Сними, фотограф, нас!

   
     Память... Довольно часто мы не только не знаем, но и не задумываемся, что хранит она. И вдруг чей-то жест, чье-то лицо, какое-то слово, случайно услышанное или прочтенное,   пронзит, как молния, высвечивая забытые кадры, и словно крутится перед тобою немое кино, в котором все - твоя жизнь...
   Ниже написанное - не произведение, отнесенное к определенному литературному жанру, - прорвалось неожиданно давнее, забытое, перетекая в день сегодняшний, оживляя душу.
Взгляд  назад, в прошлое, через старые фотографии, давно покинувшие альбомные листы...



   «… как складывается судьба
     фотографий людей, которых нет».
        Саша Тумп  «Голубая тарелка»
         

     Середина прошлого века. Война становилась историей, рождались дети, как запоздалые плоды уцелевшего сада. Счастливые годы: конец сороковых - начало пятидесятых. Потому что чувствовали себя счастливцами те, кто дождался Победы. И ощущение счастья не проходило, несмотря на разруху и бедность. Послевоенное поколение детей - триумф жизни над смертью.
     Бабушка моя пекла в печке хлебные булки, серые, ноздреватые; время от времени сбрызгивала их водой, чтобы корочка была хрустящей, и снова ставила в русскую печь. После выкладывала на подушку, выстланную льняным полотенцем, чтобы отдохнули булки после жара...
     Мама перешила из своего - пальтишко зимнее, с воротником. Кроила, закончив курсы,  платьица, сарафанчики, шаровары - все дочке. Бабуля вязала для всей семьи носки и варежки из шерсти, которую сама и пряла. А еще - белый пуховый платок внучке.
     Когда я подросла, папа, на все руки мастер, сделал к лету качели и подвесил на толстой ветке яблони – «золотой ранет». Вместе с подружками - все по очереди -  раскачивались мы, кто выше, кто коснется носочком сандалий веточки вишни, посаженной родителями в ту весну, когда родилась я.
     На зиму были чудо-санки, походившие на коляску, только с полозьями. Фанера гнутая, выкрашенная в голубой цвет, а по бокам – белые цветы. Тоже отцовских рук творение.
Бабушка обувала мне теплые черные чесанки, поверх выпуская байковые темно-синие шаровары, одевала зимнее пальто, сверху  - свой пуховый платок, перевязывая его крест – на - крест, приговаривала обычно:
- Купчиха ты моя… - И улыбалась, еще молодая совсем. Укутывала в теплое одеяло, сажала в санки.
     Ах, какой восторг, когда салазки мчатся, и папа притормаживает, стараясь не опрокинуть их на повороте, а из-под стальных полозьев веером летит морозный снег. Я пищу от радости, и мы смеемся, смеемся вместе. Так и смотрит отец с фотографии, улыбаясь из-под усов. Цигейковая шапка, тулуп, высокие валенки с заправленными в них солдатскими  брюками. Если бы не фотография, разве припомнилось бы это так детально и так живо?!

     На новый год - посреди центральной городской площади огромная, из леса привезенная старая ель, украшенная деревянными и картонными игрушками и узкими полосками зеркал.
Мы с подружкой стоим под елкой, чуть испуганные, таращим глаза – фотограф чудодействует. Так и остался в альбоме черно-белый снимок: две пятилетние девчушки с большущими глазами, в пальто, сшитых нашими мамами…

     Лет двадцать после войны рабочая неделя длилась шесть дней, единственный выходной – воскресенье. Но оно было, по сути, маленьким семейным праздником. Зимой мы часто ходили на каток, который обычно заливали на центральном стадионе. Посещали театры, ходили в музей, в гости. Либо к родителям приходили друзья, и шло неспешное застолье, с разговорами, песнями военными и довоенными. Мы, дети, сидели тихонько, чтобы не выставили из-за стола, и тоже подпевали. После включали радиолу, ставили пластинки и танцевали. Танцевали все, радостные, счастливые! Возможно, потому и я больше всего люблю танцевать, то ли импровизируя, то ли невольно вспоминая движения, увиденные в детстве...
     Летним вечером мама одевала самое красивое голубое платье с "плечиками" и множеством пуговичек, обтянутых той же тканью. Папа - легкую трикотажную тенниску и широкие кремового цвета брюках из чесучи. Я сама выбирала штапельное платьице по душе (чаще красное, в белый горошек, с оборкой по низу, на талии стянутое пояском). Обувала сандалии, отворачивала вниз манжеты беленьких носочков. И непременно кружилась, кося глаза в зеркало. Причесывала меня мама как-то необычно, плетя косы "колоском", тонкими прядками. Перекрещивая замысловато, подвязывала косы кверху креп-жоржетовыми бантами. Довольная, в предвкушении праздника, я выбегала во двор, ожидая выхода родителей.
      Взяв меня за руки, они, не спеша, направлялись к центральному городскому парку. Улица Ленина, ведущая к нему, была запружена народом, словно в первомайскую демонстрацию. Поворачиваешь на улицу - и разноцветной рекой течет поток людей. Нарядно одетые взрослые и дети, смех, музыка, приветствия. У парка родители обычно встречались с друзьями, тоже семейными парами с детьми. Покупали входные билеты. Две распахнутые кованые узорчатые калитки, контролеры рвут голубые билетики пополам – и мы в старом довоенных времен парке. Праздник начинается! С танцплощадки доносятся мелодии - играет духовой оркестр.
   Старые липовые аллеи, цветочные газоны и посредине парка – пруд с лилиями и золотисто–красными рыбками. Дети толпятся, опускают руки в воду, пытаясь поймать рыбешку. Но милиционер в темно-синей форме с широким ремнем, строго следит за шалунами.
После пруда - пробежаться, наперегонки друг с другом, под брызгами вокруг фонтана. Наконец, качели – карусели – горки – катание на пони. Непременное посещение комнаты смеха, где стар и млад - все беззаботно хохочут, глядя на себя в кривые зеркала. Просто но сколько веселья!
     И, конечно, газировка. О, это было зрелище: продавщица в белой шапочке и нарукавниках неторопливо моет стакан, нажимая на рычажок, затем ставит его под цилиндрическую колбу, наполненную сиропом.
- Мне двойной, крем-соду. – Обычное мое желание.
Сверху, на сироп льется-пузырится прозрачная вода, поднимаясь «шапкой» над краями. Сладкая прохлада – всего за 40 копеек…*
     Воскресный вечер продолжается, и мы располагаемся вокруг столика. Папа приносит мороженое, разноцветные шарики, политые сиропом, в стеклянных низеньких креманках. Такого мороженого, как в 50-е годы, набираемого специальной ложкой из металлических капсул с крышками, никогда больше не едала. (Было, конечно, и повседневное мороженое – в хрустящих вафельных стаканчиках, тоже на развес, с деревянной плоской ложечкой). Незабываемый нежный, сливочный вкус пломбира, тающего, покалывающего язык, холодящего.
     "Внимание! Сейчас вылетит птичка!" - фотограф накидывал на голову темную ткань, а мы замирали. Так несколько раз, пока гуляем. А после, через несколько дней, вставляем новые, с особым запахом фотографии в альбом. "На память". - Говорит мама...

     Сколько снимков собралось за мою жизнь: от младенческих до последних, в день отъезда... Семейная, обычная фотохроника: школьница, пионерка, фея в школьном спектакле у классной доски с подружкой, на экскурсии на Кременчугскую ГЭС, в Черном лесу, студенческие, колхозные (шефская помощь института), свадебные, воинские мужа, фотографии моих родителей и детей, фотографии бабушек - прабабушек, деда и прадеда, друзей…
      Черно–белые прямоугольники из плотной фотобумаги, более ранние - с фигурными зубчиками по краю. Позже - любительские (ФЭД!), в 90-е годы - цветные снимки… Но они не могли сравниться с давними, сделанными профессиональными фотографами, - чинно сидя в ателье, стоя на площади, на скамейке в сочинском дендрарии, на берегу среди пены и брызг накатывающейся морской волны - всюду, где мы были счастливы в тот миг. На память самим себе в нашем будущем... Каким оно будет? Разве мы знали?!

     Позже, чаще всего в ненастный вечер, мы с детьми листали альбомы, останавливаясь то на одном, то на другом снимке, и уже я рассказывала им очередную историю фотографии, о жизни родительских семей - тех, кто жили до нас.
Муж, умница, успел сделать для каждой из трех наших барышень альбом – родословную. У дочерей уже свои семьи, но остались, как память, семейные альбомы «фоток», и теперь они рассказывают своим детям о тех, кого они никогда не видели живыми, но кто был одним из рода.

     …Я паковала вещи, навсегда уезжая из дома. Вес груза ограничен. Отбирала самое нужное. И как расстаться с фотографиями, их килограммы, черно-белых, кое-где порыжевших от времени, покрывшихся пятнами? Каждая – миг жизни, счастливый миг на память… Тяжелее всего вынимать с привычных страниц альбома и перебирать фотографии родителей и мужа (армейские). И предположить не могла, что вот так буднично начну сортировать их. Понятно, плакала, читая надписи на обороте, чаще всего мамин почерк.
     Столько вспомнилось!.. Вот небольшая фотография (9х14): мои молодые мама и папа. Она с изящно подобранными рыжевато-пшеничными локонами, в платье их тонкой шерстяной ткани, поверх - красивая трикотажная кофта (темно-синяя, светло-серая отделка, вышита нежными цветами, с пояском на тонкой талии), он - в костюме в тонкую полоску и светлой рубашке, в фуражке-клинышками, с пуговкой на макушке.
   Вот они, со мной, двухмесячной. Начало семьи родительской...
Снимки, относящиеся уже к моей семье. Двадцатитрехлетний муж, служба в СА по окончании института. Танк, молодые улыбающиеся лица. "Красный уголок", и он, комсорг роты, на трибуне. Вот он со старшей дочкой на руках. "Путя..." - называл ее, и словно слышится его голос... Вот он с младшими дочками: "Золка моя..."
Как будто вчера это было. Но остались лишь фотографии...

     Все-таки большую часть упаковала. А что делать с остальными?

     Припомнилось далекое утро, на старой улице, где вдоль дороги – одноэтажные, «частные» дома послевоенной постройки. Каждый день проходила мимо, по пути на работу. Кирпичная кладка, подведенный черным фундамент, окна со ставнями, широкие газоны, засаженные цветами, фруктовые деревья – покой и тишина. Пожилая женщина в платочке, черном с разбросанными по полю цветами, обычно уже сидела на некрашеной деревянной скамеечке, тоже старенькой, как дом. Мы улыбались друг другу, я здоровалась и шла дальше, а бабулечка крестила меня вслед…
   
     Стояла осень, с туманами и сырым ветром, мокрыми листьями под ногами. Несколько дней я проходила мимо знакомой скамейки, но она была пуста.
…В то утро старушки тоже не было, а у бордюра ворохом высыпались из чемодана фотографии. Подошла ближе: черно–белые, плотные… Молодая женщина в форме, с погонами, в белой косынке, натянутой на лоб. Круглощекий мальчишка. Мужчина с лицом добряка. Семейная фотография - родители и двое детей… Растерянно переводила взгляд от фотографий к калитке, но старушка не вышла. Вечером у бордюра было чисто. Позже я узнала, что бабулечка, знакомая лишь на уровне «доброго дня!», померла. Наследник – правнук тотчас очистил дом от «хлама», выбросив и старенький чемодан с фотографиями, бережно хранимыми десятилетьями.
   
     Припомнив то, поразившее меня осеннее утро, решила сама уничтожить оставшиеся фотографии. Порвала на кусочки, сложила в коробку, чистой стороной кверху, и отнесла к мусорным контейнерам, огороженным забором. Подожгла с нескольких сторон и долго стояла, глядя, как чернеют уголки, скручиваются, но горят медленно-медленно, и томится, болит душа. И слезы текут тоже медленно, медленно… И утереть нечем, размазала.
Вот так, на мусорке, хоронила память… По сей день чувствую себя виноватой.


***
 
Все это вспомнилось, читая новеллу Саши Тумп «Голубая тарелка» http://www.proza.ru/2011/03/18/1023

Резанул вопрос старенькой учительницы, трогательно описанной автором:
«У нас много семейных фотографий останется. Что с ними у людей принято делать?
Куда их? Оставить их некому…
А после меня… Выбросят ведь… А там мы все».

Было больно вспоминать, так, словно снова стою у того костра...
Не хотят гореть семейные фотографии...

Цифровые фото и компьютер - теперь можно и не печатать фотографии.
Дочь присылает их десятками, рада, просматриваю их, пока новые не "скинет".
Сохраняю в папках, в компьютерной памяти... (Надеюсь, вирус не тронет ЖД).
Хорошо, конечно, просто и удобно. Но как-то буднично, без ощущения События и вечности остановленного мгновения.


-------
*/ 40 коп. - в ценах до денежной реформы 1961г.


     фото - Рунет