Дед Миша и дед Мондибор

              Михал Михалыч Чихачев называл его: Мондибор.
             Что это было, имя или фамилия, никто из нас не знал.
             Жил Мондибор на левом берегу Чулыма.  У него был небольшой домик,  выходящим окнами в сторону реки. Жил одиноко. Иногда приезжала из Ужура дочь.
             Около дома был  палисадник без калитки, огороженный штакетником из лиственницы,  в котором, теснясь, но все-таки как-то уживаясь друг с другом, росли цветы, неизвестно когда и кем посаженные. Около заборчика палисадника стояла вкопанная скамейка, на которой вечерами он сидел.
             Слева от себя  клал пачку «Севера» или «Прибоя», коробок спичек, доставал коричневый от времени, а может, от чего–то другого, вишнёвый мундштук, вставлял в него папиросу, курил и смотрел на реку.
             От скамейки вниз вела тропинка к Чулыму, а там были привязаны две его лодки.
             Не думаю, что кто–то, да и сам Мондибор – вряд ли, знал, о чем он размышлял в такие минуты, какие мысли приходили, ворочались или спокойно укладывались в его голове.
             Я не помню ни его голоса,  ни его интонаций. Мне всегда казалось, что Мондибор был всегда и всегда будет. Сейчас я думаю, что его речь была, как ветер.
             Была, а какая, ни  описать, ни рассказать не могу.
             С Михал Михалычем они были чем-то похожи. Оба невысокие, коричневые, жилистые. Оба с непробритыми щеками,  прорезанными глубокими морщинами.                Оба, в качестве праздничной одежды, надевали офицерские шерстяные гимнастерки, брюки–галифе и сапоги.
             Для меня тогда всё было просто: один был дед Миша, другой – дед Мондибор.
             Не помню, чтоб нас – ребятишек,  кто-то из них  когда-то в чем-то или чем-то баловал.
             Самими частыми вопросами были два: «Ты все сделал, что мать сказала?», и «А ты матери говорил?».
             Теперь я понимаю, что всё было правильно.
             Отец – это была последняя инстанция, решения которой не обсуждались и не опротестовывались.
             Мать – это вроде, как «Согласительная комиссия» в которой можно было привести свои аргументы, поспорить, иногда даже пожаловаться на что-либо, что  не нравилось.
             Правда, у неё было еще одно право – карательное. Но оно использовалось, как правило, с целью исключения более сурового наказания.
             «Ты знаешь…» дальше следовало описание «подвига», «… я его уже выпорола».
             Всё это означало, что за одно «деяние» второе наказание от вышестоящей инстанции уже не последует.
             Отец, молча, смотрел, оценивая, насколько подействовала экзекуция, которой он не видел.
             Я опускал голову, что означало: «Мне было больно. Да, я всё понял!», после чего следовал или вопрос, или отец уходил куда-то, что означало, что все забыли о том, что было.
             Всех такое положение устраивало.
             Дед Миша, как правило, во внутреннюю нашу жизнь не вмешивался.
             Возможно, у него были свои взгляды на происходящие события, но я их не слышал.
             …«Дела по дому все сделал, что мать велела?» – этот вопрос означал, что была возможность куда-то с ним поехать. Может ненадолго, а может и до утра.
             Либо он подъезжал, либо мы шли вместе к конюшням, он запрягал лошадь, мы садились в кошеву, он накидывал на меня  полы старого брезентового пыльника и мы ехали.
             Кошёвка была лёгкая, но прочная, сплетена из ивовых прутьев, она крепилась  каким-то образом к подвеске и рессорами.
             Мы ехали.
             Запах лошадиного пота, степи, теплый ветер – всё это кружило голову.
             Задолго до дома Мондибора дед Миша переводил лошадь на шаг.
             Лошадь должна была отдохнуть.
             …Много лет спустя…  Много лет спустя, когда я купил первую машину – дизель с турбонаддувом и немец мне  пытался «трудно и безуспешно объяснить», что перед тем, как заглушить мотор надо дать остыть турбине, а я каким-то чутьём сообразил и спросил его:  «Как лошадь?», то он обрадовался своему умению рассказать непонятливому и закивал, постоянно повторяя: «Я, я, я!»
             … Мы тихо подъезжали к дому. Мондибор выходил к скамейке. Деды здоровались, а потом садились.
             Дед Миша протягивал Мондибору пачку «Беломора», дед Мондибор говорил, что «кислятина, я своих», они закуривали и молчали.
             Мне было с ними неинтересно, и я убегал на берег.
             … Однажды я спросил папу: «А деды давно знают друг друга?»
             А он ответил:  «Это как мерить? Они всю войну прошли вместе в Иране».
             Я возразил ему: «Так там войны не было!»
             А он ответил:  «Война была везде!»
             А я спросил:  «И что прямо вот так – война? Настоящая?»
             А отец сказал:  «Ты видел, сколько у дедов орденов? Ордена, брат, «за так» не дают!»
             А я спросил: «А почему он ничего не рассказывает?»
             А папа сказал: «Нельзя!» И добавил: «Пока нельзя!» А потом подумал и сказал: «Что у нас «пока» – то у нас «навсегда»!»
             …Но один разговор я хорошо помню.
             Это было позднее, я уже ходил в школу.
             Было лето. Я сидел на траве около скамейки, чистил рыбу и прислушивался к неторопливой беседе дедов.
             – А ты заметил, Миша, как у нас народ хочет, чтоб рядом с ними кто-то был всегда?
             Помнишь, раньше в каждом доме иконы висели. Потом кто поубирал, кто оставил, но, тут же, появились на стенах большие фотографии  родителей, хозяев дома, детей, – сказал Мондибор, глядя куда-то за Чулым.
             – И одна обязательно после свадьбы. Чтоб голова к голове, – добавил дед Миша.
             – И обязательно, чтоб прическа у молодки, а у парня галстук, – подтвердил Мондибор.
             – Сейчас уж редко и они  на стенах висят. Поубирали кто куда, – сказал дед Миша и стал смотреть за Чулым.
             – Значит, скоро и другие уберут.
             И  будет народ жить в доме без присмотра. Твори, что хочешь, делай, как хочешь, думай, о чем хочешь!
             Некого стыдиться, а себя не стыдно будет, – подытожил Мондибор.
             Дед Миша согласно кивнул.
             – Да-а-а… Жизнь! – вздохнул Мондибор и стал внимательно смотреть, как я чищу рыбу.