Другие и Воланд Часть II

  Итак,  Александр  Рюхин.  Поэт  тридцати двух лет от роду (почти возраст Христа), приятель Ивана Бездомного ( двадцати трех лет – случаен ли этот числовой перевертыш?),  человек  закрытый, себе на уме, но вовсе не  глуп,  способен  анализировать  окружающую действительность и свои побуждения и поступки.  У него есть жизненный опыт,  практическая житейская хватка. Он прекрасно понимает, какие стихи надо писать,  чтобы  пользоваться доверием власти и,  соответственно, материальными благами.  Именно он сопровождает Ивана Бездомного в клинику Стравинского,  иными словами туда, где   бездомный человек обретает  приют, но, по иронии судьбы, этим приютом становится   дом скорби.

Иван  Бездомный  появляется в ресторане  уже  как привидение – человек   из мира мертвых. Более того, он выглядит  убранным для похорон  - на груди у него иконка, в руках  венчальная свеча.  В погребальном обряде икона вместе со свечой являются необходимыми спутниками умирающего. Обмытого и обряжённого (эти обряды, пусть в карикатурной, перевернутой форме, но совершены: сначала Иван окунается в воды реки и после этого надевает  не свою привычную одежду, а  другую, особую, - те обноски, что остались на берегу) покойника клали головой к иконам, а умершему в руки, которые были сложены на груди, вкладывали маленький образок. Таким образом, у Ивана, как  у покойника, икона находится  на груди.

Свечи  всегда символически были связаны с человеческой жизнью.   Похоронная свеча – особая, её зажигали во время кончины, но в качестве похоронной часто использовали, как это ни парадоксально,  венчальные, богоявленские или пасхальные свечи. Похоронную свечу  давали в руки умирающему либо ставили рядом у икон.  Венчальным  свечам  вообще  придавали особое значение.  Во время самого бракосочетания народ замечал по венчальным свечам, кто из брачующихся скорее умрет:  это  тот,  у кого венчальная свеча сгорит более во время венчания. Отсюда следует, что уже изначально венчальные свечи находились в семантической связи с темой смерти. Эти свечи  тщательно  хранили  вместе с иконами в киотах или просто на полках перед иконами.

Именно из киота и достает Иван венчальную свечу:  «Один лунный луч, просочившись сквозь пыльное, годами не вытираемое окно, скупо освещал тот угол, где в пыли и паутине  висела забытая икона, из-за киота которой высовывались концы двух венчальных свечей». Иконку и одну из свечей и присваивает Иван. Как видим, венчальные свечи довольно часто использовались в похоронных обрядах, поэтому нет ничего удивительного в том, что в руках у Ивана Бездомного была именно такая свеча.

  Во время погони  Ивана преследуют звуки полонеза  из оперы Чайковского «Евгений Онегин»:  « В каждом из этих окон горел огонь под оранжевым абажуром, и из всех окон, из всех дверей, из всех подворотен, с крыш и чердаков, из подвалов и дворов вырывался хриплый рев полонеза из оперы «Евгений Онегин». Скорее всего, эта деталь тоже не случайна.
  Полонез  —  это  торжественный танец-шествие, который   исполнялся, как правило, в начале балов и подчёркивал торжественный характер праздника.

  Полонез возник, как и следует из его названия, в Польше и был поначалу  исключительно   свадебным танцем.  В России петровского времени тоже существовала особая разновидность польского, которая являлась  церемониальным свадебным танцем. По описанию  Ф.В. Берхгольца,  вначале музыканты играли  род погребального марша, в продолжение  которого кавалеры и дамы кланялись друг другу  и делали круги, только после этого начинали   играть польский  и все танцевали.  Таким образом, в полонезе сочетались  погребальный и свадебный танцы. Поскольку Иван не женат, то его похороны должны были быть особыми – это так называемые похороны-свадьба.  У славян существовал обычай устраивать  во время похорон молодых людей, не успевших вступить в брак,  символическую свадьбу. По народным поверьям, умерший, который при жизни не обрел своей супружеской пары, не мог перейти на «тот свет» и был обречен скитаться в земном мире  привидением,  душа его становилась  вредоносным демоном. Чтобы предотвратить это,  на  их похоронах устраивали видимость «свадьбы». Таким образом,  звуки полонеза  сопровождают  свадьбу-похороны    еще не успевшего жениться  Ивана Бездомного.

В ассоциативном плане "хриплый рев полонеза" скорее всего связан с Фаготом, так как аллюзивно отсылает к хорошо известной фразе из комедии "Горе от ума": "Хрипун, удавленник, фагот".

Все, что дальше происходит с Иваном, тоже символически связано с похоронным обрядом.  Полотенцами ему связывают руки и ноги, как это делают с покойниками (полотенце – ритуальный предмет  похоронного процесса: его вывешивают  как  знак смерти на ограде вокруг дома  и  кладут  рядом с самим умершим,  полотенца дают тем,  кто обмывает умершего или читает над ним молитвы).  Далее Булгаков пишет, что Иван был спеленат, как кукла,   то есть  полотенца в данном случае сыграли  роль савана, не исключена  также и ассоциация с древнеегипетской мумией. Все говорит  о смерти  Бездомного -  истинной или символической,  и об обряде  похорон.

 В романе психиатрическая лечебница , куда везут Ивана,  на самом деле  вовсе  не медицинское учреждение  и не тюрьма.  Альтернативное прочтение дает возможность  предположить, что это  другой  свет, иномирие – царство Воланда.  Уже при первой встрече с  Иваном  Воланд  уверяет  поэта, что бывал в  лечебнице для душевнобольных  не раз и  лично знаком с профессором: « Жаль только, что я не удосужился спросить у профессора, что такое шизофрения. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!» Недаром именно сюда, а не в психиатрическую лечебницу,  хорошо известную  извозчику,  отправляет Ивана Арчибальд  Арчибальдович.  Поскольку вся глава идет под знаком Пушкина, то первое стихотворение, которое  приходит на память  и которое обычно приводят литературоведы, – это, конечно  же,  «Не дай мне Бог  сойти с ума…»

Не дай мне бог сойти с ума.
Нет, легче посох и сума;
Нет, легче труд и глад.
Не то, чтоб разумом моим
Я дорожил; не то, чтоб с ним
Расстаться был не рад:

Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
Пустился в темный лес!
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чудных грез.

И я б заслушивался волн,
И я глядел бы, счастья полн,
В пустые небеса
И силен, волен был бы я,
Как вихорь, роющий поля,
Ломающий леса.

Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку как зверка
Дразнить тебя придут.

А ночью слышать буду я
Не голос яркий соловья,
 Не шум глухой дубров
 А крик товарищей моих,
Да брань смотрителей ночных,
Да визг, да звон оков.

Поэта, как это ни странно, волнует не потеря разума сама по себе – напротив, эта потеря, по его мнению, раскрывает, раскрепощает  какие-то сдерживаемые разумом творческие импульсы, интуитивное прозрение,  дает ощущение полной свободы, возможность слиться с природой и испытать чувство подлинного счастья.  Его страшит отсутствие свободы – цепи, решетки, оковы,  ужасают  условия содержания – крики  несчастных, брань смотрителей,  унижения.    Мастер же, напротив, стремится в дом скорби,  для него этот дом  - приют спокойствия, хоть и относительного, безопасное убежище от ужасов жизни.  Почему?  Ведь отвратительные  условия содержания пациентов в домах для душевнобольных в советский период ни для кого не являлись секретом. Клиника профессора Стравинского нисколько на них не похожа, и  по вполне понятной причине  - на самом деле это  вовсе не лечебное учреждение  для высокопоставленных больных, а нечто иное.  Находится эта якобы  клиника  в  маргинальном месте – за городской чертой, в лесу и за речкой:  « За сеткой в окне, в полуденном солнце, красовался  радостный и весенний бор на другом берегу, а поближе сверкала река.  <…> Бор на противоположном берегу реки, еще  час назад освещенный майским солнцем, помутнел,  размазался и растворился». В стихотворении Пушкина тоже речь идет о лесе и береге реки:

Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
Пустился в темный лес!
…………………
И я б заслушивался волн…

Плеск волн  напоминает    о водной переправе душ в мир мертвых, что характерно для мифологии разных народов.  Лес является символом  древних представлений  о  связи  живых с миром  умерших предков и   связан с обрядностью перехода из одного мира в другой.

Недаром Рюхина сразу же,  как только он попадает в клинику, охватывает беспричинный, непонятный страх: « Увидев  вошедшего,  Рюхин побледнел, кашлянул и робко сказал:
-- Здравствуйте,  доктор.
--Вот, доктор,  - почему-то таинственным  шепотом заговорил Рюхин, пугливо оглядываясь на Ивана Николаевича….»
Этот страх не отпускает Рюхина ни на минуту. Иногда он обретает вполне видимую и четкую причину, например, когда Рюхин замечает, что  Иван  Бездомный вполне нормален:  « Рюхин всмотрелся в Ивана и похолодел: решительно никакого безумия не было у того в глазах.  <…> « Батюшки! –испуганно подумал Рюхин, - да он и впрямь нормален?  Зачем же мы, в самом деле, сюда-то его притащили?  Нормален, нормален, только рожа расцарапана…» 

 Почему это открытие так пугает Рюхина?  Ведь если Иван нормален,  его просто-напросто отпустят из сумасшедшего дома. Но страх Рюхина особого рода – это ужас,  который испытывает человек при мысли о смерти. Рюхин подсознательно чувствует , что находится в очень странном, инобытийном    месте, и пугается того, что  Иван должен остаться в чужом и враждебном для живых людей  пространстве. Отсюда и паника Рюхина: одно дело, когда в дом скорби отправлен здоровый человек, и совсем другое, когда  в  мире мертвых собираются оставить живого.
  И дальнейшее описание поведения Рюхина в клинике  передает состояние непрекращающегося  и непреодолимого страха: “Рюхин побледнел, кашлянул и робко сказал”, “вздрогнув”, “пугливо озираясь”, “сконфузился до того, что не посмел поднять глаза”, “похолодел”, “испуганно подумал”, “тяжело дышал, был красен”, “испуганно ответил”, “задрожал”, “опять вздрогнул”, “робко спросил”. «шепотом спросил потрясенный Рюхин»… Такой  безотчетный  ужас  человек испытывает только  при мысли о смерти.
 
Сама клиника нисколько не похожа на обычные  заведения подобного рода. Небьющиеся стекла  в окнах ( окно – место перехода из одного мира в другой: через окно , как известно, осуществляется связь с миром мертвых. Связь окон с идеей смерти подчеркивается  этимологией слова (окно - око)  и представлением о смерти (или сне) как о закрывании глаз.  Без разрешения Воланда никто не может покинуть мир мертвых), освещенный синими ночными лампами  коридор ( символика коридора - переход из одного мира в другой), от вида которого Рюхин вздрогнул, загадочный матовый цилиндр около кровати  Бездомного, внутренние стены, раздвигающиеся под руками, роскошная ванная комната, богатый гардероб  -  все это удивляет  и даже поражает  Ивана и напоминает  скорее  антураж  фантастического романа, чем дом для душевнобольных  в советской России  тридцатых годов.   Особое чувство вызывает кабинет громадных размеров, в который приводят Бездомного:   « Здесь  стояли шкафы и стеклянные шкафики  с блестящими  никелированными    инструментами.   Были   кресла   необыкновенно   сложного устройства, какие-то пузатые лампы с  сияющими колпаками, множество склянок, и газовые горелки, и электрические провода, и совершенно никому не известные  приборы».
Женщина- фельдшер с гордостью говорит о том, что в лечебнице каждый день бывают интуристы.  Но мы-то уже знаем, кто скрывается под именем интуриста, поэтому можем сделать вывод, что Воланд частенько наведывается в клинику.

  Кто же пациенты этого загадочного дома и как они сюда попадают? Те больные, о которых мы знаем, - все как один вступали в контакт с Воландом или его приспешниками. Некоторые попадают  сюда после того, как побывали в органах специального назначения (мастер, Никанор Иванович, Степа Лиходеев), что само по себе довольно интересно: с  чего бы это вдруг сотрудники в штатском стали проявлять абсолютно несвойственное им  человеколюбие и отправлять своих отнюдь не высокопоставленных клиентов в «фешенебельный» дом скорби?

А история появления в лечебнице мастера вообще фантастична: « Мороз, эти  летящие  трамваи. Я знал, что эта клиника уже открылась, и  через  весь  город  пешком  пошел в нее. Безумие! За городом я, наверно,  замерз  бы, но меня спасла случайность. Что-то сломалось  в  грузовике,  я  подошел к шоферу, это было километрах в  четырех  за  заставой,  и,  к моему удивлению, он сжалился надо мной.  Машина  шла  сюда. И он повез меня. Я отделался тем, что  отморозил  пальцы на левой ноге. Но это вылечили. И вот четвертый  месяц  я  здесь.  И,  знаете ли, нахожу, что здесь очень и очень  неплохо».

 Мастер два раза избегает смерти:  сначала от полной безысходности он хотел броситься под  трамвай  (что  невольно заставляет вспомнить о Берлиозе), но  « эти наполненные светом, обледеневшие ящики» с их «омерзительным скрежетом»  вызывают у мастера дикий страх, и он отказывается от своего решения.  Затем он чуть было не замерз  за городом.  Удалось ли ему избежать  смерти и в третий раз?  Куда привез  несчастного писателя  таинственный и так вовремя  сломавшийся грузовик?  Кстати, многие  пациенты этой загадочной обители доставляются сюда на грузовиках. Почему же именно на грузовиках?  Да потому что для похорон  в СССР  в основном использовались обычные грузовики, и только в пятидесятые годы  -  несколько переоборудованные автобусы "Паз".  Советский  катафалк -  явление крайне редкое. 
Вся сцена  в общем  опять  ассоциируется с  Пушкиным, на этот раз с  «Капитанской дочкой»:  замерзающий в поле Гринев и таинственный вожатый, спасший его от смерти, только водитель грузовика спасает мастера от жизни и привозит его в дом, где царит покой, возможно вечный -  ассоциация носит инверсный характер.

  Все говорит о том, что клиника – это царство Воланда,  а Стравинский  является либо  помощником Воланда,  либо одним из его перевоплощений.   Фамилию Стравинский обычно соотносят,  по аналогии с Берлиозом,  с  известным  музыкантом,  но эта фамилия этимологически   связана  со  словами   «остров»  и «страва». Вот что пишет о ней известный исследователь русских фамилий Ю. Федосюк: "Стравинский - фамилия белорусского или польского происхождения, от географического   названия   "Островно", "Остров". Первоначально звучало как Островинский. Начальный гласный отпал, безударное "о" после "р" превратилось  в "а".
  Остров – это  суша,  отделенная  от материка водной преградой.   В словаре Фасмера указано, что слово  восходит к славянскому « струя». В словаре символов  находим следующее толкование  значения этого слова:  «Имеет двойственный смысл: с одной стороны - это место изоляции и одиночества, а с другой - безопасное место и убежище от моря хаоса. Волшебные острова означают рай, Прибежище Блаженных, подобно Островам Блаженных и кельтскому Зеленому Острову».

 В древнегреческих мифах Острова блаженных (Элизиум, Элизий) — страна на крайнем западе, где находят вечное пристанище люди, получившие бессмертие от богов, или те из смертных, чью жизнь судьи загробного мира (Минос, Эак и Радамант) признали праведной и благочестивой.  Иногда Элизиум размещают в подземном царстве. На острове  Блаженных царит вечная весна, прекрасные луга с нежной травой окаймлены сказочным лесом (Материал взят из Википедии).

Представление об «островах блаженных» в традиционной русской культуре также связано с преданием об острове. Он называется  Буян (Руян). С этим мифологическим островом часто соотносят остров Рюген, бывший в средние века местопребыванием славян - руянов. На острове сохранились остатки храма Святовита, или Свентовита (светлого), языческого славянского бога, которому приносились человеческие жертвы. Если Рюхин исполняет при Бездомном своеобразную роль Харона, то обратим внимание на параллели: Рюхин -Рюген, Харон в переводе с древнегреческого - светлый, яркий.

 Более того,   слово «остров»  связано  ещё и самым тесным образом  со словом «Соловки».
  Матонин В.Н., доцент кафедры культурологии и религиоведения  ПГУ, который прожил на Соловецких островах более десяти лет, в статье "Соловки как образ и символ" дал следующее толкование слова: "Этимология слова Соловки имеет финно-угорское происхождение: острова, покрытые темным лесом. В понятии Соловки мерцает смыслом solo (один), что соотносится с греческим mono - monahos - одинокий. Судьба предназначила острова для того, чтобы они стали священным центром потустороннего мира".
Профессор Александр Минкин  в « Топонимах Мурмана» пишет следующее: «Адаптация  Суол в  Соло - дело времени. Изначально местные жители называли архипелаг просто "острова" ... "Суоловки", "Суоловейские". Такое звучание позднее трансформировалось в "Соловки" и "Соловецкие".
 
 Наконец, в словаре Даля  находим следующую словарную статью:
1) Остров - м. (от ость, гребень, вершина подводной горы?) земля, окруженная водою, оток (в Соловках, на отоце); применяется и к другим предметам: возвышенное, сухое место среди болот, бугор; | плодородное место среди бесплодного, оазис,зеленец.Охотн. небольшой отдельный лес, особняк.
2) Островь - островье, острога и пр.см. острить.
Острога – это  рыболовное орудие в виде вил с несколькими зубьями, трезубец, но само слово ассоциируется с острогом – тюрьмой и, в общем-то, связано с ним семантически.

Слово «страва»  -  означает пир-поминки. Согласно древним русским языческим обычаям обряд похорон завершался стравой – пиром-поминками и затем тризной – воинскими состязаниями. Слово " тризна" широко известно, во многом благодаря "Песни о вещем Олеге", а вот "страва" в современном русском языке - слово практически забытое. В словаре Даля указано, что оно является диалектным  и означает  "пища, еда, кушанье, яство, блюдо, особ. жидкое, похлебка, варево". К этому же корню восходит и слово " отрава".

Таким образом, фамилия Стравинский  этимологически явно  соотносится  с потусторонним миром. А  скрытая игра слов,  связанная с  Соловками, говорит об изощренной мести Воланда Бездомному, который предложил  отправить Канта на перевоспитание в Соловки.  Но перевоспитываться предстоит самому Ивану Николаевичу. Еще одна литературная насмешка над Бездомным – это то, что его направили в палату под номером 117. Если предположить, что первая цифра обозначает этаж, то Ивана поместили в комнате № 17, как некогда героя «Пиковой дамы» Германна. Его соседом  является мастер, занимающий № 118. Ему, в отличие от Германна, удалось сразу получить капитал в размере ста тысяч рублей, впрочем, особого счастья это  не принесло, и в результате он оказался там же, где и Германн. В 119  номер поселяют Никанора Ивановича, а в 120 - Жоржа Бенгальского. Все они жертвы Воланда.

   Иллюстрация А. Григоренко