Каштановые ресницы

Солнце светило ярко и жгуче в тот день, когда она, убравшись дома, накормив детей и чмокнув на прощанье мужа, вышла наконец из дома и направилась к подруге, в предвкушении чего-то значимого, похрустывая большим полиэтиленовым пакетом, в котором она несла платье и туфли, а также увесистую косметичку, большей частью содержания которой она не пользовалась уже очень давно. И хоть подруги намеревались пойти всего лишь на  уличный праздник, организуемый ежегодно для русскоязычных мигрантов и сочувствующих, а отнюдь не на какой-нибудь там светский прием, наша героиня с утра находилась в каком-то непонятном состоянии возбуждения, как некогда в детском саду в канун Нового года, когда вот-вот наступит новое счастье, а если и не наступит, то хоть компенсирует свое ненаступление пакетиком со вкусными шоколадными конфетами, которые тоже вполне себе счастье - такие же сладкие и эфемерные.

Подруга ее, Наташа, не то чтобы разорвавшая, а скорее аккуратно, без истерик, с помощью адвоката, разрезавшая узы брака более 20 лет назад, бездетная стройная красавица, выглядящая намного моложе нашей героини, будучи намного ее старше, находилась еще как всегда в самом начале приготовлений, погрязнув между ворохами сухой неглаженной одежды, с бигудями на голове и засохшей маской на лице. "Господи, да ты же так и к понедельнику не соберешься, а?!", - проворчала гостья с порога, потому что если бы она отказывала себе в удовольствии хоть иногда поворчать, психосоматика совсем съела бы ее внутренние органы. На самом деле Серафима - так ее назвала ее мама в честь бабушки, очень красивой и утонченной женщины, как она, мама, любила раньше всякий раз подчеркивать, до того, правда, как начала надевать грязные трусы поверх брюк и ругаться направо и налево матерным слогом, - была рада, что у нее было еще столько времени для того, чтобы накраситься, уложить волосы, запихать в нижнее белье оптимальным образом все, что предательски из него торчало, как поднявшееся тесто из слишком маленькой кастрюли, и, вообще, привести в божеский вид то, чем в свое время она заработала себе репутацию femme fatale.

Она принесла себе вина из кухни, кинула в бокал несколько кусочков льда, захлопнула и отодвинула подальше томик Чехова, распластавшийся на полу и, высыпав на ковер содержимое своей косметички, уселась поудобнее перед большим зеркалом шифоньера, которое ей почему-то всегда немного льстило, и с нетерпением школьницы принялась наводить то, что некоторые называют марафетом. Один мазок ложился на другой, один глоток скатывался, обжигая гортань, за другим, и вот уже, шаг за шагом, в зеркале начало выкристаллизовываться ее лицо, вот они, большие раскосые глаза, вот симпатичный маленький ротик, широкие скулы и задорный раздвоенный подбородок - единственное, что всегда  без оговорок нравилось ей в самой себе. Очки сменились контактными линзами, ярко блестящие волны длинных каштановых с проседью волос рассыпались по плечам, вырвавшись из железных оков шпилек и заколок, и вот из зеркала на нее посмотрела совсем другая Серафима, еще почти молодая, свежая, харизматичная женщина в расцвете лет. "Весьма и весьма, между прочим", кокетливо сказала она вслух и невольно высокомерно улыбнулась.

В этот момент зазвонил стоящий неподалеку телефон, высветился ее домашний номер и легкая тень, можно даже сказать, тень тени, пробежала по ее напудренному лицу. "Да, дорогой? Что случилось?", - Серафима подняла трубку и незамедлительно осушила свой бокал. "Слушай, Сима, где мое налоговое извещение за последний год, а? Ты не знаешь?" "А что, в папке по налогам нету??" "Не знаю, я не смотрел..." Она глубоко вздохнула и терпеливо произнесла: "Ну вот тогда посмотри сначала там, ок?" "Ладно, сейчас посмотрю, если что, я тебе еще раз перезвоню, хорошо?". "Ладно, давай, но только скоро мы уходим, а там я мобильника не услышу, так что знай".

Она положила трубку и пошла за вином. А что еще ей оставалось делать? За все 10 лет, что она была замужем, ей так и не удалось выработать другую стратегию, да и не пыталась она... Наоборот, в какой-то мере она была даже рада сложившемуся условному рефлексу, позволяющему ей бесстрашно принимать мужа таким, какой он был, не взрываясь и не потухая. Наташа тем временем почти собралась, если не считать бигудей и "туфельного вопроса", судя по количеству разбросанных по гостиной пар, никак не желающего поддаваться удовлетворительному решению. Подруги глухо чокнулись переполненными бокалами, и Серафима явственно почувствовала, как вместе с холодным вином по стенкам ее пустого желудка опять растекается это удивительное ощущение, почти нестерпимое для нервов, но тем не менее столь пленящее. "Сердцем чую, что-то сегодня будет!..", - вновь подумалось ей. Наташа, как всегда, копошилась и что-то болтала, Серафима ее совсем не слушала, она слышала только свою игристую кровь, постукивающую в ушах. Еще через четверть часа Наташа-растеряша, наконец, собралась и рылась, уже обутая, в шкатулке. Тогда Серафима тоже встала, надела свое воздушное черное платье, подтянула колготки и скользнула в элегантные черные туфли на длиннющем тонком каблуке, которые она купила уже 5 лет назад, а надевала до сих пор лишь раз, и, не дожидаясь подруги, выскользнула на улицу. Там она закурила, жадно затянулась и застыла, только завитки ее волос колыхались на ветру. Проезжающие мимо автомобили притормаживали, сигналили, прохожие таращились на нее как на взявшуюся тут вдруг откуда ни возьмись диковинную мраморную статую, какой-то похотливый дед вообще оборачивался на нее через каждые три шага, но она делала вид, что не замечает никого и ничего. На самом же деле, внутренне она удовлетворенно констатировала, что все у нее еще на месте и по животу ее вновь прокралось все то же чувство, что что-то сегодня будет, что-то в крайней степени примечательное...

Через полчаса подруги уже осанисто сидели в электричке, нарочито сдержанно беседуя и широкорадиально благоухая. За окном пролетала жизнь, тысячи картинок проносились мимо, оставаясь позади, едва успев предстать глазу, и лишь серо-багряное небо неизменно безразлично нависало над миром, как единственная его константа. "Странно, как же это все-таки странно," - подумалось Серафиме, "...что одно и то же небо всегда высится над землей, и когда она просыпается весной, покрываясь цветущими лугами, и когда она горит, облитая напалмом..."  Она вспомнила тот год, когда ее отец выбросился из окна, так и не дождавшись праздника на своей улице, на наступление которого он всю свою нелегкую жизнь напрасно надеялся. Тогда солнце особенно бесстыже улыбалось из-под облаков, а проклятый небосвод тяготел над головой как ржавый нож гильотины. Видимо, молчаливость Серафимы передалась и Наташе, потому что та тоже умолкла и задумалась.

Мелькали бесчисленные дома, подмигивая Серафиме освещенными окнами... В детстве она заглядывала в эти окна, рассматривала людей, садящихся за ужин или уже потрапезничавших, наблюдала женщин - жен и матерей -, накрывающих на стол и погружалась в фантазии о том, как эти семьи, наверное, живут в мире и согласии, даря друг другу чувство защищенности, открывают друг другу двери в теплые, уютные квартиры, в непогоду наливают горячий чай, с лимоном или с вареньем, а также с пирожками, а вечером ложатся в мягкие, гостеприимные постели и видят фантастические сны, возвышенные и свободные от насилия и страха.

Погрузившись в мысли, она даже не заметила, как электричка уже остановилась на нужной станции. Путницы пробились к двери и сошли на перрон и сразу влились в галдящую толпу и она понесла их к месту назначения. Сотни ностальгирующих по канувшим в лету советским дням спешили вкусить замещающего удовлетворения, которое сулила суррогатная пища, в большом количестве предлагаемая здесь душе и телу. Истосковавшиеся по вниманию молодых людей полуобнаженные тела юных девушек, тщетно пытались конкурировать с горячительными напитками - наиболее надежной и неизменно доступной радостью жизни. Наши же героини предпочли употребить по шашлычку, прежде чем перейти к пище духовной, состоявшей на момент их прибытия в истеричных завываниях со сцены где-то вдали. Шашлычок подавался в сопровождении патетического вытья эпохи восьмидесятых годов, какофонично переплетавшегося с живым воем, доносящимся издалека.

Последовательная многолетняя эксплуатация эмигрантских потребностей, - построенных на воспоминаниях об эвфемизированном забывчивой памятью советском прошлом,  невольно актуализировавшихся на фоне ощущения личностной несостоятельности, возникшего у многих перед лицом новой жизни в условиях развитого капитализма, - неизбежно привела к тому, что ностальжи-продукция претерпела за последние годы немало изменений не в лучшую сторону. Не в последную очередь это произошло из-за стремления предложения идти навстречу потребностям целевой аудитории, чаще всего не подкрепленным должной покупательной способностью. Но вряд ли кто-то из фланирующих здесь гуляк думал сейчас об этом или же о девальвации,  инфляции, и всякой прочей дефекации постигшей все то, что некогда составляло их корни - нещадно поливаемые по сути всяческой отравой они набухли и загнили, но мелкие из их волокон не спешили отмирать и год за годом заставляли своих хозяев снова и снова жевать беляши и вступать в псевдопрокоммунистические группы в этих ваших контактах, состоящие по большей части из морально дезориентированной молодежи, девяностых годов рождения.

Но, как бы там ни было, народ гулял, дети орали, мухи жужжали, душа томилась, организм жаждал раздражителей.

Выстояв очередь за пивом, обе красавицы пробрались поближе к сцене, справедливо рассудив, что лучше сделать это сразу, чем потом, когда мошпит будет штурмовать нетрезвое бабье и прочий эйфорично настроеный контингент. На сцене группа местных музыкантов столь старательно наяривала что-то, что отражало их представление о русской музыке, что уши слушателей основательно закладывало.

Когда весь этот несусветный грохот отгремел и некая дама, судя по всему, призванная играть малознакомую ей, мягко говоря, роль конферансье, просюсюкала в микрофон свой хромой на обе кривые ноги текст, на сцену вышло несколько молодых людей, которые, недолго думая, начали петь что-то довольно бесхарактерное и к тому же сильно похожее на что-то, что Серафима уже неоднократно где-то слышала прежде. Однако уходить она отнюдь не спешила - певец моментально приковал к себе ее внимание. Похож он был то ли на недоваренную курицу, то ли на молодого, совсем недавно родившегося крысенка, худощавые красивой формы ноги его облегали узенькие штанишки, голову украшала огромная шляпа, довершал наряд анахронический жилет. Публика, по-видимому, была весьма неприхотлива в плане любви к совершенству, либо же среди зрителей как раз наоборот присутствовали большие ценители куриной эстетики, ибо самой музыке тут явно радоваться не приходилось, но судя по весьма бодрой реакции на эдакое чудо, можно было сделать вывод, что многих из присутствующих сие зрелище не застало врасплох до такой степени, как это случилось с Серафимой, которой тут-то и стало ясно, что именно она предчувствовала весь этот день. Больше всего ее душу разбередили его белесые ресницы, они были совершенно бесцветными и очень шли к его тощим ногам в обтягивающих штанах. Вообще, по чести сказать, он весь был весьма и весьма бесцветным и особого орнитологического интереса собою не представлял, но ресницы его смотрелись так, будто они были присыпаны звездной пылью, а может быть и просто горстью панировочной муки. Не помня себя она следила за каждым его движением, за каждым взмахом его ресниц. Окружающий мир потерял свою реальность со всеми ее навязчивыми красками, по-глупому яркими по сравнению с бесцветностью, граничащей с транспарентностью вовсю кукарекующего что-то со сцены куренка. На самом деле он мог бы и не стараться, так как все нормальные люди в этот поздний час и так уже проснулись, а тем, которые уже опять выглядели так, как будто им срочно пора на боковую, даже самым самозабвенным кукареканьем было не помочь. Но певец наш явно был оптимистом и перья еще долго летели со сцены, пленя нетрезвые сердца; одно такое плененное даже само выскочило на сцену, толпа всколыхнулась, испугавшись было, что сейчас будут кого-нибудь ощипывать, но кроме алкоголя смелая барышня эта была исполнена лишь нарциссизма, так что кукареку нашего опять пронесло – эксгибиционистку тут же сгребли как стог гнилого сена в охапку и унесли прочь. Sic! Really sick transit gloria mundi! 

Неизвестно, как долго еще продолжалось это торжество децибелов над барабанными перепонками, но рано или поздно все кончается, оставляя после себя битые бутылки и вскипающие тут и там пьяные дискуссии. Неразборчивая канализация агрессии органично сочеталась просто с канализацией, тут и там производимой в непринужденной позе в непредназначенных местах. Любому, желающему быть ведомым, а таких, как известно, немало, в этот час было как никогда просто получить указания в отношении направления, в которому ему следовало идти.

Не дожидаясь, когда и им чего-нибудь укажут или, не дай бог, еще и покажут, подруги перекусили варениками и тронулись в путь. Через час Серафима уже приближалась к родной калитке. Как она доехала, ей помнилось лишь смутно, - дети уже спали, только муж ждал ее сидя на крыльце - издали еще она заметила огонек его сигареты. "Ну как, нагулялась, гуляка?", - крикнул он ей издалека, доброжелательно смеясь. "Нет, на самом деле, совсем, сов-сем не нагулялась.", отвесила она в ответ ледяного металлa, приближаясь, - пошатываясь и спотыкаясь в темноте -, к дому. Вдруг она чуть не упала, зацепившись каблуком за что-то лежавшее на полу и тут же нагнулась, чтобы ощупать каблук, не сломался ли он. Каблук был невредим, установив это, рука ее нащупала и сам камень преткновения. Это была лопата, брошенная здесь ее мужем в субботу вечером после того, как он сподобился наконец перекопать огород. Однако убрать ее после этого в чулан - это было выше его сил, ибо добровольно он редко что делал, даже для себя самого, но если и делал, а делать иногда все же приходилось, то чувствовал он себя при этом всякий раз так, будто его безжалостно эксплуатирует весь мировой капитализм сразу. Когда же, сам не ведая с какого перепою, он вдруг перекопал-таки весь огород, то ли триумфаторские замашки героя-победителя, выполнившего и перевыполнившего таким образом свой долг, то ли просто банальная недозапрограммированность, в принципе не позволяющая комплексных операций, да и мало ли что это могло быть, но что-то в очередной раз помешало ему потратить дополнительное время на уборку, не воспринимаемую им как часть задания, в свою очередь не воспринимаемого как простое действие направленное на соблюдение своих элементарных личных интересов, а свои интересы, при всем теоретическом желании их соблюсти, не воспринимая, как водится, вообще... Но все эти мысли проскочили вихрем через ее голову, это даже не были мысли как осмысленные предложения; лопата эта, о которую она неожиданно споткнулась, была скорее своего рода сигнификатом, в долю секунды отразившим в ее голове обозначенные эмоции и еще много-много чего, чего мы с Вами никогда в точности не узнаем.

В ту же секунду она подняла лопату с пола и сделав еще буквально два шага вперед с ходу шарахнула ею мужа по голове со всей присущей ей как матери и домозяйке со стажем силищей. Тот с грохотом свалился со ступеньки и дико заорал: "За что??!!"

"За каштановые ресницы.", - невозмутимо ответила она, и молча, чисто автоматически, добила лежачего, снова и снова с размахом опуская тыльную сторону клинка на его голову. Если бы кто увидел эту сцену издалека, он мог бы подумать, что она рубит дрова, хуже того, этот кто-то, возможно, даже не удивился бы такой дикости. "А че?", - подумал бы он, "Эка невидаль, баба дрова рубит! Небось днем за дитями убиралась, вот и не успела до заката, чего ж в этом удивительного?"...

Когда от полена, пардон, черепа, судя по звуку, осталась лишь одна каша, она наконец аккуратно отложила лопату в сторону и потянулась было, положив руки на разнывшуюся  поясницу, однако тут же опять нагнулась, подняла злополучную лопату с полу и деловито отнесла ее в стоящий рядом чулан, прислонила там к стене и пошла в дом мыть руки. Только сейчас странное возбуждение, томившее ее весь этот роковой день, наконец отпустило и превратилось просто в безграничную усталость.