Зеркало воспоминаний

 Бывают вещи, которые запомнить не можешь или просто не хочешь. Иные  возникают в памяти против воли и иногда без всяких на то причин.  Некоторые воспоминания запрятаны так глубоко, что длительное время ты даже не подозреваешь об их существовании. Но как бы там ни было, они навсегда останутся спутником человека. Нет воспоминаний –  значит, нет жизни. И вот, разбирая полки и шкафчики, я обнаружила маленький предмет, всколыхнувший мою память – складное зеркальце, некогда принадлежавшее моей прабабушке. Прошло несколько лет, с тех пор как я услышала эту историю, и осознание сказанного пришло, наверно, только сейчас.
Мои дедушка и бабушка появились на свет незадолго до начала войны. О своем тяжелом детстве почти ничего не рассказывали. И жизнь их родителей, была для меня тайной, покрытой мраком. Разве что как-то раз, ругаясь, бабушка назвала дедушку «сыном предателя», но почему он таковым является, не объяснила. Она не любила «деревенских», поэтому вынужденная поездка к его сестре мало радовала. Семья дедушки – один из поводов для гневной тирады.
Приехав в деревню, я испытывала смешанные чувства: любопытство и страх попасть в нелепое положение. От природы я человек искренний, но не слишком общительный, особенно в незнакомой обстановке, поэтому часто казалась замкнутой и нелюдимой. Деревенский же народ весьма откровенный и открытый для общения. Посидев за столом столько, насколько хватило моей вежливости, рассмотрев убранство дома, обнаружив огромную печь и пару милых безделушек, я сбежала в сад с высокими изогнутыми яблонями и любовалась окрестностями. Тут то меня и настигнула тетя Алла - сестра дедушки. Будучи уже в преклонном возрасте, она обладала поразительной живостью и оптимизмом.
- Нравится сад?
- Да.
    - Понимаю. Наш отец много над ним трудился. Почти все свое время он отдавал деревьям и пасеке. – Я молчала. Она кривовато улыбнулась и протянула руку. - Пойдем со мной.
- Куда?
- Я хочу показать тебе кое-что.
Я согласилась. Протянутую руку предпочла не заметить. Мы зашли в дом. Тетя стала открывать дверь, на которую я поначалу не обратила внимание. Дверь тихо заскрипела, и мы проскользнули в комнату. По-видимому, в этой комнате давно никто не жил. Посередине стояла кровать, покрывала на ней потускнели. На стене висела икона Божьей Матери. На тумбочке и  зеркале оседала многовековая пыль. Однако вещи были расставлены так, будто кто-то вышел на минутку, но планировал к ним вернуться. Пока я изучала шпильки, гребни, фотографии, помады и пудреницы, тетя  успела вытащить откуда-то  старый, обветшалый сундук и уже доставала его содержимое. Длинные юбки, блузы,  многочисленные шляпки – все предоставлялось моим глазам. Любопытство взяло вверх, и я спросила, кому все это принадлежало. В ответ получила, гораздо больше, нежели ожидала услышать. Рассказ, поведавший мне совершенно другую сторону войны.
  - Эта комната твоей прабабушки, Пелагеи Константиновны. Настоящей красавицей была, только в деревне  красоту то ее никто не ценил. Маленькая, худенькая, носик точеный, глаза светлые, а волосы густые - любо-дорого смотреть было, темными локонами на плечи спадали. И вообще, она больше для города подходила, и внешностью, и воспитанием. Манеры истинной аристократки. В округе сплетни про нее недобрые ходили, странной считали, да и жизнь особо не радовала, но  та никогда не жаловалась, скрытная очень была.
А в 1941 немцы пришли. Мне тогда всего 3 года было, а Колька через 5 месяцев родился. Деревни сжигали. Каждый четвертый житель погибал.  Однако наш район почти не пострадал. Переходил от Польши к Советскому Союзу, и обратно, и так несколько раз. Люди не знали, за что бороться. Чувство родины исчезло. Мать растила нас двоих. Сама чуть в обморок не падала, но терпела. Приходили партизаны, обирали до нитки. Потом и гитлеровцы добрались. Отца забрали в концлагерь. Наступил период жестокости, грабежа и насилия. Однажды мать ушла за водой в соседнюю деревню. Час, второй, третий… вечер. Мы боялись, что она не вернется. Совсем рядом звенели взрывы, а я сидела на кровати и успокаивала плачущего ребенка, украдкой стирая свои слезы. Вдруг услышали чьи-то шаги и грубый мужской голос. Я мигом закрыла дверь и, обдумывая где спрятаться, прислушивалась. Немец. Говорил на корявом русском языке.
- Дверь закрыта. Кто там?
- Дети.
- Открыть. Скажи им, пусть открыть. Говори!
- Аллочка, открой дверь. Это мама.
Они вошли в дом. Немец огляделся, понравившиеся вещицы смело забирал себе (те, которые не успели утащить ранее), гремел крышками кастрюль и сковородок в поиске еды. Кроме картошки ничего не было. Он направился в сарай. Мать сидела и рукой подпирала лоб. Бледная, с ссадинами и синяками. В огороде загремели выстрелы. Через минуту на пороге стоял запыхавшийся фашист, в одной руке пистолет, в другой висела курица вниз головой. Перья летели во все стороны.
Он кинул ее нам.
- Готовить!
Шатаясь, мать подняла курицу и медленно пошлепала на кухню. А гитлеровец настороженно наблюдал. Смеялся, когда она обессиленно ощипывала несчастную курицу. Через какое-то время монотонность маминой работы усмирила его бдительность. Но яда мы не держали. Травить было нечем. Немцу, видимо, стало скучно. В руках он вертел папиросу и нервно поглядывал. Вышел. Вернулся, направляя на нас пистолет.
- Отравишь, ведьма. Убью и тебя, и их.
Пока он курил, мать бурчала себе под нос, по щеке текла слеза.
- Демон, немецкий. Последнюю курицу забрал. Итак, обобрали, как липок. Дети голодные. Сама еле живая хожу. Спрятала, думала, не найдут. Как же, фашисты проклятые.
Вскоре ужин был готов. Мы жадно смотрели, как он ест. У самих с утра ни хлебной крошки во рту не было. Тут по своей глупости я подошла к нему и спросила: « Дядя немец, вы нам совсем ничего не оставите?»
Мать подняла испуганные глаза, немец зыркнул на меня, дал со всей силы оплеуху, так что я упала на пол, и закричал: « Не сметь, обращаться ко мне, русское отродье!» - И опять засмеялся.
Когда он ушел, на тарелке лежала одна куриная ножка.
А на следующий день он притащил немецкого мальчишку из леса. Теперь и он был на мамином попечении. Не нравился он ей. Тихий, молчаливый, а в глазах чертики. Один бог знал, что у него на уме. Хотя понять можно. Мальчишке так же плохо было. Привезли насильно, работать заставили, тот на родину страшно хотел. И бесчинства ему явно не нравились. Как-то раз мама ему картошку перебирать поручила, глядит, сидит он и плачет,  грязную картошину сырую жует. Сжалилась над ним, накормила. А потом мальчишка как испарился. Гордый был.
Так мы жили все годы войны. Голодали, запасались, прятались, выкручивались. В особо трудные моменты, когда в лесу начинались перестрелки, взрывы, когда вдалеке все полыхало огнем, мать подолгу молилась. На свой лад, правда. До сих пор помню, как она встает на колени пред образом Богоматери, наклоняется и шепчет, помощи просит: «Матко Боско, Матко Боско…». Воспитывалась она в польской католической семье. И от веры своей никогда не отрекалась.
 Большинство белорусских городов и деревень  стали местом массового уничтожения людей. Таких изощренных способов еще не видел народ. Застреливали тысячами, увозили, принуждали работать на инженерно-оборонительных предприятиях и лагерях. Много чего. Придумали даже машину, так называемый конвейер смерти. Людей травили в газовых камерах, в специальных автомобилях, душегубках. За два дня в этом сооружении могли удушить свыше 500 человек. Тяжко было. Весной 1944 года люди ждали перемен. Красная Армия наступала. Немецко-фашистские захватчики старались превратить города и деревни в руины. В этом же году вернулся отец, которого мы уже не надеялись увидеть. О своем пребывании в концлагере ничего не говорил. Лишь годами позже сказал Кольке, что случайно попал в группу пленников, т.е. всех тех, кого выгоняли из домов, становившихся пепелищем. Людей отсортировали по возрастам, больных, младенцев  и старых сразу убивали. Затем как животных распихали по вагонам и куда-то повезли.
Отношение к бывшим каторжникам было недоверчивым. Даже мать часто кричала на отца: « Ко мне немцы приходят, партизаны приходят, все одно, к стенке прижимают – мол, куру давай. За волосы тягали, дуло ко лбу приставляли. А ты? Ты что делал, у зверей этих отсиживался?».
А потом затихли. Война закончилась. Папа пошел работать на завод. Мама занималась хозяйством. Только вот братик еще долго грозы боялся, думал это взрывы. Восстанавливались помаленьку. Я и Коля любую мелочь чудом считали. Даже такая простая вещь, как газировка и мороженое оставляли неизгладимое впечатление… Вот, пожалуй и всё.

В окно светит солнце. Во дворе играют дети. Дуют мыльные пузыри и безмятежно жуют шоколад и жевачку. В моих руках потемневшее зеркальце прабабушки, хранящее столько воспоминаний. Какое счастье, что мне принадлежит только одно из них.