Цветы на камнях

    Жизнь наконец застыла ртутной полированной лужицей, почти не тревожимой эмоциональными бурями. Ковровые покрытия на полу и пушистые покрывала нежили кожу, зеркала радовали глаз, отдельное  однокомнатное существование утишало все невзгоды. Спокойные дни переливались в  безмятежные вечера. Илона  сама создала свой мир, и ей в нем было хорошо.
       Квартира привычно улыбалась хозяйке изящной маской полированного дерева, надетой на солидную сталь. Даже стук захлопывающейся за  спиной двери был дружелюбным и уютным. Всегда, но не сегодня. С порога в ноздри  ворвалась душная алкогольная вонь, свет на кухне заполошно мигал, пытаясь  пронзить плотное сигаретное марево.  Сглатывая поднимающуюся откуда-то из-под диафрагмы визгливую яростную муть, Илона аккуратно сняла кокетливые сапожки, в первый раз надетые сегодня ради солнечного февральского дня и по длинному коридору пошла туда, где клубились ненавистные запахи и звуки. Вошла и незваной гостьей застыла на пороге. На этот раз брат приволок не обычного собутыльника мужеска пола, а потрепанную, хоть и довольно смазливую особу лет тридцати, с вымученной дерзостью затравленного зверя разглядывающую хозяйку сквозь завесу нечесаных грязных  волос.
       Честно говоря, нежный пол этого затертого создания Илону не остановил бы. Приходилось ей уже и «бабцов» выбрасывать, притащенных в ее вылизанный и продизайнерный дом уродом-братцем «в гости». Не часто, но приходилось. Эта «гостья» отличалась от всех остальных – из-под наносной бесшабашности выглядывало беспомощное злое  отчаяние, а у грязных разбитых кроссовок на бывшем еще утром стерильном полу жалкими закорючками сжались  двое замызганных ребятишек, глядя на сердитую грозную тетю все с  той же ко всему привыкшей затравленностью. Оба малыша были хорошенькие, длинноволосые, не старше трех-четырех лет, в однотипных секондхендовских бесполых одежках, с одинаковым терпеливым ужасом в одинаковых серых гляделках под одинаковыми пепельно-белокурыми челками. Под меньшей фигуркой на кремовом ковролине расплывалось остро пахнущее мокрое пятно.
      Поскольку сестрица, вопреки ожиданиям,  молчала, почуявший  слабину Колька  воспользовался негаданной возможностью уйти без потерь и  рыбкой скользнул мимо Илоны, путаясь в ослабших от страха ногах. Грохот захлопнувшейся  двери оборвал жидкий радостный   бормоток про доброту и «безвоздмездность» дорогого Лончика (Илону гадливо передернуло – нежное когда-то братское прозвище давно стало невыносимым),   « ведь Анечка такая  милая девочка, и ребятишки, и всего на пару деньков...»  Ну сдуру, по пьяни,  он пообещал Анютке приют – кто ж знал, что она во все поверит и притащится из своей Москвы, да еще и спиногрызов прихватит. Не будь в Анькином кильватере  двух надоедливых сопливых существ, Николай охотно приютил бы аппетитную бабеху у себя на недельку- другую, а так извините-подвиньтесь.....Еще хорошо, что Илонка до сих пор не потребовала назад ключи, данные брату в остром приступе  вязкой женской жалости. после какой-то особенно безнадежной аварии  ржавых труб, не менявшихся в его халупе со времен Хрущева. Пусть теперь сами разбираются! И, довольно пошуршав в кармане плотными денежными бумажками, прихваченными из «потайного» ящичка дуры-сестры, Колян скатился по лестнице навстречу пьяной  безграничности  своих дней и ночей.
       Анька и детишки молчали, даже не пытаясь чего-то просить или что-то объяснять. Илона  раскрыла было рот для запоздалого гневного: «убирайтесь», но, так и не сказав ничего, прошествовала к холодильнику, метнула на стол кастрюлю со вчерашней кашей и варенную, для кошки купленную колбасу, бросила на пол щегольскую половую тряпку и удалилась в спальню, по-хозяйски прихлопнув за собой дверь. Постели она им готовить не станет, вот еще! Какое-то время на кухне тихонько  шуршало и звякало, затем осторожные шаги прокрались в туалет, ванную и замерли в уютных глубинах разоряемого Илониного гнезда.
         Сердце прочно застряло в горле кислым несглатываемым комком, заставляя пальцы вздрагивать, а кровь – медленно и гулко перекатываться в пустом и темном пространстве черепа.  Ненависть к когда-то родному, единственному, обожаемому в детстве брату окутывала голову плотным инфернальным коконом, залепляя глазницы и ноздри, вытесняя остатки жалости и сострадания к бывшему человеку. Сон не шел, не помогли  ни «Новопассит», ни рюмка водки, украдкой  (как будто она должна кого-то стесняться в своей собственной квартире!) выпитая в полуобморочном сумраке, намешанном из кухонной темноты и болезненного сияния  уличных фонарей. Свет она специально не включала – не хотелось смотреть на следы стихийного бедствия, разметавшего ее уютное повседневное «всегда». В конце концов, тревога и любопытство пересилили врожденную брезгливость и нажитую ценой болезненных потерь позицию невмешательства ни во что на свете.  Ночным татем Илона шмыгнула к узкой дверной щели, приоткрывающей оскверненное нутро ее собственной «гостевой комнаты».  Вместе с ней кралась тишина – ни звука, ни дыхания не прорывалось в осторожно приоткрытую дверь,  и, внезапно испугавшись, женщина включила зажатый в холодных пальцах фонарик. Они были здесь, все трое – прямо на полу, на ковре, лежали клубком,   укрытые замызганным спальником, и десница  матери защищающим крылом лежала поперек обоих   щуплых ребячьих тел.    Рука, словно не выдержав тяжести увиденного,  дрогнула, бледный воровской луч качнулся и упал на сомкнутые веки старшего из детишек. Ребенок что-то забормотал, не открывая глаз, и вдруг заплакал, захлебываясь сонным ребячьим ужасом, приманенным в его сны пляской непрошеного света над дрожанием сомкнутых век. Застигнутая врасплох, Илона  шарахнулась в спасительную темноту коридора, опережая недоуменное хныканье второго малыша и заспанный  Анькин  голос, поющий-бормрочущий что-то успокаивающее, нежно-непонятное, идущее из вековых глубин материнских инстинктов. 
       Слава богу, утром была суббота. Так и не уснувшей до рассвета Илоне  тяжело оказалось даже прошаркать тапочками до кухни в надежде на спокойный утренний кофе и саморазрешение от  бремени всех проблем. В квартире было тихо, но они уже сидели прямо на полу, все так же, как накануне, молча, не двигаясь. Сегодня «окупантка» выглядела совершенно невозмутимой и уверенной в себе, во всяком случае - намного спокойнее и безмятежней, чем  хозяйка этого дома. Илона скосила глаза на пол, на вчерашнее мокрое безобразие – пятно было тщательно затерто.
-Не бойтесь, вшей у нас нет. – Вдруг сказала Анна. – И .... можно мы постираем?
       Она двигалась неслышно, как большая дикая кошка и, чувствовалось, по дому умела все. Просто ее время  и мысли были заняты другим, Илоне так и не удалось понять – чем. Тарелки словно сами собой вымылись и сверкающей стопочкой заняли свое место в кухонном шкафчике, а бестолково свернутый спальник так и остался лежать неопрятной кучкой в углу комнаты, небрежно полузасунутый  под массивное антикварное кресло. В своей не всегда благополучной, но по большей части  размеренной жизни  Илона никогда не сталкивалась с подобными субъектами, и для нее совершенно естественно было окунуться в  опасливое, несколько брезгливое любопытство. Что ни говори, даже у ее спившегося вконец брата была работа и кое-какой дом. У Аньки же, кроме детей, из  всего движимого и недвижимого имущества наличествовало только три мешка (в буквальном смысле – мешка! И как они с Колькой все это добро за один раз приперли!) грязного белья, с помощью Илониного Индезита постепенно меняющего статус на чистое.
      К вечеру хозяйка смирилась с присутствием «гостей» и даже уселась с Анной пить чай, слава Богу, та все-таки выкупалась и вымыла волосы. И малышей искупала. Полотенца для всей семейки  Илона специально подобрала среди тех, что похуже - а то не достираешься потом!
      Дочь вполне благополучных, интеллигентных московских родителей, Аня убежала из дома в семнадцать
 лет с мальчишкой-хиппи, ставшим впоследствии ее мужем. Десять лет они беззаботно шлялись по стране, расписывая монастыри (Илона никогда прежде не слышала о православных хиппи, окончивших художественное училище и рисующих в манере, способной удовлетворить епископов и настоятелей), пока его не убили год назад в злой пьяной драке. О родителях Анна распространяться не стала, словно, закрыв много лет назад за собой дверь в последний раз, оставила в брошенной жизни все прежние воспоминания.  Упомянула только с усталым безразличием о младшей сестренке, вслед за старшей убежавшей в монастырь, но так и не принявшей постриг, и затерявшейся, в конце концов, где –то в лабиринтах безумного мира. Илона все смотрела на безмятежный лик собеседницы, пытаясь понять: маска ли это на лице человека, привыкшего по необходимости прятать свою душу, или действительно та давняя дверь захлопнулась безвозвратно?
       Эрудиция и интеллигентность этого придорожного  «цветка жизни» ломала все ее представления о хиппи. Только переведя разговор на то, что ее в действительности интересовало – литературу, философию, эзотерику, Анна оживлялась.  Она становилась стихией – ветром, дождем, волной, омывающей души... Сугубо практичная и никогда не интересовавшаяся ничем, выходящим за пределы ее повседневных дел, Илона не могла участвовать в разговоре на равных. Она только слушала, даже понимая далеко не все, и ее будоражило смутное тревожное  чувство соПричастности и Прикосновения к Тайне. Чужая, непонятная,  внешне бесцельная, но на самом деле – предельно целеустремленная жизнь завораживала и вызывала отвращение одновременно.
      Самыми удивительными бусинками в этом орнаменте были дети. Ребятишек звали Аленушка и Иванушка. Именно так, а не Ваня и Лена или хотя бы – Иван и Алена. Илоне претил такой откровенный русизм: сказок они начитались, что ли, эти полоумные родители?  Аленке было почти четыре года, Ванечке – два с половиной. Ну не могли нормальные двух – четырехлетние карапузы скользить по дому  неслышными тенями. И не должны были, в конце концов! У детишек были очень похожие бледные, малокровные личики, в первые дни упорно отворачивающиеся от Илоны, словно «подсолнухи наоборот». Когда удавалось поймать их взглядом, на ум неизменно приходили пресловутые «дети подземелья», оплаканные еще в школе... И сразу вспоминалась ее, Илонина, несмышленая  детская жалость к  придуманной маленькой девочке, высосанной и убитой серым камнем. Девочке, чьей единственной радостью была не принадлежащая ей, украденная для  нее кукла.
     Кукол у Анькиных малышей   не было. Так же, как и других игрушек – машинок, нелепых  розовых зайцев, мячиков и прочей любимой детворой  дребедени. Эти дети  не играли, не смеялись, не прыгали, не пели, не занимались ни одним из шумных ребячьих дел, доводящих взрослых до безумия ... и это почему-то беспокоило Илону.
      На следующий же день Анна, не говоря ни слова, оделась в поношенную оранжевую куртку на три размера больше, чем требовалось, и ушла. Хозяйка,  опешившая от неожиданности до полного безъязычия (и, кажется, не в первый раз),  промаялась весь день, мучимая  попеременно   то желанием выйти из дома в выходной, то   иррациональным страхом оставить в одиночестве  двух малолетних детишек, за которых, очевидно, мать совершенно не беспокоилась. Когда Илона, движимая жалостью и смутным долгом «самки» по отношению к беспризорным детенышам одного с ней вида,  попыталась их накормить, девочка, отводя взгляд  в сторону и старательно не глядя на сердитую тетю, тихо попросила: «Вы нам хлебушка дайте, пожалуйста». Говорила она, для такого маленького ребенка, удивительно хорошо и чисто, без младенческого сюсюканья и пришепетываний. За стол, на котором золотился в тарелках суп,  и сиротливо лежали все положенные столовые приборы, дети  сесть отказались, взяли свой кусок хлеба и вышли в «захваченную» ими  комнату, обронив, что они «покушают там». Зашедшую за чем-то через полчасика хозяйку  ожидала серьезная эмоциональная встряска: батон был покромсан грубыми неровными кусками и насыпан прямо на  полу неровной кучкой. Дети сидели около хлебного холмика с сосредоточенностью маленьких зверьков, и, беря по кусочку, медленно и с видимым наслаждением клали в рот каждую крошку.
     Но главное потрясение было впереди. Стоило  женщине  немного успокоиться  и увериться, что неприятных неожиданностей от навязанной ей малышни больше не будет, Аленка снова заговорила, предварительно подергав за полу халата для привлечения внимания. Очевидно, в этой парочке право и обязанность добиваться чего-то от взрослых предоставлялось только старшей сестре. Может, Ваня вообще еще не умел разговаривать? Бездетная Илона, не имеющая племянников и племянниц, смутно представляла себе, в каком возрасте дитя обычно осчастливливает радостно квохчущую по этому поводу мамочку первыми корявыми словесами.
-Тетя Лона, а можно нам воды в ванну набрать?
-Вас же мама вчера купала!
-Мы поиграемся. Пожалуйста! Мама разрешает!
      И тетя поплелась в ванную комнату, исполнять очередную детскую прихоть. Не было ни взвизгов, ни смеха, ни плеска, а на вынужденную попытку присмотреть за их играми (далеко ли до беды!) девочка отреагировала тихим:  «Мы сами».  При появлении Илоны ребячьи фигурки стали настолько принужденно-застывшими, что она безропотно ушла.
      Но, сидя в своей комнате или на кухне, она все время напряженно прислушивалась.  Надоедливый бубнеж телевизора хозяйничал в ушах, и женщина раздраженно щелкнула кнопкой. Что они могут делать там так тихо, три  часа в давно остывшей воде? В начале одиннадцатого (мамаша еще не появилась!) Илона наконец не выдержала. Выдернув из душистой стопки   любимого белья розовое махровое облако, она решительно направилась в ванную.
      Наверное, именно тогда, когда малыши, в ожидании прихода матери, тихонько посапывали на ее широкой, слишком широкой для одного человека кровати, и вкралась тихонько не осознанная поначалу мысль пересадить эти два бутона на более благоприятную -  ее, Илонину, почву. В интересной Анниной жизни детям явно не хватало места... и любви.
      Все так и шло, и Илона потихоньку вплеталась в скоро ставшую знакомой мелодию чужой непонятной судьбы.  И сама уже не знала, что испытывает – раздражение из-за присутствия «святого семейства», или желание подышать подольше ароматом Свободы и Воли. Даже ей, давно и прочно скованной устоявшимися представлениями о жизни и желанными путеводными целями, было ясно: непутевая Аня - единственный по-настоящему свободный человек, когда-либо встреченный ею, не взирая на отсутствие крыши над головой и уверенности в завтрашнем дне... А, может, благодаря этому?
     Анна приходила и уходила, когда хотела, иногда приносила немного денег,  иногда - дешевые  продукты, которые отказывалась есть даже избалованная Илонина кошка, но с аппетитом уписывала детвора. Чем занимается, она  не рассказывала, Илона же  вмешиваться в ее дела  боялась – не хватало еще вляпаться в какую-нибудь грязную историю! Единственно, чего она потребовала твердо и категорично – наличие мамаши в квартире в ее, Илонины, рабочие часы и хотя бы минимальный присмотр за детьми. Как это ни странно,  «кошка, гуляющая  сама по себе» подчинилась без споров и возражений. Хотя Анна, похоже, вообще никогда не спорила – она просто молчала и делала то, что считала нужным....
       Как-то Илона, возвращаясь с работы,  боковым зрением поймала высокую фигуру в оранжевой затрапезе и, поддавшись порыву, притормозила так, что бы ее трудно было заметить. Она чувствовала себя охотником, выслеживающим дичь, чувства стыда за попытку подсмотреть то, что ее вовсе не касалось, и азарта причудливо перемешались в крови и приятно будоражили. Анна, не обращая внимания на детей, разговаривала с бородатым незнакомцем, волнистые волосы которого, украшенные косичками и пестроцветными бисерными фенечками, вызывая жгучую Илонину зависть, спускались ниже лопаток. Ванечка самозабвенно топал ногами в самой середке холодной мартовской лужи, дробя на кусочки отраженные пышные облака, но взгляд Илоны притянуло лицо Аленки – с недетским сосредоточением та неотрывно  глядела в витрину магазина, возле которого они стояли. Обычно малоподвижное и бесстрастное девчачье личико (это в четыре-то года!) сияло неприкрытой
 жаждой обладания и благоговейным изумлением, достойным любого из чудес света.
      Илона позже пробежалась мимо магазинчика – посмотреть, что же там было особенного. На взгляд взрослого человека, да и любого современного ребенка, вырастающего в окружении цветного игрушечного изобилия – пожалуй, ничего. Вот разве что в центре, среди каких-то невнятных мячиков, пирамидок и кукол красовался солидных размеров розовый медведь с совершенно дурацким, на взгляд Илоны, бантом на шее, похожим на гигантскую тропическую бабочку.
        Этим же вечером  она словно в шутку  сказала Анне, что хотела бы оставить детей себе. Та не ответила ничего, словно не слышала, но Илона заметила, как потвердело у нее лицо, и поняла: Анька детей без боя не отдаст. Ну ничего, для выигрывания подобных сражений и существуют деньги и юристы....
     Весь следующий день ее не оставляло праздничное оживление, переполненное  солнечными зайчиками грядущих радостей. Его не смог развеять даже осторожный юрист компании, к которому она забежала, оторвав свободную минутку от донельзя загруженного рабочего дня. Ну что ж, все будет не так просто, как ей казалось, но трудности  для Илоны были сродни препятствиям для хорошей скаковой лошади: барьеры она привыкла преодолевать! И шор у нее на глазах никогда не было - Илона прекрасно отдавала себе отчет, что Анькины дети – не приученные к цивилизации дикие звереныши, современные городские Маугли, и их так же трудно научить жить «как люди», как и выросшего с волками знаменитого на весь мир Лягушонка. Она заставит Аньку  отказаться  от материнских прав, подыщет хороший частный детский сад (не доверять же драгоценные крошечные души обезличенному государственному  воспитанию!),  учителя музыки, опытную няню с хорошими рекомендациями....  Конечно, детей должны воспитывать родители, а не няньки, гувернантки и бонны (ей очень нравилось это неупотребимое сейчас слово, взятое из чопорных устаревших книг), но няня сможет заменить Илону, пока новая мама  на работе. Леночке она будет заплетать косички, не передоверяя эту приятную заботу никаким воспитателям, а Ванечке сделает в салоне практичную модную стрижку. Куда ж это годится – у трехлетнего мальчугана волосенки до плеч! Вот когда мальчик  вырастет, то,  если захочет....  -  Илона немного полицемерила сама с собой, в глубине души твердо зная, что ЕЕ Ванечка хиппи никогда не станет.
      Слева мелькнула освещенная витрина вчерашнего магазина, и Илона, неожиданно для себя самой, остановилась. Не рассмотренный ею толком вчера медведь оказался огромным и симпатичным,  добродушная мультяшная морда примиряла с ядовито-розовым нелепым мехом.  Посмеиваясь над собой, она забежала в магазин и через десять минут в ее объятиях уютно устроился новый обитатель ее будущего веселого дома. По дороге зверь все норовил свалиться  с сиденья, и она постоянно поглядывала на него в зеркальце, предвкушая живое, счастливое, сумасшедшее выражение детских мордашек. И к черту их нерадивую мамашу!
     С дурацким медведем  в охапке она, наконец, протиснулась в дверь и сразу поняла: что-то изменилось. Еще не желая верить, как была – в куртке и сапогах, метнулась по  комнатам. Никого. Под креслом больше не было спальника, в кладовке – пластиковых мешков с барахлом. Сама не зная -  зачем, Илона вернулась к порогу, возле которого праздничной лохматой горкой возвышался никому не нужный медведь. Постояла над ним, заново привыкая к  стремительно обретающей полузабытые уютные нотки тишине, и.... пнула его ногой.