Отец

Всю весну мы жили ожиданием необыкновенного праздника – возвращения отца. Я смутно помнила его образ, потому что когда мы виделись последний раз, мне было два с половиной года, а Вовке - два месяца. В памяти почему-то рисовалась одна картина, несколько раз рассказанная мамой: мы с ней идем по Комсомольскому проспекту, а навстречу идут люди после смены с завода. Я вижу улыбающееся лицо своего папы и бегу к нему. Он садится на корточки и широко раскрывает свои руки. Я складываю ладошки и просовываю их в карманы его брюк, вытаскивая конфеты. Отец крепко обнимает меня, целует и берет на руки…
После отцовских писем мы с Вовкой ходили радостные и счастливые. Мы рассказывали всем друзьям и знакомым, что наш папа работает далеко на севере, строит город Норильск и зарабатывает много денег, чтобы купить нам кучу «платьев, туфель и всякой всячины.
Однажды дверь в нашу комнату открылась, и на пороге появился худой бледный мужчина с чемоданом в руке и какой-то странной сумкой. Бабушка ойкнула и села на табуретку. Мама подбежав, крепко обняла его за шею и заплакала, а он смотрел на меня серо-голубыми радостными глазами. Когда же, отстранив маму,  он присел на корточки и раскинул руки, я поняла, что это – мой отец.
- Я уже большая, - сказала я.
Бабушка подтолкнула меня сзади, и я шагнула ему навстречу.
Отец быстро поднялся и так сжал меня, что я чуть не задохнулась. Тут я услышала его сердце. Оно билось сильно и громко, как будто нам стучали в стену.
- Дочка, доченька! -  повторял отец.
Брат где-то носился с мальчишками и Тобиком. Когда он вернулся с улицы, дома кроме меня и спящего отца никого не было. Мама и бабушка ушли в магазин за продуктами, а я разглядывала скромные подарки.              - Вова, наш папа приехал, - шепотом произнесла я, - он не спал всю дорогу.
С возвращением отца, в нашем доме поселился холод. Его громкий голос мерещился нам повсюду. Бабушка перестала улыбаться, и все время  «мешалась ему под ногами» – так он говорил. Под колючим взглядом отца Вовка становился совсем маленьким и таким же пугливым, как раньше. А ведь он давно перестал быть ревой и мог постоять за себя. Даже иногда со мной дрался!
Мама, глядя на наши растерянные лица, говорила, что отцу было очень трудно и тяжело, что он любит нас, просто не может привыкнуть к дому, что север застудил его сердце, но мы, все вместе, своей любовью растопим его, и будем очень счастливы.
Мы слушали маму, смотрели на ее красивое лицо, устремленное куда-то далеко, и верили, что так и будет. Но шли месяцы, а наш отец не менялся. Мы перестали дома смеяться. Особенно нас печалило, что и мама стала другой. Мы почти никуда не ходили вместе. По воскресеньям мы стряпали всей семьей, и отец тоже, но уже не пели. В любую свободную минуту мы с Вовкой искали отговорки, чтобы уйти куда-то, или убежать во двор. Наш пес Тобик уже не лаял звонко под дверью или окном. Из комнаты собаку переселили в сарай. С приходом зимы отец разрешил Тобику жить с нами, и мы были счастливы. Дворняга есть дворняга. Больше всего Тобик любил гулять с нами на улице, бежать по пушистому снегу, то и дело, зарываясь в него мордой. Он вырос большой и мог тащить нас на лыжах и санках, брать барьеры. Весь двор обожал нашу собаку. Не радовал он только отца:
- Вот немного потеплеет и надо искать ему нового хозяина. Здесь и так негде развернуться, - говорил он.
- Папочка, мы подвинем его коврик под мою кровать, - умоляюще просила я.
- Скоро у вас появится братик или сестренка. Квартира пока не предвидится. Неужели ребенок будет дышать псиной?!
Мы знали, что мама ждала ребенка. Мы слышали, как часто родители ссорились, а мама плакала, и не могли понять - почему. Мы очень ждали это маленькое чудо…
 В наши окна все чаще заглядывало солнышко. Вовка хватался за мамино зеркальце и наводил на меня «зайчиков». Все в доме повеселели. Наша бабушка, как-то сразу постаревшая после приезда отца, тоже стала живее – всю зиму она чувствовала себя плохо и много лежала, а тут голос ее окреп, и она не давала нам спуску за безделие:
- Ты, мака, уже взрослая. Все где-то носишься. Погладь-ка белье, помоги матери. Нельзя ей, тяжелое.
- Бабулечка, мы к концерту готовимся. У нас репетиции. Приду и поглажу.
- Пой, пой. Как учила-то? «Ты все пела – это дело. Так поди-ка, попляши!» - чистая стрекоза! А похудела как! Одни глаза остались! Поешь хоть! – летело вдогонку.
Вырастая, я становилась все тоньше и тоньше, и отец за малейшие проступки наказывал меня едой - он усаживал меня за стол, отрезал большой кусок хлеба и такой же кусок сала, но поменьше. Я давилась  и ела. Спасибо Тобику, караулившему под столом мои руки.
Постепенно мы с Вовкой стали забывать, что собаку хотели отдать, и успокоились. Весь день он вольно носился по двору, поджидая то одного, то другого из ребят после школы. Иногда он ложился под скамейкой возле дома и вытягивал лапу, будто хотел подставить подножку. Жильцы проходили мимо, перешагивая лапу и улыбаясь, говорили:
- Смотри, доиграешься, отдавят.
До летних каникул оставалось чуть меньше месяца. Почти каждый день  мы бежали на Каму посмотреть ледоход. Вот льдины уплыли и растаяли, и река разлилась так, что затопила весь пляж на том берегу. Она подобралась к высоким соснам, что росли от пригорка. Мы боялись, что вода размоет землю, и они упадут. Постепенно вода стала отступать, но река была широкой и коричневой, как шоколадка.
В тот день я вернулась домой рано и удивилась, что Тобик не встречает меня у ворот.
- Бабушка, а где пес? – я иногда называла так Тобика, и он откликался.
- Не знаю. Некогда мне, мака. Поищи.
Я обошла весь двор, заглянула в сарай, звала, но собаки нигде не было. Мое сердце екнуло.
Когда брат пришел из школы, мы обежали все соседние дворы, и все напрасно. Наконец пришла мама, чем-то расстроенная. Угадав в наших лицах вопрос, она огорченно сказала: 
- Я понимаю, что с этим нельзя смириться. Так решил отец. Я нашла для Тобика замечательных хозяев, моих друзей. Собаке будет там хорошо. Пойдет на спад разлив, и мы к ним съездим, - говорила мама и прятала от нас глаза.          
 - Так ты отвезла его за Каму? Как я его увижу?! Это мой друг, лучше друга! – закричал Вовка. - Тогда меня тоже увозите туда!
Он был безутешен. В моем сердце творилось что-то непонятное. Оно разрывалось от жалости ко всем нам. Я видела перед собой глаза Тобика, умильно смотрящие под рыжими бровями, его мохнатую, черно-белую шубку и понимала, что начинаю ненавидеть своего отца.
Вечером мы молчали, послушно выполняя все, что он говорил. Отец знал, что нам тяжело и не навязывался с разговорами и вопросами. В молчании мы легли спать.
Утром мне показалось, что под окном кто-то скулит. Мы все бросились к окну. Когда отец открыл его, мы увидели: внизу, на маленьком клочке молодой зеленой травы лежал Тобик. Он тяжело дышал. На его шее был ошейник с толстой оборванной цепью.
- Тобик! – выдохнули мы. Собака медленно подняла голову, посмотрела на нас и снова уронила  ее на лапы, вытянутые вперед. Когда мы подбежали к нему, наш друг был мертв.
- Только собака может быть такой преданной, - сказал отец. – Переплыть Каму с цепью на шее в такой разлив! – он тоже был расстроен. - Простите… - буркнул он.
Бабушка принесла  новую теплую тряпку и бережно завернула в нее Тобика. Потом, в дальнем углу двора отец выкопал глубокую большую могилу, и все ребята бросили на Тобика по горсти земли. Так велела бабушка.
Потом мы сидели на нашей скамейке у дома и вспоминали своего друга. Я же думала о том, что видимо наш отец не очень любил нас. Его образ, нарисованный мною в детстве, отодвинулся от меня ещё дальше. Вскоре у нас появилась сестрёнка, а через три года мы переехали в другой дом и другой район, навсегда простившись с радостями и волнениями своего детства.

Висели качели под пышною кроной.
Мы были птенцами в опушке зеленой,
Но страха не знали, стояли умело,
И доски под нами скрипели несмело.               
Потом, мы как будто бы с этой качели,
Все спрыгнули ловко в дожди и метели…
Ушли по тропинкам тенистого сада –
Кто в щели пролез, кто прошел сквозь ограду.
Ушли, не услышав ворчанья доски,
Ни слез тополиных щемящей тоски…