Мама

               
        Мама сидела в тюрьме. Она сидела, а Сережка, по общему мнению, страдал. Ему, конечно, было плохо, но вовсе не потому, что приходилось жить с бабушкой, он и так провел у нее почти всю свою куцую шестилетнюю жизнь, а оттого, что мама стала  «уголовницей». Так говорила бабуля и всегда при этом плакала и почему-то сердилась на маму, на себя и даже на Сережу. И взгляды взрослых в школе и во дворе стали такими, как будто он уписался или у него завелись вши. Зато мальчику здорово льстило неуемное ребячье любопытство, выражавшееся в бесконечных «расскажи» и «а правда?» Неожиданно он сделался центральной фигурой в своем мирке, и даже грубовато-невозмутимые подростки и взрослые девчонки, не замечавшие его раньше, как и остальную мелкотню,  отлавливали малыша специально для того, что бы задать все те же вопросы...
      Но вот то, что  «посадил» маму именно этот, хорошо знакомый и любимый взрослый (тут ребенок всегда представлял себе, как большой и  сильный дядя Сережа выкапывает глубокую-глубокую яму, потом берет мамочку за волосы, опускает ее в туда  и аккуратно присыпает свежей, остро пахнущей землей) не вмещалось в узких рамочках маленького детского мира. Дядя Сережа всегда обзывался вкусным словом «тезка» и подбрасывал Сережку высоко-высоко под потолок, так,  что сердце падало прямо в левую пятку и хотелось счастливо визжать, и чтобы так было всегда. А теперь, когда мама сидела в тюрьме, он больше не приходил,  и бабушка говорила, что он маму «подставил». Никаких устойчивых представлений о мироустройстве мальчишка по малолетству не имел, но Мир смутно ощущался им как разноцветный волшебный ковер, сотканный неведомой Василисой Прекрасной специально на радость Сереже. От дяди-Сережиного предательства мир перестал быть целым и правильным, пестрые лоскуты дней и событий вылиняли и приобрели цвет серых тюремных стен, и ничего поделать с этим было нельзя.
       Однажды бабушка взяла Сережу на свидание.  По фильмам он уже знал, что свидание – это когда целуются, ходят, держась за руки, как детсадовцы,  и говорят глупыми сладкими голосами, но оказалось, что «свидание» – это тюрьма,
которая  называлась нелепым  и страшным словом СИЗО, совершенно не похожим на все остальные слова, заполнявшие до сих пор его детскую жизнь.  Что бы не испугаться, Сережка старательно повторил про себя
те запретные словечки, которыми перебрасывались старшеклассники на школьном дворе.  Потом он подумал, что если бы бабушка или мама знали, как он ругается, то обязательно шлепнули бы его по губам, но они не могут слышать у него в голове! Мальчик даже засмеялся тихонько, за что получил сердитый рывок за руку, но, занятый своими мыслями, почти не обиделся. В последнее время бабуля  часто его дергала, и ругала, и даже отшлепала один раз ремнем, чего не делала раньше совсем никогда. Старушечье лицо,  ранее всегда  ласковое, теперь постоянно было растерянным и сердитым, а сейчас  бабушка  еще зло поджимала губы и что-то бормотала себе под нос про «мальца, которого надо кормить-поить –одевать» и про какую-то «заразу», которая «семь шкур содрал», «а эта просила ребенка привести»,  и про «дуру,  которая верит кому попало». Тут Сережа внезапно понял, что «дура» – это мама, и все-таки обиделся на бабушку и хотел сказать ей об этом, но они уже пришли.
       Тюрьма оказалась совсем не страшным местом, только скучным и унылым. Решетки на окнах, правда, были, но ни солдат с автоматами, ни собак, ни злых бандитов в наручниках мальчишка не увидел, хоть и вертел головой во все стороны. Бабушка оставила его возле какой-то двери  и ушла, а ему  велела не вставать с жесткого неудобного стула, на котором все время хотелось ерзать, и Сережка отчего-то послушался. Он старательно ждал, и все ерзал, ерзал, и все больше боялся, что бабушка никогда не вернется, и он навсегда останется на этом стуле, в этом ярко освещенном голом коридоре, в тюрьме, как мама. Малыш уже  готов был заплакать, но тут его снова схватили за руку, и куда-то повели, и втолкнули в странную комнату, в которой действительно стоял солдат с автоматом, но даже рассмотреть его мальчик как следует не успел, потому что за толстым стеклом появилась мама. Сереже хотелось броситься к ней, и повиснуть на шее, и завизжать, но было нельзя, а можно было только смотреть на нее через стекло и разговаривать по дурацкому телефону, как будто телефон нужен, если ты с мамочкой в одной комнате. Мама так быстро и невнятно что-то говорила, что Сережка никак не мог ничего понять, и смотрела на него жадно и жалобно,  словно она была ребенком, которому страшно в темноте, а он – взрослым, способным включить свет,  утешить  и вывести за руку туда, где весело и нечего бояться. А потом уже нужно было уходить, и он так и не успел рассказать маме про Вовку из 2-го Б, который все время его обижает, и про собаку Басю, позавчера родившую щенков, и  про то, что он очень-очень соскучился, и про.....
       Всю дорогу обратно бабушка шмыргала носом и сердито дергала Сережку за руку, когда ей казалось, что он хочет вырваться. А он  и не думал вырываться, вот еще!
       Из чердачного люка наполовину свешивался  бомж Дима, живущий в их доме еще с тех пор, как Сережа ходил в садик, и мальчик испугался, что тот сейчас вывалится: – Лена Константиновна, - жалобной скороговоркой завел Дима, -  дай чего покушать, ну картошечки хоть...
      Бабушка метнула в него такой взгляд, что Сережка сразу понял -  не даст, и ему стало жаль вонючего, но доброго и веселого Диму. – Ах ты, тварь! Рвань подзаборная, - начала она незнакомым визгливым голосом, - паразит, да лучше б ты в тюрьме сидел, чем.... -  и осеклась. – Да что это я,  -  голос пожилой  женщины внезапно постарел и очень-очень устал. – Ты-то в чем виноват? Сейчас приготовлю что-нибудь. - Ссутулившись, Елена Константиновна скрылась в квартире, даже не посмотрев, идет ли следом внук.
     Посередине стола гордо возвышалась ваза, полная спелых желто-розовых яблок. Сережа взял в руки  маленькое душистое солнце и, скорее по привычке, чем повинуясь желанию, хрупнул сочной мякотью.
-Сиротинушка мой, - ныла на кухне бабуля, чистя картошку.  Яблоко было безвкусным и мир тоже был безвкусным, серым и пыльным, словно давно, «отродясь», как говорила бабушка, немытое окно. Смешное словечко «отродясь» на самом деле значило «никогда», но в отличие от своего смысла казалось веселым и легким. «Никогда», наоборот, было тяжелым, плоским и серым  или даже черным, но не жгуче-черным, как ночь, обещающая страшные тайны и приключения, а скучным и бесполезным. Сразу становилось  понятно, что в «никогда» не бывает ничего интересного, никакого «может быть». Сережка очень любил именно «может быть», от которого можно было ждать чего угодно.
–Мама, пойдем на качели? А потом мороженного купим? – замирая, спрашивал он, когда был маленьким, год или даже два назад.
-Может быть, - весело отвечала мама и смеялась так, что он сразу понимал – будет все, чего он так хотел, и еще что-то будет, о чем он даже не догадывался мечтать, а мама придумала и теперь предвкушает его счастливое удивление и заранее радуется за него.
   Сережа вспомнил все это и заплакал.