Свет в твоем окне

     Боль больше не желала уходить, даже после уколов. Она просто отодвигалась куда-то вне измученного тела, сворачивалась на груди холодным, едва ощутимым клубком и из этой непостижимой близости смотрела на  выпущенную из когтей жертву с отстраненным, насмешливым любопытством. Полина ощущала себя мышкой, отпущенной на иллюзорную свободу сытой кошкой, полностью уверенной, что добыча от нее не уйдет. Зверек мечется в своем сузившемся до крошечного размера мире, но убежать не может – хвостик зажат в зубах неотвратимости....
         Полина  чувствовала себя так, словно одна часть ее уже практически растаяла. Почти отделилась от земли, отринув все, что могло удерживать ее в этом мире, приготовилась снисходительно взирать сверху, из неощутимого далека на стенания по ней оставленных  родных, сосредоточилась на своем убывании. А другую  часть намертво загрузили камнями - заботами, прибившими ее к земле. Умирать было тяжело. Не из-за боли в гуди, нет. Была другая, неощутимая на физическом плане бытия,  но, тем не менее, реально существующая боль. Горюяя по дорогим умершим, люди наивно демонстрируют бесстыдный эгоизм неприкрытого горя: «На кого ты меня оставил»,- ...да... «Как я без тебя буду жить?» – Как будто пытаясь снова водрузить на плечи тем, ушедшим, сброшенное или выроненное бремя. И хоть бы кто-нибудь задумался: - А как они там?  Без нас. В темноте?
        Судя по требовательному стуку каблучков в коридоре, к двери приближалась  она – Забота. Женщина на больничной кровати насторожилась. Леся? Откуда? Сейчас же занятия. Дверь словно рвануло энергетическим вихрем, и на крыльях этого урагана в палату влетела  яркая бабочка – Леся. Игнорируя косые взгляды со всех коек, кроме Полининой, покружилась по палате и приземлилась прямо на кровать (на бабкины ноги), чувствительным пинком двинув попавшийся на пути стул. Сидевшая возле тумбочки Оля едва заметно поморщилась. Они с Леськой не ладили, вот Полина и просила навещать ее в разное время. Так же как и Полина, она чуяла Леськино приближение, словно Олесино маленькое стройное тело создавало в пространстве вполне реальное возмущение, подобно кругам на воде  от камушка, брошенного уверенной рукой. Девчонки вяло поздоровались, не выразив обоюдного восторга. Полина, натянуто улыбаясь, переводила взгляд с одной на другую. Такие они разные. И она любит их обеих...
         Хотя, надо признаться, на  Леську глядеть  гораздо приятнее. Джинсы низко сидят на узких девичьих  бедрышках, открывая кривоватую ухмылку послеаппендицитного шрама. И как ей не холодно? Зима ведь, а у нее спина и живот голые...В пупке горделиво расправляет крылышки крохотная золотая стрекоза, необъяснимым образом похожая на свою хозяйку. Короткие волосы топорщатся  на аккуратной маленькой головке с бледным остреньким личиком подобно лисьему меху. Этот взъерошенный мех хочется  пригладить, а зверька – приручить. Когда Полина смотрела на девочку, ей вспоминалась полузабытая давняя песенку известной когда-то  бардессы: « И сидела у окошка, и лежала у огня, то ли птица, то ли кошка, то ли баба у меня...» А глаза – как у ангела. Огромные, светлые, с неуловимыми переливами цвета, наивные и мудрые одновременно. Полина никак не могла совместить в своем сознании эти неземные очи с легкомысленной, поверхностной и по-детски жестокой Лесей...
         А Оля похожа на мать. Ничего плохого Полина не могла сказать про вдову  сына – Света хорошая, правильная женщина. Немного слишком ...двумерная,  что ли....похожая на линейку. Как ни нелепо было сравнивать с линейкой громогласную, пышную, обширную во всех измерениях невестку, Полина ее воспринимала именно так.... Олечка сидит прямо, сложив на коленках пухлые маленькие руки с короткими розовыми ногтями. Грубоватые, какие-то не девичьи черты лица.  Макияжа – в меру, юбка – в пределах приличий, прическа – волосок к волоску. Словно ей уже сорок, а не девятнадцать. Чистенькая, хрустящая, словно целлофановая обертка... Оля приходила аккуратно, через день, подменяя свою мать. А вот Леська могла прискакать и два раза в день, в самое неурочное, вот как сейчас, время, а могла  на месяц-другой и вовсе забыть про Полину...
           Старуха  поежилась.... Будущие упреки и проклятия уже словно повисли на ее костлявых плечах. Если все-таки она сделает то, что собиралась, Светлана и Олечка  ее не простят... Вот все удивятся, когда узнают, что Полина оставила все не дочери, не единственной внучке, а чужой, в сущности, девчонке – поздней дочери своей покойной подруги. Никто ведь не знает...
          Изобрев предлог, казавшийся им самим смехотворным, но вполне почему-то убедивший всех окружающих, даже ревнивого Павла, они  уехали вместе – Рита, старательно притворяющаяся беременной, и не менее старательно утянутая, страдающая от тошноты, бледная от страха Полина.  Для Ритки это была игра – захватывающая детективное действо  с самым желанным на свете призом... Они со Стасом уже и не чаяли обрести ребенка. Усыновить, конечно, можно было, вон сколько их в детских домах, но это трудно,  и  огласки не избежать... А так  ни одна сплетница не усомнилась, что Олеся действительно Маргаритина родная дочь...
       А Полина боялась Павла. Он был добрым человеком, но слишком уж черно-белым. Военный до мозга костей, как сейчас поет одна из поп-див, «настоящий полковник». Измена жены была для него чем-то немыслимым, не прощаемым, подобно измене Родине. Да и Сашенька, сыночек, был уже совсем взрослым, за девчонками бегал, со Светой как раз начинал встречаться... Полина  тогда совсем потеряла голову от мальчика моложе нее чуть ли не на пятнадцать лет, лейтенантика Ленечки... Весна, сирень, командировка мужа.... Уходящая  юность, когда каждый миг любви хочется  поймать и удержать любой ценой... Близкая  старость - вечное пугало женщин «за тридцать», когда кожа уже потеряла былую упругость, а мудрости нет, и жажда  сосет совсем еще юную душу...Ей стало грустно и смешно, в груди, под болью, заныло сладко и тревожно, как когда-то... А потом наступила расплата...Пришлось, конечно, понервничать, да и делалось все не бесплатно, но в целом все обошлось. Рита со Стасом обрели доченьку – а Полина вернулась в свою  спокойную, пусть и несколько скучную и однообразную семейную жизнь...
      Рита была несколько безалаберной (царство тебе небесное, подруженька!), и Леську такой воспитала. Хотя внешне девочка похожа на свою настоящую мать. Рыжая масть, забытая всеми, но хранимая самой Полиной хрупкая прелесть... Грустно... Забыли все. Только она одна еще и помнит себя, молодую... Каким разумным и правильным не представлялось то, что она совершила, двадцать лет назад,  сейчас Полина об этом  жалела. Она сама могла растить эту яркую бабочку, этого легкомысленного мотылька, летящего на блеск и мишуру... Леся нуждалась в любви. Все равно в чьей, лишь бы любили. Бездомная собака...Соседский пацан, на два года младше, и потому – абсолютно неинтересный... Стерва преподавательница, не выносившая ни одной хоть в малейшей степени  прекрасной представительницы  прекрасного пола... Все очаровывались походя, просто ради энергии любви, которая какое-то, пусть короткое время струилась от них к предмету обожания, наполняя прелестного вампиреныша радостью жизни... Потом они забывались. Все. Навсегда. Даже если пространственно находились рядом и по-прежнему требовали внимания...Похоже, что обид, ненависти и ревности Леся не воспринимала, не желала замечать. Такая вот счастливая особенность – видеть и чувствовать только то, что хочешь. Иногда Полина ее боялась. Своей родной дочери. Когда чувствовала что-то сродни желанию вилять хвостом и ползать на коленях. Бездомная собачка, когда-то давно зарывшая свое счастье на чужом огороде...Но все равно, спасибо тебе, Рита... Ты вырастила ее. Ты научила ее – нет, не любить, но хотя терпеть меня по привычке – старую, глупую, больную, жалкую...
      Леська небрежно чмокнула «Бабу Полю»,  зашвырнула в тумбочку купленные по пути фрукты, покрутилась по палате, демонстративно не обращая внимания на застывшую на стуле Ольгу, и упорхнула по своим сверхважным мотыльковым делам.... Ольга по-прежнему делала вид, что этот визит ее ни в коем случае не касается....
       -Олечка, осторожно сказала Полина. - Леся тебя любит. Конечно, по-своему....
-А я не хочу, что бы меня так любили. Пусть любит..по моему! - Оля вскочила, схватив сумку, и рванулась прочь...
Старуха замерла ошеломленно, привычно ощупывая границы боли... Она никак не ожидала такого от своей тихой, спокойной, скучной внучки. Взрыв, тарарам – это Леська. А Оля – предсказуемость,  спокойствие и надежность... Господи, как она ошиблась!  В очередной раз. Она вспомнила, как неразлучны были девчонки два-три года назад, как в унисон звенели их юные жизни.... Бедная Олечка.... Ни в противоположность ли Лесе ты стала такой спокойной и аккуратной? Только ли из чувства долга и желания что-то доказать ты навещаешь бабку? Или в надежде вот на такой вот счастливый случай?
      Посетителей выдворяли из палат, наступало сакральное время больницы – тихий час... Ольга, немного посидев, тоже ушла. Полина полежала, прислушиваясь к неясным пока угрозам усмиренной уколами, затаившейся боли...
Сползла  с кровати (Господи, какие у нее ноги стали худые – она поспешно отвела взгляд, и, не глядя, сунула распухшие ступни в тапочки), - и, задыхаясь, поковыляла по коридору. По счастью, Андрюшкин кабинет находился совсем рядом, через две двери. Полина всю жизнь считала себя везунчиком, баловнем судьбы. Ей все всегда удавалось, ей щедро отсыпалось и благ, и жизненных радостей...Она горько усмехнулась своим мыслям: Можно ли считать везением наличие бывшего одноклассника и друга детства – зав. отделением в онкологии?
            Позже, после того, как завещание было написано и заверено, как положено – не подкопаешься! - уже водруженная в кровать всполошенными начальством медсестрами, она думала, что наконец сделала все, как надо, можно умирать. У Леси квартира есть, от Риты со Стасом осталась (на мгновение резанула жалость – за что это девочке? Трижды сирота.Пусть она и не знает...), ей – драгоценности и дача. А Оле – квартира. Неплохая, в центре, а главное – своя... С матерью ей нелегко живется, та после смерти мужа загуляла... В отличие от большинства свекровей, Полина невестку не судила – она перед ее сыном ни в чем при его жизни не виновата, а в могилу с ним ложиться, пусть и фигурально, не обязана. Каждый лечит душевную боль, как умеет…
        Полина наблюдала со своего обретенного острова спокойствия за чужой суетой... Загорались и гасли лампы, вскрикивали люди, кто-то стонал, кто-то плакал... За дверью  то осторожно крались, то деловито чеканили шаг.. А вот побежали, приглушенно загомонили... Жизнь в коридорах и палатах постепенно стихала, замирала, уходила туда – в мир, где тоже есть боль и страх, но так же есть и надежда. Жизнь просто уходила...
         Лежа здесь, почти мертвая, беспомощная, она могла только думать и вспоминать.... А еще смотреть и слушать. Дыхание соседок по палате, такое же разное, как сами женщины – тихое, чуть подсапываещее на выдохе –той, что слева. Эта еще, может, и выкарабкается... Хриплое, со всхлипами – у окна. Этой мало осталось, не больше, чем самой Полине. И свое – неслышное, как будто уже ее и вовсе нет.... В окно палаты заглядывала  звезда. Каждую ночь, как на работу, она приходила в обведенную морозным узором рамку  темноты, и взирала с небес  на Полину. Так они и смотрели друг на друга.  Мысленно Полина разговаривала со звездой. -  Ну что же ты, Господи, - говорила она, - за что мне это? – и злилась. Иногда звезда отвечала: - Ничего, все образуется. Леська будет счастлива, а мы будем смотреть на нее отсюда и  тоже....будем...
       Потом небо выцветало до сиреневого, звезда мигала почему-то уже зеленым глазом и уходила. -  К-харрр, -кричала озябшая за зиму ворона. Начинался птичий грай.