бумажная свечка

Мне всегда казалось, что все живое начинается с пробуждения. Камень не может просто так взять и проснуться, измениться, порадоваться солнцу… А живой цветок – может. Он пробудится и изменится… Мне так кажется уже семь лет моей жизни. Я просыпаюсь, я вижу лучик из окна, улыбаюсь, то есть изменяюсь, и значит - живу. Но сегодня я проснулся другой. Нет, нет, я знаю, что каждый день я изменяюсь и каждый день я другой, потому что расту… А что значит: расту? Это значит, что через полгода я уже не могу надеть новые ботинки – я из них вырасту. Вот как раз с обуви и началось мое… «другой». Я помню свои тапки три месяца и они никогда не менялись.

Пробудившись, я был слаб, рассеян, иными словами, был сонным… И ничего изменившегося в моей комнате не заметил, пока не попытался надеть тапочки… Я спустил с кровати ноги, шаркнув одеялом, и вот уже почти надел тапки, как понял, что тапочки изменились. Нет, они не стали ни больше, ни меньше. Нет! Я помню их розовыми и пушистыми, носики тапочек напоминали мордочки щенков, все это почти осталось неизменным… Почти. Но все же теперь мои тапочки стали другими: они стали из бумаги и с неразборчивым рукописным текстом. Я уже умею читать и могу разобраться – если медленно и если постараюсь – в отцовском рукописном тексте, уж не сомневайтесь. Но из-за того, что ткань моих тапочек напоминала сильно скомканные листочки рукописи, сильно-сильно скомканные, я не мог разобрать ни словечка. Когда мне было четыре года, я подошел к маме, держа в руках папин листочек с исписанным текстом и спросил маму, что это и как это использовать, мама рассказала мне все и прочитала, быстро-быстро, понятливо-понятливо, что в бумажке было. Так вот, я захотел обратиться к папе и спросить, что с моими тапочками, почему они так смяты, почему я ничего не могу с них прочитать. Но я уже был большой и переживший детство, потому решил сам разобраться. Мне было немного страшновато, но я все же надел новые-старые тапочки. Не было сомнений, что они были такие же мягкие, как и раньше… Немного не ровные между пальцами – потому что помятые, но все же ровно такие же мягкие! Мягкие, точно после купания полотенце с капюшоном. Я поднял ногу – руки мои взяли этот удивительный тапочек, - начал его ощупывать. И тут я замечаю, что все, буквально все вокруг меня, все неживое вокруг меня изменилось! Я вообще подумал, что все неживое ожило, но вовремя взял себя в руки. Я сидел в комнате, которая вся стала из скомканных бумажных листочков. Скомканных, что и не прочитать! Я сидел на одеяле – во сне я всегда раскрываюсь, так мама говорит… Одеяло было одеялом на ощупь, но изменилось в форму сильно скомканных толстых листков бумаги с текстом. Стол мой, на котором жили (теперь) бумажные однотонные игрушки, тоже стал бумагой! Все – бумажное! Исписанное чернилами. Как же я не заметил, что и прикроватный коврик под тапочками тоже теперь из бумаги! Мне стало тоскливо. Я вспомнил о маме и заскучал по ней! Все всегда в моей жизни изменялось медленно, и то, изменялось медленно только живое. Теперь же все неживое разом с одним моим пробуждением в корни переменилось! Есть от чего испугаться и захотеть к маме! Я вскочил и уже встав, подумал, если все вокруг так изменилось, то интересно, как за этот сон изменился я?… Снова повод испугаться, и хорошенько так испугаться! Я вытянул свои руки – розовые; как всегда мягкие, белые ногти… За ночь они только слегка подросли, потому что по ночам все живое растет, а так: ни намека бумажности, помятой формы или исписанных литературных строчек. Я осмотрел себя, насколько позволялось и понял, что я все такой же мальчик, как и всегда… Значит, живые вещи не изменились. По крайней мере, я живой и я остался почти прежним. Но следовало удостовериться в отношении другого живого…

В моей комнате на окне живет кактус, маленькая колючая зеленая шишка, которую мы с мамой раз в неделю поливаем - не помню, что такое неделя: за поливом следит мама и просто предлагает в положенный срок мне полить жильца окна. Я решил проверить, как дела у моего оконного друга и расправил зашторенное окно… На подоконнике, на месте, где всегда жил мой колючий друг, был сильно скомканный шарик с оттопыренными краями, а под ним был бумажный исписанный горшок, наполненный изорванными клочками исписанной бумаги… Я потрогал эти комочки-клочки: они были влажными. Потому что буквально два сна назад мы с мамой утром поливали этот кактус. Шарик, бумажный шарик как настоящий кактус очень сильно уколол мой протянутый палец. Значит, и среди изменчивого живого тоже есть обумажненные объекты! Я тут же снова подумал о моих маме и папе. Ведь получается, если что-то живое тоже изменилось в бумажную сторону, значит, и мои любимые могли стать точно сделанными из исписанной рукописи. Было утро, раннее утро, судя по свету из распахнутого окна, а значит, папа должен был быть еще дома, не на работе… и мама дома, раз не явилась меня будить. Значит, еще спала и пока еще я могу проверить, розовые ли они, настоящие ли, как были… Не обумажнились ли они…

Я выскочил из своей комнаты, взявшись за скомканную входную ручку, которая была холодна точно металлическая, но тоже содержала узоры папиного подчерка. Дверь – бумажное дерево; пол, ранее покрашенный в голубой цвет был столь же гладким и скользким, но на нем с легкостью читались предложения, написанные голубыми чернилами… Я заметил, что если цвет неодушевленного предмета вчера, до того, как я лег спать, был голубым, то сегодня у этого предмета чернила написанного текста тоже голубые… Например, чернила кактуса были темно-зелеными, в цвет его прошлой формы.

Вот я спустился по песочной лестнице (гладкая бумага с коричневыми чернилами рукописного текста), начав привыкать к новому моему окружению, пока прибегал мимо бумажного телевизора гостиной и главного входа… Вход. Коричневого текста дверь, в которую стучали. От неожиданности я аж остановился и подпрыгнул. Сначала остановился, потом – подпрыгнул. Мой папа меня учил не разговаривать с незнакомыми, а мама научила пользоваться входным замком и уметь его открывать… Я чуть-чуть подумал, пока не раздался второй цикл стука в дверь. Из-за того, что сегодня такой необычный день, думаю, стоит ответить неизвестности глубоким реверансом… Потому делаю то, чему учила меня моя мама: я открываю входную дверь, и там стоит наш почтальон. Ну наш и сразу не наш! Увы, с приходом этого утра он тоже изменился. В бумажную сторону… Лицо его розово-бумажное, смятое – почтальон был взрослый, возраста моей любимой бабушки, - имел морщинки–изгибы бумаги–исписанный текст. Он весь был очень выверено скомканным бумажным человеком, но все же живым и очень – как всегда – приветливым… Как я понял, что он был приветлив? Он снял передо мной шляпу, потянулся (бывший моряк, мне папа по секрету сказал), но, правда, при этом ни слова не произнес… А поднес к бумажным, с розовыми чирнилками губам пальцы и достал изо рта скомканный кусочек бумаги, протянул его мне, слегка наклонившись – я большой, но пока еще невзрачного роста. Я развернул протянутый листочек, на котором было написано печатными буквами, здравствуй, малыш, вам тут посылка.

После того, как я медленно прочел полученную бумагу, я поднял глаза на морячка–почтальона, и он протянул мне бумажную картонную коробку. Да, да – это изначально, то есть вчера была бумага и сегодня этой бумагой и осталась! Я поблагодарил его, взял у него коробку и уже направился закрывать входную дверь, как этот пожилой бумажный человечек протянул мне изо рта еще один клочок скомканной бумаги. Я поставил у ног посылку – мне трудно было делать все только одной левой рукой, - развернул бумажку. Там было написано, удачи тебе, сынок! И вот тут-то я действительно безумно испугался. Испугался, что мои мама с папою стали бумажными. Ведь вот (ВОТ!): один человек точно обумажничался! А мама и папа… Меня волновали только они! Я не стал отвлекаться на закрывание двери, на нашу черную бумажную кошку Фифу, которая подошла ко мне и уронила изо рта скомканные комочки… наверняка, там написано было, мяу!… Я не отвлекался: я боялся, что мои мама и папа теперь навсегда тоже будут говорить со мной этими выпадающими изо рта бумажками! Я мигом добежал с коробкой-посылкой до маминой и папиной комнаты: дверь бумажная по форме, но на ощупь… Открываю, лихорадочно открываю, громко отворяю ее и вижу… Что среди изменившейся, утром изменившейся комнаты на широкой бумажной кровати лежат мои мама и папа. Изменившиеся, но такие же, как всегда. Такие же, как и я сейчас… розовые! И мама пробуждается первой, и смотрит на меня влажными ото сна глазами, и спрашивает, что произошло?… Я ответил, что произошло… Я ответил, что люблю вас, мама с папой. Папа тоже потянулся и сказал, иди к нам, сынок. Я забрался под бумажное одеяло, которое уже стало постепенно отливать обыкновенным пододеяльником, не исписанным точно рукопись папиного романа. И тут я похвастался перед мамой, что нам пришла посылка, мы ее втроем открыли, и там был подарок от моей бабушки: круглая красивая свечка. Уже как настоящая. Почти без бумажных текстов. Я обнял маму, потом папу, и наш дом стал меняться обратно. Все почти как всегда. Даже Фифа вошла в комнату и мяукнула.