покачнувшись, и поудобнее усаживается в водительском кресле. Не слышит, как где-то на заднем сидении позвякивает бутылочное стекло. Только видит перед собой темно-серый асфальт, по которому то и дело тарабанят крупные капли. Они же стучат и по лобовому стеклу, но он не включает дворники, потому что уже все равно.
Выехав на магистраль, он бросает взгляд в зеркало заднего вида, стойко выдерживает пронзительный натиск чистых голубых глаз, поправляет диктофон и сильнее жмет на газ.
Его голос хорошо поставлен, и даже не слышно, как он слабо подрагивает – то ли от сдавливающих горло эмоций, то ли от количества выпитого. Хотя сколько там он выпил?..
- Много, - наконец, он пересиливает себя и начинает говорить. – Даже очень. Хотя сейчас речь идет не об этом.
Он не репетировал свои слова заранее, предпочитая импровизировать. Как, впрочем, и всегда. В этот раз захотел положиться лишь на собственную фантазию. Так получится живее. Понадеялся, что за него будет говорить то, что внутри, пока сам он пытается припомнить правила дорожного движения, которые не соблюдал…
- Уже лет пять, - он низко смеется, но для знающих людей этот смех – лишь пустота. – Ради тебя ведь перестал. Ты был бунтарем, и мне, чтобы этому соответствовать, пришлось многое изменить в своей жизни.
Первый поворот – в темноту, в никуда. Фары включены, но в такую погоду они не больше, чем светлячки. Он отбрасывает со лба челку, горькая усмешка растягивает края губ, когда он вспоминает, что хотел сказать.
- Знаешь, Джерард, а у меня ведь планы большие были, - только сейчас он понимает, что все-таки назвал это имя. – У нас были. Мы ведь переехать хотели, помнишь? В большой дом на побережье, который будет срублен из дерева, в котором будут окна от потолка до пола. Где будет много места и мало мебели. Хороший звук. Эхо. Мы хотели репетировать там вместе. Забыл ты уже, наверное. Память у тебя всегда была девичья. А я вот помню.
Он проводит рукой по лицу, словно смахивая слезу, но подушечки пальцев ничего не ощущают, и лишь двухдневная щетина немного царапается. Но это ничего, это не страшно.
- Мы приезжали сюда каждый раз, когда были в этом городе. Под скалой сидели и все смотрели куда-то, сами толком не зная, зачем мы здесь. Планировали построить здесь домик. Можно даже не на постоянное место жительства, а так, на пару дней  году.
Под колесо попадает камешек, но он этого не чувствуют и лишь открывает окно, позволяя холодным каплям сразу высохнуть на лице. Пахнет морской солью;  через несколько метров тянется бортик, за которым плещется волнующийся океан. На горизонте сверкает молния, и с отрывом в пару секунд до него доходит и звук грома.
- Скоро будет шторм, - говорит он задумчиво в пустоту; просто так, лишь бы слышать свой голос. – Странно, что еще не начался. Обычно здесь не бывает спокойно.
Он прерывается, пока старенький диктофон с треском перематывает пленку, и смотрит куда-то вперед. Ему уже кажется, что руки на руле лишь из-за их ненадобности сейчас, лишь бы деть куда-то, а машина едет сама, четко отмеряет ему время на разговор.
Тишина затягивается, и он понимает, что должен сказать что-то еще. Собирается с мыслями, и даже приближающиеся раскаты грома и шум разбивающихся о скалы волн не мешает ему думать.
- А знаешь, я надеюсь, ты это услышишь, - его голос звучит низко, тяжело. – Справа – скала. Почти отвесная, с нее сыплются камешки. Слева – разделительная полоса, два метра дороги, бортик и обрыв. А море сейчас такое красивое… Оно как будто зовет меня к себе. Согласиться?
Очередной разбивающейся волной до него доносит холодные осколки в виде брызг, морской ветер вновь взъерошивает волосы, ударяется об потолок и с рассерженным свистом вылетает через щель приоткрытого окна. Он улыбается, сжимает пальцы на руле и продолжает, окончательно забыв про переключатель скоростей.
- Мы ведь молоды были, хотя и сейчас такими же остались. Всего пять лет прошло, а для нас разве это – срок? Никого не слушали, что-то там сами себе думали. Постоянно ото всех сбегали, долго скрывались, все было для нас приключением. Смеялись. А над чем смеялись? Над собой? – он делает паузу, но она затягивается, и с каждой секундой все больше чувствует, что не хочет дальше говорить. Не может. – А сейчас лишь над собой смеяться хочется. Решил доказать тут что-то кому-то. А кому?
В тихой ярости резко крутит руль, машину заносит по мокрой дороге, опасно приближает ее к хилому, полусгнившему ограждению. Его поставили в тот год, когда они, вот так напившись, чуть не съехали с этого обрыва в океан. По счастливой случайности машина выравнивает свой ход, хотя он даже не пытался этого сделать, и на дверце остается длинная, широкая царапина.
- А кому я тут доказать что-то пытаюсь? – бьет по клаксону, и громкий визг тревожит округу. – Да всем все равно! А я лишь в очередной раз репутацию клоуна подтверждаю. Напился тут, видите ли, кататься поехал. Знаешь, а я ведь сам не догадывался, что да как будет, не загадывал ничего. Все как-то так спонтанно получилось, - он разводит руками в пустоту. – Не знаю, что случится в следующий момент. Или что я сам сделаю. Может, это? – не раздумывая, он бьет по тормозам, и диктофон послушно записывает визг горячих шин по мокрой дороге. – Прикинь, а ведь я не умер! Я жив! Наверное, в жизни ценить надо именно это? Да? Так почему же я не ценю?
И он замолкает, будто дожидаясь ответа. Все молчит, но он уже погружен в свои мысли, и следующий движением он снова проводит по лицу кончиками пальцев, но на этот раз – будто снимая паутину.
- А знаешь, зачем я все это делаю? Хотя нет, не знаешь. И я не знаю. И никто не знает! Наверное, мне просто скучно. Да, обыденность надоела. Хочу острых ощущений. И, надо признать, я их получаю. Интересно, а зачешешься ли ты, если завтра тебе позвонят и сообщат, что мой труп найден в твоей машине, впечатавшейся… ну, скажем, в дерево. Ну или в столб фонарный. Я могу выбрать много сценариев. Ну, что ты скажешь? Подумай. Пораскинь мозгами. Молчишь? Ну, ладно, пропускаешь ход. Скажу я. «Черт, моя машина!» - он попытался издевательски изменить голос, но вместо этого горло лишь сдавило. – «Этот засранец убил мою машину! Скажите его трупу, что с него причитается!»
Голос срывается. В горле пересохло, и он сглатывает, кривясь от дерущей боли. Губы кривятся в циничную усмешку. Опять играет. Опять шутит со смертью. И все равно уже, что она не любит подобных шуток. Мимо проносится одинокий фонарный столб, его рассеянный свет запрыгивает через лобовое стекло в салон, но уже через секунду в нем так же темно, как и раньше. Он думает, что вот он – один из возможных сценариев окончания всего этого спектакля. Развернуться, разогнаться, закрыть глаза. И все. Но нет, он еще не все сказал.
- Знаешь, я пьян. Может, я делаю это из-за того, что мозг алкоголем затуманен. Я ведь сам не знаю, если честно. Не знаю, чем все закончится. Может, сейчас поверну куда-нибудь, остановлюсь, просплюсь, протрезвею, а потом вернусь к вам и скажу, что мне нужно было развеяться. Ну, бывает ведь, не отрицай. Ведь так? И никто тогда и не узнает ничего. Ну, тоже ведь вариант! А может… а я не знаю. С управлением не справлюсь. Тормоза откажут. Сколько раз говорил: никогда не покупай дешевые китайские тачки, в них можно убиться! Не верил мне никогда. А после моего примера поверишь?
Снова развилка, и он снова бездумно поворачивает в темноту, не зная, что будет там. Дождь все усиливается, и теперь лобовое стекло неровно покрыто разводами. Он включает дворники – хотя, скорее, для приличия, чем для настоящей безопасности. Какая может быть безопасность, когда он едет почти по отвесному обрыву, не пристегнув ремни?
- А вот и никакой, - сам себе отвечает он. – Какая жизнь без риска? Без адреналина? Не знаю, как тебе, лично мне – никакой. Вот и приходится выкручиваться подручными способами.
И он снова долго молчит, нещадно транжиря пленку. Осталось немного, всего несколько минут, но он думает, что еще хватит. Он не собирается надолго растягивать весь этот цирк. Он ведь не шут по призванию, хотя многие называют его именно так. И не циркач какой-нибудь, не акробат, не трюкач. Но разве когда-то его это останавливало?
- Знаешь, я не хочу надолго это растягивать. У меня заканчивается пленка, и я не думаю, что смогу еще долго вести машину. Координация ни к черту, и я даже удивляюсь, как умудрился не пересечь хотя бы уже разделительную полосу. Просто хочу сказать, пока еще не забыл, и пока язык еще ворочается. Нет, не думай, я не буду сейчас слезно признаваться тебе в любви, рассказывать, как мне было хорошо с тобой, - он пожимает плечами. – Я просто скажу, что, надеюсь, ты запомнишь эту ночь. Не будешь спать после этого, а если и будешь, то все, происходящее сейчас, не будет оставлять тебя ни на миг. Что будешь винить себя во всем, что с нами было, что было со мной. Хотелось бы посмотреть, что будет после этой ночи, но, боюсь, мне этого не светит. Увы, не судьба, - он притворно вздыхает, а затем хмыкает. – Что-то я тут с тобой разоткровенничался. Сентиментальный какой-то стал. Не скажешь, что со мной на старости лет случилось, нет? Ну и ладно. Мне все равно уже. Не знаю, может быть, сейчас бы я написал песню. Однако ж, какая жалость, у меня нет возможности ее записать. Ну игра и свеч-то не стоит, потому что она получится не тем, что от меня привыкли слышать. Ну и да хрен с ней, пусть она останется только в моей голове. Ну что ж, вперед и с песней?
Он изо всех сил жмет на газ, стараясь не ощущать дрожи в коленях, и пытается держать глаза открытыми, хотя веки словно кто-то тянет вниз. Слышится громкий визг, под капотом что-то громко лопается, и машину заносит по мокрой дороге, лишь две пронзительных полосы света от фар мелькают в темноте. Слышен тихий треск съеденных насекомыми и отсыревших за долгое время досок бортика, следом – звук разбивающегося стекла, одна фара гаснет. Скорым поездом мелькает обрыв, а внутри не осталось уже ничего. И когда, наконец, слышен всплеск воды, будто кто-то кинул в нее тяжелый булыжник, появляется лишь чувство спокойствия.
По воде расходятся несколько кругов, вызванные ударом волны с неистовой силой разбиваются о скалы, отламывая от них камни, а потом все затихает так же резко, как и началось. Дождь заканчивается. Море заметает следы. А на высоте пятнадцати метров над ним зияет прореха в ограждении.