Классическое совпадение

Предисловие.
В предлагаемом очерке никоим образом не умаляются поэтические таланты его героев. Оба – гении, это даже не обсуждается. Так что защищать от меня их светлое имя, пожалуй, не стоит. Ибо я хочу поговорить не о поэзии, а исключительно о личности поэтов. И кому не известно, что гении в личной жизни за редчайшим исключением чрезвычайно сложные и некомфортные персонажи?
Так почему оба светила нашей поэзии так нелепо погибли в расцвете сил и славы? Попробуем разобраться…

*   *   *

«Дуэль есть условленный бой между двумя лицами смертоносным оружием для удовлетворения поруганной чести, с соблюдением известных установленных обычаем условий относительно места, времени, оружия и вообще обстановки выполнения боя».
Определение классической дуэли

Что общего между Александром Пушкиным и Михаилом Лермонтовым? То, что оба были классиками российской поэзии, да, бесспорно. Ну, пожалуй, еще то, что оба в достаточно молодом возрасте погибли на дуэли. Если еще как следует подумать: оба были не в чести у власти. Пожалуй, все.
Но если присмотреться, то можно найти целую череду удивительных совпадений в судьбах этих двух гениальных людей. Оба родились в Москве, но известность получили в Петербурге. Оба – из старинных дворянских родов. У обоих – экзотические иностранные предки (эфиоп Ганибалл – у Пушкина, шотландец Лермонт – у Лермонтова). Оба опубликовали свои первые стихи в пятнадцать лет.
Как принято считать, Пушкин и Лермонтов никогда не встречались, но это не так. Летом 1820 года они оба находились в Пятигорске, где была только одна улица, ведшая к источникам и ваннам, и на ней – два десятка отдыхающих «из общества». И, кстати, однополчанином Лермонтова был родной брат Натальи Гончаровой.
Оба поэта побывали в ссылке из-за своих произведений. И – главное – оба были завзятыми дуэлянтами. Мы знаем почти исключительно о финальных дуэлях и Пушкина, и Лермонтова. Но у них обоих в жизни было немало стычек и даже дуэлей. Короче говоря, их судьбы во многом совпадали, иногда – до мелочей.

Первая публикация Пушкина - «К другу-стихотворцу» в журнале «Вестник Европы» в 1814 году была подписана  «Александр Н.к.ш.п.», то есть фактически была анонимной. Лицейские правила не допускали публикаций под собственным именем. Для юного поэта это не имело значения: достаточно широкий круг его однокашников по Лицею, их родственников и приятелей был в курсе событий. Так что Александр продолжал творить и больше, как правило, не прятался за анаграммами.
Но Лермонтов, который в сентябре 1830 года так же анонимно опубликовал в журнале «Антей» стихотворение «Весна», никаких откликов на свое произведение не услышал, оскорбился и в последующие почти шесть лет писал исключительно «в стол», даже не делая попыток что-то опубликовать.
Исключение составляли записи в альбомы светских красавиц, но что серьезного мог туда написать Лермонтов? Разве что лишний раз подчеркнуть свое, мягко говоря, негативное отношение к радостям жизни…
Но не-любовные, не-светские стихи обоих поэтов вызывали отторжение у высшего общества. Именно за них Пушкин в 1820 году под видом служебного перемещения был сослан на юг: дело было даже не в том, что императору Александру надоели его эпиграммы, а в том, что поэт исхитрился оскорбить высшее духовенство России.
Наказание, впрочем, оказалось достаточно мягким, хотя шум вокруг «тирании» и «гонений» был поднят немалый. Как если бы Пушкина в кандалах отправили в глухой сибирский острог. Да, поэту предписали покинуть столицу «по служебной надобности» и какое-то время провести на юге России – и только. При этом никто не мешал ему публиковать новые стихи и поэмы, а также получать за них деньги от издателей.
Лермонтов был переведен служить на Кавказ в феврале 1837 года за стихотворение «На смерть поэта». И тоже весьма дешево отделался: в стихотворении содержался прямой призыв к свержению самодержавия и физической расправе над царедворцами.
И тут те же крики «прогрессивной общественности» насчет «тирании», хотя поэт провел на Кавказе меньше года: в начале января 1838 года он снова был в Петербурге и публиковал свои произведения.
Правда, достаточно безобидные: «Песню про купца Калашникова», «Тамбовская казначейша», «Дума», «Три пальмы»… Обратно на Кавказ, судя по всему, не хотелось.
Кстати, Лермонтов, скорее всего, был лично знаком с Дантесом: зимой 1834-35 годов поэт был завсегдатаем на приемах у братьев Александра и Сергея Трубецких, куда частенько приходил и будущий убийца Пушкина. Хотя никаких письменных свидетельств их знакомства не сохранилось, разве что упоминание о «пустом сердце» Дантеса в стихотворении «На смерть поэта».
В 1824 году Пушкин, достаточно накуролесивший и в своей «южной ссылке», был официально уволен со службы и до 1826 года был выслан в село Михайловское под полицейский надзор. Император оказал этим немалую услугу российской поэзии, дав опальному поэту возможность сосредоточиться на творчестве.
Заодно, кстати, уберег его от ссылки в Сибирь, поскольку Пушкин не мог бы остаться в стороне от заговора декабристов просто в силу своего характера, не говоря уже о дружеских связях.
Мудрено, однако, от чего-то уберечь человека, если тот стремится к чему-то почти маниакально. Так, как Пушкин искал – и находил! - поводы для дуэлей. Чудо вообще, что «солнце русской поэзии» дожило до роковой встречи с Дантесом. А всему виной… суеверность, доходящая до абсурда.
Про хрестоматийного зайца, отрезавшего Пушкину путь на Сенатскую площадь, всем известно. Гораздо менее известен тот факт, что сразу после выпуска из лицея Александр с неким приятелем отправился к модной в Петербурге гадалке. Та предрекла юному поэту смерть от белокурого человека на белом коне из-за женщины. Пушкин поверил, еще и потому, что его приятелю была предсказана скорая смерть – и тот через несколько дней действительно погиб.
С тех пор Пушкин в каждом блондине видел своего потенциального убийцу, даже если рядом не оказывалось ни одной женщины. Особенно он не любил кавалергардов и вообще конницу, поскольку там слишком велика была вероятность повстречать рокового блондина на коне соответствующей масти. Впрочем, Пушкина вообще трудно было назвать приятным в общении человеком.
Декабрист Николай Басаргин писал о молодом Пушкине:
«Близко знаком я с ним не был, но в обществе раза три встречал. Как человек он мне не понравился. Какое-то бретерство… и желание осмеять, уколоть других. Тогда же многие из знавших его говорили, что рано или поздно, а умереть ему на дуэли. В Кишиневе он имел несколько поединков, но они счастливо ему сходили с рук».
В молодости Пушкин вообще не только стремился использовать малейший повод для вызова на дуэль, но даже откровенно провоцировал рискованные ситуации. Пребывание поэта в Кишиневе отмечено едва ли не десятком жестоких ссор и поединков.
Очень опасными были дуэли Пушкина в 1821 году в Кишиневе с офицером Зубовым и в 1822 году с полковником Старовым.
На дуэли с офицером Зубовым, которого Пушкин безосновательно обвинил в шулерстве, поэт, ожидая выстрела противника, безмятежно лакомился черешней и демонстративно плевал косточками в своего визави, чем, естественно, привел его в ярость. Возможно, именно поэтому Зубов промахнулся, а Пушкин отказался от своего права на выстрел и впоследствии красочно описал ситуацию в своей повести «Выстрел».
Правда, это исключительный случай – описание поединка. Когда Пушкин в том же Кишиневе после нескольких ваз (!) коктейля из рома с шампанским стал мешать играть в бильярд двум офицерам, они обозвали его «школяром». Поэт тут же вызвал на дуэль обоих, но, протрезвев, пошел на мировую.
Точно также произошло и с французским офицером Дегильи, которого поэт за что-то назвал «трусом и дрянью», и с неким штатским Лановым, получившим в свой адрес эпитет «виносос». Только в этих случаях Александр Сергеевич отказался от поединка почти сразу же, после резкого осуждения окружающих.
Была еще дуэль с полковником Старовым, заступившимся за своего подчиненного офицера, которого оскорбил Пушкин: офицер в курзале танцевал с дамой вальс, а Александру Сергеевичу взбрело в голову немедленно начать мазурку, из-за чего и произошла бурная стычка. Полковник сам вышел на дуэль с Пушкиным, но промахнулся, после чего Пушкин с тем же пылом заключил с ним мир.
Этого поэт уже не описывал. Как никогда не упоминал о том, что полномочный наместник в Бессарабской области генерал Инзов бесчисленное количество раз спасал его от возможной опасности: как только начинала маячить возможность дуэли, Пушкина отправляли под домашний арест и приставляли к нему охрану. Сидение под арестом, правда, поэтом в его стихотворениях живописалось много раз… без указания причины.
А несостоявшаяся дуэль с Толстым-Американцем! Знаменитый дуэлянт, бретер-убийца и вообще человек малоприятный во всех отношениях, Толстой распустил слух о том, что Пушкина высекли в Тайной канцелярии за крамольные стишки. Естественно, последовал вызов на дуэль, но… Пушкина очень своевременно отправили в ссылку в Михайловское, чем, безусловно, спасли ему жизнь: Толстой стрелял без промаха чуть ли не с завязанными глазами и на его счету было то ли десять, то ли одиннадцать убитых на дуэли противников. Но… он не был блондином и потому Пушкин его не опасался.
Вернувшись из ссылки, Пушкин не стал ни мягче, ни добрее к людям. Встретив на одной из почтовых станций ожидающего лошадей графа Хвостова, тут же прореагировал:
«В гостиной свиньи, тараканы и камер-юнкер граф Хвостов».
Оскорбленный граф только чудом не застрелил поэта на месте. И его, в принципе, можно понять, чего не скажешь о поведении Александра Сергеевича.
С годами бешеный темперамент Пушкина немного охладился, да и женитьба на любимой женщине, признанной красавице несказанно льстила его самолюбию. Но эта же женитьба стала еще одним «пунктиком»: в каждом мужчине, приближавшемся к Наталии Николаевне, поэт видел соперника, причем соперника счастливого.
А уж в год, предшествовавший роковой дуэли, Пушкин, по общему мнению, самым настоящим образом «искал смерти». Популярности в высшем свете Петербурга ему это не прибавило, а злой и насмешливый язык поэта множил недоброжелателей действительно не по дням, а по часам.
Наиболее безобидной была выходка, подробно описанная в дневнике современника поэта, некоего И.М.Снегирева и датированная 23 сентября 1836 года:
 «В Санкт-Петербурге один старик-сенатор, любовник актрисы Асенковой, аплодировал ей, тогда как она плохо играла. Пушкин, стоявший близ него, свистал. Сенатор, не узнав его, сказал: „Мальчишка, дурак!" Пушкин отвечал: „Ошибся, старик! что я не мальчишка — доказательством жена моя, которая сидит здесь в ложе; что я не дурак, я — Пушкин; а что я тебе не даю пощечины, то для того, чтобы Асенкова не подумала, что я ей аплодирую"»
Комментарии к этому представляются излишними.
Количество неизбежно перешло в качество: доведенный до крайности, Пушкин вызвал на дуэль первого, кто подвернулся в этот момент под руку: Дантеса. История, предшествовавшая вызову, известна во всех деталях, нет смысла ее повторять. Увы, Дантес был блондином и ездил на белом коне. Пророчество гадалки сбылось.
Дантес позже пытался заявить в свое оправдание, что он, во-первых, ни в коем случае не желал убивать родственника, целился в ноги, но «пистолет отдал» (между прочим, распространенный случай в те времена) и пуля ранила Пушкина в живот. Затем выстрелил раненный Пушкин и, увидев, что противник упал, громко крикнул:
- Браво!
Потом выяснилось, что Дантес был ранен не в грудь, а в руку. Потом – на смертном одре – Пушкин простил своего убийцу, то есть поступил как истинный смиренный христианин. Потом он наказал рыдающей жене «год носить траур, а потом идти замуж». И умер…
Только перед лицом неотвратимой смерти поэт повел себя как взрослый и разумный человек – пожалуй, впервые в жизни. Гениальность гениальностью, но и характер тоже нельзя сбрасывать со счетов.
Так что дуэль на Черной Речке не была фатальной случайностью. Как и дуэль в Пятигорске. Столь разные характеры обоих поэтов были, тем не менее, схожи в поисках конфликтов и способов их разрешения.
Своеобразную «эстафету» передал своему пациенту Лермонтову лейб-медик Николай Арендт, рассказав ему утром 29 января 1837 года о последних часах жизни его кумира – Пушкина. Арендт провел достаточно времени у постели умирающего поэта, чтобы его рассказ воспламенил воображение молодого стихотворца и заставил его схватиться за перо.
Кстати, о троне, который так гневно обличал Лермонтов в своем творении. Николай I много раз прилюдно называл Пушкина «умнейшим человеком России», разрешил ему использовать для работы секретные архивы, не раз помогал материально, наконец, уплатил все его долги, а это - 45000 рублей, сумма по тем временам колоссальная. Назначил пенсию жене и детям поэта, а виновника смерти Пушкина немедленно выслал из России. Посадил бы в крепость, да Дантес был иностранным подданным.
Императора обвиняли в том, что он «допустил дуэль», но те же самые претензии можно предъявлять и ко всем друзьям Пушкина, в том числе, и самым близким. К тому же это неправда: Николай I отдал приказ шефу жандармов воспрепятствовать поединку, но тот не успел.
«Свободы, гения и славы палачи…»? Ну-ну.
                *         *             *
В отличие от Пушкина Лермонтов был весьма далек от царского двора, никогда не имел никакого придворного чина и не писал оскорбительных эпиграмм случайным людям, но высокомерные насмешки и дерзости позволял себе частенько. Так что характер у юного поэта тоже оставлял желать лучшего.
В семнадцать лет он остался круглым сиротой, матери вообще не помнил. Одна из родственниц Михаила Юрьевича писала ему в то время:
«…к несчастью, я вас знаю слишком хорошо, чтобы быть спокойной, я знаю, что вы способны резаться с первым встречным из-за первой глупости — фи! Это стыд; вы никогда не будете счастливы с таким отвратительным характером».
Когда хотел, Лермонтов мог быть общительным и веселым, но чаще он был замкнутым, желчным, язвительным и мрачно-задумчивым. Один из современников оставил нам такое его описание:
« …во всей его внешности было что-то зловещее и трагическое. Какой-то недоброй и сумрачной силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и недвижно-темных глаз».
А. Е. Баратынский, который познакомился с поэтом перед самой его гибелью, писал жене:
«…человек, без сомнения, с большим талантом, но мне морально не понравился. Что-то нерадушное, холодное».
Недоучившись в Московском университете, он попытался перевестись в университет Петербурга, но этого так и не произошло. Волей или неволей, Лермонтов поступил в школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, а после ее окончания в звании корнета был зачислен в лейб-гвардии Гусарский полк. Два с лишним года, ничем особенно не выделяясь, Михаил нес военную службу в Петербурге. А потом погиб на дуэли Пушкин, и автор стихотворения «На смерть поэта» мгновенно стал героем дня.
И тут сам по себе напрашивается вопрос: не будь дуэли на Черной Речке, стал ли бы Лермонтов знаменитым поэтом? Заметил ли бы кто-нибудь в России его собственную гибель на дуэли три года спустя?
«Высочайшая реакция» на стихотворение последовала немедленно: Лермонтов был отправлен в действующую армию на Кавказ прапорщиком. Но меньше, чем через год, ему разрешили вернуться, а в декабре 1839 года после нескольких высочайших поощрений(!) произвели в поручики. Своеобразное, надо сказать, наказание за дерзость, сильно напоминающее «ссылки» Пушкина по тем же причинам.
Очень грустно развенчивать еще одну легенду о великом поэте, но в этот неполный год Лермонтов на Кавказе не столько служил, сколько «проходил лечение» в Пятигорске и Кисловодске, сильно простудившись по дороге из Петербурга на Кавказ. Благо средства позволяли проводить время на целебных водах в окружении блестящего общества. А когда это общество наскучило – пришло дозволение вернуться в столицу.
Ходили слухи, что большой почитательницей творчества Лермонтова была императрица Александра Федоровна, которая и заступалась за него бесконечно перед августейшим супругом. Очень может быть, потому что наказание, которое понес поэт, совершенно не соответствует его проступку. За призыв к свержению трона можно было угодить в Сибирь лет эдак на десять.
Поэт отблагодарил свою высокую покровительницу по-своему: на новогоднем бале-маскараде позволил себе дерзкую выходку против императрицы и ее придворной дамы.  Он «не узнал» высокую персону и обошелся с ней едва ли не как с дамой полусвета. Так нарушать этикет не дозволялось никому.
Удивительно, но Лермонтову это сошло с рук – опять совпадение с Пушкиным. Правда, император резко к нему охладел, но никаких мер не принял. Поэт по-прежнему посещал великосветские гостиные, писал стихи, публиковал их, в свойственной ему язвительно-мрачной манере волочился за хорошенькими женщинами…
Собственно, можно об этом и не рассказывать, достаточно перечитать повесть Лермонтова «Герой нашего времени». Автор себе нисколько не польстил, во всяком случае, симпатии его лирический герой мог вызвать только у экзальтированных барышень.
В одной из таких гостиных, у графини де Лаваль, два месяца спустя после происшествия на балу-маскараде произошла ссора Лермонтова с Эрнестом де Барантом, сыном французского посланника в России. Де Барант обвинил Лермонтова в том, что он дурно отозвался о нем в беседе с одной знакомой им обоим особой и что он занимается распространением сплетен.
- Ваше поведение смешно и дерзко, господин де Барант, - холодно отозвался Лермонтов.
- Во Франции я бы знал, как обойтись с вами после таких слов! – вскипел де Барант.
- С чего вы взяли, что в России иные понятия о чести, и что мы позволяем себя оскорблять? – отпарировал Лермонтов.
- Сударь, вы мне ответите за эти слова!
- С превеликим удовольствием.
- Я вас вызываю!
- Выбор оружия за вами.
Француз выбрал шпаги, но затем было решено драться на них до первой крови, а затем стреляться. Дуэль произошла 18 февраля 1840 года в полдень за Черной Речкой(!).
Только чудом жизнь Лермонтова не оборвалась, иначе можно себе представить, как это подали бы «патриоты»: французы злонамеренно и безнаказанно убивают цвет русской поэзии!
Увы, Лермонтов был весьма неважным фехтовальщиком (в отличие, кстати, от Пушкина). При первом же выпаде клинок его шпаги переломился, а искусно владевший этим оружием де Барант поскользнулся и лишь слегка задел грудь своего противника по касательной.
С пистолетами вышло не лучше. Стрелявший первым де Барант промахнулся, а Лермонтов выстрелил в воздух. Чем дело и завершилось… казалось бы. Противники пожали друг другу руки и вполне мирно разъехались.
Надо сказать, что Николай I вообще относился к дуэлям с отвращением. Как только о поединке стало известно, Лермонтов был арестован и посажен в Арсенальную гауптвахту. Де Барант вскоре покинул Россию и вернулся во Францию. А Лермонтов вторично отправился в ссылку на Кавказ. Чин поручика ему сохранили, но определили в действующую армию.
Лермонтов оказался храбрым офицером, командование представляло его к золотой сабле,  дважды - к ордену, но Николай I все представления отклонил. По-видимому, считал, что поэт еще не до конца искупил свою вину, а может быть, просто не мог справиться с личной неприязнью. В конце концов, император был только человеком и ничто человеческое не было ему чуждо.
Одно только очевидно: не было никакого высочайшего повеления «организовать» очередную дуэль, чтобы погубить поэта. Не было никакого «второго стрелка в кустах», как бы ни старались это доказать некоторые биографы Лермонтова, чрезмерно увлекавшиеся криминалистикой. Был молодой человек с очень непростым характером, тяжело переживавший отказ государя признать его военные заслуги. И из-за этого цеплявшегося к самому ничтожному поводу для выплеска своего недовольства. Не было бы Мартынова – подвернулся бы другой, вопрос времени.
Немногие его друзья предвидели это. 20 мая 1840 года А. С. Хомяков пророчески писал Н. М. Языкову:
«А вот еще жалко: Лермонтов отправлен на Кавказ за дуэль. Боюсь, не убили бы. Ведь пуля дура, а он с истинным талантом и как поэт, и как прозатор».
Тем не менее, в январе следующего года Лермонтову удалось выхлопотать себе трехмесячный отпуск и разрешение провести его в Петербурге. Казалось бы, гроза прошла стороной: в столице образованные люди зачитывались «Героем нашего времени», весь тираж повести был почти мгновенно раскуплен, дамы и девицы упивались стихотворениями «русского Байрона»…
Графиня Ростопчина впоследствии вспоминала:
«Три-четыре месяца, проведенные тогда Лермонтовым в столице, были, как полагаю, самые счастливые и самые блестящие в его жизни. Отлично принятый в свете, любимый и балованный в кругу близких, он утром сочинял какие-нибудь прелестные стихи и приходил к нам читать их вечером. Веселое расположение духа проснулось в нем опять в этой дружественной обстановке; он придумывал какую-нибудь шутку или шалость, и мы проводили целые часы в веселом смехе, благодаря его неисчерпаемой веселости».
Лермонтов, окончательно решившийся покончить с военной службой и заняться изданием журнала, подал «на высочайшее имя» прошение об отставке. Вдохновляло его и то, что отпуск продлили еще на месяц: он полагал, что коли дают отсрочку, так и отставку примут. А чтобы окончательно убедиться в своем безоблачном будущем, отправился… к той же гадалке, которая предсказала Пушкину «смерть от белого человека».
Задав ей вопрос, останется ли он в Петербурге, Лермонтов услышал:
- В Петербурге тебе вообще больше не бывать, не бывать и отставки от службы, а ожидает тебя другая отставка, после коей уж ни о чем просить не станешь.
И буквально на следующий день пришло предписание о возвращении на Кавказ.
Прощальный вечер проходил в доме Карамзиных, и все присутствовавшие утверждали, что Лермонтов был очень грустен, задумчив и беспрестанно говорил о неминуемой близкой смерти.
Это не помешало ему, впрочем, перед отъездом написать восемь(!) чрезвычайно язвительных стихов в адрес графа Бенкендорфа, как он полагал – его главного недоброжелателя. Не самый разумный поступок для офицера, должна заметить. Граф отреагировал, как бы сейчас сказали, «адекватно»:  секретным приказом запретил Лермонтова допускать к собственно военным действиям. Карьеру в армии можно было считать законченной.
На Кавказ, впрочем, поэт не слишком торопился: по дороге туда заехал в Москву, где провел несколько недель, посещая родных и друзей. В кругу молодежи в ресторане встретил его тогда и немецкий поэт Фридрих Боденштедт – впоследствии лучший переводчик на немецкий Пушкина, Лермонтова, Тургенева..
Боденштедт оставил любопытные воспоминания о своих московских встречах с Лермонтовым.
«...Мы были уже за шампанским. Снежная пена лилась через край стаканов, и через край лились из уст моих собеседников то плохие, то меткие остроты.
— А! Михаил Юрьевич! — вскричали двое-трое из моих собеседников при виде только что вошедшего молодого офицера.
Он приветствовал их коротким «здравствуйте», слегка потрепал Олсуфьева по плечу и обратился к князю (А.И. Васильчикову) со словами:
— Ну, как поживаешь, умник?
У вошедшего была гордая, непринужденная осанка, средний рост и замечательная гибкость движений. Гладкие, слегка вьющиеся по обеим сторонам волосы оставляли совершенно открытым необыкновенно высокий лоб. Большие, полные мысли глаза вовсе не участвовали в насмешливой улыбке, игравшей на красиво очерченных губах молодого человека.
Одет он был не в парадную форму; на шее небрежно повязан черный платок; военный сюртук не нов и не до верху застегнут, и из-под него виднелось ослепительной свежести белье. Эполет на нем не было.
Во время обеда я заметил, что Лермонтов не прятал под стол своих нежных, выхоленных рук. Отведав нескольких кушаний и осушив два стакана вина, он сделался очень разговорчив и, надо полагать, много острил, так как слова его были несколько раз прерываемы громким хохотом.
К сожалению, для меня его остроты оставались непонятными, так как он нарочно говорил по-русски и к тому же чрезвычайно скоро, а я в то время недостаточно хорошо понимал русский язык, чтобы следить за разговором.
Я заметил только, что остроты его часто переходили в личности; но, получив раза два меткий отпор от Олсуфьева, он счел за лучшее упражняться только над молодым князем.
Некоторое время тот добродушно переносил шпильки Лермонтова; но наконец и ему уже стало невмочь, и он с достоинством умерил его пыл, показав, что при всей ограниченности ума, сердце у него там же, где и у других людей.
Я уже знал и любил тогда Лермонтова по собранию его стихотворений, вышедшему в 1840 году, но в этот вечер он произвел на меня столь невыгодное впечатление, что у меня пропала всякая охота поближе сойтись с ним. Весь разговор, с самого его прихода, звенел у меня в ушах, как будто кто-нибудь скреб по стеклу...»
До Кавказа Лермонтов в компании со своим родственником Александром Столыпиным добирались долго – дороги были, мягко говоря, скверные. Едва приехав в Ставрополь, Лермонтов тут же испросил у начальства разрешения задержаться там «на несколько дней». А за это время успел загореться новой идеей: ехать не в Темир-Хан-Шуру (теперь – город Буйнакск), где находился его полк, а в Пятигорск.
Почему? Однозначного ответа на этот вопрос не существует. Не из-за того же, в конце концов, что случайный попутчик, оказавшийся вместе с ними на станции в крепости Георгиевская, превозносил прелести жизни в курортном Пятигорске, противопоставляя им трудности и опасности боевой жизни? Как будто Лермонтов сам этого не знал! И тем не менее…
Столыпин колебался: у них были и подорожная, и достаточно строгая инструкция, согласно которой Лермонтов должен был как можно скорее явиться в отряд. Поэт решил задачу очень просто – бросил монетку. Орел – ехать в отряд, решка – в Пятигорск. Полтинник упал решкою вверх…
Столыпин и Лермонтов прибыли в Пятигорск 13 мая 1841 года и прожили там два месяца до роковой дуэли Лермонтова с Мартыновым. А как же приказ явиться в полк, спросите вы. А очень просто: Лермонтов попросил разрешение остаться в Пятигорске до полного излечения от лихорадки и без особых проблем его получил.
Самодурство самодержавия – иначе не скажешь. Специально все подстроили, чтобы погубить молодого, талантливого поэта.
Дальнейшее хорошо известно. В Пятигорске как раз в это время находился отставной майор Мартынов, однокашник Лермонтова по военной школе. Они возобновили старое знакомство, хотя Николай Мартынов прекрасно помнил насмешки и колкости, которыми осыпал его Лермонтов в прежние времена. Осыпал, надо сказать, незаслуженно: Мартынов признавал поэтический и художественный талант Лермонтова и ничем не задевал его самолюбия.
Впрочем… Мартынов был высоким, красивым блондином, а Лермонтов, как известно, красавцем никогда не считался. Зато не считал нужным сдерживать свой непростой характер в отношениях с другими людьми. Сама их встреча была первым шагом к дуэли, хотя оба они об этом вряд ли догадывались.
К несчастью, военная карьера Мартынова не удалась: за полгода до роковой встречи в Пятигорске ему по не до конца выясненным причинам пришлось подать в отставку. А поскольку он всегда мечтал стать генералом, расстаться с этой мечтой оказалось очень трудно. Мартынов замкнулся, стал одеваться нарочито по-черкесски, на поясе всегда носил большой кинжал. Идеальная мишень для острот Лермонтова!
Да, но только Лермонтов был всего-навсего поручиком, а Мартынов – хоть и отставным, но майором. И вправе был требовать к себе определенного уважения со стороны младшего по чину. Увы, поэта такие мелочи никогда не заботили: он возобновил привычную ему манеру отношений с бывшим однокашником. Который, надо сказать, был достаточно терпелив.
До дуэли с Лермонтовым Мартынов вообще в поединках не участвовал, в скандальных историях замешан не был и меньше всего походил на бретера. Но вечером 13 июля 1841 года в зале дома генерала Верзилина Лермонтов, оживленно беседуя с дочерью хозяев Эмилией и… Львом Пушкиным, младшим братом великого поэта (!), посоветовал своей собеседнице «быть осторожнее с этим опасным горцем с большим кинжалом: он ведь и убить может». Он, разумеется, метил в Мартынова, который тоже находился в зале.
На беду звучавший до сих пор рояль замолк как раз в эту минуту и слова Лермонтова прозвучали более чем отчетливо. Шутки закончились – Мартынов вышел из себя и резко заявил:
- Я долго терпел оскорбления господина Лермонтова, но впредь этого делать не намерен!
Лермонтов… улыбнулся. Это стало последней каплей: Мартынов вызвал его на дуэль. То есть получается, что Михаил Юрьевич спровоцировал этот вызов единственно из-за своей чрезмерной любви к острому словцу. К тому же Мартынов был посредственным стрелком, а Лермонтов – отличным. В любом случае, дуэль стала неизбежной.
По-видимому, Лермонтов все-таки понял свою неправоту и попытался смягчить ситуацию, отказавшись от своего выстрела. К тому же, чем бы ни кончилась дуэль, будущее поэта было, мягко говоря, печальным: второй дуэли император ему бы никогда не простил.
Но Мартынов, боясь оказаться смешным в глазах окружающих, от примирения отказался. Именно это и ставит ему в вину большинство историков: отставной майор якобы твердо был намерен убить своего обидчика. Откуда взялась такая уверенность – непонятно. Но он был «просто Мартыновым», а не известным в России поэтом, посему и оказался обвиненным во всех смертных грехах.
Точные обстоятельства дуэли неизвестны до сих пор, но существует множество самых разнообразных версий. Бесспорно одно: Мартынов, вызвавший Лермонтова на дуэль, не мог демонстративно выстрелить в воздух, так как тогда поединок, по негласно действовавшему тогда дуэльному кодексу, считался бы недействительным. Так что выбора у Мартынова не было, только положиться на волю Божью.
Александр Скабичевский писал через некоторое время после трагедии:
"Командовал Глебов... «Сходись!» — крикнул он. Мартынов пошел быстрыми шагами к барьеру, тщательно наводя пистолет. Лермонтов остался неподвижен. Взведя курок, он поднял пистолет дулом вверх и, помня наставления Столыпина, заслонился рукой и локтем, «по всем правилам опытного дуэлиста». «В эту минуту,— пишет князь Васильчиков,— я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом уже направленного на него пистолета». Вероятно, вид торопливо шедшего и целившегося в него Мартынова вызвал в поэте новое ощущение. Лицо приняло презрительное выражение, и он, все не трогаясь с места, вытянул руку кверху, по-прежнему кверху же направляя дуло пистолета. «Раз... Два... Три!» — командовал между тем Глебов. Мартынов уже стоял у барьера. «Я отлично помню,— рассказывал далее князь Васильчиков,— как Мартынов повернул пистолет курком в сторону...» В это время Столыпин крикнул: «Стреляйте! или я разведу вас!»... Выстрел раздался, и Лермонтов упал как подкошенный, не успев даже схватиться за больное место, как это обыкновенно делают ушибленные или раненые..."
Лермонтов был убит, но… ни один из поэтов того времени не почтил памяти своего собрата хотя бы одной строкой. Лермонтов трагически погиб на дуэли, но сам же эту дуэль и спровоцировал. И, наконец, если бы наш великий поэт не манкировал своими служебными обязанностями и не разъезжал бы по курортам под предлогом «окончательного излечения от лихорадки», то и дуэли-то не было бы.
Этой – не было бы. Но – абсолютно в этом уверена – была бы другая. Лермонтов никогда не скрывал своей мечты «умереть с пулей в сердце», а вне театра военных действий встретить такую смерть довольно затруднительно. Нужно ее хорошенько поискать и самому создать для нее все условия.
Что, собственно, и произошло. 15 июня 1841 года Михаил Лермонтов был убит. Не «пал оклеветанный молвой», не был «невольником чести». Просто дал себя застрелить. И дуэль в Пятигорске не была фатальной случайностью.
Смерть есть смерть и ёрничать при этом не пристало. Но вдумайтесь: оба наших великих поэта, чьи жизненные пути хотя и не слишком тесно, но все же переплетались, погибли исключительно из-за своего характера. Козни самодержавия тут совершенно не при чем. Повторю: не будь оба признанными стихотворцами, никто в России этих дуэлей и не заметил бы. Мало ли сумасбродных молодых дворян расставалось с жизнью на ничем не оправданных дуэлях?
Два классика русской поэзии погибли на классических дуэлях. Оба предвосхитили события, написав о них: Пушкин – в «Евгении Онегине», Лермонтов – в «Герое нашего времени». Оба не пользовались особым расположением светского общества того времени…
«Гениальная личность прежде всего совмещает в себе не только положительные, доблестные элементы современности, но и ее недостатки и пороки. Обладая громадными запасами сил, гениальные люди спешат взять от современной им жизни все, что в ней заключается, всем, что в ней есть, насладиться и всем перестрадать.
Но этим не ограничивается еще их гениальность: будучи вполне детьми своего века, разделяя с современниками своими все их положительные и отрицательные качества, они выделяются среди них, возвышаются над ними, уходя от всего относительного, преходящего, принадлежащего данному веку и составляющего злобу дня в область необъятного, безотносительного, общенародного или общественного, делающего их творения достоянием многих веков или многих народов, смотря по степени их гениальности и общечеловечности».
Александр Скабичевский, литературный критик и историк литературы.
Классическое определение классика. Ни убавить, ни прибавить.