От кабанов до Гриши Отрывок из Орехов

– Э-ге-гей! – слышу зычный голос Михалыча. – Охотник! Тормози лаптёй, обедать будем!

Тропа тянется вдоль ручья, а потому остановиться можно в любом месте, только бы найти полянку, где трава для лошадей получше.

Всякий раз любуюсь, как быстро и без суеты управляются мужики с лесными делами. Пока мы с Женькой под руководством Михалыча развьючивали лошадей, аккуратно складывали вьюки, затем лошадей путали (на всякий случай, вдруг кто пугнёт их, а потом попробуй, собери), остальные мужики уже кипятили чай на костре, раскладывали нехитрую снедь к обеду, скинув обувку, шевелили босыми пальцами, давая отдых усталым ногам.

Едим молча и быстро; все знают, что время тянуть нельзя – дорога дальняя и успеть надо засветло.

После обеда пять минут перекур, вьючим лошадей и – пошли.

Тяжело шагается после короткого отдыха, но скоро втягиваемся, и опять, забывая об усталости, только и успеваешь отмечать про себя подъемы, спуски, переправы.

Постепенно отдаляемся от реки, и скоро, на одном из перевалов, я заметил, что реку уже не видно, а лишь вдалеке, в левой стороне угадывается по разлому тайги её присутствие.

Опять спускаемся в распадок и идём по берегу быстрой и полноводной речки. С каждым часом ниже солнце и ближе долгожданная вечерняя прохлада. Она уже копится в сумрачной тени густого подлеска, подкрадывается на мягких лапах, чтобы прикоснуться к разгоряченной спине и голове.

Рябчики иногда выпархивают из-под ног, но гоняться за ними, выглядывать их среди веток и густой листвы уже лень. Пусть живут. Всё чаще думается о конце пути, о той долгожданной минуте, когда Канитель скажет, наконец: «Всё. Пришли». А надо будет ещё искать в себе силы готовить дрова, ночлег, ужин…

Выйдя на небольшую поляну, я замер: у подножия крутого, безлесного склона в полусотне шагов от меня паслось стадо кабанов, – матка и четыре полосатых поросёнка. Медленно, стараясь не звякнуть замками, открыл ружьё, выбросил под ноги дробовые патроны, нащупал на поясе пулевые, вставил их в оба ствола и плавно закрыл вертикалку. Первый раз мне довелось видеть кабанов так близко и потому закралось непрошеное опасение.

Кого стрелять? Матку? Но я знал, что раненая кабаниха свирепа и, не успеешь глазом моргнуть, как…

Решил стрелять поросёнка.

Сзади, из чащи, выходил Михалыч, ведя под уздцы коня. Я чувствовал, что он ещё не видит стада, но видит застывшего меня. Жестом остановил его. Услышав, как замерли шаги, стал поднимать ружьё. Страх и охотничий азарт перемешались во мне в тот момент, когда давил на спусковой крючок.

За дымом прогремевшего выстрела я успел заметить, как пуля взбила пыль над самым хребтом поросёнка. Я «обвысил». Матка резко вскинула голову, хрюкнула, и всё стадо во главе с ней рвануло вверх по склону.

Не успел я перевести дух и вспомнить о втором патроне, как Михалыч, подскочив, вырвал у меня ружьё и, словно не было пройдено десятки километров, с проворностью обезьяны ломанулся вслед за стадом. Лишь в момент перехвата бросил вопрос:

– В каком?

– В нижнем.

Я – пацан, щенок, мальчишка стоял потупясь и слушал презрительные упреки подошедшего Лёхи Односторонцева:

– Охотничек, мать твою!..

Михалыч вернулся ни с чем. Устало спросил:

– Чем бил?

– Пулей, чем же ещё, – понуро ответил я.

– Надо было картечей.

– А ты мне её дал?

– Чего теперь…

Так и стоит перед глазами картинка: бегущее вверх по крутому склону стадо, – впереди здоровенная мамаша-кабаниха, за ней рыжие полосатики, крепкие, упитанные пудовички лепят, прихрюкивая и попёрдывая, словно стремительные живые торпеды. А за ними Михалыч с ружьём, неутомимый, заводной, как чёрт, Михалыч. Крутой подъём метров в двести вся эта кавалькада одолела за считанные секунды, но те, полосатые, оказались, конечно, шустрее. Вверху, за гребнем, начинался густой лес, в котором кабаны благополучно растворились, оставив нас с носом и… с рябчиками.

Потом, в других лесах и таёжках, в другие разные годы доводилось охотиться часто. Случаев было много и разных, но то полосатое семейство никогда не выходило из памяти.
После неудачного выстрела вдвойне навалилась усталость, словно грузный мешок вздел на спину.

В приближающихся сумерках ноги теперь сами находили бугры, корни, камни и то и дело цеп-лялись за них.

– Михалыч, далеко ещё?

Канитель, подбадривая, врал напропалую:

– Вот тот перевальчик ещё одолеем, потом ручей будет, - перебредём, за ним подъём небольшой, и всё.

И был «перевальчик», и «подъёмчик», потом ещё три ручья с тремя бродами, а конца всё не было. Голова клонилась вниз и сапоги давно стали пудовыми.

– Ну, чё, Михалыч?

Канитель делал удивлённое лицо и внимательно смотрел вперед. Затем снова убеждённо объяснял (нам с Женькой, лесники-то знали и дорогу, и конец её):

– Ага, вот там вон, видишь – прижимчик? Потом от него, видишь, тропа в горку пошла? Отсюда не видно? Да-да, там дальше скала ещё, тоже отсюда не видно, вон за тем сосняком. Потом вниз, влево и… и всё. Километра три, мужики, не больше, я думаю.

И так несколько раз. А мы всё шли и шли…

Солнце уже висело над самым горизонтом, а в распадках давно царила глубокая тень.

Вместо трёх позади оставалось и пять, и шесть километров… Но, поднявшись на очередной перевал, нас ждало новое разочарование, и тогда Канитель, удивлённо оттопырив губу, совсем не притворно матерился и объяснял нам, что опять «просчитался распадками».

– А-а! – говорил он, «озарённый» явившейся вдруг догадкой. – От Трёх Ручьёв до Зун Мурина сколько перевалов? Четыре? А мне в башку чего засело два?.. Чего это мне два на ум пришло? Ну, вот, накинь теперь ещё два перевальчика. Потом к ручью выйдем. Это и будет правый приток Каменной речки…

– Пошли, хватит голову дурить, проводник хренов.

Последняя полоса вечерней зари чуть светилась за редколесьем, когда кто-то произнёс, наконец:

– Вот и балаган…

Ноги сами подкосились. Неужели всё!?

Михалыч, хитрюга, до последнего молчал, а тут взял и ляпнул, чтобы уложить наповал:

– А знаешь, сколько умяли?

– Ну…

– Семьдесят пять километров. По карте мерили.

– О-хо!..

– Ну, что, так и будем сидеть? А кто коней будет развьючивать?
 
Это Лёха Односторонцев. Были б силы – вот так бы взял и прибил гада. Но кони-то не виноваты! Они, бедолаги, в отличие от нас ещё и груз несли немаленький. Стаскиваем вьюки, лошадей путаем, цепляем ботала на их взмыленные шеи и снова плюхаемся рядом с остатками старого балагана. На костёр сил никаких.

А костёр тем временем разгорается будто сам собой. Это Гриша Токарев молча, как и всё, что он делает, собрал хворост, поправил таганок, повесил котелок с водой, и вот уже живой, радующий глаз огонь освещает усталые лица. Ночь вокруг костра загустела сразу, будто воздух разбавили черными, непроглядными чернилами.

Гриша Токарев…
 
Порой задаю себе вопрос: почему мы, салаги, и не только по возрасту, но и по сути, позволяли себе такое фамильярное обращение с людьми, которые старше нас на целое поколение? И не нахожу ответа, кроме одного – так сложилось. Так уж сложилось после первой же, как правило, встречи с каждым из них в результате взаимодействия тех самых таинственных биополей, возникающих меж людьми, из которых складываются впоследствии то, что называют – человеческие отношения. Вот, к примеру, лесник Селиванов, которого не только я, но и никто в лесхозе иначе, чем на «вы» и – Никодим Васильевич, – не зовут. В чём тут дело? А вот тот же Боря Хромовских. Иногда его могут назвать и Борисом Александровичем, но он в ответ такую обезьяну скорчит!.. Палец в нос засунет да тут же демонстративно о штаны его и вытрет. Поглядишь с тяжким вздохом на его ребяческие фокусы: «Боря, ёлки зеленые, ты как пацан в детском саду. Платок тебе носовой подарить, что ли?» А тот только улыбается да носом швыркает: что, дескать, с меня взять...
 
С Гришей мы познакомились недавно. Подошли к нему вместе с Канителью, тот сказал: «Привет, Гриша». Мы с Женькой тоже поздоровались. На наши рукопожатия он представлялся: «Гриша». «А как по отчеству?» – спросил я. «А никак, Гриша и Гриша». Ну, никак, так – никак. Больше вопросов не задавали. Мне он сразу понравился, этот ти-хий, расторопный мужичок с благостным лицом святого старца, с тёплыми, задумчивыми глазами цвета майского неба. За всю долгую дорогу Гриша ни жестом, ни словом не выка-зал усталости. Его отрешенно-сосредоточенный вид и мне придавал новые силы, будто гипнотизировал на выносливость; так всегда завораживает любое дело, выполняемое уме-ло и сноровисто. Глядя на него, как-то и не думалось совсем, что бывал он здесь не раз, а потому мысленно вымерил весь путь, распределил силы и шёл размеренно, не спеша, смиренно поглядывая вперед и под ноги.

Странно: память мало чего оставила о нем. Жил рядом, шурудил костёр, варил похлёбку, веял молотую шишку… Остались же в памяти только глаза его и добрая улыбка, да ещё рассказ словоохотливого Михалыча о том, как Гришу взяли однажды на охоту на медведя.

Токарев – охотник слабенький, практически – никакой. Изредка, разве, белковать бегал, да и то, только в те годы, когда белка, как мужики выражались, чуть не огородами шла. А на медведя взяли его из-за мягкого, компанейского характера, из уважения к возрасту и заслугам опытного плотогона, известного когда-то по всему Иркуту.

Пришли они, в тот раз, на место, отаборились, Гришу оставили кошеварить, а сами направились к берлоге, которая была километрах в двух-трёх от табора. Гриша костерок держит, снега в котёл подбрасывает, – скоро добытчики мясо принесут… А тут и пальба, слышит, пошла. Да густо так! Дуплетами! Ладно, думает Токарев, завалили мишку. Ждёт охотников, а сам прислушивается, и скоро слуха его достигают странные звуки: треск, стон, рык… и, что самое интересное, звуки те в его сторону катятся, приближаются, стало быть. Почуяв недоброе, Гриша рванул к дереву, на котором висела его старенькая одностволка, сорвал ружьишко с сучка и едва успел затолкать в патронник единственный пулевой заряд, как на поляну, пятная кровью снег выкатился оскаленный подранок. Рыком выхаркивая из пасти пенную сукровицу, медведь всей лохматой горой наехал на застывшего в ужасе Гришу. В единый миг, за который Гриша успел проститься с жизнью, зверь восстал на дыбы…

Человек машинально сунул ствол зверю подмышку, нажал… и долго потом выбирался из под рухнувшей туши.

Когда подоспели мужики, бежавшие по следу раненого медведя, Гриша, не спеша, свежевал добычу.

Аккуратно вытря нож о шкуру, он, улыбаясь своей простодушной улыбкой и смахивая тыльной стороной ладони пот со лба, весело спросил:

– Что, охотнички, дым густой – обед пустой?

– Да-а! – изумлённо разводя руками, подхватил шутку шагавший впереди Канитель. – У нашего «рыбачка» жопа мокрый, но уха зы-ирный!

Эта история часто повторялась у таёжных костров в охотничьих компаниях, веселя слушателей и крепя Гришин авторитет...

Вся повесть здесь:
http://www.proza.ru/2010/01/07/551