Глава 33. Тоненький голос надежды

    (Рассказ Натальи Аристовой № 3).

                Когда вдали я сердце остужу,
                Переступлю себя, переиначу,
                Я никогда, нигде не расскажу,
                Как я во снах
                зову тебя и плачу.
                И при тебе, болтая и смеясь,
                Я назову веселым увлеченьем
                Весну и дождь,
                и музыку,
                и страсть,
                И глаз твоих
                полночное свеченье.
                (Игорь Андреевич Чернухин)


Меня будит тихий, но настойчивый голос:
-Девушка, милая, пора обедать. Тебе тут сестричка супчика принесла.
Открываю глаза и вижу над собой заботливое лицо старой женщины. Ее глаза смотрят на меня с любопытством и состраданием.
-Я не хочу, - отвечаю ей через силу. Мой голос звучит слабо, глухо, как из подвала.

-Нужно кушать, милая, а то сил не будет, и на поправку быстро не пойдешь.
Ответа не последовало. Разве я могла сказать старушке, что меня совершенно не волнует это, потому что, при том состоянии, в котором я сейчас нахожусь, лучший выход, наверное, отправиться вслед за родителями.

Столь пессимистическое настроение имеет под собой почву: болит все тело, словно меня били палками. Болит каждый мускул, каждая косточка и даже, кажется, кожа и волосы. Ощущения до того неприятные, до того ужасающие, что я не выдерживаю, и, закрывшись одеялом с головой, начинаю тихонько плакать.

Как случилось так, что я в этом мире совсем одна: ни родных людей, ни друзей? Почему так произошло? Ведь я была уверена, что со мной не может случиться ничего плохого, что вокруг меня будут всегда друзья, близкие, родные, любимые люди, что мой путь по жизни будет усыпан цветами, наполнен радостью, улыбками. Я с такой восторженностью нырнула в эту, манящую своей непредсказуемостью, своей загадочностью, жизнь,  с огромной жаждой познать, изведать, укротить...

Что я сделала не так?.. Где совершила ошибку?… В чем моя вина?… Почему вокруг меня пустота?... Одна... Никому не нужна... И мой крик никто не слышит...  Люди, ау, мне плохо!... Помогите!...
Сколько не кричи, сколько не бейся головой о стену – ответа нет... Словно живешь на необитаемой планете... Одна... Одна... Одна...
Слезы текут по щекам, и я не вытираю их. Мне некого стыдиться, и нечего бояться. Хуже того, что есть сейчас, уже  быть не может.

Перед глазами встает, все ускоряющая свой ход карусель и маленькая девочка с большим белым бантом в рыжих волосах, с сияющими от восторга зелеными глазами.
-Мама! Мама! Я лечу! У меня есть крылья!
Карусель кружится все быстрей и быстрей. Яркие краски лета сливаются в одну сплошную яркую полосу.

Я потеряла счет времени. Сколько дней нахожусь в больнице: два, четыре? Время растянулось до невероятных размеров, как кусок резины, щедро выдавая причитающееся мне количество боли. То, что происходит со мной, описать словами нельзя – это можно только почувствовать. Хотя, даже врагу, сейчас я не желаю этого, даже Кучинскому, к которому у меня не осталось никаких чувств, кроме презрения.

Женщины, лежащие в нашей палате, видя, как меня корежит, время от времени бегают к дежурной медсестре, которая затем делает мне какие-то уколы. Так проходит несколько кошмарных дней до того времени, когда я кроме боли и страха, начинаю ощущать и видеть окружающее: предметы, больных, врачей.

Обессиленная душа моя пытается бороться с мрачным своим состоянием, все больше и больше ее одолевающим. Говорят, что надежда нас покидает, последней… Меня же очень беспокоит, что эта спасительная надежда, связывающая каждого из нас с жизнью, скукожилась во мне до таких мизерных размеров, что почти уж и не различима. Я чутко прислушиваюсь к ее слабенькому, тоненькому голоску, напоминающему горький плач ребенка, пытаясь, всеми силами души реанимировать, восстановить ее, но это слишком тяжелое занятие. И это меня, где-то глубоко, в подсознании, еще беспокоит.

К вечеру у меня подскакивает температура до 39 градусов, и меня начинает бить мелкий, неприятный озноб. Медсестра, измерявшая температуру у больных нашей палаты, уходит к себе, не сказав ни слова. И я думаю обречено:
-«Какое ей дело до нас? Нас много, а она одна...»

Пытаясь хоть как-то согреться, я сжимаюсь в комок и чувствую, как что-то теплое начинает обволакивать меня, затуманивая сознание. Через пару минут приходит дежурный врач Михаил Иванович- мужчина с громоподобным голосом, при виде которого вся палата затихает.
Михаил Иванович откидывает мое одеяло, и увидев, что я плаваю в луже крови, приказывает медсестре:
-Немедленно готовьте операционную и Аристову на стол.

Сестричка немного замешкалась, отвлекаясь на кого-то из палаты и за это получила строгий выговор от врача:
-Я кому сказал немедленно?!
Грозный доктор повысил голос, и медсестру, как ветром сдуло.
Через несколько минут меня уже переложили на каталку и повезли в операционную. От потери крови я была, как пьяная: все плыло перед глазами, превращаясь в бесформенные пятна.

На столе мне сделали несколько уколов, и я куда-то провалилась, как в преисподнюю. Очнулась уже во время утренних процедур. Вчерашняя медсестричка,  по возрасту не старше меня, устанавливала возле моей кровати громоздкое сооружение с резиновыми шлангами, бутылочками, наполненными красной жидкостью.

-Вам вчера из-за меня досталось? – пытаюсь улыбнуться я девушке, но потрескавшиеся губы, разлепляются с трудом, и я от боли морщусь.
-Ничего, - успокаивает сестричка, - мне не привыкать.
-Очень строгий доктор? – продолжаю я, надеясь наладить приятельские отношения с девушкой.
-Это он для вида, - тихо поясняет молоденькая медсестра, - для профилактики. Вообще-то Михаил Иванович справедливый – зря не обидит... И врач он просто замечательный.

-Наверное, - не вполне уверенно произношу я в ответ.
-Не наверно, а точно! – протестует сестричка недовольно. – Он вчера вам жизнь спас! Ведь у вас мог бы сепсис начаться, и тогда – пиши пропало.
-Почему мы на вы, - не понимаю я, - ведь мы с тобой, наверное, одного возраста? Давай на ты? Как тебя зовут?
-Меня? Ириной. А тебя?
-Меня – Наташей.

-Вот и познакомились. Тебе сколько лет?
-Скоро восемнадцать будет. Через месяц.
-А мне месяц назад восемнадцать исполнилось…. Ты что, артистка?
-Я пою в группе «Рандеву».
-Я знаю: вы должны были выступать у нас в городском «Доме Культуры». Но ты попала в больницу, а ваши музыканты уехали назад в столицу.
-Откуда ты все знаешь? – искренно удивляюсь я.

Ирина снисходительно улыбается в ответ на мой не совсем логичный вопрос:
-В нашем маленьком городишке все знают обо всем.
-Ко мне никто не приходил? – перевожу я разговор на другую тему.
-Я не знаю, - отвечает медсестра, - потому что заступила на дежурство вчера вечером.
Но тут в наш разговор вмешивается голос уже мне знакомый:
-Приходил!
-Кто приходил? – пытаюсь подняться я, чтобы посмотреть, кто это говорит.
-Лежи, лежи, не вставай! – пугается Ирина. – Можешь упасть, и вся система упадет следом за тобой.

Оставляю попытку двигаться, но не перестаю задавать вопросы:
-Кто приходил?
-Молодой человек приходил, - отвечает голос, - на попика похожий, такой же благообразный.
-Грек! – улыбаюсь я, вновь забывая, что это причиняет мне боль.
-Точно, Грек! – радуется голос. – Я еще спросила у него: не национальность ли это, а он сказал, что это фамилия.
-Кто это говорит? – интересуюсь я у сестрички.
-Это наша баба Маня, - поясняет та.
-Почему ваша?
-А она часто у нас лежит. Когда ей становиться невмоготу, она приходит к Михаилу Ивановичу и просит, чтобы он взял её к себе в больницу.

Наш разговор прерывает все тот же голос:
-Так вот тот Грек, похожий на Николая Угодника с моей иконы, просил передать тебе, милая, что он уехал по делам, в командировку в Ташкент и вернется через два дня. Он просил передать тебе это, как только ты проснешься, а я запамятовала, старая дура!

И тут я вспомнила и голос, и лицо старушки, склонившейся над моей кроватью,  когда мне было невыносимо плохо.
-Спасибо, баба Маня. Спасибо, что сказали мне.
-Не за что, милая, не за что. Я вчера еще должна была тебе передать эти слова, но запамятовала: памятью стала плоха, да и глазами тоже. Ты уж не обессудь, милая... Нитку в иголку вдеть не могу. А раньше, какая мастерица была, и шила, и вышивала.
-Ну, все, - шепчет мне Ирина, - сейчас баба Маня сядет на своего любимого конька, и тогда ее уже не остановить.

Сестричка быстро отходит от меня к соседней кровати и строго вопрошает:
-Баба Маня, вы не помните, я укол вам сегодня делала, или нет?
-Делала, милая, делала! – поспешно отвечает баба Маня.
-Вот видите, какая у вас хорошая память – лучше, чем у меня. А говорите, что ничего не помните. Все-то вы помните, только прикидываетесь не помнящей.
-Никогда! – протестует баба Маня. – Я сроду никого не обманывала и не прикидывалась - не имею такой привычки! Нас отец с сызмальства учил ремешком, чтобы не врали.
-И все-таки мне кажется, баба Маня, что укол я вам все-таки не делала! – подмигивает мне Ирина.
-Нет, делала, делала! – с чувством протестует старушка. – Идем, посмотрим в твоей бухгактерии – там все записано!
-Ну что же, идем – посмотрим.

Ирина уводит старушку с собой, а очень полная женщина, кровать которой находиться у окна, и которую я вижу очень хорошо, не смотря на свое неудобное, лежачее положение, облегченно вздыхает:
-Слава Богу, Иришка увела бабу Маню, а то бы опять пришлось выслушивать историю ее дореволюционной молодости. Ну и колготная старушенция, эта баба Маня: весь день трещит, как заводная – только ее и слышно. Спасу от нее нет!

Её соседка, седоволосая, очень интересная женщина, с манерами учительницы, отвечает недовольной толстухе:
-Не осуждайте ее, Ольга Петровна: старушка только тут и может пообщаться, ведь она в этом мире одна, как перст.
-Извините, Надежда Викторовна, я не могу с вами согласиться! Разве это дает право ей досажать всех больных?! Больница не богадельня!
-Досажать всем, - поправляет ее учительница.
-Что вы сказали? – переспрашивает её толстушка.
-Я сказала, что правильнее будет сказать: досажать всем больным.
-Ах, дорогая моя, какая разница: всем или всех, ведь смысл один и тот же?!

Я улыбаюсь про себя, отмечая, что Ольга Петровна кого-то мне очень напоминает. Не правда ли, очень узнаваемый персонаж?
-«Не иначе жена нового русского, - решаю я про себя. – Как будто персонаж из анекдота: та же поверхностность, те же амбиции, та же невоспитанность».

Учительница не так категорична и невыдержанна, как я, и поэтому на вопрос Ольги Петровны не отвечает. А та, приняв молчание за знак согласия, продолжает свое наступление:
-Я вообще не понимаю, зачем ее здесь держат?! Она же совершенно здорова!
-Совершенно здоровых в наше время единицы, - подключается молодая женщина, до этого молчавшая. – У каждой из нас, что-нибудь, да обнаружится: не печень, так легкие, или почки, или по женской части. Экология у нас плохая, стрессы там всякие...

Продолжение разговора я уже не слышу, потому что веки мои тяжелеют, как во время сеанса гипноза, и я, куда то уплываю. К действительности меня возвращает резкий и неприятный запах. Вокруг моей кровати сгрудились несколько человек в белых халатах. Дежурный врач, крупная, высокая женщина, в ослепительно белом халате и такой же белоснежной кружевной шапочке, говорит, обращаясь ко мне:
Ну-ну, голуба, ты, что же это нас так пугаешь? У нас и без тебя план по смертям выполнен с лихвой! Ты уж, пожалуйста, оставайся тут: на том свете и без тебя достаточно.

-Что со мной, было? – выдавливаю с трудом фразу, заплетающимся языком.
-Ты сказала: «я пошла к папке» и потеряла сознание, отвечает на мой вопрос побледневшая Ольга Петровна. – Напугала ты нас, девушка! Ох, как напугала! Уж, пожалуйста, так больше не делай!
-Постараюсь, - через силу улыбаюсь я.
-Вот так-то лучше! – реагирует на мои слова дежурный врач. – Так-то лучше!
-Везет же нам с Вами, Елена Николаевна! – обращается к ней медсестра, которую я раньше не видела. – Как мы дежурим, так кто-нибудь обязательно норовит концы отдать.

-Верочка, - удивляется учительница, - как Вы так можете говорить, ведь тут больные люди?! С ними нужно быть мягче, деликатнее.
-Надежда Викторовна права, - соглашается дежурный врач. – Нужно быть более сдержанной, Вера. Я сколько раз Вас просила выбирать выражения в присутствии больных?
-А что я такого сказала?! – протестует медсестра. - Я же не сказала, что они норовят скопытиться, или загреметь на тот свет, а сказала…
-Вера Ивановна, - перебивает ее Елена Николаевна, - зайдите, пожалуйста, ко мне в ординаторскую!
-Прямо сейчас?
-Немедленно!

Когда медперсонал уходит из нашей палаты, баба Маня сообщает мне «по секрету»:
-Ну, попадет теперь нашей болтушке Веруньке!
Обитательницы нашей палаты начинают смеяться:
-И действительно, болтушка!
Всем ясно, что это определение подходят не только к Вере, но и к самой бабе Мане.

Спустя несколько минут, возле моей кровати вновь начинается установка «сооружения» под ненавистным названием «капельница».
-Сколько можно? – кривлюсь я при виде внушительного вида иголки, которую Вера вворачивает мне в вену.
-Сколько нужно! – строго, тоном Елены Николаевны, отвечает мне медсестра.
-Что, Верочка, - интересуется тем временем «новая русская», - втык получила?
-О чем это Вы, Викулова? – реагирует Вера недовольно.
-Нагоняй получила? – уточняет Ольга Петровна.
-Никаких втыков и никаких нагоняев я не получала, - не соглашается сестра. – Елена Николаевна выше этого!
-Ну да, конечно, - вступает баба Маня, - Елена Николаевна высокая женщина – она маленьких не обижает.
На этом инцидент заканчивается, а мне еще долго приходиться смотреть, как по капельке в меня вливается чужая кровь.

На следующее утро главный врач нашего отделения, Михаил Иванович, говорит, что хотел бы поговорить со мной наедине, и просит больных пройти на процедуры в процедурный кабинет. Женщины встречают эту просьбу на удивление миролюбиво, и в срочном порядке покидают палату.
-Вот что, голуба, - произносит Михаил Иванович, - я не стану юлить, притворяться добреньким дядей, а скажу тебе все прямо в глаза.
-Что такое, доктор? – реагирую я, стараясь не выказывать своего волнения. – Дела плохи?
-Не так, чтобы очень, - отвечает он, - но и не блестящи. Организм ваш, Аристова, несколько ослаблен наркотиками... Да-да, наркотиками, не спорте! Я стреляный воробей – меня на мякине не проведешь! Картина употребления вами наркотиков – налицо.

-Я не употребляла наркотиков! – протестую в ответ. – Я только принимала успокаивающее лекарство!
-Что это за лекарство, и где вы его доставали? – настаивает Михаил Иванович, внимательно всматриваясь в мое лицо.
-Это, кажется «Ноксирон», - с трудом вспоминаю я лишь однажды услышанное название импортного лекарства. – Мне его доставал один музыкант из нашей группы. Последнее время я чувствовала себя не совсем хорошо... Он жалел меня... Приносил лекарство...
-Это не лекарства – это наркотик. Причем наркотик, который в аптеках сейчас не продается, потому что запрещен. Где ваш музыкант берет его?
-Я не знаю... Он сказал, что у знакомого фармацевта... Я что, уже заядлой наркоманкой стала?

-Пока нет, но начало уже положено. Если вы не прекратите принимать подобные лекарства от «сердобольных» товарищей, то гарантирую вам наркоманию... Я обещал вашему руководителю Вячеславу Греку, что подержу вас у себя неделю, но, видимо, придется задержать дольше. У вас, Аристова, пониженная свертываемость крови, и в результате большой кровопотери гемоглобин упал до 48-ми единиц. Пока не поднимется хотя бы до 64-х, мы, выписать вас, не имеем права. Вы должны сейчас в пищу употреблять продукты, содержащие железо: яблоки, мед, шоколад, сметану. В больнице питание, сами понимаете…
-Я попрошу медсестру Ирину купить на базаре яблоки и мед.
-У Вас, Аристова, конечно же, нет в нашем городе никого, кто бы о вас мог позаботиться: ни родных, ни знакомых?
-Да, нет никого, - отвечаю заботливому главному врачу.

И вдруг вспоминаю, что здесь, в Джизаке, живет первая любовь Сабира Усманова – Катенька Воронова, и говорю:
-Хотя одна знакомая есть: Катя Воронова. Только ни где она живет, ни где работает, я не знаю...
Прерываю свой рассказ, вдруг вспомнив разговор между друзьями-сокурсниками Сабира Усманова, Отабаевым Каримом и Тахиром Насыровым, из которого я поняла, что Катя Воронова работает в Джизакской Областной больнице.

Мысль работает лихорадочно быстро:
-«Как же она может работать в больнице, когда она, как и Сабир, заканчивала Политех по курсу «Промышленное и гражданское строительство»? Или, может быть, она была на другом курсе? Нет, по-моему, они говорили, что Катя была их сокурсницей. Тогда кем она могла тут работать? Может быть, Тахир что-то напутал? Нет, он ясно сказал, что она работала именно в Джизакской Областной больнице».

Мое лихорадочное домысливание прерывают слова главного врача:
-Катя Воронова? Знакомая фамилия. Уж не Екатерина ли это Львовна?
-Отчество её не знаю, - признаюсь я, - но знаю, что она окончила Ташкентский Политехнический институт по специальности инженер – строитель.
-Тогда это она, - с уверенностью реагирует Михаил Иванович на мое сообщение. –Воронова у нас строила новый больничный корпус, где сейчас находится у нас роддом… Красивая женщина эта Екатерина Львовна, доложу я Вам. Серьезная. Строгая.
-Это она! Она! – радуюсь я. – Катя Воронова редкая красавица: я видела ее фото!
-Вы только что говорили, что это Ваша знакомая, - не понимает Михаил Иванович.

-Это знакомая моего знакомого, - торопливо поясняю я. – Точнее его первая любовь... Они вместе учились в Политехе, любили друг друга, но перед самым распределением рассорились и разъехались в разные стороны... Он до сих пор ее любит. А сейчас он лежит в больнице: попал в серьезную аварию. Только ей и бредит. Михаил Иванович, Вы не знаете, как Катю найти? Я очень с ней хочу поговорить! У нее ведь сын от Сабира Усмановича, а он об этом даже не догадывается. Катя уехала из Ташкента и ничего ему не сказала.

Я говорю быстро-быстро, словно опасаясь, что взрослый, серьезный доктор не станет слушать мой детский лепет о какой-то там студенческой любви. И Михаил Иванович просит:
-Не части, не части, Наталья. Помедленнее, пожалуйста, говори.
-Я уже все сказала, - признаюсь ему виновато.
-Так говоришь, они до сих пор любят друг друга?
-Думаю да, ведь Катя так и не вышла замуж – одна воспитывает сына. А Сабир Усманович любит ее – это я знаю наверняка.
-Думаю я могу помочь тебе в этом вопросе, - в раздумье произносит доктор. – Сам я с Екатериной Львовной мало знаком, а вот главный врач роддома, Муххарам Юсуповна, знает твою знакомую очень хорошо. Я думаю, что у нее, наверняка, есть координаты вашей Катеньки.
-Как же мне связаться с Муххарам Юсуповной? - настаиваю я, проявляя нетерпение.

Михаил Иванович не одобряет моего нетерпения. Его хитровато-лукавый взгляд словно говорит: - «Не лезла бы та, Натаха, по перед батьки в пекло». И я вынуждена умерить свою прыть. Но вопрос и нетерпение остаются, видимо, в моих глазах, потому что доктор говорит по-отечески строго:
-Беда с вами, молодыми: все вам подавай сейчас же, немедленно. А ведь наша жизнь не терпит торопыг и наказывает их, посылая испытания на выдержку и терпеливость. Тебе, Наталья, как и моей дочери, Светке, нужно учиться терпеливости.
-Почти тоже мне говорил и мой папка, - отвечаю я доктору на его справедливый выговор. – И тоже называл меня торопыгой.
-Вот видишь, я прав, - констатирует Михаил Иванович, даже не замечая, что в разговоре со мной перешел на ты. И добавляет уже более снисходительно:
-Всему свое время. Поспешишь - людей насмешишь.

Взглянув на мою кислую физиономию, доктор произносит:
-Эргашева сейчас в отпуске.
-Ну, все, - пугаюсь в ответ. – Теперь я не смогу найти Екатерину Львовну!
-И снова торопишься, Аристова? – осуждающе произносит доктор. – Не дослушает до конца и сразу начинает паниковать, как и моя Светланка!.. Завтра Муххарам должна быть у себя часов в девять-десять.
-Утра, вечера? – не выдерживаю я, и тут же прикусываю себе язык, встретившись со строгим взглядом доктора.
-Конечно же, утра, - отвечает он. – Я договорюсь с Юсуповной, чтобы она тебя утром приняла.
-Если меня отсюда выпустят, - сомневаюсь я.
-Отсюда тебя, торопыга, выпустят, а вот в роддом могут и не пустить – это не моя епархия. Эргашева врач строгий - посторонних не терпит.

Продолжение: http://proza.ru/2019/01/01/1492