Точки-черточки

ТОЧКИ-ЧЕРТОЧКИ

Воскресенье.
(начало)

Я проснулся в полдень.
За окном - декабрь, и провода качаются в холодном сером небе. Ржавые крыши домов напротив. Снега нет, и не будет.
На кухне из крана капает вода, за стеной трещит дрелью мой неугомонный сосед.
А значит, опять наступило воскресенье.
Минувшие недели, одна за другой - черточки, черточки, черточки, и я ползу по ним - большая жир-ная точка, черная клякса, лишняя, случайно упавшая.
Я никогда не полюблю воскресенье. Я никогда его не любил, и с каждой неделей я все сильнее его ненавижу.
Воскресенье: кино из Голливуда, здоровый образ жизни, глянцевые журналы, счастливые лица на их обложках.
А я мечтаю оказаться на Останкинской телебашне, когда, наконец, взорвут атомную бомбу! Я меч-таю увидеть, как взрывная волна разметет дома - спичечные коробки, вспашет землю с её ларьками, ско-ростными магистралями, трубопроводами и линиями электропередач. Навсегда! В труху! Я хочу увидеть, как радиоактивные лучи высушат нас, размажут наши лица, превратят нас в наши тени. А потом эти тени смоет радиоактивным дождем.
Мне уже двадцать пять. У меня прокуренные легкие, и я стал быстрее пьянеть. У меня сотни неспе-тых песен, и последние двадцать рублей в смятых джинсах у кровати. У меня потрепанная «Хонда Ци-вик» и никакой перспективы.
Насилие над собой - я скатываюсь с постели. Меня ожидает ванная, окрашенная в траурный цвет. Я открываю кран и слышу движение воды в ржавых трубах. Вода шипит, клокочет, набирая силу, падает на пожелтевшую эмаль, сначала коричневая, потом желтоватая и как всегда, вонючая.
Я выхожу из душа. Конечно, можно изнасиловать себя и сделать двадцать отжиманий от пола, но куда лучше встать у окна, смотреть на холодную серую улицу и думать о том, что опять наступило вос-кресенье.
Воскресенье. Я живой. Пустота впереди.
Я стою у окна, смотрю на серый тротуар, считаю про себя минуты.
Может, мне сегодня бросить курить? Я знаю, бросать курить в воскресенье - глупо! Глупо, потому что без сигареты не убить ближайшие шестнадцать часов, не занять свои слабые руки.
Решение так и не приходит, зато приходит тошнота, и я бегу к двери туалета.
Вчерашнее пиво уже превратилось в пену и бледно-желтые брызги. Брызги, брызги, брызги по уни-тазу. Мое отражение в воде, вот он я – такой далекий, такой красивый. Вода, смешавшись со вчерашним пивом, плещется в унитазе.
Там.
Внизу…
Вначале была тьма, а потом Бог отделил тьму от света, и появились желтые зерна. Их терли в поро-шок, заботливые руки заливали химикатами, кружили в бесконечных промышленных циклах, выдумыва-ли этикетки. И вот перед вами: «Оболонь», «Клинское», «Миллер», в унитазе, внизу, плещется. Такой вот у пива конец. В унитазе. В одном из высотных домов забытого города на окраине планеты.
Мы говорим и поем по-русски, целуемся по-французски, трахаемся по-собачьи, наши дети потом будут нас ненавидеть, а мы еще не знаем, за что, но в этом абсолютно уверены.
А что же вы, сильные мира? Чем вы блюете по утрам? Вы бросаете бомбы на Ирак, боритесь с тер-роризмом и целлюлитом, у вас полно других разных забот. Среди которых нам остается лишь блевать вы-думанным вами пивом.
Когда у тебя похмелье, легко принимать решения. Мысль, продуманная дважды, обязывает оста-ваться ей верным, пока не наступит конец.
Сегодня я брошу курить. Правда, брошу! Я делал это сотни раз, и уверен, мне вновь понравится. Для этого лишь надо взять пачку «Салем», белую, гладкую, с зеленой полосой на брюхе. Положить её на ладонь, проверить вес. Подержать, покачать, подбросить. А потом - в мусорное ведро. Нет! Стоп! Растер-зать её в руках. Вот так! Смять, сжать, скатать, швырнуть в мусорное ведро. Все!
Уже легче.
А затем холодный чай, и остается лишь ждать, когда зазвонит телефон. Просто сидеть и ждать. И взяв трубку, услышать:
-Привет, это я.
Мне нравится, как звучит её голос в телефонной трубке. Мягкий голос молодой женщины. Уже со-зревшей. Одетой в тугие джинсы. Может, с немного крупной для её девятнадцати попкой, но еще крепкой и твердой. Поверьте, мои ладони помнят все эти изгибы.
-Рад тебя слышать.
-Что у тебя с голосом?
-Так. Похмелье. Как у Довлатова, помнишь?…
-Довлатов. А кто это? Вы вместе напились?
Жаль, но Наташа не умеет говорить. Она перебивает, но ничего не говорит. В этом моя беда. Не её. Моя.
-Андрей, ты напился? - повторяет она.
-Уже нет.
Молчанье в трубке. О чем нам говорить друг с другом? Что могут сказать друг другу мальчик и де-вочка, когда всё главное уже позади, когда шепталось на ушко пристойное и не очень? О чем можно гово-рить после того, как ты видел её светлые волосы на обнаженной спине?
-Заедешь?
-Да. Когда лучше?
-Когда хочешь.
-Я привезу тебя к себе.
Молчание в трубке. Наташа никогда не скажет: «Я хочу тебя». Считает, что для этого она слишком хорошо воспитана.
-Буду через сорок минут. Мне нужен омлет.
-Будет.
-И я буду, – кладу трубку.
Её голос. Беззащитный голос. Маленькая девочка в холодном городе. Когда-то ты стала моей де-вочкой. Мы могли бы пожениться и растить детей, но зачем нам плодить неудачников? Я не готов еще к этому. Прости, я не могу.
Снова трещит телефон. У него отвалилось дно, и стерся циферблат, но другого телефона у меня нет. У меня вообще ничего больше нет, кроме старого телефона и этого холодного воскресенья.
-Алё, Карп, тебе не дозвониться! Я прилетаю завтра в три. У нас два дня трэша и угара. В общем, ты рад?
-В общем, да.
Это Саня. Быть может, он привезет снег в наш холодный город?
Саня –друг детства, а еще у меня есть мама, но иногда мне кажется, что я сирота. То, что у нас с ма-мой, люди из телевизора называют семьёй, а о том, что с Саней, говорят - дружба.
Мама мне не позвонит. Когда я уходил от неё в последний раз, она плакала, а я улыбался.
Но это детали. Об этом можно размышлять бесконечно, пока не остынет омлет. Поэтому я надеваю потертые джинсы, пальто и шапку. Я выхожу за дверь.
Что принесет мне воскресенье там, за порогом? Головную боль? Вонь пепельницы в машине? Раз-очарование от того, что рок мертв и больше никто не напишет великих песен? …
Первый глоток воздуха на выходе из подъезда. Делая этот первый вдох, я представляю себе, что только что вынырнул из глубин океана, открыл люки своей подводной лодки, шагнул наружу, зажмурил-ся от солнечного света и глотаю соленый морской воздух. Такой свежий, такой колючий, такой пьянящий. Важно, чтобы в этот момент в пальцах не было сигареты, дым все испортит. А так - можно представить, что ты еще маленький. Можно представить, что тебе всё еще девять, и твоя рука в варежке хватается за мамино пальто. Ты выходишь из подъезда, делаешь глубокий вдох, и вся жизнь впереди…
…«Хонда» завелась с первого раза. Хороший знак. Милая старая «Хонда». Я снимаю с головы шап-ку и кладу её между задницей и холодным сиденьем. Но от зимы не спрятаться, не убежать. Я ненавижу зиму. Зимой особенно одиноко.
Россыпь кассет в бардачке. Это наш сумбурный стилайф. Я поставлю «Пилот», я всегда слушаю «Пилот» в воскресенье утром. Это тоже хороший знак. «Наше небо». Похмелье. Жизнь серого цвета. Пес-ни серого цвета.
Жаль, что не я написал их.
Машина прогрелась, можно включить печку, вот так вот, теплее, немного теплее.
Я медленно еду по улицам города. Разбитый, раненный асфальт, блестящие джипы, потрепанные лица, воскресный полдень. Рынок, магазин, кинотеатр, новый фильм с Леонардо Ди Каприо. Девушки в коротких пальто шагают по тротуарам, кутаются от стужи, но все равно упрямо ставят на асфальт свои тонкие ножки.
В последнее время, когда я смотрю на чужих женщин, мне спокойно. Я знаю, что не трахну весь мир. Хотя, я бы мог познакомиться с любой из тех, кто стоит на автобусной остановке. Ведь у меня есть машина, и я умею шутить и говорить комплименты.
Да, сначала надо шутить и говорить комплименты, а уже потом заниматься сексом. Это странно, но это так. Казалось бы, с того времени, когда самец отводил самку в свою пещеру, лишь почуяв её запах, умерло столько людей, что мы давно уже должны были б научиться ценить и любить друг друга. Но нет - все не так, мы прячемся по квартирам, не знакомимся в метро и боимся повода улыбнуться.
Впереди моей машины петляет джип. За его рулем светловолосая дама. Она стряхивает в окно длинную тонкую сигарету и пытается смеяться в мобильный телефон. Она уверена в себе, она неотразима и жизнь у неё почти удалась, вот только не дает покоя проклятая «молочница». Интересно, станет ли она к пятидесяти похожей на мою мать. Или все-таки не растолстеет? Будут ли её также презирать родные де-ти?
…Знакомый дом, знакомый подъезд, ругательства на стенах и собачье дерьмо на лестнице. Лифт не работает, провода торчат из дыр от выломанных кнопок. Здесь живет Наташа. Ей повезло – у её родителей четырехкомнатная квартира. Они называют себя мидл-класс. Они посередине. Они среднего роста и уме-ренного питания, а еще они раз в месяц ходят в театр.
Звонок – соловьиный свист.
Наташа открывает дверь с улыбкой, а потом оглядывает меня с головы до ног, и улыбка исчезает. Наверно, она ждала цветы. Но, детка, зачем тебе цветы, если мы уже не раз переспали?
-Привет.
-Здоровались.
Я целую её в щечку.
Из кабинета выглядывает Наташин отец. Генерал- майор милиции. У него опять опухшее лицо. Он много пьет, и наверняка, каждую пятницу отвязывается в сауне с молодыми проститутками. Скоро его назовут «оборотнем в погонах», и если не посадят, то обеспечат достойную старость.
Я жму ему руку. Мы нейтрально относимся друг к другу. А вот с Наташиной мамой друг друга не-навидим. Хотя это не я, а она меня ненавидит. Мне же проще. Я с детства не люблю людей.
Наташина мама на кухне, и конечно же, не выйдет меня встретить. Не выйдет, чтобы со мной по-здороваться.
Вот они какие. Папа, мама, дочка. Обычная среднестатистическая семья.
Хорошее слово - среднестатистическая! Средняя статистка. Высшая математика и высшая статисти-ка, начальная статистика. Слова без смысла. Жизнь без смысла.
-Разувайся, проходи сразу в кухню, - говорит Наташа. И я, наступая на задники ботинок, скидываю обувь. Сегодня я в себе уверен, особенно в этой квартире, где я чужой.
Я прохожу в кухню, сажусь к столу. Наташина мама стоит у плиты. Не обернулась – еще один хо-роший знак.
-Здравствуйте! – я стараюсь говорить громко и четко. Так, наверное, разговаривают в армии, где я никогда не был.
Наташина мама поворачивает свой толстый подбородок. Некоторое время она разглядывает мои растрепанные волосы, обветренные губы, верблюжий свитер, потертые джинсы.
-Андрей, а у Вас не принято мыть руки перед едой? –говорит она, наконец.
-Мама! – одергивает её Наташа.
Но мне не нужны адвокаты!
-Я помыл их дома. Они у меня чистые.
И в подтверждение своих слов вытягиваю вперед ладони.
Но Наташина мама не считает нужным продолжать разговор. Она отвернулась. Ослиное упрямство! Или её словами - гордость.
У себя дома я никогда не ем за столом. Только в кровати или в кресле-качалке перед ТиВи. А здесь все правильно: ножи, вилки, скатерть с грушами, тоска. Я не умею есть ножом и никогда не буду держать его правой. Назло себе, назло всем вам.
Омлет дымится на тарелке, Наташа хорошо готовит, она была бы отличной женой.
-Чай? Кофе?
Я не успеваю ей ответить.
-Кофе нет, – говорит, не оборачиваясь, мама.
-Кофе, пожалуйста, милая, - это у меня с детства. Я боюсь высоты, но люблю гулять ближе к карни-зу.
-Кофе нет, Наташа, – повторяет её мама.
И вот он, мой трехочковый бросок:
-А пиво есть?
Попал!
-Сушняк! Сушняк у меня!
Мама вздыхает громче, чем требуют её толстые легкие.
-Наташа, твое знакомство с этим циником и хамом… Ну, ты меня поняла… - кажется, она сдержа-лась, чтобы не закричать. Вышла из кухни, меня не заметив.
-Андрей, ну ты что опять начинаешь?
-Я тебя люблю, моё солнышко,- отвечаю на Наташин вопрос.
Вот так вот, поэтому, заткнись.
Я закрываю дверь в кухню. Мы остаемся одни. Ты внимательно смотришь на меня. Я не нравлюсь тебе таким. Тебе не нравится, когда я злой, когда я не люблю твою маму, когда я не люблю людей. Давай, не будем об этом. Послушай по радио гимн нашей голодной страны, ты не знаешь его слов, и я не знаю. Поэтому, заткнись!
…Расправившись с омлетом, мы уходим в Наташину комнату. Я знаю, что она оденется, и мы уедем отсюда. Она тоже ненавидит этот дом, но никогда в этом мне не признается…
Когда-то у меня была другая девушка. Кажется, её звали Настя. Да, точно Настя. Наташа о ней ни-чего не знает, я о Насте Наташе никогда не рассказывал.
Ведь я и сам о Насте ничего не знал. Был март, потом апрель. А когда наступил май, я ушел. Поче-му-то мне казалось нечестным целовать её. Вы понимаете меня? Наверное, Настя меня любила. А я… Я приезжал к ней в те холодные ветреные весенние дни. Она выходила из подъезда. Стройная, высокая, твердые качающиеся ягодицы… Мы занимались сексом в машине, а потом я отвозил её домой и опять уезжал. Она не задавала вопросов, не плакала и ни о чем не просила. И лишь однажды:
-Андрей, скажи, кто я для тебя? Я так не могу, я же человек.
Я попытался ей объяснить, запутался в словах, а она сказала просто:
-Не надо.
И я ушел. Навсегда.
Жаль.
С Наташей всё по-другому. Вот уже год, как по –другому. Родители, пикник, начищенные ботинки. Меня сразу не приняли в этом доме. Наверное, я слишком глупо улыбался. С Настей я мог улыбаться как угодно, а здесь лишь по команде «вольно». Месяц назад мне разрешили заходить в Наташину комнату…
И вот сейчас я смотрю, как Наташа переодевается. Она снимает домашние спортивные брючки, и остается лишь в кремовых трусиках. Она поворачивается ко мне спиной, натягивает колготки, затем джинсы, а я смотрю на неё. Возможно, она потолстеет. Да, скорей всего потолстеет. Но не сейчас, после двадцати пяти, а сегодня мне нравится наблюдать за ней.
Наташа натягивает на лифчик свитер.
-Там холодно, - говорю я.
Кивает. Во рту заколки. Она собирает волосы в хвост, стоит передо мной, улыбается. Куколка Бар-би.
-Наташа, мы ушли, – доносится из прихожей, а потом хлопает дверь. Со мной не попрощались. И правильно. Я всего лишь капелька зубной пасты на зеркале в их ванной. Нелепая случайность в жизни дочери. «Ничего, перебесится» – наверное, думают они. «Повзрослеет девочка, и приедет Глеб - друг се-мьи, аспирант и адвокат, увезет Наташу в пятикомнатную квартиру, и тогда соседи скажут, что дочь вы-шла в люди».
Родители ушли. Как это странно! Куда могут пойти вместе супруги, надоевшие друг другу за последние двадцать лет. Спивающийся генерал и разжиревшая домохозяйка? Странно.
В доме становится тихо, и молчит гремевший новостями телевизор. И радио в кухне сменило гимн на песни Аллы Пугачевой.
Звенит телефон. Я вздрагиваю. Кажется, эта пронзительная трель напоминает мне о том, о чем я не хочу вспоминать. Или о том …, что еще не случилось…
Наташа берет трубку, а я выхожу из комнаты. Я не хочу знать, кто прислал этот тревожный звонок, я не хочу его слышать.
У телефона Наташа задержится надолго. Она будет разглядывать себя в зеркало, прижимая трубку к уху, накручивая на пальчик завитки челки, и мне рядом с ней и телефоном нечего делать.
А еще я знаю, что самое интересное место в этом набитом барахлом доме -кабинет Наташиного от-ца, алкоголика по выслуге лет. Там на полках - потертые корешки книг времен оттепели и фотографии многочисленных Наташиных родственников, декоративные тарелки и мраморные слоники под ними. Там тяжелые бордовые шторы, с умершими тараканами в складках. И потрепанный сейф со следами пласти-лина на дверцах. Сколько человеческих судеб сгинуло в его равнодушной пасти? Странно, что в замке оставили ключ.
-Андрей, папа сердится, когда берут его вещи.
-Жаль, а мог бы больше улыбаться, - ответил я Наташе, вытащив из сейфа пистолет.
…Пистолет. Прохладная рукоятка, короткий ствол. Тогда ты мне показался любопытной игрушкой. И я не верил, что ты, пистолет, можешь что-то решить в жизни человека. Или восьми, если полна обойма. А ведь именно ты, пистолет, изменил мою жизнь.
Утро, похмелье, Наташа, телефонный звонок, пыльная «Хонда Цивик».
В тот день, пистолет, минут через двадцать после нашего знакомства, мы с Наташей ехали по мо-розным солнечным улицам моего города и ни о чем еще не подозревали…
Было холодно в тот день. Очень холодно. Такая вот погода здесь. И если солнце, то всегда холодно. А если наползают тучи, то становится легче и теплее, и идет снег. И все вокруг кажется похожим на ба-бушкины открытки…
Я вспомнил, что еще не курил в этот день и почувствовал между пальцев предательскую пустоту. Я хотел сказать об этом Наташе, но она первая испортила наше молчание.
-Сделай музыку тише, или включи радио, - приказала она.
Я ничего не смог ей ответить и лишь нажал «Эджект». Послышалась заставка «Радио Максимум». Веселые голоса грустных ди-джеев. Интересно, будут ли они шутить, когда у них полезет геморрой? Я выключил радио. Музыку нельзя слушать тихо. Лучше её не слышать совсем.
Мне стало жаль Наташу. Она, наверное, хочет меня о чем-то спросить или ей просто неприятно, что я молчу. Бедняжка, ей кажется, что я обязан сыпать перед ней словами, кривляться, улыбаться, шевелить мускулатурой. Так же как и в первый раз. Помнишь, в августе девяносто девятого? Но, детка, в первый раз мы старались понравиться друг другу, а сейчас оба знаем, что ты истеричка, а я ленивый болван. И этим все сказано.
И мы молча ехали по узким улочкам старого города, молча зашли в мой подъезд. Молчали, когда я копался в двери ключом.
Но, оказавшись дома, я все-таки не выдержал и спросил:
-А зачем твоему отцу пистолет?
Наташа не спешила отвечать. Она оглядела коридор моей квартиры, будто была здесь в первый раз. Только в отличие от первого раза, она уже не умилялась летающим слонам, нарисованным розовым фло-мастером на стенах. Она замечала лишь пыль, пятна кофе и окурки. Она специально тянула паузу. Она сделала так, чтобы я услышал в тишине эхо своего голоса, свой неуместный вопрос. Это такие игры, игры взрослых детей.
-А зачем ты интересуешься? – спросила она, наконец.
-Просто так я интересуюсь. Есть в пистолетах что-то такое… Я ведь никогда оружие в руках не держал.
-И в армии не служил, – Наташа повесила пальто, а я сделал вид, что не обиделся.
Наташа прошла в кухню:
-Когда ты научишься, наконец, мыть за собой посуду? - услышал я недовольный голос.
Она так и не ответила на мой вопрос. А вот на её вопрос при всем желании я бы ответить не смог. Если я не научился чему-то до сих пор, к своим безумным двадцати пяти, то вряд ли научусь когда-нибудь.
-Ты права, я не служил в армии? - мне не хотелось говорить о посуде. - Поверь, мне от этого не лег-че. Ведь, на гражданке меня тоже били мотоциклетной цепью по голове.
-Андрей, хватит придуриваться.
Вот мы и поговорили, а ведь она ничего обо мне не знает, и не знает ничего такого, что для меня действительно важно. Когда-то в далеком девяносто четвертом я получил мотоциклетной цепью по голо-ве, хотя был не виноват. Я просто шел с концерта «Алисы». Наверное, сотрясение мозга не прошло бес-следно…
-А почему твой отец хранит пистолет дома?
Наташа вернулась из кухни, протянула мне мусорное ведро:
-А зачем тебе пистолет?
-Не знаю, может, банк ограблю.
-Не смешно. Мусор вынеси.
… Я не стал выносить мусор. Я спрятал мусорное ведро за дверью, а потом подошел к Наташе и стал целовать её шею.
Я больше не спрашивал про пистолет. Наташа стонала, и золотистые волосы текли по её плечам. За шторами потемнело, и оттуда доносились звуки замерзающего города. Это наступил вечер. А когда я прижал к себе её пахучее тело с мягкой теплой кожей, она вскрикнула, но не зло, а доверчиво, и прошеп-тала:
-Я тебя люблю.
И я не знал, что ответить на это. После пистолета и её мамы, после этого декабрьского воскресенья, в ожидании еще одного гребаного Нового года, который вот-вот наступит и сделает меня старше.
Она меня любит. Она лежит на моей руке, и мне становится страшно. Она меня любит, а я так и не знаю, что я чувствую к ней, и не знаю, что могу ей сказать.
Я боюсь одиночества. Я понимаю - хорошо, когда Наташа есть рядом. И мне хочется извиниться, нет, просить у неё прощения. Просить прощения за то, что она меня любит. Она доверяет мне, она мне отдается, она живая и она лежит здесь, потому что любит. А я?
-Андрей, что с тобой, почему молчишь?
-Ничего… Ничего, ничего. Я … я тоже тебя люблю.
А когда совсем стемнело, я сказал ей на пороге:
-Оставайся у меня!
Наташа покачала головой:
-У меня же курсовая.
Да точно, у тебя курсовая, а у меня еще один потерянный вечер.
-А если я возьму пистолет, твой отец это заметит?
-Знаешь, если бы я могла взять пистолет, то давно б застрелила своего препода.
-Ну, ведь можно убить его как-нибудь иначе?
-Андрей, - вздохнула Наташа. - Отвези меня домой.
…Я отвез её домой, и оставшись один, понял, что день еще не закончился. Что день еще живой и дышит мне в затылок. Что день не оставит меня в покое.
Я решил убить его, пусть у меня и не было своего пистолета. Ведь, убивать легко, если знаешь, как это делать.
Я поехал в «Здесь курят».
Понимаете, я просто не мог вернуться домой, в свою пустую холодную квартиру, лечь в постель - остывшую, но сохранившую Наташин запах. Мне хотелось плакать в те минуты. Не знаю, понимаете ли вы это.
…А клуб «Здесь курят» собирал гостей. Наступал еще один вечер для бездельников и прожигателей жизни.
-Что Вам угодно? Водка и апельсиновый сок? Два «Чая бармена»? Пачку «Парламент»?
-Ах, как это будет смотреться, если я сделаю пирсинг на языке?
Здесь я знаю многих по именам, других знаю в лицо. Но все они не интересны мне, как и я не инте-ресен им.
-Мы классно тусуемся, правда?
-Кто сегодня играет? Говорят, будут «Lаsты»? Это будет и вправду круто!
-Нет? Не «Lаsты»? Ладно. По хрен.
-Забыл, как тебя зовут.
-А ты меня не помнишь?
-Может, мы виделись в прошлой жизни?
-Как ты была одета на Хеллоуин?
-Перепихнемся в туалете? Нет? Ну ладно, в другой раз.
-Это звенит твой мобильный? Классная музычка! Где скачала? Скинь её мне посмеяться.
-А ты сегодня похож на Смита, прикольная прическа!
-Смит, а кто это?
-Прости, ступор. Ступор.
Легкий запах анаши.
-Ты часто сюда ходишь?
-Только по пятницам и воскресеньям! А сегодня здесь художники –авангардисты и сноубордисты. Хочешь, познакомлю?
- Нет, спасибо, мне надо отлить!
Зачем я пришел сюда? Не знаю, наверное, за тем же, зачем туда ходите и вы.
-Привет, Карп!
Я забыл, как зовут этого улыбчивого молодого человека. Кажется, его называют Ванечка-панк или просто Вонючка. К своим двадцати трем он, наверное, уже научился самостоятельно стряхивать конец. Можно без опасения пожать ему руку.
Я здороваюсь с ним, и смотрю на знакомую сцену. Без объявления выходят музыканты. Будут две гитары, бас и драмс. Магическая цифра «четыре». Взвоет микрофон. Барабанщик махнет палочками. «Раз» «Два» «Три» «Погнали!». Еще одна провинциальная смесь Лимп Бизкит и Рейжд Эгэйнст Зе Ма-шин. В мире всего лишь семь нот, и никуда вам от них не деться, господа таланты местного масштаба. Повторяйте раз за разом «Ре минор, Си бемоль, Соль минор, Ля». Удачно? Тогда сочиняйте новый хит.
-Карп, сколько порнофильмов уже озвучил?
-Будете играть в «Живом Звуке»?
-Слышал последний «Мьюз»?
Я озираюсь по сторонам, вижу знакомые лица. Я знаю, надо поздороваться с ними. Сесть за столик, рядом. И главное, улыбаться. Главное - показать, что у тебя в жизни все «О-кей!», и ты не блюешь по ут-рам от выпитого пива.
-Рад вас всех здесь видеть.
Наверное, я действительно рад вас всех видеть. Вас -студентов престижных Вузов, администрато-ров торговых компаний, рекламных агентов, региональных представителей, менеджеров средней руки. Ты вчера был режиссером на ТВ? А теперь торгуешь лесом? Что ж тебе везет по жизни. Бабки везде бабки.
Я знаю, если вам двадцать пять, и вам не оторвало ноги в Чечне, если вам не стреляли на городской свалке контрольный в затылок, если вы не загнулись в 97-м от героина и не ходили в 93-м к Останкино, если у вас еще нет целлюлита и вы не страдаете аденомой простаты, значит, вы и есть то Новое Поколе-ние Шоколадных Батончиков и Газированных Напитков. Вы золотая молодежь, а может просто позоло-ченная, зато вы голосовали и не проиграли.
Я с вами, за столиком, рядом.
-Это ребята из группы «Пистолет». Познакомься Карп. Вроде «Ластов». Это так круто! Сегодня это очень круто! А это Илья - фронтмэн и вокалист.
Нас знакомят. Но я и так его узнаю. Каждый день я встречаю таких, как он, на тротуарах и перекре-стках, за рулем двухлитровых Фордов и Тойот, в модных кафе и в кинотеатрах с тазиком попкорна в ру-ках. У таких всегда под левой рукой стройная брюнетка – в норковой шубе или совсем без лифчика, сек-сапильная и холодная. Я узнаю этот сытый взгляд. Наверное, пятый курс юрфака, или института между-народных отношений, нет, скорее он старше – и уже года два пишет для местной газеты в колонку «Ново-сти тусовки», а еще торгует оптом водкой. И не слушает «ДДТ».
-Привет Илья, - что я еще могу ему сказать?
-А я тебя помню, – отвечает он. –Два-три года назад вы играли здесь.
Илья машет рукой в сторону сцены и улыбается тысячедолларовыми зубами. Эм-Ти-Ви поколение! Я сдерживаюсь, чтобы не дать ему по морде:
-Надеюсь, ты не наш поклонник.
-Нет, - отвечает Илья, смеясь. – Меня гавнорок не вставляет. Забухаем?
-Много пить не буду, за рулем.
-Может, накуримся?
-Нет, спасибо, не сегодня.
-Тогда я познакомлю тебя со своей девушкой. Она давно хотела тебя увидеть. Юля! Юля! Вот! Это Юля, а это … Карп.
-Андрей, - поправляю. - Очень приятно.
Есть ли на самом деле эти три парня: Рок, Бог, Судьба, или есть один - единый в этих трех похмель-ных лицах? Не знаю. Но, едва увидев Юлю, я понял, что пистолет, который оказался сегодня днем в моих руках, был живым.
-А тебе действительно приятно, или ты просто трепло?
Я не нашелся, что ей ответить. Я пропал. Пропал в самую первую секунду.
Я помню всё до деталей. Я помню цвет, вкус, звуки, запахи… Колдовство… Стоит мне лишь за-крыть глаза и я уже дышу электрическим воздухом «Здесь курят». Я вижу перед собой Юлю. Вижу, как она подносит к губам тонкую сигарету, и втягивает табачный дым. Я вижу, как дрожат её ресницы под тонкой линией угольных бровей.
Юля смотрит на меня. Гремит музыка вокруг нас. Я чувствую, что проваливаюсь в глубину Юли-ных глаз, я падаю вниз, а вслед за мной летят смеющиеся люди, что сидят за столиком напротив, стаканы, бутылки, фисташки, официантка с подносом, качающиеся в такт музыки лица. Сигаретный дым, комбики и микрофоны, охранник у дверей, моя «Хонда» у крыльца, Наташа с пистолетом в руках и её мама с ку-хонным полотенцем на плече. Все закручивается в спираль, в водоворот, и пропадает в глубине Юлиных зрачков. Впереди лечу я, широко раскинув руки. Я лечу первым, вниз, на самую глубину. Странно, но Ильи я не вижу рядом. Может, у него парашют? Был бы у меня пистолет, я б убил его в полете.
…-Это песня про пистолет. Эта песня - визитная карточка нашей группы, – рассказывает Илья отку-да-то сверху. – Таких злых песен не было со времен «Нирваны». Это факт, сам БГ так сказал. А суть та-кая- я иду по городу и встречаю трех уродов на дороге, они «паровозом прут», а я один. Они думают меня гопнуть, но не тут-то было. Достаю пистолет. Мой пистолет, злой пистолет. Паум, Паум, так им сукам, в морду, паум.
Спираль раскручивается назад.
Юля поднимается с места и уходит, а Илья - он за столиком рядом, стреляет, будто из пистолета, составленными вместе указательными пальцами, и от его «выстрелов» на столе разлетаются вдребезги стаканы.
Я замечаю возле себя незнакомую носатую блондинку. Она прижимается ко мне плечом, кладет ру-ку на колено, тянется, касаясь меня , к зажигалке. Наверное, она не против познакомиться. Но я думаю о Юле. Я думаю о том, что увидел там, в глубине Юлиных зрачков.
-А тебе действительно приятно, или ты просто трепло?
-Она давно хотела тебя увидеть.
Дрожь на кончиках пальцев рук. Сила притяжения. Масса помноженная на ускорение.
Я поднимаюсь из-за стола, проливая кружку с пивом на лицо Ванечке-панку. Я двигаюсь за Юлей следом. Я вижу её шею, ворот мохнатого свитера, крутой изгиб ягодиц под короткой юбкой в красно-черную клетку, стройные ноги.
Юля оборачивается ко мне, улыбается, подносит сигарету к губам.
Между нами - толстяк в потной футболке, лысая студентка с татуировкой на шее, парень с серьгой в носу, бессмысленное движение лиц в клубе «Здесь курят». Сцена, танцпол, грохот барабанов.
Юля! Подожди! Не бросай меня одного.
Я пробираюсь следом, расталкивая танцующих людей. Цок, цок. Мне кажется, я слышу, как стучат Юлины каблучки, заглушая музыку. Юля уходит от меня. Цок, цок, качается её юбка в такт биению у ме-ня в висках.
Я двигаюсь следом. Коридор, освещенный неоновым светом, стены, усыпанные похабным граффи-ти, нецензурные надписи на дверях кабинок. У одной из кабинок я вижу Юлю. Мгновение - и она зайдет внутрь.
-Хочешь, подожду тебя снаружи, но могу прогуляться с тобою вместе, - трогаю я её за плечо.
Не очень остроумно, но ничего лучше я придумать не успеваю. К тому же, я уверен, Юля оценит мой натиск.
Девушка оборачивается. На меня смотрит незнакомое угреватое лицо, очки повисли на переносице.
-Руки, пожалуйста! - визжит незнакомка.
Что я делаю в женском туалете?
…Возможно, это всего лишь сон, и я сплю. И пока я сплю, моя раненая душа блуждает там, где все-гда зима, там, где путь озаряется холодным изумрудным светом бескрайнего космоса, где вечность равна секунде. Где я под пронизывающим ветром наблюдаю за движением планет на небосводе. Планет, на ко-торых мне никогда не бывать.
…Когда душа вернулась ко мне, всё вокруг вдруг оказалось пьяным, громким и дымным. На сцене «Здесь курят» уже никто не пел, там целовались два парня-студента. Стрелка на ночных часах ползла вниз.
Мне захотелось курить, но я решил сохранить уважение к самому себе. Я решил не курить, а ехать домой. Я убил этот вечер. И пусть тоска еще сильнее схватила меня за горло, наступал понедельник, и от этой мысли становилось легче.
В кармане, рядом с ключами от машины я нащупал затерявшийся полтинник. Хорошая грустная идея: выпить кофе у стойки бара. Нет, к кофе нужна сигарета. Лучше минералки.
Я достал купюру, поднял руку, подзывая бармена.
-Правильно, выпей минералки, кофе подается к сигарете, а пива тебе больше нельзя. Ведь надо меня домой отвезти, – услышал я за спиной.
Лет десять назад я впервые взял в руки гитару. И ударив пальцами по расстроенным струнам, поду-мал о том, что каждый звук имеет свой цвет. Юлин голос был бордовым, цвета спелого сочного граната.
Юля села к стойке бара, прижалась ко мне плечом. Я растерялся, увидев так близко её карие глаза, тонкий нос, узкий подбородок с едва заметной упрямой ямочкой посередине. Неформальная красота, не-обычная, манящая, завораживающая.
-Ну! Что смотришь?
Я пожал плечами:
-Ничего.
Она засмеялась:
-Испугался?
-Нет, - я опять пожал плечами. – Странный вопрос. А как же Илья?
-Что Илья?
-Мне его тоже домой везти?
Юля показала пальцем за мою спину.
-Он сегодня уже не человек, точнее не парень. Он просто рок-звезда.
Я заметил бордовый лак на Юлиных ногтях, а потом обернувшись, увидел, что Илья танцует на столике и раздевает мою недавнюю носатую соседку.
-Ты всегда боишься не понравиться людям? – шепнула Юля мне в ухо.
Я посмотрел на неё. Карие глаза. Улыбка. Так близко.
-Да, точно боишься! Ты даже боишься, что не понравишься хамоватым продавщицам в ночной па-латке.
-Эй, будете брать что-нибудь, – окликнул нас бармен.
-Нет, спасибо, мы передумали, – махнула ему Юля, и взяв меня за руку, повела к выходу.
Когда мы покидали «Здесь Курят» заиграла «Релакс» от «Френки гоуз ту Холливуд».
Релакс, Карп, подумал я. Релакс, даже если узнаешь, что болен СПИДОМ. Бывают более неожидан-ные новости.
На улице нас ждал ветер, и в небе качались холодные звезды. Над соседним перекрестком хлопал знак «Пешеходный переход». Мы подошли к моей машине.
-Это твой драндулет? –спросила Юля, ударив по колесу сапогом.
-Эта «Хонда Цивик», а такси через дорогу у светофора, – ответил я, отпуская её руку.
-Обиделся? Авто для мужчины – член на колесах? Не парься, джентльмен, я сама сяду.
Юля выхватила у меня из руки ключ, открыла замок, скользнула в салон и хлопнула дверью так, что задрожали зеркала.
Я постоял немного, а затем обошел машину и сел за руль.
Я не нашелся, что ответить.
В салоне было холодно.
-Сейчас буду дрожать и стучать зубами, – Юля протянула мне ключи, а потом схватила за локоть и прижалась плечом.
Странно. Я ожидал окунуться в запах. Запах хороших духов. Но от Юли никак не пахло. Ни духами, ни даже сигаретами. Наверное, такой запах у межпланетного пространства. Это волновало, это тревожило.
-А правда, что ты музыку к порнофильмам сочиняешь? – спросила Юля. Так мурлычет кошка, дремлющая на подушках дивана.
-Я деньги зарабатываю.
Надо сохранять дистанцию! Я высвободил руку и завел двигатель.
-И много заработал? – Юля развернула к себе зеркало заднего вида, в полумраке стала разглядывать свое лицо.
-Полтинник за фильм.
-Никогда не думала, что в нашей деревне кто-то порнуху снимает. Это так романтично.
Я усмехнулся. Она так шутит? Странные шутки.
-Романтично, - повторил я и не нашелся, что сказать еще. Испугавшись повисшей паузы, я не стал дожидаться, пока прогреется двигатель, развернул обратно зеркало, включил скорость, осторожно объе-хал молодых людей, которые на входе в «Здесь курят» пинали своего товарища.
-Ты знаешь, где живет Илья? «Алые паруса».
Я кивнул. Кто не знает этот район красных кирпичных многоэтажек, где окна парят над заливом, а в подъезде круглосуточно дежурит консьержка?
-Мне туда.
И я свернул на пустынный, залитый безжизненным светом серой зимы проспект.
Где-то в этом городе спит в обнимку с плюшевым щеночком Наташа. Дремлет пистолет в сейфе её отца. Допиваются последние сотни грамм в «Здесь Курят».
А я всё еще блуждаю под холодным небосводом вселенной…
Юля достала из сумочки пачку «Салем», щелкнула зажигалкой. Огонь лизнул кончик её сигареты. Юля затянулась, выдохнула ментоловый дым. Дым поплыл от её губ к лобовому стеклу, закружился, уда-рившись об эту незамеченную преграду, завернулся в спираль, распался на нити и тени. Каждая затяжка, как новая встреча, новая страница, новый поцелуй. Юля вдохнула табак, а у меня закружилась голова.
-У тебя не курят?
-Здесь курят. Но я сегодня бросил, - ответил я. После этих слов мне невыносимо захотелось курить.
Юля качнула головой:
-Мне это знакомо. Я тоже регулярно бросаю. Но знаешь, эти сигареты - одна из самых важных ве-щей в моей жизни. Табак, секс и кофе, и так постоянно, и это даже важнее, чем круговорот воды в приро-де. Ты мне веришь?
-Ты интересный человек.
-Ты действительно так думаешь или заигрываешь со мной?
И я снова ничего не смог ей ответить. Получилось лишь усмехнуться и пожать плечами. Больше всего на свете мне хотелось попросить у неё сигарету. Именно в этот момент мне захотелось ощутить в пальцах тепло маленькой тлеющей смерти, отсчитывающей последние секунды до конца тысячелетия. Захотелось вдохнуть дым, задержать его на мгновение внутри, почувствовать, как мысли обволакивает густым плотным туманом и … успокоиться. Но сделать это было уже невозможно. Я ведь бросил.
-Эй, ты меня слышишь? – Юля надо мной издевалась. – Тебя угостить сигареткой? Один разок можно.
-Я бросил!
Что здесь делает эта девушка? Куда я еду с ней? Я заметил, что в машине играет «Морчиба», и уве-ренность вернулась ко мне. Хорошо, когда звучит такая музыка. Песни ночных дорог. Песни одиноких людей. Песни холодной зимы. А Юля - она просто хочет казаться не такой пресной, какая есть на самом деле! А скорее, заигрывает со мной. Шерон Стоун по-русски. Милая, ведь, если тебя трахнуть, окажешься такой же, как и все, с прокладками, запахом изо рта и мешками под глазами по утрам. Дура!
И я спросил то, что, казалось, должно было стянуть с её лица самодовольную улыбку:
– Слушай, а как Илья отнесется к тому, что мы с тобой тут… Ну, что я тебя провожаю? Ты вроде его девушка, а сидишь здесь, мне улыбаешься. Он, наверное, думает, что ты уже спишь, с игрушкой под подушкой…
Я не договорил, Юля рассмеялась. Она не смутилась, она смеялась, а я смотрел на неё и терялся еще больше.
– Брось! - говорила Юля, проглатывая смех. -Ревность? В наше время? Ты в курсе, что тысячелетие кончается? Новый век наступит через неделю? А ты говоришь про ревность. Мы скоро целоваться будем в презервативах и всем на это будет насрать.
Неожиданно она перестала смеяться, отвернулась от меня и замолчала.
И я молчал вместе с нею. Я растерял все слова.
Тихо играла музыка. Отсветы фонарей проспекта, чередуясь с тенями от мостов и рекламных щи-тов, скользили по нашим лицам. И я представил, как мы смотримся с другой стороны лобового стекла, два совершенных чужих человека, случайно оказавшиеся рядом в одной машине…
А когда мы подъехали к «Алым парусам», слова вернулись ко мне. Самые нехорошие слова за весь этот бессмысленный вечер:
-Эй, ты хочешь спать?
…Мне казалось, если я промолчу, то потом, до конца своих серых дней буду вспоминать эти утра-ченные мгновения. Вспоминать жизнь, которая была рядом. А я её не заметил…
А если бы я промолчал, то что бы случилось со мной через неделю? Неужели, не было бы Наташи и пистолета? Людей заглядывающих в глаза?
Случайные решения, сплетаются в кружева, пока не затянут шею петлей…
Юля разглядывала ночь в лобовое стекло, а потом, вздохнув, ответила:
-Хорошо, мы едем с тобой смотреть на маяки, но ты расскажешь о своей девушке и о том, как стал такой свиньей.
-Свиньей?
-Хорошо, еще не стал, а скоро станешь.
Она повернулась ко мне, и на её лице, в бледном свете ночных фонарей я не увидел глаз. Только, черные ямы-дыры, в которых гулял ветер, где исчезали дни и случайные люди. Где не было света…


ПОНЕДЕЛЬНИК

… Мы занимались сексом в машине. Юля была сверху. Она кричала, и я кричал вместе с ней. Мы, конечно же, забыли надеть презерватив, но это было уже не важно. Мимо проносились фары летящих на-встречу машин, и звонил телефон, резкий и ненужный. Я стонал и прижимал Юлю к себе. Сильнее, еще, еще, глубже. Еще один звонок, фары машин навстречу.
Я знаю, что мы летим на большой скорости. Из-за Юлиной спины я не вижу спидометра, но уверен, наш маршрут это катастрофа. Телефон все звонит, и Юля стонет в паузах между телефонными звонками.
-Смени кассету или включи радио, - неожиданно кричит она голосом Наташи, и у меня намокает простынь.
Я просыпаюсь в своей комнате, в своей кровати. Я скатываюсь на пол, ползу к телефону, голый, среди окурков и пивного запаха. Тянусь к трубке. Но не успеваю, телефон замолкает.
Я дома. И рядом нет никакой Юли. И ничего у нас с ней не было, кроме этого сна.
Я хорошо это помню.
Я помню, что мы поехали к маяку. Я помню, как проспект превратился в узкую темную улицу, а по-том мимо потянулись гаражи, боксы, свалка, тени. А потом тени раздвинулись, провалились в черную бескрайнюю пустоту – море, и впереди заморгал маяк, единственно живой в этом холодном мире.
Я стал рассказывать про звезды, но Юля перебила меня:
-Чего ты хочешь? Потрахаться?
Я стал что-то объяснять, а потом, окончательно смутившись, попросил у неё сигарету. Дым первой сигареты за день был особенно вонюч. Наверное, я смотрелся как побитая собака, но ничего уже не мог с собой поделать. Я сделал затяжку, потом вторую. Юля вытащила сигарету из моего рта, затянулась, вы-бросила окурок в окно, потом наклонилась ко мне и поцеловала мои нелепые слова. У неё оказались мяг-кие, гибкие, сухие губы. Я целовал её щеки, шею и запястья в ответ.
Когда я стал вспоминать, где в машине спрятаны презервативы, Юля отодвинулась от меня :
-Ну, вот мы и познакомились. Теперь отвези меня домой.
-Домой?
-Да. Не хочу причинять боль твоей девушке. Ты про неё ничего не говоришь, а маяк мы уже по-смотрели, - наклонилась и поцеловала меня в лоб.
Я потянулся навстречу, но Юля отодвинулась еще дальше, достала сумочку, нашла сигареты, щелк-нула зажигалкой.
По дороге домой мы молчали.
Откуда ей знать о Наташе, думал я. А может, мне все это приснилось? Может, мне приснились «Здесь курят» и пистолет. Может, мне приснилась эта жизнь? Может, ничего и не было? Почему же я раз-битый и голый лежу на полу в своей комнате? И опять болит голова как в воскресенье…
Но нет. Воскресенье закончилось и от этого уже легче. Курить я вчера не бросил, не брошу и сей-час. Потому что сегодня - понедельник!
Я поднялся с пола, прошел на кухню, где отбивал регги скрученный кран. От звука моих шагов раз-бегались в стороны тараканы. Я подошел к мусорному ведру, встал рядом с ним на колени. Так, что у нас здесь? Банка от кукурузы «бондюэль», кожура бананов, Наташины ватки, обертка от мороженного, яичная скорлупа. Хорошо, что я вчера не выбросил мусор! Вот она –смятая пачка «Салем»!
Я нашел в пачке уцелевшую сигарету, а затем в том же мусорном ведре отыскал зажигалку. Дым оказался с привкусом соленых огурцов, но рукам стало приятно.
Опять раздался телефонный звонок. Мне подумалось, что этот звонок изменит мою жизнь. Просто зазвонит телефон, и я уже не буду таким, как прежде.
Дурацкие утренние мысли.
За ночь трубка стала необычайно тяжелой.
-Карп, ты проснулся?
-А это кто? -я узнал голос Ильи, но не хотел в этом признаваться, наверное он спросит о Юле, на-верное ….
-Это Илья. Ты знаешь студию у Вовы Барабана?
-Да, конечно, -что-то издалека он начал. Будет дуэль? Встречаемся на заре у Вовы-барабана. Будем драться на пистолетах?
-Наш гитарист вчера руку сломал, - говорил Илья. - Вы с Юлей зря так рано уехали. Там клево бы-ло. Короче, у нас концерт в пятницу в «Здесь курят». А гитариста нет. Я понял, ты сейчас свободный. Приходи в десять сегодня к Барабану? Порепетируем. Сможешь?
-???
-Приходи, Юля тебе ждет, увидеть хочет. Телефон мой запиши. Позвонишь, если что.
-Сейчас, - я нашел на полу карандаш. - Записную книжку открою.
Я потянул ящик письменного стола. В ворохе гитарных «джеков» и магнитных лент нащупал нечто бумажное - фотографию:
–Пишу!
И я записал на обороте фотографии цифры, которые мне продиктовал Илья.
В трубке раздались короткие гудки.
Я положил трубку, перевернул фотографию. Это был старый черно-белый снимок. На нем мне лет девять. Позади раскинула лапы городская новогодняя елка. Я стою между папой и мамой и улыбаюсь без-зубым ртом. Сколько раньше было снега!
Я еще раз посмотрел на цифры, которые продиктовал Илья. Конечно же, я не буду ему звонить! Слишком много чести.
«Юля тебя ждет, хочет увидеть, хочет увидеть, хочет увидеть, хочет, просто хочет».
Я сунул фотографию в свой бумажник.
А может, действительно телефонный звонок изменит мою жизнь? И кому-нибудь я буду еще нужен.
Вновь зазвонил телефон.
Что-то вас прорвало сегодня. Или это Юля?
Я снял трубку:
-Привет, как дела? -Наташин голос раздавался в треске проводов. Я еле слышал её. Детка, на какой ты планете?
-Нормально, а у тебя?
-Опять пил?
-Да, я пил,– и мне захотелось добавить, что я дрянь. Что я такая дрянь, какая тебе, крошка, еще не сни-лась.
-Забери меня после института в полшестого. Сможешь?
-Конечно, - и я вновь положил трубку.
Наташу видеть не хотелось. Еще одна пресная встреча. Унылое молчание. Как дела? А у тебя? Нормаль-но.
Стараясь не думать о Наташе, я приготовил чай, включил компьютер. Новый фильм, к которому я должен был сочинить музыку, назывался «Агентство похоти». Героиня фильма, влажная во всех местах брюнетка, изображала агента недвижимости. Она приводила клиентов в квартиру, выставленную на про-дажу, а потом оказывалось, что все покупатели - тайные мазохисты.
Я загрузил ударные, не напрягаясь по поводу того, что их звучание устарело еще лет десять назад. К первой сцене с молодой семейной парой, я придумал мотивчик, напоминающий о фильме «В поисках ка-питана Гранта», а к сцене с бородатым старичком, которого агент недвижимости хлестала колготками, я записал на гитаре партию в духе «Смоук он зе воте».
Второй фильм был о ночных кошмарах, посещавших молодых папу, маму и их юную дочку. Глав-ным ночным кошмаром для дочки и мамы оказался стройный парень со светлыми вьющимися волосами, похожий на Леонардо Ди Каприо. Я нарезал семплов из «Жаркой двадцатки - 96» – незаменимый диск, кем-то забытый у меня дома, - и музыка к фильму была готова.
А потом я пообедал сублимированной лапшой и поехал за деньгами к порнорежиссеру Толику. Та-кая моя работа. Трудная и общественно полезная.
«Хонда» не хотела заводиться в тот день. Она тоже не любила зиму. Мы мучили друг друга минут тридцать. Милая старая «Хонда»…
Три года назад я закончил институт. Я стал дипломированным юристом -международником. Пом-ню, на занятиях по гражданскому праву мы рисовали паровозики, а перед криминалистикой курили гандж. Как –то летом в университетской столовой я познакомился с Олей, она тогда была еще начинаю-щей порнозвездой и обожала «Пеарл Джем». Однажды мы промокли, гуляя под дождем, и забежали по-греться к её коллегам по творческому цеху. Помню, мы пили пиратский ликер и закусывали «Чоко Паем», а потом я играл на гитаре что-то из «Рэдиохед». Там я познакомился с толстым педиком Толиком. Это из-за него у Оли через год случился передоз.
… А сейчас Толик был с похмелья и долго не мог разобраться с замком в двери. Наконец, он икнул, пропустил меня внутрь. Комнаты квартиры на первом этаже старой хрущевки были завешены тяжелыми шторами, и я оказался в полумраке.
В зале на диване сидели две совсем юные девицы, они с интересом уставились на меня. Наверное, новенькие, в кино я их еще не видел. Я заметил, что у одной из них обкусанные ногти.
Толик проводил меня в смежную комнату, где развалился в кресле молодой стройный юноша со светлыми вьющимися волосами. Тот самый ночной кошмар из фильма. Из одежды на нем было только полотенце.
- Познакомься, это Микеланджело. Новый порно герой. Моё вдохновение.
Ага, значит вдохновение. Я спрятал руку в карман - с педиками я не здороваюсь принципиально.
На столе лежала 8-милиметровая камера. На полу - пластиковые бутылки от пива «Жигулевское». Сексодром был смят. Видимо, Толик ночевал здесь с Микеланджело, а съемки еще не начинались.
-Кофе будешь? - предложил порнорежиссер.
-Нет. Много надо? - спросил я, имея в виду новые заказы.
Толик подошел к комоду, оклеенному фотографиями знаменитых футболистов (интересно, он мас-турбирует, разглядывая их?), извлек оттуда компакт-диск. Среди нижнего белья отыскал кошелек, протя-нул мне стодолларовую бумажку:
- Всего один фильм, приятель. Всего один фильм. Порно в осаде. Кончился век красоты. Век ханже-ства наступает! И наших берут одного за другим эти борцы за нравственность, погрязшие в разврате и пороке, – Толик помахал кулаком в сторону окна. Красноречив и талантлив.
-Когда? - спросил я.
-Давай к послезавтра. В четверг размножим и на Горбушку. Отличный фильм. Про ограбление. Там грабят банк и трахают жертв, причем одна из них сосет дуло пистолета. Потрясающая режиссерская на-ходка! И музыку надо как в «Бумере». Какой-нибудь затасканный шансон. Сможешь? А то товар плохо идет, остались лишь самые стойкие клиенты. Кончается век, людям не до порно!
Раздался звонок в дверь.
-А вот и оператор. Девочки раздеваемся, - Толик хлопнул в ладоши, и потрепав Микеланджело по волосам, вышел из комнаты.
Я прошел следом.
Уходя из этой квартиры, я видел, как жмутся от холода полуголые девочки, и по их плечикам бегут «мурашки». А в коридоре я с трудом разминулся с оператором - хмурым усатым мужиком с телевидения. Он снимает новости выходного дня, репортажи из детского садика и все такое, а в свободное время - пор-нуху для Толика.
Что ж бабки - везде бабки.
Когда меня хлопнула по спине дверь подъезда, я вспомнил, что оставил у Толика сигареты, но воз-вращаться в этот притон не хотелось.
Перед крыльцом заскрипела тормозами милицейская «буханка». Из машины вышли серьезные люди в штатском. Я посторонился, пропуская их в подъезд.
Эти люди не стали подниматься по лестнице наверх, а остановились у квартиры Толика. Я видел, как один из них нажал кнопку звонка, а второй ногой вышиб дверь.
Потом до меня донеслись приглушенные шторами крики. Кажется, это визжали уже успевшие раз-деться «актрисы».
Я «стрельнул» сигарету у водителя милицейской «буханки», сел в свою машину. Минут через два-дцать люди в штатском вывели из подъезда полуголых девочек, завернутого в полотенце Микеланджело, размахивающего руками Толика и хмурого оператора с телевидения. Один из людей в штатском вынес камеру и полиэтиленовый пакет с компакт-дисками.
Я откинулся на сидении назад, чтобы не привлекать внимания с улицы, и подумал, что наверное, здорово, когда тебя вот так медленно выводят на улицу, заломив руки за спину, эти серьезные непохме-лившиеся милицейские люди. Это похоже на клип «Рамштайна». Ты идешь спокойный, одинокий и цель-ный. Ты сильный, как в кино, и ты знаешь, что лишь в твоих поступках есть правда.
Спешить мне было некуда, и я дождался, пока милиция увезет Толика и компанию. А затем я понял, что единственно надежный способ убить время до встречи с Наташей - купить сигарет и уехать к морю. Ведь, море могло бы рассказать мне что-нибудь о том, чего не знаю я, чему-то научить, научить что-то понимать и чувствовать. Всего полчаса и ты в другом мире. У тебя то же имя и фамилия, но ты совсем другой.
Всего лишь полчаса, и я сижу в машине. Я смотрю, как серые волны с разбегу хлещут обледенев-ший берег, как ветер гуляет по пляжу, бросает песок на лобовое стекло, рвет жесть с летних лотков с об-лезшими надписями - «Холодное пиво», «Мороженое», и гнутся голые деревья на скалах.
Машина вздрагивает при порывах ветра, я смотрю на волны, курю сигарету, роняя пепел себе на джинсы. Как все просто: зима и море. Кончается двадцатый век.
Когда я был маленьким, я любил считать эти цифры- «1993» «1989». Мне нравилось думать о том, каким же я стану, когда закончится век. Я представлял, что у меня будет красавица жена и дети. Я думал, что стану богатым, поселюсь в доме на высоком берегу у моря, поставлю в гараж «Порше»…
Но вот беда, раньше в Новогоднюю ночь я находил под елкой подарки, а теперь у меня не будет да-же елки. И мне она не нужна. Наташа вновь подарит глупый компакт-диск. Я напьюсь, и если не блевану с утра, значит, праздник удастся.
Море пенится перед глазами, барашки, волны. Море – злое, холодное. Оно ревнует. Оно в обиде, в обиде на нас, людей. Ведь мы забыли его до лета. Мы бросили его, как бросили на пляже полиэтиленовый пакет, что пролетел перед машиной. Пролетел откуда –то и куда-то.
В детстве мне казалось, что меня ожидает слава, и я стану бессмертным. Стану бессмертным имен-но тогда, когда закончится этот век и начнется новый. А в новом все уже будет по-другому. Впрочем, как легка и непонятна слава! Ведь, чтобы увековечить себя, надо лишь украсть у Наташи пистолет, выйти на улицу и застрелить Джона Леннона. Это так просто. Но вот беда, Джона Леннона давно убили! Поэтому лишь остается застрелиться самому…
…Наташа выбежала на крыльцо института, огляделась по сторонам, близоруко прищурила глаза. Мою машину заметила не сразу. Спустилась по ступенькам вниз, увидела меня, криво улыбнулась.
Она опять надела эти дурацкие бесформенные джинсы. Кажется, она специально хочет выглядеть непривлекательно. Мне вспомнились круглые Юлины коленки рядом с коробкой передач. Ах, Юля, Юля.
Я вышел, открыл дверь, помог Наташе сесть в машину.
-Привет, как дела? - по голосу я понял, что Наташа не в настроении. Что ж, ладно, пускай.
-Хорошо. Без работы остался, - я сел рядом, потянулся к ней и чмокнул в щеку.
Не знаю, зачем я сказал Наташе про работу. Может, мне захотелось, чтобы она знала, что и у меня тоже что-то происходит в жизни?
Для Наташи я всегда был перспективным молодым юристом, ищущим место в преуспевающей фирме.
«Ну не в милицию же ему идти работать, – говорила она своему отцу при нашей встрече. – Он под-рабатывает консультантом в рекламе. Очень творческий молодой человек».
Наташа говорила обо мне, а я верил её словам.
И вот сейчас легкая улыбка на её лице превратилась в гримасу:
-Ты серьезно?
Кажется, за все месяцы наших отношений я чаще видел эту гримасу, чем улыбку. Наверное, сейчас мы поругаемся. Нам не нужно для этого особого повода. С каждой неделей все больше и больше мелочей приобретает вселенские масштабы и эти мелочи выстраиваются между нами стеной. Сегодня я не в духе, и Наташа тоже. И мы оба знаем, кто виноват в этом.
Я закурил. Включил скорость, отъехал от тротуара.
-Совершенно серьезно, но зато мне дали выходное пособие: сто долларов, и мы можем пойти в пон-чиковую.
Наверное, мне нельзя так широко улыбаться, разговаривая с Наташей о работе. Я же в отличие от неё знаю, как важно ей это и насколько несущественно для меня.
-Я не хочу в пончиковую. Что у тебя случилось?
Я давил педаль газа. Я не спешил отвечать. Я продолжал улыбаться, хотя знал, что Наташе не нра-вится моя новость. Я знал, что рядом с Наташей мне надо выглядеть серьезным молодым человеком, и прямо здесь, прямо сейчас представить план своей оставшейся жизни и главное, рассказать о наших бу-дущих отношениях. Рассказать о том, как мы будем жить с ней в достатке, меняя через каждые два года иномарки…
Или просто поговорить, успокоить, дотронуться до волос, посмотреть в глаза…
Но я все равно продолжал улыбаться, разглядывая стоп-сигналы впереди идущих машин. Ведь, у меня, как и у Наташи, сегодня плохое настроение:
-Понимаешь, рекламная студия обанкротилась. Вот и все. Звериный оскал капитализма. Да это ерунда. Туда им и дорога. Вот один мой товарищ…
-Погоди, а на что ты жить-то собираешься?
Мне показалось, что я услышал голос её мамы. Как я ненавижу это тон! Как я ненавижу этот голос! Ха! Детка! Давай любить друг друга резче, давай любить друг друга жестче. Теперь уже ничто не остано-вит локомотив твоей истерики. И моей тоже.
-Да все нормально! Найду что-нибудь. Я же мастер. Ты же это знаешь. Я - гений проектов и рек-ламного бизнеса.
Я улыбался. У меня хорошая улыбка.
Боже, как весело нам общаться друг с другом. Милая, представь, что наши отношения - это жева-тельная резинка. В ней кончились все соки, но мы все равно мнем её зубами, жуем, передаем друг другу изо рта в рот. Давай надувать пузыри, пока еще мы это можем. Давай, давай, давай….
-Эй, ну ты чего? –улыбался я. – Ты хочешь денег? И я хочу. Может, возьмем пистолет у твоего па-паши, я ограблю банк и больше никогда, слышишь, никогда не будем говорить об этих гребаных деньгах. Мы будем как Бонни и Клайд, ты и я! Ты знаешь…
-Андрей, ты очень несерьезный человек!
Мне захотелось расцеловать слезы, появившиеся в её глазах. Какая глупость. Какая скука. Она поч-ти плачет, истеричная дура. Она окончательно расстроилась. Она сердится из-за того, что я сказал ей про работу. Она не в настроении, я приношу ей плохие новости. Она даже не подумала о том, что мне, воз-можно, тоже нужна поддержка. А если б меня действительно уволили с работы?
Как хорошо, что я все-таки не люблю тебя, детка, как хорошо, что мы не понимаем друг друга.
– Тебе уже двадцать пять, а ты все в игрушки играешь, - продолжала Наташа, заметила сигарету в моих пальцах и почти крикнула. - Не кури при мне в машине!
-Заметь, это моя машина.
Меня тоже бьет злость. Как легко радости превратиться в злость! Я хочу разрушения, я хочу смерти. Смерть, смерть, смерть. Какое красивое слово.
-Останови здесь! –потребовала Наташа.
-Не понял, - надо пока придержать злость, и отвечать тише. Это так заводит.
-Останови здесь! – Наташа уже кричала.
-Пожалуйста, – закричал я в ответ, дернул руль, заскрипел тормозами у обочины.
-Знаешь, я не понимаю, я не понимаю… И вообще, чего я за тебя переживаю! –она не могла оты-скать ручку на дверце. Нашла, дернула, вышла из машины, оступилась…
-Сумочку забыла – крикнул я. Наташа вырвала сумку у меня из рук, хлопнула дверью.
Я опустил боковое стекло:
-Наташа! Наташа! Не надо этого цирка!
Но она не обернулась. Два -три шага - затерялась в толпе. А на мой голос стали оглядываться пеше-ходы.
Люди, вам интересно? Согласитесь, вы счастливы, что это происходит не с вами?
Я врубил музыку громче. «Энджой зе сайленс» - то, что сейчас нужно. Я рванул с места. На «Хон-де» это возможно: визг шин по асфальту, рвущееся из рук рулевое колесо.
Понедельник оказался еще хуже воскресенья. И главное - меня уже не покидало ощущение, что время после знакомства с пистолетом подхватило меня и понеслось галопом туда, где нет начала и конца. Полудрема последних месяцев спала, и я один, голый и слабый, мчался к самому краю.
Пи-Сто-Лет!
Что будет со мной дальше?
Я летел по улицам города, вцепившись в руль, не показывая «поворотников», не останавливаясь на «красный», не тормозя перед пешеходными переходами.
Скорость и музыка успокаивали меня.
Что меня ждет впереди? Милиция, случайный пешеход, цунами, или что похуже - я не знал этого. Но мчался, надавив педаль газа.
Интересно, а если б Наташа узнала, что я работаю не в рекламе, а сочиняю музыку для порнофиль-мов?..
Эх, детка, нам ли с тобой выяснять отношения, которых нет. Есть лишь пистолет. Его надо украсть, и ограбить банк, или на худой конец застрелить Джона Леннона….
…- Так, давайте «Пистолет»! С самого начала! Карп! Ты опять «пилишь», не останавливаясь! «Пи-ли» после проигрыша. Стас простучит: пам-пам, па, пам- пам, па и ты погнал. Понятно? Поехали! – крик-нул Илья:

 –И-еху! Вечер, темный город, серые дома
И три урода по дороге паровозом прут,
Кричат, привет братан, какая встреча,
У нас сегодня клевый вечер…

Вот он, рок нового тысячелетия.
Мы играли, а Юля сидела на диване и тянула кофе из бумажного стаканчика. Я чувствовал, что она наблюдает за мной. Но взглянуть на неё я не решался. Сегодня Юля была особенно красива. Она сменила мохнатый свитер на короткую футболочку, её колени обтягивали узкие джинсы. Юля была хороша, же-ланна, она заводила меня. И я бесился, что у меня никогда не было такой девушки, с которой я бы каждую секунду чувствовал себя самцом.
В паузах, вытирая пот со лба, я подсматривал за Юлей, но всегда встречал её взгляд. И сердился от этого еще больше.
Музыка у меня не получалась. Может, потому что в каморке было душно, а может, потому что это был не концерт. Или просто потому, что понедельник оказался еще хуже воскресенья.
Был бы концерт, я возможно, сделал бы рок, но здесь я просто стоял, отвернувшись в угол, и пере-бирал струны. Я чувствовал, что устал к вечеру. У меня устали глаза, и устали мои мысли, я был пуст, и только пальцы топтались по грифу.
Вокал был дерьмовым, и звучание не очень. Но я особо не напрягался по этому поводу, так как по-нимал, что на следующую репетицию они меня не позовут. Да и не сумею я сыграться с ними за неделю! Какой тут концерт!
Мы доиграли песню. Я снял гитару, закурил сигарету и пробрался через клювы микрофонных стоек к потертому дивану. Я сел рядом с Юлей, потянулся, поднял с пола стаканчик с уже остывшим кофе.
-А почему вы не играете «Маминым углом»? – спросила она, разглядывая дым своей сигареты.
-Не знаю, - ответил я.
-Врешь! – она не отводила от сигареты глаз. Странно, но с Наташей мы ни разу не говорили о моей музыке.
-Наверное, у нас грустные песни. Про пьянство, ****ство и любовь, это никому не интересно. Гав-норок, русский рок…
-Это называется драйва мало?!
-Ну, наверное.
Но Юля меня уже не слушала:
-Давайте теперь я, – она бросила сигарету в мой кофе и поднялась с дивана.
Илья уступил место у микрофона:
-Карп, врубись в эту песню. Она агрессивная, как раз для твоей игры. Всего четыре аккорда и пере-ход на два в конце вместо припева.
-Точки –черточки,– объявила Юля и скомандовала: -Поехали!
Я взял гитару. Юля еще и поёт? Си минор? Опять тоска.
И Юля запела, сначала тихо, почти бесцветно, а потом нервно, сочно, бархатно. Я прислушался к тексту, и на втором куплете меня зацепило.
Может, это усталость, но когда начался второй куплет, мне показалось, что подобных песен я не слышал со времен «Сонз оф зе фэйт энд девоушн» , нет, скорее, со времен «О-кей компьтер», или даже - «Калифорникэйшн». Впрочем, я такого еще не слышал живьем в этом забытом судьбой и богом городе.
Постепенно Юлин голос становился бордовым, а к концу песни из бордового превратился в крова-во-красный. Это был твердый, почти мальчишеский, звонкий голос, так не похожий на мармеладные го-лоса силиконовых певичек, что я слышу каждый день по радио.
Это было большим , это было важным, это было настоящим:

-Точки, черточки, рожки-чертики,
крестики-нолики, шарики за ролики,
иглы –колики, деньги-анаболики,
черные лужицы, фильмы ужасов,
ночь раздетая,
где-то я, с кем-то я,
сила трения,
сколько времени,
твоя больная любовь сводит меня с ума…

Я не ожидал, что кто-то в этом городе еще может писать настоящие песни.
 …Часа через полтора мы уже ехали домой. Я крутил руль, а Юля с Ильей целовались на заднем си-дении. Илья напился под конец репетиции, матерился и щипал Юлю за ноги.
Я же молчал, а если спрашивали, односложно отвечал.
Я легко схожу с ума. Едва заметив легкое движение бедер, я срываюсь в карьер. И мне кажется: вот оно то, что я искал всю жизнь. И все остальное не имеет никакого значения. Юля покорила меня. Меня покорили её песни. Я крутил руль и мечтал о том, что Юля станет моей девушкой. Уверен, тогда бы я устроился на работу, купил «ТОйоту» вместо «Хонды» и забирал бы Юлю к себе домой по вечерам. Мы бы ужинали в придорожных кафе и занимались сексом по утрам. У нас была бы достойная жизнь, без ис-терики и крика. Юля умна, мы с ней не стали бы грубить друг другу. И точно бросили б курить.
…Когда я подъехал к «Алым Парусам», Юля первая выскочила из машины, а затем стала вытяги-вать пьяного Илью на улицу:
-Карп! – мямлил Илья, цепляя меня за воротник. – Самое главное - это рок. В четверг приходи, бу-дем играть рок. Надо просто играть рок, ну ты сам знаешь, рок -гавно…
-Идем, звезда! –смеялась Юля и за руку тащила его к подъезду.
Я сидел в машине, сжимая руль. Мне казалось, что Юля не может уйти с Ильей, она просто не должна уйти с ним. Ведь мы же с ней целовались вчера…
И Юля довела Илью до подъезда, а потом обернулась ко мне. Волнение оставило меня и появилось разочарование от легкой победы. Юля останется со мной, сядет рядом, и мы увидим маяки…
Юля подошла к машине. Улыбнулась, протянула руку в открытое окно, потрепала меня по волосам.
-Чао, не скучай, - хлопнула ладонью по крыше «Хонды» и пошла прочь, качая бедрами.
Из подъезда вывалился пьяный Илья:
-Эй, ты где? - закричал он.
Юля подхватила Илью под руку, и они, не оглядываясь, скрылись за дверью.
Они ушли. Трахаться.
Я сидел в машине и смотрел на дверь подъезда. Где –то лаяли собаки, и выл ветер в водосточных трубах. Секунд через пять дверь подъезда скрипнула, оттуда выкатился толстяк с ламбрадором на повод-ке. Собака подскочила к моей машине, обнюхала колесо, а потом задрала у него лапу.
Я закурил. Я представил, что Илья в этот момент стягивает с Юли её узкие джинсы, я представил, как она зарывается пальцами в его волосах.
У меня закружилась голова, и во рту я ощутил соленый вкус крови.
- Бог! Бог!- зашептал я. - Я тебя редко прошу о разных вещах. Я редко прошу, чтобы ты сделал что-нибудь хорошее для меня. Но сегодня сделай одолжение. Сделай так, чтобы у Ильи не встал. Чтобы у это-го самодовольного урода сегодня не встал. Сделай так, чтобы он блеванул в постели! Сделай так, чтобы я сдох от этой сраной собачьей жизни!
Ламбрадор, наверное, услышал мой шепот и стал лаять на приоткрытое окно автомобиля.
Я сообразил, что сигарета сотлела и обжигает пальцы. Я услышал, что в машине звучит «Блэшмос Румоуз». И я вдруг понял, почему на безоблачном небе стадиона в Пасадине во время этой песни сошлись тучи и пошел дождь. И шел дождь ровно 6 минут 14 секунд, пока звучала музыка.
«Богохульные слухи». Не может быть так, что кому-то хуже, чем мне.

ВТОРНИК

…Самолет задержался на сорок минут. Наш аэропорт был открыт, а где-то в далекой столице шел снег. Я толкался среди таксистов, курил, пряча в рукава замерзшие ладони.
Саня вышел из самолета. Загорелый. Зачесанные назад волосы. Похожий на героя вестерна и на парня из рекламы шоколада «Баунти», Брэд Питт и Рикки Мартин одновременно. Наверное, у таких дев-чонки отсасывают сходу.
-Привет, - он улыбнулся, сверкнув зубами. Человек с картинки. – Ты похудел? Неважно выглядишь.
-Это мода нынче такая.
-Не поверишь, – продолжал Саня. -В Кейптауне жара, пустыня наводит тоску, а негры - настоящие обезьяны. Убьют и съедят. Как ты ? Как Наташа?
-Ничего, хорошо, нормально, - отвечал я, пока мы шли к автомобилю.
Из багажа у Сани была только легкая сумка «Робинзон», да газетка «Спид Инфо». Друг детства. Вот он какой. Человек нестандартной наружности, стандартного вкуса и без особых жизненных проблем.
-Хонда! – с удовольствием сказал Саня, похлопал по автомобиль по крыше. -Машину не поменял?
-Денег нет. А ты? Много заработал?
-Да. Немного и еще чуть-чуть. Знаешь, на корабле буфетчица была. Тамарой звали…
-Вы её всем пароходом драли?
-Зря ты так. Я ей стихи писал. А ты все куришь? Я уж, наверное, точно бросил.
Мы летели по шоссе, и я не знал, о чем Саню спросить. Между нами с частотой проносившихся ми-мо дорожных столбов зависали паузы. Почему-то хотелось жаловаться на свою жизнь и сделать так, что-бы Сане стало стыдно за то, что он, такой яркий, разместился на соседнем сидении.
-Где работаешь?
-Да, нигде пока.
-Женился?
-Ты что, мне зла желаешь?
-Наших видел кого-нибудь ?
-Славку года три назад, и все, наверное.
-Собраться бы как -нибудь классом.
-Неплохо. Но ты ж к нам ненадолго?
-На Сахалин послезавтра лечу.
-На Сахалин? Не близко.
-Не дальше, чем Африка….
Помнится, в детстве, когда мы прятались с первыми папиросами в подвалах, Саня рассуждал:
- Вот мы сейчас вместе здесь гуляем, а когда вырастем, то и звонить друг другу перестанем.
-Да нет, Саня, ты что? Мы же такие кореша. Портвейн будешь?
И вот сейчас я понимаю, что Саня мне позвонил лишь потому, что ему негде в нашем городе оста-новиться. А я? А я с ним, потому что мне просто скучно.
Когда мы оказались у меня дома, Саня достал из сумки бутылку «Бифитер»:
-Контрабанда, – помахал он ею. – Или может, пива хочешь? «Будвайзер» есть.
-Да нет, спасибо. Я тебе раскладушку на кухне поставлю.
-Могу и на полу поспать. Мы в Красном море на палубе ночевали. В каютах плюс пятьдесят даже ночью! Крысы от жары в море выбрасывались.
Саня разлил джин в стаканы, а я достал соленых огурцов.
Мы напились. Мы почти не разговаривали друг с другом: у нас не было общих тем для беседы. Мы просто пили. Сначала чтобы заполнить неловкие паузы, а затем потому что уже не могли говорить.
Джин закончился, когда соседи стали возвращаться с работы. Мне захотелось бананов, и мы выва-лились на улицу, пугая прохожих своими нетрезвыми глазами. Саня рассказывал продавщице в магазине похабные анекдоты, и звал её ко мне домой, а я купил ветчины, и накормил гулявших по двору собак.
Потом мы мешали Будвайзер с апельсиновым соком. А затем наступил период, когда алкоголь пе-рестал действовать на организм. Мир превратился в декорации, что поднимают и опускают в театре, ме-няя сцены, и эти декорации качались и опускались сами по себе, и вещи вокруг становились то далекими, то близкими.
Одно лишь главное, как обычно, взяло меня за горло. И это было моё самое главное Я. Собственно это и есть Я. Такое большое и не имеющее другого названия. Оно поднималось перед глазами как воз-душный шар, что надуваясь, расправляет слежавшиеся складки. И я понимал, - главные в жизни минуты наступают именно здесь, в этой прокуренной кухне, когда хочется быть добрым и жестоким одновремен-но.
Мы напились. Два условно свободных гражданина условно свободной страны. А вечером, чтобы унять головную боль, мы вызвали проституток. Я заупрямился и сам заплатил за них те деньги, что полу-чил от Толика. Я кричал, что Кесарю кесарево, а ****ям - ****ево. Девушку, которая была со мной, звали Марина. Хотя уверен, это ненастоящее её имя. Она постоянно кашляла и лишь в момент близости каш-лять перестала. Я лежал под ней, и у меня кружилась голова. Я не предохранялся. Проститутка что-то го-ворила про презерватив, но я её не слушал. Я кричал, что люблю экстрим.
А на кухне в это время кричал и стонал Саня. Он продлил девушку еще на час, а потом еще. Он за-платил за всю ночь. Говорил, что у него полгода не было женщины. Видимо, буфетчице Тамаре не понра-вились Санины стихи…
Так прошел еще один день моей жизни. Важный день, когда я мог позвонить Наташе, мог спеть свою лучшую песню, найти работу или помириться с мамой. Но я его убил.
Без пистолета.
Убил этот день. Потому что он мой, и я имел на это право.

СРЕДА

 А следующим днем, в обед мы сидели на кухне. Я на подоконнике, а Саня в кресле –качалке. Сло-жив волосатые ноги на стол, он курил мои сигареты.
-Знаешь, я не люблю проституток, – рассказывал Саня. - Движение тела, никакого движения мысли. Но зато, как просто! Утро, презервативы в унитазе, ты опять готов к победам.
Я молчал. Я вспоминал о Наташе. Она вчера не позвонила, и я не звонил ей. Как она провела эту ночь? Мысли о ней – что сигарета между пальцами – бросить невозможно. Мы привыкли друг к другу. Я привык к ней. Я привык думать о ней. Уж лучше бы мы стали врагами.
А Саня рассуждал, разглядывая мою кухню:
-Вот зачем ты так живешь? Грязь и тараканы, немытая посуда. У тебя позади уже четверть века, и на этой кухне ты проведешь еще лет пять, а потом рак простаты и конец.
-Во-первых, рак простаты -это еще не рак члена, а во-вторых, я не знаю, что такого сделать, чтобы не блевать потом по утрам, -отвечал я.
Меня не задевали Санины слова. В чем-то он был прав. А в чем-то был прав я. Саня со мной здесь ненадолго, он уедет завтра, и забудет этот город. А город его уже забыл. Ведь, Саня не знает, как утоми-тельно ожидание снега.
-Чудак, жизнь это движение. – говорил Саня. - Движение, запомни. Так писали японские солдаты на своих ранцах, чтобы позади идущий постоянно думал об этом. А ты… Не обижайся, ты - в канаве.
-А я не обижаюсь, но и тебе не лучше,- кривился я.- Ты такой же, как и я, потерянный ребенок. И ты в канаве, а твое движение - приседания на месте. Мы все похожи, только носим разные футболки. И ни семьи, и ни работы. Только у меня хоть жилплощадь есть.
-О да, ты просто преуспел! Жилплощадь – это круто! Эй, тебе сегодня двадцать пять, а 26 –совсем другая цифра. И Джим Моррисон умер в двадцать семь. Ты сдохнешь здесь, в этой квартире, тебя никто не вспомнит…
-Пускай, зато не надо мне лететь на Сахалин!
Я смеялся, а Саня размахивал руками:
-Эй, чудак, пойми, я счастлив, что лечу на Сахалин. На Сахалине - все по-другому. Не так как здесь. Не пасмурно, не стремно. Там деньги, газ, нефть, сопки и туманы. Там по улицам ходят бородатые люди. Там один магазин на весь поселок, но зато какой вкусный хлеб! А красной икрой кормят бродячих собак. Ты не поверишь! Полярная ночь, северное сияние.
-На Сахалине?
Что-то Саня загибал. Помнится, в детстве мы с ним строили корабль и хотели уплыть в кругосветку. Мы разобрали забор на доски, собрали на помойках гвозди. Хорошая была мечта, и Саня болел ею на це-лую неделю. Корабль гнил потом во дворе почти три года….
-На Сахалине?
-Вот именно! Мороз под минус сорок. Рыбу можно есть сырую, как эскимосы! Никаких проблем и забот. Не пьянствовать совсем. Бэк ту зе бэйзик, бэк ту зэ нэйче . Найти себе эксимоску, детей с ней на-рожать. Ведь, там тоже есть настоящие честные женщины. – Саня уже не сидел в кресле, он шагал по кухне, шумел, дымил сигаретой. - Вообще-то все женщины честные и добрые. Это из-за нас, мужчин, они скотинятся, потому что мы их трахаем и бросаем. А Сахалин -это рай! Там женщины блуждают среди за-рослей папоротника. Они одеты в шкуры зверей и пахнут свежей росой, которой подмываются по утрам. На Сахалине совсем другие люди, вольные, честные, они носят каски и кепки, на них рыбацкие куртки. А еще там на берег во время шторма выбрасывает китов. Ты идешь в полосе тумана, с моря надвигается ночь. Вечер. Кажется, даже ветер темнеет. Там очень быстро темнеет. Но тебе тепло, ты спокоен, ты жи-вешь. Ты не гонишься куда-то и зачем-то. Ты… Ты не гонишься за жизнью. Жизнь вокруг. Она просто есть, и ты просто есть. Есть в жизни главное - хлеб, вода, тепло. Правда, клево? Не так как у всех, а как надо! Надо жить на Сахалине. Кто тебе сказал, что ты должен смотреть по вечерам телевизор и уходя - гасить свет. Там другая жизнь, честная жизнь. Да, там честная жизнь.
Саня вздохнул, замолчал, сел обратно в кресло -качалку.
Я представил, что мы с Саней живем в одной юрте, или как там называются их сахалинские жили-ща? Одетые в мохнатые шубы, мы дымим трубками, и в перерывах между затяжками греем у костра за-мерзшие пальцы. Дым уходит через дыру вверху, и там наверху бледное снежное северное небо. Внутри юрты на леске сушится рыба, а на полу, рядом с нами, из-под оленьих шкур выглядывают раскосые жен-ские лица…
-Да… Бред…- сказал я. - А откуда ты знаешь про это?
-Знаю и все, - ответил Саня. - А что не знаю, то приеду и узнаю. И тебе советую. Запомни, жизнь поменять просто, это во-первых, а во-вторых, только тогда она не надоедает.
-А если я не хочу ничего менять?
Саня заглянул в мои глаза. А я в его. Не знаю, что он увидел в моих, но в его глазах был лишь ту-ман. А сквозь туман – равнодушный камень, как парапет набережной в ожидании очередного тайфуна. Мы смотрели друг другу в глаза, а потом Саня рассмеялся:
-Ах да! Да-да! Я забыл, ты рок-герой, рок и рэп герой. Русский рок – Бор-и-и-ии-и-с Гребенщикоо-о-о-о-о-о-оВ, – заблеял Саня. Если бы он говорил не обо мне, я бы улыбнулся. - И ты действительно дума-ешь, что у тебя что-то получится. Да кому на-хрен ты нужен со своей гитарой?
Я пожал плечами:
-Ладно, мне ехать надо, - соскочил с подоконника, вышел из кухни.
Сраный Миклухо Маклай, ты просто пижон, только в отличие от остального быдла не скрываешь этого. Сахалин выдумал? Научись сначала поднимать в туалете стульчак унитаза!
Мы оба молчали, пока я одевался.
-Ладно, не обижайся, чувак, - сказал Саня, когда я был на пороге
-Ладно, проехали, – ответил я и хлопнул дверью.
…Оказавшись в машине, я вспомнил, что мне некуда ехать. Дома нарушено мое одиночество, там теперь другой человек и другой запах. Там мой друг. Мой бывший друг.
Мне хотелось бы забраться под одеяло и почитать книжку, но едва ли у себя дома я найду одело среди груды грязных носков.
Я мог бы спросить Саню, что он думает про пистолет, но вряд ли он поймет меня.
Но еще больше, чем домой, мне не хотелось ехать к Наташе. Там надо отвечать на вопросы, а отве-тов я не знал. И просто я не хотел её видеть.
Я вспомнил Юлю, представил её рядом, на сидении своей машины. Я стал думать, что бы сказал ей, будь она здесь. Но слов почему-то не нашлось.
Я решил поехать в «Здесь курят» и выпить кофе. Что может быть лучше сигареты и кофе, день за днем, день за днем. Сигарета «Салем» в пальцах, чашечка ароматного кофе на столе. Ты чувствуешь каж-дую секунду за каждым глотком и каждой затяжкой.
У меня есть еще рубли. Хорошо, что я не пошел с Наташей в пончиковую. Хорошо, что не барахлит моя «Хонда». Милая старая «Хонда». Потерпи, совсем немного осталось до первого снега...
-В пятницу играете? - спросил меня бармен «Здесь курят», когда я подошел к стойке.
-Откуда ты знаешь?
-Все говорят про «Пистолет», и что ты там засветился.
-А что еще говорят, –спросил я. Но бармен, удачливый, немолодой и лысый, не ответив, ушел к другому клиенту. Мои слова повисли в воздухе. Ненужные и нелепые. Вот, если бы я женился на Бритни Спирс, со мной разговаривали б по-другому…
Я огляделся по сторонам.
В углу бара обнимались и целовались вполне симпатичный парень и вполне симпатичная девушка. Новое поколение вполне симпатичных людей, которые выбирают «Пепси” и сноуборд. Напротив сидели склонные к полноте студентки. Они пили шампанское. Гламурные девицы. «Гриндеры» или это Китай? Да тоска-а-а -бля!
За столиком неподалеку читала книгу стройная темноволосая девушка. Я заметил, как она перели-стнула страницу, посмотрела на меня, а затем быстро опустила глаза к своему чтиву. Смутилась? Я уви-дел, что соседний столик пуст, и ноги сами понесли меня к нему.
Девушка была хороша. Простая уверенная красота. Не стандартный набор полнеющей блондинки – как Наташа, и не яркая, как вспыхнувшая спичка – Юля. Это была красота спокойного туманного поля, утром, летом.
Почему я схожу с ума от каждого случайного симпатичного личика? Если бы эта девушка была мо-ей, я , наверное, на ней бы женился.
Девушка на меня больше не смотрела и делала вид, что читает книгу. Уверен, она заметила, что я не свожу с неё глаз. Она заметила, что я интересуюсь ею. И она буравила страницы глазами. Нет, она не чи-тала, она просто смотрела на них.
Я усмехнулся. Девушка смущена. Это точно.
Я закурил, лениво выдохнул дым. Этот кадр достоин Оливера Стоуна: моё лицо в тумане серого дыма, пеленой разделившего меня и темноволосую незнакомку.
Девушка намочила язычком пальчик и вновь перевернула страницу. Я заметил, как она переставила ноги. Я заметил юбку, а под ней круглые коленки.
Нет! Мне нравится эта девушка! Еще один глоток кофе и я решусь подсесть к ней.
Девушка огляделась, но не посмотрела на меня. Хороший знак, я уверен, она тоже заинтересовалась мной.
Еще глоток, и из колонок в углу несется диско. Да, это моя жизнь. Диско.
Да, это её жизнь.
Я подойду к тебе, детка. Еще один глоток.
Диско.
Еще один.
Скрипит стул.
-Интересная книга? - эта первое, что приходит мне на ум. Не оригинально, конечно. Но все равно в стиле Диско.
-Так себе, - отвечает девушка.
Диско.
Отличный ответ, детка. Наверное, мне надо сразу сказать, что нужно от тебя. Диско? Ты выйдешь за меня замуж, или просто поедем к тебе?
Она улыбается. Эта улыбка могла бы растопить на улице снег, если б он, наконец, выпал.
Детка. Ты улыбаешься просто супер.
И вдруг вместо диско слышится вечный пьяный блюз.
Девушка смотрит мимо меня.
Я провожаю её взгляд.
Я вижу в дверях бара парня со спутанными волосами. В грязных ботинках.
Что за наваждение, ведь Курт Кобэйн умер шесть лет назад?
Он улыбается ей, она улыбается ему. А я для них становлюсь стеклянным.
Казалось, меня не заметили. Но уверен, когда они выходили из «Здесь курят», то оглянулись в мою сторону. Они говорили обо мне и смеялись надо мной, а я в это время уже вернулся за столик и пускал перед собой табачный дым. Только теперь дым не стлался туманом, а распадался рваными клочьями.
Впрочем, что может быть лучше сигарет и кофе? Наверное, об этой девушке я напишу песню. На-верное, мы с ней еще встретимся. Может, в другой жизни, когда родимся одуванчиками….
Как странно, что я встретил её в тот день. Ведь, если бы у нас что-то получилось, то может, я нико-гда не вспоминал бы про ПИСТОЛЕТ?
…Я вновь ехал по городу. Небо потемнело, хотя до вечера было еще далеко. Казалось, собирается снег. Наверное, первый снег в этом холодном году. Снег, тяжелый и неумолимый. Он завалит весь город, переулки и пляжи, сведет в узкую цепочку автомобили, занесет беседки и ограды, он скроет во мгле залив и огни кораблей. И наступит мутная ночь, еще одна мутная ночь уходящего тысячелетия.
И будет блюз. Не диско, а блюз.
Жаль, я ничего не понимаю в блюзе. Но я слышу его. Блюз падающего снега. Плачущая гитара, ше-лестящие барабанные палочки, мягкое, будто сквозь вату, качание баса, и рваные капающие звуки рояля. В снегу, в ритме падающего снега.
…Я подъехал к подъезду «Банка Приморска», и долго пытался припарковаться среди мастодонтов-джипов. На крыльце банка курили девушки-секретарши, кутались в рукава дорогих шуб. Я прошел мимо них, не оглядываясь, но я слышал, что они хихикали мне в след. Я, наверное, завидный жених, или может, у меня пятно на спине?
Звякнул невидимый колокольчик, двери лифта бесшумно разъехались в стороны. Я шагнул в кори-дор, и мне навстречу поднялась, поправляя юбку, темноволосая Галя – мамина секретарша.
У Гали широкое квадратное лицо, длинные волосы. Она миленькая. Хорошо, наверное, побыть с ней в компании и пьяным.
-Екатерина Степановна занята, она там с человеком, – Галя выставила вперед, а потом прижала к груди ладони. Стесняется, в этой которой юбке.
-Подожду.
Я утонул в диване для посетителей. Взял с примостившегося рядом столика журнал. Я заметил, что Галя подглядывает за мной. Я поймал её взгляд и улыбнулся.
Черт, сегодня я готов бросится на любую, кто мне улыбнется в ответ.
Галя отвернулась. А потом открылась дверь за её спиной, и оттуда вышел громкоголосый мужчина, лет сорока пяти. Он блестел бритыми щеками. Мама шла следом. Она мыла в воздухе руки и улыбалась мужчине так широко, что были видны её золотые коронки справа. Мужчина улыбался маме. Хотя, навер-ное, он улыбался лишь по служебной привычке, а мама улыбалась, потому что была разведенной женщи-ной, еще в соку, и полная дура к тому же.
Мама заметила меня, но не сменяла выражения лица, пока не проводила мужчину к лифту.
А потом обернулась ко мне и либо спросила, либо усмехнулась:
 -Деньги кончились?
Я не ответил. Я пожал плечами.
…Мы с мамой вышли на крыльцо. Закончился рабочий день, небо посветлело, очистилось от туч. Город не дождался снега. Опять будет холодно, просто холодно.
Я закурил сигарету, а потом заметил, как к служебному входу «Банка Приморска» подъехала желто-зеленая бронированная машина. Люди в бронежилетах стали выносить из неё серые мешочки. Рядом раз-глядывал прохожих человек с автоматом в руках.
Я обернулся на стеклянную дверь центрального входа. Банк заканчивал свою работу. Девушки со-бирали со столов бумаги. Громадные часы над их головами показывали 17: 55. В центре зала охранник читал газету.
Как все просто! Деньги рядом. И у Наташи есть пистолет.
Я посмотрел на броневик, но инкассаторы уже закончили свою работу. Они погрузились в машину, задвинули за собой дверь. Броневик плавно тронулся, проехал перед центральным входом, свернул на проспект и вскоре затерялся среди красных огоньков машин.
Мама за инкассаторами не следила, она, зажав в зубах длинную тонкую сигарету, копалась в сумоч-ке. Она, наконец, нашла брелок с ключами, и Лэнд Крузер моргнул ей фарами.
-Надеюсь, двух тысяч тебе хватит на праздники?
Я кивнул.
Больше никогда не попрошу у неё денег, я лучше ограблю её сраный банк, чтобы она знала, что не все так просто в моей жизни. Как я ненавижу этих зажравшихся буржуев!
-Хочешь пойти администратором в мой отдел, я тут одного уволить решила, - опять начала мама старую песню.
Но я перебил её:
-Мама, отстань. Я почти нашел работу. Я, может, скоро на Сахалин уеду.
Мама вздрогнула, открыла рот.
-Шучу, - сказал я. -Мне пора.
Мама потянулась ко мне, мазнула губами в щеку. А потом стала вытирать пальцами с моего лица свою густую помаду. Я дернул головой, чтобы сбросить её руки.
Мама вздохнула:
-У тебя дома еда есть?
-Все в порядке, мама! - я начал злиться, заметив, что люди на крыльце прислушиваются к маминым нелепым вопросам. Вот ведь глупо получается! Мне двадцать пять, а она меня спрашивает про еду.
-Наташе привет, - сказала мама, но я уже уходил к своей машине, и просто махнул в ответ рукой.
Как она далека от меня, от моей жизни! Неужели не понимает, что давно утратила права на моё бу-дущее!
Я грел двигатель и смотрел, как мама, вытянув толстую шею, елозит по парковке взад и вперед, и боится развернуться. Я поехал за ней следом, но повернул на проспекте в другую сторону…
…Я ехал по вечернему городу. Какой он разный, и как необратимо меняется несколько раз за день! Хотя, если вспомнить, то такой же вечер у меня уже когда-то был. И были такие же холодные тени в уг-лах домов, такой же умирающий день. Просто тогда я был другим.
Я сделал музыку громче. «Кино». «Место для шага вперед». Кончается век. Кончается эпоха. Когда-то все было по-другому. И жил человек. И была у него нелепая фамилия – Цой. И нелепо он погиб. На-верное, уже сгнил в земле, и тело его сожрали черви, а я всё слушаю эти песни. До сих пор. Какой же он счастливый!
Я обманул маму, сказав ей, что тороплюсь. Мне некуда было спешить. Я сказал, что у меня дома есть еда. Но и тут я соврал. Я просто не мог поехать к ней. Я бы не вынес звона микроволновки в маминой квартире, порционные блюда и коврики в ванной.
Я заехал в первый попавшийся магазин, разменял мамину тысячную и купил на ужин сигарет. А ко-гда добрался до дома, то понял, что не найду покоя, если не позвоню Наташе.
Сани дома не было, а значит, - хорошая возможность поговорить, зная, что никто не улыбается за твоей спиной.
Пара гудков, и я услышал Наташин голос.
-Привет, как дела?
-Нормально, -она, наверное, сердится на меня, она, наверное не будет разговаривать со мной, она наверное… -Почему не звонил?
Нет. Все-таки будет.
-Некогда было. Извини. Работу искал. А потом подумал -расстраивать тебя только. Извини…
Наташа молчала, а я добавил:
-Я, кстати, в банк устроился. Администратором. В мамин банк, – соврал я, сам не зная, зачем. - Зав-тра к десяти первый рабочий день.
Какая странная ложь! Но я был готов поверить в неё.
-А я и не знаю, чего так разнервничалась, – Наташа запнулась и продолжила. –Увидеть тебя хочу.
-Ну, у тебя же есть ключ от моей квартиры. Приходи в гости.
-Стесняюсь, - Какой милый у неё сегодня голос! Оранжевый, сладкий. – Я не знаю… В последние дни… Всё так сложно. Знаешь, у меня задержка уже недели две.
Моя ложь про работу показалась смешной.
-В смысле?
Наташа помолчала, а потом сказала:
-Заедь за мой завтра!
-Давай, я сейчас приеду!
-Нет, завтра. Я уже иду в душ. Завтра, давай завтра, целую.
-И я тоже. Наташа… – но она прервала связь.
Я вспомнил, что завтра днем везу Саню в аэропорт и не смогу встретить Наташу из института. Я вновь набрал её номер.
-Алло! – я услышал голос Наташиной мамы. – Алло, Вас не слышно!
Я помолчал и положил трубку.
…А потом навалилась ночь. Я лежал в постели и не мог заснуть.
Я курил одну сигарету за другой и думал о том, что это будет странно, если вдруг кто-то назовет меня папой. Я даже пытался услышать за стеной плач будущего ребенка. Мальчик или девочка? Навер-ное, это было бы интересно. Это было бы по-другому.
 Среди ночи раздался стук в дверь, и я впустил в квартиру пьяного Саню. Он был не один, а с де-вушкой, чуть выше метра ростом, с отпечатком хронического семейного алкоголизма на лице. Где Саня нашел её? Саня был рад меня видеть, и все хотел обнять за шею. Они ушли на кухню, а я закрылся у себя, и слушал, как они трахались.
Я вспомнил, что вчера не предохранялся с проституткой и, наверное, могу заболеть. А потом я стал думать о том, что скажу Наташе, если она решит оставить ребенка.
Когда Саня затих на кухне, я все еще лежал с открытыми глазами и слушал песни бродяг из «Ю ту» - последних романтиков уходящего тысячелетия.
Я уснул, когда играла «Вэйк ап дэдмэн».

ЧЕТВЕРГ

…Я открыл глаза. Девушка со спутанными волосами стояла на пороге моей комнаты, а за окном уже гудели троллейбусы.
-Дверь закрыта, – девушка кивнула в сторону кухни: - Он спит, а мне давно пора.
Я поднялся, завернулся в полотенце, отыскал в карманах куртки ключи. Проводил девушку к выхо-ду.
-Сигареты нет? – спросила она.
Я покачал головой, щелкнул замком.
Девушка больше ничего не сказала. Она пошла по ступенькам вниз, а я разглядывал её спину, за-вернутую в дешевое пальто.
Вернувшись в свою комнату, я увидел в окно серый асфальт, и понял, что снега опять не будет. На улице качались голые деревья, и ветер катал по тротуарам окурки.
Вчерашние вечерние мысли отступили перед мыслями утренними, и я уже не знал, что буду делать, когда закончатся деньги. Я бы с удовольствием сбежал из этого города на Сахалин. Но тогда надо было бы признать, что Саня прав. Надо было бы признать, что я ничего не могу в этой жизни, кроме как бежать от себя самого на край света.
Я сидел у окна, смотрел на улицу и курил. А через пару часов проснулся Саня. Он не сказал мне ни слова, а просто сел рядом и закурил вместе со мной.
Мы молчали, курили и смотрели в окно.
Он улетел через три часа.
Опять был аэропорт, и Саня - с бутылкой местного отвратительного пива, обрусевший, провинци-альный мальчик.
-В общем, зря ты со мной не едешь, – говорил он: - Там лучше, чем здесь, там проще.
Я махнул ему рукой, ничего не ответил.
Саня обернулся еще раз перед входом в зону досмотра:
-Прилечу через полгода.
-Или я к тебе.
-Жаль, Наташу не видел, - улыбнулся он.
-Она тебе привет передает, -сказал я. Хотя мы оба знали, что Сане плевать на Наташины приветы, так же как и мне плевать на то, долетит ли его самолет до Сахалина или упадет в море.
И Саня улетел.
Снега он так и не привез…
Я подъехал к Наташиному дому. Опять знакомый подъезд, ругательства на стенах и собачье дерьмо на лестнице. Лифт не работает, провода торчат из дыр от выломанных кнопок.
Наташа открыла дверь. Оглядела меня с головы до ног.
-Привет, - сказала она.
-Привет, - ответил я, шагнув на порог.
Мы не поцеловались, лишь улыбнулись друг другу.
-Как работа?
-Работа? Ах да, работа, - я вспомнил свою маленькую ложь. - Днем вырваться не смог, отпустили только что. Но сказали, что начну работать со следующей недели. Ну, там начальник уехал. В общем, вот так получилось, вот так. Ты прости, не смог встретить тебя после института…
-Пустяки, - Наташа закрыла дверь, ушла в свою комнату.
В её квартире поселилась тишина, не было слышно ни гимна, ни песен Аллы Пугачевой.
-Ты одна? - спросил я у полумрака.
Мне никто не ответил. Я скинул пальто, снял , наступая на задники, ботинки, прошел за Наташей следом.
Было что-то тревожное в тишине этого дома. Или мебель стала выше, или тени глубже.
Наташа раскладывала на диване маечки и платочки. Она казалась совсем крошечной, единственной, имеющей цвет, в этой комнате среди серых стен.
Я подсел к ней, обнял, поцеловал шею. Вдохнул родной мне запах.
Как же я могу обидеть этого маленького доверчивого человечка? Как же я могу обидеть этот непо-слушный завиток за ушком?
Наташа ко мне не повернулась, но я все равно целовал её щеки и шею, и было слышно, как в ванной капает вода, и тикают часики на книжной полке.
-Ты такая моя… Моя хорошая, пасмурная девочка.
-Андрей, не мешай, - Наташа отодвинулась от меня.
Вот так, опять все сначала.
-Извини, я - гавно.
Я убрал от неё руки. Наташа не отозвалась.
Какой же я стал грубый, какой же я стал нервный! Прости меня, крошечная девочка. Я снова притя-нул её к себе:
-Прости меня. Ты моя самая лучшая, самая любимая, самая нежная прелесть.
Наташа молчала, а я целовал её плечи. Я повалил её на кровать. Наташа была неподвижна, но я про-должал целовать и ласкать её. Ее тело было неравнодушно ко мне. Я овладел ею. Просто так, хотя особо мне этого не хотелось. Я двигался внутри неё, а она лежала подо мной и не шевелилась.
Я кончил, сполз на диван, ткнулся лицом в подушку.
Некоторое время мы молчали. Молчали до тех пор, пока тишина не стала невыносимой:
-Ты же сама знаешь, тест покажет и будет все ясно. Будем тогда думать, что и как. А сейчас ведь всё нормально. Не надо волноваться…
-Я все равно люблю тебя, - перебила Наташа.
Я посмотрел на неё. Она отвернулась.
Я думал, что сейчас она заговорит со мной, но Наташа молчала.
-Я тоже тебя люблю, – начал я. - Мы с тобой поженимся и уедем в свадебное путешествие. Я увезу тебя в Париж. Хочешь в Париж?
Наташа молчала. Она поднялась, натянула футболку, села ко мне спиной.
Что я делаю здесь? Что сегодня я потеряю? Мир изменился? А может я умираю?
Я застегнул брюки, поправил ремень. Акт любви, не принесший нам радости, позади. Что еще свя-зывает нас вместе?
-Наташа! Наташа,- позвал я её. – У нас же все нормально, ты со мной… - я потянулся к ней.
-Не надо, - Наташа скинула мою руку.
Эта зима за окном, Наташа, мама, Саня, пистолет… Любишь – не любишь… Меня бесят эти дурац-кие игры. Это пошло, это дешево. Неужели нам больше не о чем говорить друг с другом?
–Знаешь, мне кажется, что у нас ничего не будет, - у Наташи дрожал голос. Наверное, она уже пла-чет.
Было слышно, как у соседей играет музыка - какая -то новогодняя программа. Там - шумно и весело, а в нашей комнате лишь стекла дрожат под порывами ветра.
-Знаешь, Андрей, - продолжала Наташа. - Раньше мы были другими. Мы гуляли по городу, мы улы-бались. Помнишь, мы всем улыбались, мы пели песни…
-Ну, хочешь я и сейчас спою? – что мне еще сказать такого, чтобы … пошел снег.
Наташа повернулась ко мне. Я увидел её мокрые глаза.
-Не хочу! – она почти закричала.
Я встал и подошел к окну. Там под серым холодным небом лежал серый неуютный город. Город одиноких людей. Слова нашлись. Наверное, я давно ждал момента чтобы сказать их.
-Тогда я пошел.
Я посмотрел на Наташу и постарался не отвести взгляд.
-Иди, – ответила она и снова отвернулась.
Как же так, под Новый год я остался без снега? Как же так случилось, что в Наташиной квартире я пытаюсь найти то, чего никогда не имел.
Я посмотрел на её спину, плечи, волосы. А ведь мы никогда не были знакомы! Я не знаю, что сей-час происходит с ней, какие мысли у неё в голове, и …. не хочу этого знать.
Я вышел в коридор, надел куртку, нащупал в кармане мамины деньги. Я увидел на полу тапочки со смешными розовыми собачками на носках.
Я вернулся, сжимая купюры в руке:
-Вот тут полторы тысячи. Возьми, купи тест. У меня деньги еще есть, за это не беспокойся. Сообщи мне сразу, что и как. Я тебя не брошу, как бы ты не решила. Я сделаю все правильно…
-Убери свои деньги, – перебила Наташа.
Я остановился, но потом все-таки прошел дальше и положил рубли на кровать.
-Андрей, убери свои паршивые деньги, - повторила Наташа каждый слог.
Я пожал плечами. Наверное, я опять всё испортил. Я положил деньги в карман. Дошел до двери. Но потом развернулся, достал купюры и стал рвать их: сначала пополам, а потом половинки еще пополам.
Наташа следила за мной и ничего не говорила. Впрочем, для неё лучше было б помолчать. Под вой ветра за окном и музыку, доносившуюся от соседей, новенькие сотенные бумажки хрустели в моих руках.
Я подбросил обрывки купюр вверх, и они закружились снегом на ковер. Я вышел из комнаты. Я ощущал запах казначейской краски на дрожащих пальцах. Дай бог, чтоб так пахло твоё будущее, милая.
На пороге я крикнул в полумрак Наташиной квартиры:
-Если у нас что-то не так, то я тут не причем! - и хлопнул за собой входной дверью.
Вот так вот мы и расстались.
…Я опять ехал по городу, курил, выдыхая дым в холодный декабрьский воздух. Кончался день, темнело. Студентки, милиция, продавцы книг. Новый год, как же это глупо.
Я ехал, сворачивая под стрелки светофора, следуя указателям на перекрестках, меняя главные доро-ги на второстепенные. И опять оказался у моря. У пустынного голого берега.
Этот город окружен водой, он у моря в плену. Здесь бескрайний горизонт и ограниченная полоска суши. Шаг в сторону и ты пропал. Вокруг тебя вечность, а ты безнадежно мал.
Море на этот раз было гладким как стекло. Оно тихонько покачивало у берега крошки льда. Оно тоже стало старше. На два дня. Как и я.
Я смотрел на море, а потом опустил голову на рулевое колесо и уснул.
И мне приснилось, что я ослеплен светом прожекторов, что я снова стою на сцене. Я знаю: я должен играть. Я готов играть, играть на бис. Я долго учил эту роль.
Камера уставилась на меня своим глубоким черным глазом. Из темноты доносится крик - «Мотор». Но, едва открыв рот, я понимаю, что моё первое слово затерялось. Какая ерунда! Всего лишь одна первая строчка! Она где-то рядом. Я забыл её, но я хитер. Я умею импровизировать. И я скажу всё, что должен сказать. Прямо здесь, прямо сейчас. Это будет пара слов или дежурная шутка. У меня всё получится. Это точно! Ведь, такая ерунда – забытое первое слово.
Я начну о погоде, о снеге. Я давно хотел сказать о снеге.
Нет, лучше об одиночестве! Сейчас это модно.
Я расскажу о своем городе…
Но черт, кажется, я забыл слова! А может, я потерял голос? Может, разучился говорить, и из моего горла уже не вырвется ни звука?
Орет матом режиссер, камера ловит мой растерянный взгляд. И мне некуда деться на этой пустынной сцене. Я стал немым. Я понимаю, что во всем виновата Наташа. И она где-то рядом.
Я бросаюсь со сцены прочь. Я слышу, как гудит зал за спиной:
«ПИ-СТО-ЛЕТ!»
«ПИ-СТО-ЛЕТ!»
Люди, неужели вам нравится такая тупая музыка?
Из темного коридора я попадаю на лестницу. Не замечаю первых ступенек. Спотыкаюсь и падаю. Шум зала настигает меня. Я встаю, бегу по лестнице вверх. Такие знакомые ступени. Кажется, это мой подъезд. Люди, спускающиеся навстречу, останавливаются, пропускают меня, провожают взглядом. Кто они? Поклонники? Простите, люди, но я стал немым. Это печально, но это так. И я больше не спою ни одной песни. Ступени кончаются, я стою перед дверью в свою квартиру. Дверь приоткрыта, я толкаю её и она плавно скользит, приглашая меня внутрь.
Я вхожу. Я вижу в своей комнате Наташу, она сидит в кресле, смотрит на меня. Она сжимает в руке пистолет, целит мне прямо в сердце. Она смеется, запрокидывая голову.
Неужели, это так смешно – меня убить?
Детка, не делай этого, или я убью тебя первый.
Хлопок…
…Я открываю глаза. Машина стоит на берегу моря. Чернеют короткие декабрьские сумерки. Болит голова, и во рту - деревянный вкус выкуренных сигарет.
Наташа не убила меня. Это был сон. Наташа не сможет меня убить. Ведь я сильнее…
… Я подъехал к студии Вовы Барабана, остановил машину, но не глушил её, пока не закончилась «Мэрунэд» от «Пинк Флойд». Под пронзительное соло Гилмора я разглядывал дым своей сигареты.
Раздавив окурок о парадную дверь, я шагнул на порог репетиционной.
-Карп, где тебя носит? - услышал я голос Ильи - Мы ждем тебя целый час!
Я не спешил отвечать. Открыл кейс, достал гитару. Разве свободному человеку надо перед кем-то отчитываться? «Пистолет» - это название рок –группы или кучки великовозрастных болванов?
-Мы за тебя волновались, Андрей, - Юля опять была в юбке. Улыбнулась мне, ведьма!
-Мы думали, ты обиделся и не придешь, – добавил Илья.
-А я обиделся и пришел, - вдавив педаль, я ударил по струнам.
Илья сказал что-то еще, но я больше не слушал его. Все заглушил голос моего «Гибсона». Такой вот вам дистошн. Вы наверняка уже похоронили рок. Хрена! Я еще жив.
Со мной никто не стал спорить. Мы «погнали» концертную программу: сначала что-то бубнил в микрофон Илья, а потом меня захлестнули Юлины песни, и я играл, не замечая струн.
Музыка рождалась в углах нашей каморки, огибала микрофонные стойки, провода и комбики. Оку-тывала наши нелепые фигуры. А потом мне стало казаться, что музыка собралась в кулак. И этот кулак - тугой узел звуков, пивного запаха и моего отчаяния - целился прямо в меня. И не в голову, и даже не в сердце. Он выстрелил и смял меня всего разом. И я стал жалким подобием того, что называют человеком.

Я хочу убежать
Но не знаю куда бежать
Моя больная любовь сводит тебя с ума.

Минут через сорок я отпустил гитару и закурил.
Некоторое время мы все молчали, пока Илья, откашлявшись, не нарушил, наконец, тишину:
-Карп, это было супер. В смысле твоя игра, и вообще….
Я усмехнулся. Мне нечего было ответить.
Я заметил, что Юля смотрит на меня. Детка, ты хочешь прочитать мои мысли? Но у меня нет ника-ких мыслей, лишь сожаление только о том, что музыка кончилась и пора гасить свет.
…-Саундчек завтра в семь - напомнил Илья, когда мы вышли на улицу. - Андрей, подвезешь нас до «Здесь курят»?
-О,кей – ответил я, вдохнув колючий зимний воздух. Я спокоен, как танк, и умен, как слон. Я играл музыку, и все решилось за одну репетицию. Мне не нужно ехать на Сахалин, это все равно ничего не из-менит. Мне нужно просто докурить сигарету, а потом лечь и умереть. И совсем не обязательно встречать-ся с Наташей.
Я сел за руль. Илья хотел разместиться со мной рядом, но Юля опередила его:
-Дай я поеду здесь.
Илья пожал плечами, уступил ей место. Юля села на переднее сиденье. В разрезе её пальто я заме-тил круглые коленки. Я отвернулся. Юля разглядывала меня, а я изучал дрожание приборов.
-Может, оно к лучшему? - спросила она меня тихо.
-Что именно?
-Просто ты её не любишь…
Я ничего не ответил.
Конечно, она читает мои мысли. В этом нет ничего странного. Она же ведьма. Обыкновенная ведь-ма.
…Мы ехали по городу . Кажется в тот момент играла «Сьюзи». Да, точно «Сьюзи». Тотальная ме-ланхолия. Ночь, улица, рояль, тоска.
-Карп, ты с нами? - спросил Илья, когда мы подъехали к клубу.
Я помотал головой. Я не хотел идти в «Здесь курят». Я не хотел смотреть, как они будут веселиться. Как будет веселиться Юля. Без меня. Я решил, что мне нужно остаться одному, наполнить стакан, достать гитару, открыть пачку сигарет… Наверное, сегодня я напишу великую песню.
-Соглашайся, –Юля положила руку мне на колено.
Интересно, увидел ли это Илья?
- Карп, давай, ненадолго, - услышал я его голос. – Мы должны быть вместе, мы же «Пистолет»!
Какой такой пистолет? Теплая ладонь на колене -самое точное выражение чувств.
Я вышел из машины, Юля взяла меня под руку. Что ж, ладно пускай, я усмехнулся, а у входа в «Здесь курят» обнаружил ценник – «Вход -250 рублей со столиком, 200 -без». Я нащупал в кармане по-следние три десятки, вспомнил, что порвал все деньги. Я дернулся на улицу, но Юля потянула меня за руку внутрь. Охранник хлопнул по плечу:
-Давай, Карп. Потом, с концерта отдашь.
И мы попали в потные объятья «Здесь курят». Нас окружили клубы табачного дыма и звук закручи-вающихся в тугую оглушающую спираль барабанов. Мы сели под сценой. На столике появилась водка.
«Мажоры!» - подумал я, зато водка оказалась холодной и тягучей.
Юля сидела рядом. Она касалась меня то локтем, то ладонью. У неё опять не было запаха, и я пья-нел все сильнее.
Водка, марихуана, рок-н-ролл. Гладкие девичьи коленки.
Люди вокруг смеялись, кричали, протягивали зажигалки. Я стряхивал пепел с коленей, закусывал водку лимоном, ухмылялся своим мыслям.
Мажоры!
Улыбающиеся!
Выпивающие!
Трахающиеся!
Что вы знаете о музыке? Что вы знаете о снеге? Что вы знаете обо мне?
Если Вам двадцать пять, и вы еще не стали рок-звездой….Да и какой в этом толк? Так, тотальная паранойя.
Кажется, пару дней назад все это уже было. Те же лица, голоса, тот же алкоголь. Тогда я еще не знал Юлю, тогда у меня еще была Наташа. А сегодня… Я должен был написать свою лучшую песню. И написал бы её, если бы не Юля.
Ведь, все дело в Юле. Я смотрю на неё. Вижу её профиль. Единственное милое лицо среди этих ****ских рож.
Юля разговаривает,
Юля машет рукой,
Юля оборачивается через плечо – кто-то, проходя, задел её стул,
Юля водит пальчиком по бокалу,
Юля смеется.
Она поворачивается ко мне, мне улыбается.
Эти темные глаза – без дна, бездна.
Ты не можешь быть несвободной. Ты не можешь быть чьей-то и даже моей.
Мне протянули папиросу, я затянулся, передал дальше. Повернулся к Юле, взял её за руку:
-Слушай, для меня это очень важно. Ты можешь не отвечать, но тогда просто слушай. Вся эта музы-ка, этот «Пистолет» - все это глупо. Ты очень нравишься мне. Твой голос, песни, стихи…. Мне кажется все это было со мной, где-то, когда –то , и я не хочу , чтобы это опять ушло. Мне холодно здесь одному. Я не знаю этих людей, они все чужие, и мне кажется, ты - не такая как все. Выходи за меня замуж, пожалуйста, останься со мной навсегда.
Я слышу эхо своего голоса, я вновь проваливаюсь в глубину Юлиных глаз. Спираль закручивается, набирает обороты. Краски меркнут, вокруг лишь темнота, и кажется, что шум «Здесь Курят» доносится сквозь вату.
Движенье медиатора по струнам, всего лишь скрип, но он пронзает до жил и нервов.
-Может, оно к лучшему? .
-Что именно?
-Просто ты её не любишь…
Флежолет на седьмом ладу.
-Ты такая моя… Моя хорошая, пасмурная девочка.
-Андрей, не мешай!
Заводится первая струна.
-Убери свои деньги! Убери свои паршивые деньги!
-Мы же «Пистолет»!
Аккорд, еще, еще аккорд.
-Нет, не так, это не та музыка, - кричу я, - Ведь, именно я должен был написать сегодня великую песню!
Никто не ответил мне. Темнота расступилась, и я обнаружил, что держу за руку незнакомого боро-датого толстяка.
-Привет, я Эдик, - сказал он мне.
Я отпустил его руку. Какая хорошая шутка! Эти люди вокруг – они такие зануды! Меня качает? Я перебрал алкоголя? Юля, что за фокус?
-Это ты в «Мамином углу» играл? – общался со мной бородатый.
Ай, да толстяк! Жирный, потный. Мажорный! Я перестал смеяться, попытался подняться, но тол-стяк придавил мой стул ногой, и я рухнул на место.
- Что тебе, блин, надо от меня? - даже если будет драка, это тоже неплохо. Возможно, я получу по морде и буду глотать свою кровь. Что ж, хоть как-то согреюсь. Юля, где ты?
-Мне интересно, почему вы сейчас не играете, - продолжал Эдик. Он смотрел на меня, не мигая. - Я слушал вас раньше. Прикольно.
 Прикольно? Вот гадость!
 -Старый русский рок, - издевался толстяк, - С надрывом. Конечно, не модно, но монету срубает. Я сборник делаю в Москве. Хочешь вас туда вставлю?
Странно бывает, пара слов, и ты уже слаб.
Прикольно?
Вставлю?
Срубает?
Я посмотрел по сторонам, заметил улыбающегося Илью. Минуту назад меня окружали мажоры, выпивающие, трахающиеся! Минуту назад на мне был еще панцирь из песен и Юлиных слов. И где он теперь?
Прикольно?
Вставлю?
Срубает?
-Знаешь, я сейчас пьяный, и не знаю, что тебе ответить…
Удивительно, но разговаривая с Эдиком, я пытался перекричать музыку, а он нет. Я заметил, что звуки дискотеки и доносящийся со всех сторон гул голосов слились в знакомый мотив. Что это «Дорз»? Или биение моего пульса? Юля где ты?
-Отвечать не надо, рок играть надо, - голос Эдика заглушал это сплетение звуков. - Жизнь коротка. Она уходит мимо. Особенно, когда ты думаешь об этом…
Она уходит. Кто - жизнь? Юля? Наташа? Они все уже ушли. Остался лишь я. Остался «Здесь ку-рят». Остался мой друг- алкоголь. Остался лишь голос толстого равнодушного мажора:
-Принеси мне что-нибудь своё. Я буду здесь послезавтра. И подумай, можно ли группу собрать.
-А группу зачем? – Я пьяный? Мне всё это снится?
Но никто не ответил мне, место рядом со мной вдруг оказалось пустым, мой стул больше никто не удерживал, я качнулся на нем, и опрокинулся на пол, потянув за собой стол.
Грохот дискотеки вернулся в «Здесь курят».
-Реальная тема, - я услышал среди этого грохота голос Ильи. - Эдик сейчас продвинутый продюсер. Он играл в «Депеш Мод» на барабанах. В 93-ем. На концерте в Париже. Это было, когда Гехан, спрыгнув в толпу, сломал два ребра. Только те времена почти никто не помнит. Ты же, наверное, встречал его здесь не раз?
Я не знал, что на это ответить. Я лежал на полу, сжимая скатерть в руках. И никто мне не мог объ-яснить, почему я стал таким слабым в наступивший день и час.
Подбежали официантки, помогли мне подняться. Я качнулся, навалился на соседний столик, но все-таки удержался на ногах. Я огляделся, разыскивая Эдика или Илью. Но их не увидел. Зато увидел, как на затянутую табачным дымом сцену вышел Мартин Гор с гитарой в руках. Он чуть пьяно улыбнулся, дер-нул струны, и зал вокруг закружился в ритме «Ай фил ю».
Потом меня тошнило в туалете, и я слышал голоса за дверцей кабинки:
 -Я живу с мужчиной. Мы исследуем мою карму. Мы пришли к выводу, что секс еще не является показателем стабильности отношений между людьми, вот групповуха - то совсем другое дело.
Отплевываясь, я подошел к зеркалу. Я увидел свое отражение: воспаленные глаза, пятна на шее, впалые щеки.
Мне нужен покой, мне нужно остановиться. Что еще мне нужно?
Позади себя, в зеркале, я увидел парня и девушку. Парень держал девушку за плечи, а она целовала его соски.
Я прошел мимо них, вышел из туалета. Вокруг толкались потные люди, они рвали на себе одежду, и в динамиках зверели «Смэлс лайк тин спирит ”.
-Андрей, ты куда пропал? – услышал я за спиной. Гранатовый цвет! Юля! Я обернулся, хотел ска-зать, как я рад видеть её, но не успел. Юля схватила меня за руку и потащила к выходу.
Я вспомнил, что оставил в гардеробе свою куртку, но Юля держала меня крепко, и вырваться я не смог.
…Я открывал дверь машины. Было холодно, и я злился, что ключ не попадает в замок. Я хотел вы-бить стекло, но разглядел, что пытаюсь открыть чужой автомобиль. Я рассмеялся, повернулся к Юле. Мы поцеловались, а потом все-таки нашли мою «Хонду». Юля села рядом. Когда я вставил ключ в замок за-жигания, она прижалась ко мне, отыскала мои губы. У меня закружилась голова, я запутался пальцами в Юлиных волосах, и услышал, или может, мне это показалось, - как щелкнула и упала куда-то вниз, за си-денья, её заколка.
-Вези, - выдохнула Юля, оттолкнула меня.
Я надавил педаль. Машина дернулась, ударилась о бордюр. Юля смеялась, а я вспоминал, куда дви-нуть рычаг переключения передач.
Я хотел сменить кассету, но выехал на встречную полосу.
Юля смеялась.
«Ведьма», - думал я. «Ведьма» - и давил на газ.
Несколько раз я проваливался в пустоту, а потом неожиданно обнаружил, что подъехал к своему подъезду. Машина остановилась, ударившись фарой о мусорный бак. Двигатель заглох, фара погасла.
Я понимал, что происходит что-то неправильное, но боялся спросить Юлю, идет ли она со мной. Я взял её за руку, повел в подъезд. Она смеялась, а мне слышалось: «Ведьма»… «Ведьма»… «Ведьма»…
Мы ввалились в мою темную холодную квартиру. Я ногой захлопнул входную дверь. Я стал рассте-гивать на Юле пальто, а она топталась сапожками по моим джинсам. Я порвал на ботинках шнурки, а Юля сломала на моей ширинке замок. Мы, обнимаясь и стягивая с себя одежду, двигались к дивану, к за-стиранной простыни, которую я не менял уже месяца два. Я тащил Юлю к кровати, а она смеялась и куса-ла меня за язык.
Я стянул с неё свитер, обнаружил под футболкой крупные твердые соски. Мои пальцы двинулись ниже, но Юля оттолкнула меня:
-Где у тебя презервативы?
Я махнул рукой в сторону столика с компьютером, упал на кровать. Послышался грохот. Юля уро-нила на пол стереоколонку, зато вернулась ко мне с пачкой «Дюрекс. Особо чувствительные»:
-Не люблю резину. Но у тебя триппер, и твоя подруга тоже больна.
-Триппер?
Юля не ответила, она захватила мои губы своим влажным глубоким ртом, своими жадными губами.
Я откинулся на подушку. Алкоголь побежал по извилинам прокуренного мозга. Ноги взлетели в на-правлении люстры, к горлу подкатила тошнота. А еще я почувствовал, что в низу живота, под Юлиными пальцами нет привычного напряжения.
-Что-то не так? - Катастрофа!
-Ну да, - смеялась Юля. – Нужна интенсивная терапия, - и зубами стянула с меня трусы.
Через минуту Юля все исправила, и мы были вместе. Я почти протрезвел, кричал что-то непристой-ное. Кажется, Юля кричала мне в ответ. Я помню, что подушки на диване разъехались в разные стороны, и я терся коленом о твердую советскую фанеру.
Ножки дивана рухнули, когда я кончал. Диван завалился, я упал на Юлину грудь:
-Спасибо, я люблю тебя, - шептал я.
Но Юля выскользнула из-под меня, стала кусать мои ягодицы.
Я искал её в темноте, хотел обнять, целовать губы, говорить о любви, но Юле это было не нужно. Она оттолкнула меня и забралась сверху…
…Мы вылезли из постели, когда кончилась пачка «Дюрекс. Особо чувствительные». Я, уже трез-вый, пил на кухне воду из крана и напевал «Вокин ин май шуз ». Я слышал, как Юля крутила рукоятки в душе. Напившись, я постучался к ней. Дверь в душевую оказалась открытой. Юля направила на меня струю воды, и затопила коридор. Я встал рядом. Юля опустилась на колени. Она целовала мой живот и пенис. А я пел и поливал водой её спину и плечи…
Кажется, к нам стучались соседи, но мы им не открыли.
Песня кончилась и я вместе с ней. Мы вернулись в комнату, легли рядом. Юля подкурила две сига-реты, одну передала мне.
Я не помню, спрашивал ли я её о чем-нибудь, и что она мне отвечала. Кажется, мы молчали.

ПЯТНИЦА

А потом я услышал, как завыли за окном троллейбусы, и обнаружил, что снова наступило утро. Ед-ва открыв глаза и увидев потрескавшийся потолок, я понял, что рядом никого нет, и в квартире я один.
Дверь заперта. Ни убитых презервативов, ни затерявшихся сережек, ни запаха…
Лишь в пепельнице, среди моих раздавленных указательным пальцем окурков - чужие скрученные «змейки». А под окном - разбитая о мусорный бак «Хонда».
Холодно, очень холодно.
Мне вспомнилось (или это было видение?), что перед рассветом, когда моя душа еще кружилась под потолком в веренице снов, Юля целовала мне виски и забрала с собой мою головную боль.
Какое странное видение!
Я прошелся по квартире. Я знал, она не оставит записки, но все равно осмотрел тумбочку в прихо-жей и изучил кухонный стол.
Ничего…
Я открыл кран, набрал в стакан воды, выпил залпом, а потом лег в постель, под нагретое теплое одеяло, и снова уснул.
Меня разбудил телефонный звонок:
-Привет. Извини за вчера. Я… я все сказала не так. Я куплю тест, но сегодня пятница и если вдруг - что случится, то в понедельник пойду к врачу. Мне кажется, я просто простыла. Ты сегодня выступаешь? Заедешь после?
Казалось, Наташа опять на другой планете. Теперь она будет жить там вечно. И почему она ничего не говорит о порванных деньгах? Впрочем, что здесь можно сказать?
Наташа разговаривала со мной, а я вспоминал о сексе с другой женщиной.
А еще я думал о том, что никогда не изменял Наташе вот так, как сегодня ночью, и еще никому до того, пока не встретил Юлю, не говорил - «Люблю тебя» - первым.
По умолкнувшей трубке я понял, что Наташа задала мне какой-то вопрос, и я ответил:
-Наташа, если нужна помощь, ты звони. У меня сегодня концерт, и вряд ли мы увидимся. Ты сама понимаешь. Я буду уставший и… И все такое… Ты не обижайся, Наташа…
Слова кончились. Наташа молчала.
-Ты извини, у меня болит голова, что-то не здоровится, - заговорил я снова. – Ступор. Увидимся, может, на выходных. Я поздравлю тебя с Новым годом.
Мои слова упали в треск и гул телефонных проводов.
-Андрей, мне кажется, у нас действительно что-то не так, - сказала она.
-Да, что-то не так. Ты права, - ответил я.
Вот он! Настал момент. Момент истины. Пришло время, наконец, сказать: «Детка, ты меня не вставляешь. Сегодня я трахался с другой…»
-Пока. - Послышались гудки, и мои мысли оборвались.
Я положил трубку на рычаги.
-Ну и пошла на хрен, дура, - сказал я, и мой голос заблудился среди разбросанной на полу одежды.
Какое хорошее выдалось утро!
Я знал, что Наташа мне надоела. Надоела давно. Только не решался признаться себе в этом. Мне надоели её упреки и унылый взгляд. Мне надоело играть с ней в мелодрамах. Мне надоело обдумывать свои шутки, и оглядываться на её настроение. Мне надоела её мама. Рядом с Наташей я становлюсь пара-ноиком.
Мне нужен воздух, а не буржуйское, скотское существование.
Нет, Наташа, мы умрем в разные дни, я раньше и в другой постели. К тому же, наверное, у меня что-то получится с музыкой…
Я поднялся с кровати, прошел в туалет.
-Твоя больная любовь сводит меня с умААА! –закричал я, услышав эхо падающей в унитаз мочи.
Как больно!
-Но у тебя триппер, и твоя подруга тоже больна.
Юля? Откуда ты знала? Мне это приснилось?
-Где у тебя презервативы? Нужна интенсивная терапия.
Это ведь сон. Ведь так не бывает!
Грохот упавшей на пол стереоколонки, сломанный диван, вода на полу в ванной, психованные сосе-ди снизу.
Я кричу в туалете.
Видимо, Бог решил, что у меня слишком пресная жизнь, и добавил остроты. Да, это Бог заразил ме-ня от проститутки. А я, наверное, заразил Наташу.
-И твоя подруга тоже больна. И твоя подруга тоже больна.
Я опустился на стульчак унитаза, вытер с лица проступивший пот.
Вроде всё, пока не больно.
Сегодня я играю группы «Пистолет», и я болен. Но мне придется играть для группы «Пистолет». И мне действительно нужен пистолет. Я сходил в туалет… Моя жизнь стала еще запутанней, чем прежде. Что мне объяснить Наташе, если она заболеет? Сказать, что всё дело в Сане? Сказать, что я не поехал на Сахалин, зато мы напились и трахали проституток? Сказать, что я ухожу от неё играть для группы «Пис-толет»? Сказать, что мне просто позарез нужен еще один живой Джон Леннон?!
Конечно, надо лечиться. Для этого нужны деньги, но прежде всего - пистолет.
-Но у тебя триппер, и твоя подруга тоже больна.
Я возьму пистолет у Наташи. Завтра утром. Совру что-нибудь на прощание.
Джон Леннон? Вряд ли он живет по соседству.
Все будет иначе. Немного смелости, и я шагну с пистолетом на крыльцо «Банка Приморска». Мно-гого мне не надо…
-Где у тебя презервативы? Нужна интенсивная терапия.
Может быть, Юля согласится пережить со мной это приключение?
Твоя больная любовь сводит меня с ума.
Я оставлю машину во дворе у новостроек. Войду в стеклянные двери банка. Как в «Криминальном чтиве». «Всем стоять! Это ограбление!» Поначалу им будет плевать на меня . Кто я такой? Бывший рок-музыкант? К машине вернусь подворотнями. Лучше пойти в субботу: народу меньше, да и денег тоже. Ведь мне бы тысяч двадцать, а больше и не надо. Наташе вышлю десятку сразу, и - прощай навсегда. Те-бе, милая, не нужны мои мятые рубли, но от баксов ты не откажешься. Мама не позволит. А мы посмот-рим, какой ты будешь гордой!
И вылечишь триппер.
Я уеду к Саньке. Сахалин, каторга. Я предложу Юле поехать со мной…
Точки, черточки, рожки-чертики,
Да, все так и будет. Банк и пистолет. Возможно, придется стрелять в людей. Но начинать новую жизнь ведь с чего-то нужно…
-ААА! - закричал я снова, -ААА!
Плещется вода.
-ААА! - надо только потерпеть еще немного. Скоро все закончится. Вот все, еще чуть-чуть, доста-точно.
-Уф! - Туалет- хорошее место для разговора по душам. Скрытого, интимного.
Я добрался до кровати, залез под одеяло, отыскал в пепельнице почти «живой» окурок. Дым первой утренней сигареты отодвинул боль. Но не оставил ничего взамен.
Лишь голый человек в голой комнате голой зимой.
Я затягивался еще и еще. Мы все рано или поздно сдохнем, и какая разница от табака или СПИДа? Лишь бы не было больно!
Кому –то повезет и он проживет без боли. Его собьет на пешеходном переходе машина, и незаметно кончится его жизнь. Кто –то шагнет из окна и умрет в полете за секунду до того, как его тело приветливо встретит асфальт. Первый все жизнь будет по утрам штурмовать троллейбус, а второму «наставит рога» жена. Но зато им не встретится боль. Та боль, что каждое утро ожидает меня. В этой комнате, в этой по-стели.
- Я слушал вас раньше. Прикольно. Старый русский рок… С надрывом!
Я погасил окурок, размазал случайные слезы по щекам. Какая удивительная ночь была вчера, какое странное наступило утро!
 Я поднялся с постели. Свалив на пол кассеты, отыскал на книжной полке старую TDK -«Мамин угол – 1997. Песни веры и преданности».
Зашелестела магнитофонная лента. Говорят, многим нравились мои песни. Говорят, из –за них сто-ит терпеть боль. Говорят, у Моррисона это получалось.

Ты родился под светом упавшей звезды
И устало глотал её яркую пыль,
Дышал жаром огня разлетевшихся брызг и верил в одно-
Когда-то ты жил.
В твоем мире два неба, два солнца, два дня,
В твоем теле живет какая-то дрянь,
Твои дни решены придорожной травой,
Ты поешь, пока солнце над головой.

Каждая ночь гадит стихам
И смехом своим - обезболенным снам,
Что прожит день
Седых новых волос на голове.
Каждая сточка. Стаей птиц
Куда-то летит забытый мотив.
Когда-то ты пел,
А потом устал и упал.
Сгорел.

…Я опять ехал по зимнему городу. Вспыхивали и гасли огни машин впереди. Я курил одну за дру-гой.
На меня косились люди, сидящие в отполированных джипах. Мой разбитый «Цивик», как пощечина общественному вкусу. Вам - потные, толстые буржуи.
Мне было спокойно и необычайно легко. Казалось, что решилась, наконец, задача, над которой, я ломал голову всю эту неделю. И я понимал, какое решение я бы не принял, есть ГЛАВНОЕ. Для всего ос-тального я возьму у Наташи ПИСТОЛЕТ. А другие детали – не важно.
Я приехал на саундчек первым.
Меня встретил завороженный зал, дремлющий в ожидании концерта. Перевернутые ножками вверх стулья. Звон протираемых бокалов. Приглушенные голоса, моргающий телевизор.
Через какие-то три-четыре часа этот пол будут топтать счастливые люди. Они будут говорить друг с другом, знакомиться, может, кто-то подерется. А сейчас здесь пусто и гулко, и так хочется достать гитару, тронуть струны и услышать их рассказ, вдыхая кислый табачный полумрак.
За стойкой бармены расставляют стаканы, курят официантки, разговаривают медленно, неторопли-во. Они пока еще в джинсах и свитерах. Это позже – через три-четыре часа - они наденут юбки и тонкие блузки, станут торопливо стучать каблучками, похожие на айсберг. А сейчас - они почти как люди.

Каждая строчка. Стаей птиц
Куда-то летит забытый мотив.

Я играл на гитаре, и чувствовал, как постепенно клуб оживает от моей музыки и оживает моя душа. В мятущейся тишине бара «Здесь курят» я играл своё соло. Нервное, рваное соло, рвущееся из самых за-тенененных уголков того, что хирурги называют сердцем. И эти звуки рождались моими пальцами, и гу-дела басовая струна и плакала первая.
Я увидел среди ножек перевернутых стульев Юлю, её лицо. Она смотрела на меня. И я играл уже не о своих воспаленных нервах. Я играл для Юли, только для неё. Я играл о любви.
А потом мне в глаза ударил свет прожекторов, и я увидел перед собой зал, заполненный лицами до входных дверей. Я исполнял соло к песне «Пистолет», а Илья, полуголый, ломался перед тянущимися к нему снизу пальцами, крался к ним, провоцировал и бросался назад.
Когда Илья кончил петь, зал выл и свистел. К микрофону вышла Юля, и под ногами дрожала от ап-лодисментов сцена. Это была не площадка в Пасадине, и даже не клуб на окраине страны с неполиткор-ректным названием «Здесь курят». Это был плот с четверкой эквилибристов, с трудом удерживающихся среди раскатов звука на ногах. Это было далеко от войн и революций, Холодной зимой, когда до Нового года оставалась пара дней, а снег так и не пошел.
И была рядом Юля.
И Юля пела.
И я знал, что она поет обо мне.

Твоя больная любовь сводит меня с ума.

В толпе, в самом дальнем от сцены углу, я увидел Наташу. Или возможно, это так соткался табач-ный дым. Я рвал струну медиатором, а Наташа плыла от одной стены зала к другой, за частоколом потных лиц и беснующихся глаз. И странно, что её лицо было спокойным. Она не кричала и не свистела, она про-сто двигалась от одной стены зала к другой. Она смотрела на сцену, где Юлина любовь сводила меня с ума.
Наташа появлялась среди поднятых вверх пальцев, среди ослепляющих вспышек прожектора, и я постоянно ловил её взгляд. А потом я увидел, что Наташа держит в руке пистолет, нацеленный на меня. Но мне не было страшно, мне было странно. Ведь, это всего лишь видение. Конечно же, это видение. И Наташа знает - я её не люблю.
А потом мы оказались в гримёрке, и кто-то, очень довольный, хлопал меня по плечу:
-Трумф, ребята, триумф!
-Юля, ты просто супер!
-Классно, чуваки!
Вокруг ходили какие-то люди. Они говорили, что концерт удался. Заглядывали в глаза.
Я снял потную футболку, вытер ею лицо. Я слышал, как в зале кричали «бис», но идти «на бис» второй раз уже не было сил.
В гримерке стало тесно, все хотели Илью, все хотели Юлю, и я был вместе с ними, я был частью команды. Мне что-то рассказывали, я кивал в ответ.
Я заметил неподалеку Юлю. Она смотрела на меня, улыбалась мне. Я протянул к ней руки. Она по-шла навстречу.
Я знал, что всё из-за неё: эти люди в зале, Илья с «Пистолетом» и я с плачущим «Гибсоном». Во всем виновата Юля. Она - ведьма, она - прекрасна.
Юля подошла ближе. Коснулась пальцами моего лица. Только легкое касание, но я уже потерял над собой контроль. Я обнял её, прижал сильнее и крепче. Юля сложила руки на моих плечах. Мы коснулись друг друга губами.
Мне было плевать на Илью, к которому уже жались молоденькие студентки в надежде отсосать. Мне было плевать на всех вокруг, потому что я знал, что люблю эту девушку. И Юля целовала мои губы в ответ.
Понимал ли я, сколько будут стоить эти поцелуи? Наверно, да. А еще я чувствовал, что пружина, которая заставляет нас переставлять по асфальту ноги, уже дрогнула, и ничто на свете не скрутит её назад.
- Посмотри, кого я привела, - шепнула Юля.
Я выглянул из –за её плеча.
Я увидел вход в гримерку;
увидел нашего басиста, который доставал из сумки бутылку водки;
увидел артдиректора «Здесь курят» с сотенными купюрами в руках;
увидел, что за приоткрытой дверью, на сцене, под вой «Линкин Парк» толкаются и смеются счаст-ливые люди…
Я увидел на пороге гримерки, среди этой разноцветной жизни Наташу.
Я отодвинулся от Юли, хотя, скорее, это Юля отошла в сторону от меня.
Кто– то выключил звук, и я слышал лишь, как Юля сказала Наташе:
-Привет, хорошо выглядишь, - и растворилась в толпе.
 Наташа кивнула в ответ, сделала шаг назад - за порог гримерки, потом улыбнулась и сделала шаг второй. Шаг третий - повернулась ко мне спиной. Больше шаги я не считал…
Я не сразу бросился за Наташей следом, что-то еще удерживало меня на месте. Казалось, в эти се-кунды все молчали и смотрели на меня. А может, все-таки мне это только казалось?
Я выскочил на улицу. Потная футболка захлопала на ветру. Было, наверное, минус пятнадцать, и как обычно в этом городе - без снега.
Наташа шла к пустынной автобусной остановке. Я догнал её, схватил за плечи, развернул к себе, взял за руку, потом за другую. В её мокрых глазах я увидел отражение фонарей проспекта.
-Отпусти меня, – услышал я.
Я отпустил её, и она пошла дальше.
-Наташа!
Она не остановилась.
-Наташа!- повторил я её имя. – Зачем ты это делаешь с нами?
Фраза сработала. Низко говорить такое человеку, который тебя любит, но это сработало.
Наташа обернулась ко мне, сделала пару шагов навстречу:
-Что ты сказал? Что я делаю? Андрей… Ты… ты нехороший человек, – замолчала, и опять пошла прочь.
Ветер, какой холодный колючий ветер! Как невыносима зима в этом городе. Что же ты делаешь, Небо? Почему ты хочешь покончить с нами?
-Да, конечно, – закричал я Наташе вслед. – Я гавно, я нехороший. Ты… Ты даже ничего не поняла. Ты даже не в чем не разобралась. Ты кидаешься словами, ты меня любишь, а я дерьмо. Ты самая лучшая. Ты ничего, ты ничего не знаешь…
Я кричал бы еще, но Наташа остановилась. Значительно дальше, но остановилась.
Между нами было около двадцати метров, и ветер кружил наши фразы, похожие на звонкие ледя-ные капли.
-Хорошо, – Наташа попыталась перекричать ветер. – Я ничего не знаю о тебе. Ты что-то еще хо-чешь мне рассказать?
Она улыбалась, но я понимал, что уже она плачет, долбанная истеричка.
Я пошел к ней. Шаг, еще один. Я крался к ней, я боялся, что она пойдет дальше, прочь от меня, но Наташа оставалась на месте.
Тихо… Ты слышишь? Вокруг нас только ветер…
Наташа оставалась на месте.
Я подошел, осторожно взял её за руку:
-Пойдем внутрь, - кивнул я в сторону «Здесь курят».
-Я не хочу туда, -чуть слышно ответила Наташа.
Я обернулся, увидел припаркованный к крыльцу клуба «Цивик»:
-Пойдем в машину, там нет ветра. Если захочешь, я отвезу тебя домой.
У Наташи дрожала рука.
Я заметил, что за нами наблюдают люди, собравшиеся у дверей «Здесь курят». Что ж смотрите! Это хорошее продолжение шоу.
-Пойдем, Наташа, здесь очень холодно, - повторил я, а потом медленно повел её к машине.
Я открыл дверь, помог Наташе сесть. Обошел автомобиль, сел рядом.
В салоне, казалось, было холоднее, чем на улице. Я обхватил плечи руками и попытался улыбнуть-ся:
-Холодно, правда?
Наташа молчала. Что ж, наверное, нам пора объясниться.
 -Рассказать, как все получилось?
-Андрей, отвези меня домой.
Я посмотрел на неё. Потекшая тушь, дрожащий подбородок. Детка, ты отвратительно выглядишь, когда плачешь. Ты … Ты просто уродина.
Мне расхотелось что-либо объяснять. Да и разве она поймет, что сама во всем виновата:
-Знаешь, раньше мир был другим. Раньше мы слушали гранж, а теперь болтаем по сотовым телефо-нам. Я люблю тебя и не хочу, чтобы ты ходила по этому темному городу одна.
Даже через кирпичные стены «Здесь курят» и закрытые окна «Хонды» доносился гул дискотеки. Я вспомнил, что завтра понесу Эдику кассету со своими песнями, и кто знает, в каком городе я проснусь через месяц. А еще я подумал, что мне надо ехать не на Сахалин, а в Москву. Надо ехать туда, откуда всё начинается в этой нищей стране, где есть возможность быть собой и где не надо выяснять отношения на сидении разбитой о мусорный бак подержанной иномарки.
-Чего ты от меня хочешь? – спросила Наташа.
Странный вопрос. Не ко времени. Не к месту
Я пожал плечами, я ведь от неё уже ничего не хочу. Сейчас я сильнее её. И она опять плачет. А я не плачу. И никогда не буду.
Я завел машину. Мы поехали по темным улицам холодного города. Мы оба молчали, и я знал, что самое важное надо будет сказать у подъезда. Самое главное я скажу Наташе именно там. Откуда ей неку-да будет идти, иначе, как домой. Она уйдет к себе, в свою унылую комнату, к плюшевым зайчикам и со-бачкам на диване. И так мне будет проще с ней расстаться.
Навсегда.
Мы заехали в загаженный собаками двор, я припарковал машину у знакомого дома, знакомого подъезда. Дернул ручник.
Лампочка над дверью подъезда осветила Наташино лицо. Мокрые дорожки на её щеках. Если бы я мог выплакать за неё все эти слезы, я бы так и сделал! Но я не могу, хоть я и сильнее.
Наташа не выходила из машины. Я её не торопил. Я откинул сиденье назад, вытянулся на нем, поч-ти лег. Примерно так, на сидении в машине, мы с Наташей в первый раз поцеловались. Хорошее было время!
Наташа вздохнула, достала из сумочки носовой платок и зеркальце, но в зеркальце ничего не увиде-ла, опустила его на колени, стала вытирать глаза.
Я наблюдал за ней.
Кончики её, когда-то сводивших меня с ума волос освещались тусклой лампочкой, висевшей над дверью подъезда, золотились не нужным мне светом.
Молчание стало невыносимым:
-Наташа, знаешь, что бы ни случилось между нами, какое бы ты решение не приняла, сегодня или завтра, ты знай. Все, что у нас сейчас происходит, вся эта ругань - это глупо, и я всегда…
Она повернулась ко мне, посмотрела на меня сверху –вниз.
На моё лицо тоже падал свет от лампочки у подъезда. И наверняка в моих глазах тоже стояли слезы. Во всяком случае, я очень хотел, чтобы они там были. Но Наташа их не увидела. Она посмотрела дальше, и я понял, что она меня не слушает, и уже не будет слушать никогда.
Наташа наклонилась ко мне. Я почувствовал запах её духов, а затем увидел, как она подняла с зад-него сидения Юлину заколку.
Я замолчал. Наташа щелкнула заколкой, улыбнулась, а потом рассмеялась. Кинула, будто играя, за-колку мне на живот.
-Ты трус, Андрей! – сказала она.
Вышла, хлопнула дверью и исчезла в полумраке подъезда.
Если бы я знал, что эти слова и этот недобрый смех – последнее что я от неё услышу? Если бы я знал, что эти минуты – последние, что были у нас с Наташей?!
Я ведь не хотел с ней ТАК расставаться…
В ночь с пятницы на субботу, когда до конца века оставалась пара дней, Наташа ушла навсегда. А я остался сидеть в машине.
Я слышал, как хлопнула за ней дверь подъезда. А потом мир вокруг погрузился в тишину, нару-шаемую лишь далеким лаем собак, скрипом замерзших деревьев да шорохом редких машин на проспекте.
 Я взял Юлину заколку, повертел её в руке. Потом нацепил её себе на нос. Пластмассовые зубья впились в кожу. Больно. Я нацепил заколку на палец. А потом выбросил её в окно.
Не знаю, возможно, мне это послышалось, но когда я включил заднюю передачу, заколка хрустнула под колесами машины.
Я вернулся в «Здесь курят». Угашенные поклонники группы «Пистолет» валялись под сценой. Кто-то танцевал, кто-то блевал, а в туалете трахались. Юли и Ильи в клубе не было. Уронив голову на стойку бара, спал басист «Пистолета», но я не стал его будить. Я выпил водки, потом еще и еще. Движение во-круг меня обрело смысл, но потеряло четкость линий. Меня хлопал по плечу незнакомый человек. Мне подумалось, что у него глуповатое лицо, и я не знал, о чем бы с ним поговорить. Может, о художествен-ной фотографии, а может, о Русско-Японской войне. Я купил ему стаканчик, и себе тоже. А что было по-том, я не запомнил.

Суббота

И все-таки я проснулся.
Незапоминающиеся сны побледнели, смешались, закрутились, словно кто-то нажал кнопку «Пере-мотка». Звук превратился в крик, запахи в вонь…
Едва открыв глаза, я понял – кто-то умер этой ночью, и даже не в моем сне.
Я увидел нависающий над головой подоконник. Слева заметил ржавую батарею, на батарее - поко-реженные носки. Стиснув от боли зубы, я нашел в себе силы повернуть голову в другую сторону. Перед лицом оказались комнатные тапочки, тряпочные, рваные, вонючие.
Я лежал на матрасе. Рядом, чуть дальше тапочек, валялись убитыми мои засаленные джинсы.
Нет, убийство произошло не здесь. Это – другое место. Это просто остановка, до конечной станции осталось совсем чуть –чуть.
Чужая комната была мне незнакома: высокие потолки в желтовато-коричневых пятнах, темные реб-ра реек на месте обвалившейся штукатурки.
Я услышал шаги.
-Юля!
Это первое, что пришло мне в голову. Крик сорвался, и второй слог получился кашлем.
Надо мной возник Ванечка –Панк, улыбнулся прокуренными зубами:
-Ну и как твое ничего? Все путем? – Ванечка присел на матрас рядом: -Я с тебя только джинсы ста-щил, а вот свитер хотел - ты драться начал. Хорошо, что у тебя деньги на мотор были, а то бы я опять в «Здесь Курят» ночевал.
Я зажмурился, завыл от головной боли. Вернулись, закрутились пережитые сны, крик достиг ульт-развука.
-Ты вчера к себе не хотел ехать, а ко мне согласился, - говорил Ванечка. - Кричал, тебя кто-то убить хочет, все «Пистолет» вспоминал. Короче, нажрался. А концерт был четкий. Я яичницу готовлю. Уже по-хмелился. Самогона оставалось на донышке. А для тебя, если хочешь, еще одеколон есть.
Я открыл глаза, но дикие сны продолжались. Чужая комната, чужой запах. Я проснулся в чужом времени. Спасите меня! СОС! Точка, черточка, три точки.
-А еще ты Юлю постоянно звал. Но Юля раньше тебя уехала. А ты не помнишь? Они с Ильей уеха-ли. У них же самолет сегодня в одиннадцать. Уже, наверное, улетели. У меня часов дома нету, сколько времени, не знаю. Я счастливый…
-Какой самолет? – прошептал я. Язык и губы были непослушны. Неужели убили именно меня?
-Ну, ты даешь, чувак! Они в Москву улетели, там студия, концерты и все такое. Группа «Пистолет» туда продвигается, их Эдик продвинул. Ты Эдика помнишь? Такой толстый, он еще в «Депеш Мод» играл в 1993 году на барабанах, на концерте в Париже? И Эдик тоже улетел, только он сначала на Сахалин. Он нефтью занимается, а Москву, музыку просто спонсирует, продюсер…
Я схватил Ванечку за руку, притянул его к себе. Голова кружилась, но я смог дотянуться до его шеи:
-Ты, ты что несешь, мразь! – голос прорезался на последнем слове.
Я повалил Ванечку на пол, забрался сверху. Я сдавил руками его шею так, что пальцы свело судоро-гой.
Если ты заткнешься, то я, наконец, проснусь. Если ты заткнешься, то…
Ванечка захрипел, закатил глаза, а я обессилел. Я скатился с него. Упал рядом.
Нет, это не сон.
Отдышавшись, я пополз к входной двери. В коридоре встал на четвереньки, затем, ухватившись за дверную ручку, поднялся на ноги.
В зеркале, что висело в прихожей, я увидел себя. Кривое зеркало показало меня в полный рост, меня –человека - таким, какой я есть. Я увидел своё худое, бледное тело, спутанные волосы, воспаленные глаза.
Я ль на свете всех милее, всех румяней и белее?
Я вернулся в комнату. Ванечка лежал на полу. Кажется, он еще дышал. Я надел джинсы, отыскал свою куртку.
Я не задумывался над тем, куда мне идти. Кто-то умер этой ночью, и хотя я уже ничего не мог ис-править, ноги сами несли меня вперед, а я им был послушен.
Дверь Ванечкиной квартиры я оставил открытой.
…Раскачиваясь, я брел по холодной серой улице спального района. Небо заволокли тучи, хотя, быть может, это Господь Бог опустил мне на глаза светофильтр. Впрочем, мне на это было наплевать.
От меня шарахались прохожие, впрочем, на это мне тоже было наплевать.
Я заметил рядом с обочиной патрульную машину. Сидевшие в ней люди проводили меня взглядом. Их машина тронулась и поехала следом со скоростью моего неровного шага. Впрочем, наплевать. Они уже знают обо всем, что случилось этой ночью. Это точно.
 Я потерял счет времени, и шагал, пока не встретил на углу грязно-серого панельного дома теле-фонную будку. Я двинулся к ней по потрескавшейся клумбе. Я вытащил из кармана фотографию, на ко-торой записывал телефон Ильи. Из того же кармана вывалились на замерзшую землю документы на «Хонду» и кассета: «Мамин угол. Песни веры и преданности, 1997».
На это мне тоже было наплевать…
Подышав на пальцы, я набрал номер. Телефон снисходительно потрещал. Сквозь пургу телефонных линий я услышал длинный гудок.
Трубку сняли сразу же, будто меня ждали:
-Алё? Алё!
Я узнал этот голос. Голос цвета спелого граната.
-Алло, Юля! Юля! Это я, Андрей! Юля! Юля , ты меня слышишь?
-Привет, Андрей, – голос оказался неожиданно близко, - Не ори, я хорошо слышу.
Я застонал, слова давались мне с трудом.
-Юля, где ты? Что случилось? Мне нужно тебя видеть. Я, я боялся, что ты уехала. Это правда или шутка? Юля! -Я держал трубку обеими руками, я боялся выронить её: - Алло?
-Мы уже на пороге. Самолет через полтора часа. Такси ждет. Ты что-то хотел?
-Но как так, Юля? Юля…
-Андрей, ты что-то хотел? –она перебила меня. Я чувствовал, - мгновение и я потеряю этот голос. Кто –то умер этой ночью, я не переживу этой потери.
-Юля! Ты не понимаешь? Юля! А, черт! это так сложно!- Я перестал кричать, глубоко вдохнул, на-прягся и сказал почти шепотом: -Я тебя люблю, Юля, ты слышишь? Я тебя люблю. Не уезжай никуда.
Мне показалось, что кто-то на другом конце провода рассмеялся. Или может, мне это все-таки пока-залось?
-Андрюша, - голос её смягчился. Он стал еще желанней, он стал еще недоступней, - Ты что такое говоришь, ты накурился? Ты меня любишь? Что за фигня? Андрей, у тебя же девушка, - Юля запнулась. -Была. Ты, конечно, все уже знаешь. Я тут не при чем, Андрей. Так получилось.
-Что получилось, Юля? Ведь мы же спали с тобой. Ведь мы с тобой…
-Глупый! - она опять перебила меня. – Секс - не повод для знакомства. Я не для тебя. Ты - романтик, а я, я - плохая девочка. Я с Ильей. Мне с ним хорошо. С тобой тоже было хорошо, ты классный мальчик, но с Ильей мы уезжаем. Пойми. - Я услышал голос Ильи на заднем плане, но не разобрал, что он сказал. - Андрей, тебе надо лечь, поспать. Ты меня прости, что так получилось с Наташей. Я не хотела. Всё. Про-щай.
-Чего не хотела, я все решу с Наташей! - закричал я. Но трубка ответила короткими гудками.
Я стал вновь набирать тот же номер и почувствовал, что кто-то дышит мне в затылок.
Я обернулся, увидел у обочины уже знакомую патрульную машину, а на пороге телефонной будки - человека в милицейской форме.
Я все понял. Я виноват в том, что случилось этой ночью. Я уже ничего не могу исправить.
Милиционер взял меня под руку. Фотография с записанными на ней цифрами выскользнула из моих пальцев. Я не сопротивлялся. Я выпустил телефонную трубку и она, одиноко голося короткими гудками, упала вниз, стукнулась о стену кабинки, раз, другой, потом устала качаться и замерла в ожидании нового мобильного тысячелетия.
Когда мы выходили из телефонной будки, я слышал, как хрустнула под ногой кассета с песнями ве-ры и преданности, потом хрустнула еще раз. Это наступил на неё милиционер.
Кажется, я где-то уже представлял себе, как меня будут выводить под руки, и я пойду гордый и кра-сивый. Я буду сильным, ведь я знаю, только в моих движениях -правда. Но все получилось иначе. Слиш-ком скучно. Слишком жалко.
Милиционер привел меня к патрульной машине. Это был тесный и скрипучий отечественный авто-мобиль. Я попытался вспомнить, куда делась «Хонда», но у меня ничего не получилось. Я назвал мили-ционерам своё имя и фамилию. Странно, но они не спросили у меня про запрещенные предметы, а один из них просто залез рукой ко мне в карман. Он вытащил паспорт, полистал его, кивнул. Меня усадили на заднее сидение и повезли.
…Машина приехала к моему дому, и я этому даже не удивился. Я знал, что произошло что-то страшное. Мне снился об этом сон. Наверное…
У своего подъезда я увидел катафалк и еще одну милицейскую машину. Я увидел носилки. Я уви-дел, как похмельные труповозы скользили с носилками по ступенькам вниз. Я видел взгляды соседей. Я не знаю их имен и фамилий. Помню, мы выходили из лифта на разных этажах. Но, сейчас, заглядывая в их лица, я понимал, что соседи меня хорошо знают и качают головами, осуждая меня. Что ж, они правы.
Когда я шагнул на крыльцо, я уже смирился с тем, что не поеду за Юлей в аэропорт. Я увидел на крыльце Наташиного отца. Он был бледен и казался совсем не генералом, а обычным стариком. Мамы Наташи рядом не было, и я решил, что генерал милиции правильно сделал, оставив её дома.
 Я увидел, как следом за труповозами из подъезда вышел человек, одетый в куртку с надписью «ПРОКУРАТУРА». Этот человек нес завернутый в полиэтиленовый пакет пистолет, очень похожий на тот, который я хотел  украсть у Наташи.
Ай, да пистолет! Какая долгожданная встреча!
Меня повели по ступенькам вверх. Спускавшиеся навстречу люди уступали дорогу. Сначала мили-ционер, а потом я вошли на мою лестничную площадку. Дверь квартиры была открыта, и я увидел в своей прихожей Наташины полусапожки, а затем на полу её пальто. Зайдя в квартиру, я увидел, что в комнате, у изголовья кресла-качалки, на стене, где на обоях я записывал строчки новых песен, расплескалось бордо-вое пятно. Вспоминая свои сны, я понял, что это кровь.
В квартире находился незнакомый мужчина в свитере, писал какие-то бумаги. Он кивнул мне, спро-сил меня о чем-то, и я ему что-то ответил.
А потом меня вывели на улицу. Вокруг было много людей, но я не различал их лиц. Меня посадили в машину с мигалкой на крыше. Машина дернулась и сквозь мутное зарешеченное стекло «собачника» я увидел, как стали удаляться от нас соседи и Наташин папа. Я увидел, как старый газетный лист, мятый и грязный, полетел по тротуару за машиной следом, но так и не догнал её. Успокоился там же на асфальте. Куда ему летать?

Воскресенье (снова)

-Мама? Мама. Это я, мама. Ты уже проснулась? Я здесь мама. Я скоро буду рядом. Мама, с Новым годом. Это такой добрый праздник! Я приду мама, я уже в пути. Мне хотелось бы рассказать тебе о мно-гом. И я… Я не могу больше молчать рядом с тобой, мама. Ты самый родной мне человек на этой планете. Мы должны разговаривать друг с другом. Иначе нам нельзя…
Я не знаю с чего начать…
Не знаю…
В милиции меня почти не били. Наташу тоже не показали. Там был её отец. Эти люди в милиции, они знают, что делать, и делали, наверное, все правильно. Наверное, они все делали правильно, а показы-вать Наташу мне не стали. Зачем? Кто я такой? Бывший рок-музыкант?
Милиционеры просто со мной поговорили. Там был тот мужчина в свитере, которого я видел в сво-ей квартире. Хотя ты, конечно же, его не знаешь.
Я сидел в камере. Наручники сняли сразу же на входе. Да и куда мне бежать? Ведь с их точки зре-ния, я не сделал ничего дурного. Счастливые люди! Они, наверное, сейчас дома у телевизоров, едят оли-вье, запивают шампанским, смотрят «Старые песни о главном».
А эксперт сразу сказал, что произошло самоубийство.
Не знаю, зачем она пришла ко мне. Ни записки, ничего, только пальто на полу. И пистолет взяла. Может, она хотела меня убить? Было бы здорово, а так… Наверное, она меня не дождалась.
Знаешь, я думаю, что ей не было больно. Ведь, говорят, если пистолет засунуть в рот, то умираешь сразу же и боли не чувствуешь. Надо только нажать на курок и все. По-моему, в милиции мне и сказали это.
А я им рассказал все, что знал. Мама, я им все рассказал. Рассказал даже про то, чего ты не знаешь. Рассказал про Юлю и как хотел стать рок-звездой, рассказал, что напился в ту ночь, и очнулся у Ванечки-панка. Я рассказал про Саню, и про то, как он Сахалин поехал, звал меня с собой, а я отказался. Я расска-зал, что хотел ограбить банк, что мне надоела забегаловка «Здесь курят». Я признался, что переспал с Юлей, Наташа всё узнала, и мы поссорились. А еще я им сказал, что Наташу, наверное, не любил, и хочу извиниться перед её мамой за то, что вел себя, как свинья. Да, мама. Я вел себя плохо. Неправильно все получилось. Лучше бы она застрелила меня.
Не знаю, почему все так сложно в жизни. Сложно и неправильно. Был человек, и сейчас его просто нет. Нет и все…
А ведь она молодец, смелая девчонка. И этот пистолет, и вообще. В милиции сказали, что она той же ночью, когда мы поссорились, ушла из дома. Родители бросились за ней, но от дома отъехала машина, и они подумали, что это я её увез. Видишь, мам, как получается, ей было плохо, а я в это время пьяный лежал. У Наташи был ключ от моей квартиры и она до утра сидела в этом кресле. Наверное, думала о чем-то. И придумала…
Знаешь, мама, я тоже хотел сегодня утром взять веревку, пойти в парк, найти дерево и на свежем воздухе - того… Чтобы не вонять слишком сильно, когда в штаны наложу. Говорят, все, кто вешается, мочатся и гадят. Но потом я подумал, что это слишком просто. Это не наказание. Это, знаешь, мама, спа-сение - взять и умереть. Раз и все. А вот смотреть тебе в глаза, мама, в глаза Наташиных родителей - вот что сложно.
Я постараюсь смотреть тебе в глаза, хотя я никогда этого не умел. Я постараюсь смотреть в глаза Наташиным родителям, и может, они простят меня когда-нибудь. А не простят, так мне и надо…
Я рассказал в милиции, что Наташа, наверное, была беременной от меня, но там им, в милиции, все равно. Для них криминала нет и точка. Не знаю, сказали ли они об этом Наташиным родителям.
А вот о том, что наверное, я её заразил триппером, я сказать забыл. Это правда, я забыл! Я не утаил ничего, просто забыл. При встрече скажу обязательно, и если Наташин отец меня ударит, я не обижусь. Он будет прав. Пускай даже покалечит меня, но не сильно, чтобы его из-за меня в тюрьму не посадили.
А знаешь, мама, я теперь точно курить брошу. Точно. Все это тоже неправильно. Ведь знаешь, по-чему я курил? Потому что сочинял музыку к порнофильмам, видел голые задницы, и считал, что это и есть вся любовь. Я ведь курил, мама, чтобы не блевать от того, что происходит вокруг меня. Я курил, что-бы не замечать, как уползает от меня время в «Здесь курят». Курил, чтобы занять свои неумелые руки. И это у меня здорово получалось. Я ведь думал, что каждый день мы медленно умираем, и хотелось, чтобы это было хоть чуточку заметней.
Какая фигня!
Каждый день мы оживаем. Ведь, верно, мама? Ты же, наверное, знаешь, зачем мы коптим это небо?
Кстати, если ты не против, я бы пошел к тебе работать. Сейчас конечно не верится, что я хотел ог-рабить твой банк, но это так. Не знаю, как я это решил и когда, но эти последние годы - они летели так быстро. Мне уже двадцать пять, а я не влюбился ни разу, и не побывал в Париже. Я не написал великую песню. Я ничего не сделал. Толстый Эдик, говорят, был в Париже, а я нет. И никогда уже там не буду. Ведь, в Париже своя жизнь, а у меня своя, и я должен что-то делать здесь, чтобы было все правильно, что-бы было все хорошо, по -доброму.
Да, мама, по –доброму.
Кончился век, наступил новый, и мы все должны быть добрее, просто быть добрее друг к другу и не терять время зря. Мы должны любить друг друга, давать и не простить взамен. И это так же просто, мама.
Мама, я не хочу быть рок-звездой. Может быть, ты слышала мои песни. Я пел о том, что Бог устал нас любить. Какое дерьмо! За что нас любить? Мы ни делаем ничего хорошего, мама! Мы надсмехаемся, но не смеемся, мы усмехаемся, а не улыбаемся. Ты понимаешь, о чем я? Отец ушел от нас, нет его вины в этом. Мне жаль его. Он не умел нас любить. А разве мы должны его за это ненавидеть? Мы должны его любить хотя бы потому, что помним, как он ходил по квартире в сиреневых подтяжках. Ты же помнишь это, мама? Как было весело!
А еще я понял кое-что о Юле. Мама, её не было на самом деле! Просто не было. Был лишь я и зло во мне. И я в это зло влюбился, придумал его себе таким.
Ведь зло очень красиво, мама. Зло приятно. Зло- это голое Юлино тело, её низкий голос, это сигаре-ты в машине и презервативы на полке. Мама, зло притягивает нас, чтобы мы своими руками убивали доб-ро, зло зовет нас, и мы идем за ним следом.
Я не проповедую! Мне кажется, я действительно это понял!
Именно поэтому я не буду рок-звездой. Я не хочу славы. Мне жаль убитого Леннона.
Я подарю Ванечке – панку свой «Гибсон». Знаешь, мама, ведь я чуть не задушил его. А он пожарил мне яичницу.
Мы должны любить тех, кто с нами рядом, мы не должны их душить. Мы не должны им врать.
Я буду у тебя через сорок минут, всего две пересадки на метро и сороковой автобус. Я попрошу прощения, я был невнимателен к тебе, я презирал тебя, надсмехался над тобой. Я буду просить прощения. И если сможешь меня простить, то сделай всего одну вещь. Не гони меня. Мне больше ничего не нужно. Лишь один вечер рядом. И если пустишь меня, я останусь с тобой. Навсегда.

Воскресенье (еще раз)

Я шел по улицам, и думал о том, что ночью наступит Новый год, что опять будет воскресенье. Я думал о том, что наконец-то пошел снег, белоснежный, чистый, без вранья.
И на Сахалине в Новогодний вечер тоже шел снег. И снегу были рады добрые бородатые люди в меховых шапках.

Воскресенье (год спустя)

Клуб «Здесь курят» представляет! Только в это воскресенье! Прямым   рейсом  из Москвы! Участ-ники  «Максидрома», наши знаменитые земляки  - группа «Пистолет» с хитовой программой «Убей, му-дака!».


При прочтении рекомендуется услышать:
1. Пилот «Лимита» «Небо»
2. Depeche mode “I feel you” “Blashomores roumes”“Walking in my shoes”
3. Чичерина «Точки»
4. Guns`n`roses “Knocking on heavens doors” “You could be mine”
5. Frenkee goes to Hollywood “Relax”
6. Billy Idol “Rebel Yell”
7. JJ Johanson “On the radio”
8. Океан Эльзи «Сьюзи»
9. Lasты «Пистолет»
10. U2 “Please” «Wake up DeadMAn»
11. Кино «Место для шага вперед»
12. Nirvana “Smells like teen spirit”
13. Morcheeba “Big calm”
14. Mano negrа “Malavida”
15. Deep Purple “Smoke on the water”
16. Pink Floyd “Marooned»
17. The Cure “Fascination street”
18. Beatles “Help!”
19. Muse “Uno”
20. Radiohead “Electioneеring”
21. Red Hot Chilly Peppers “Parallel Univers”
22. Manu Chao «Infinita Tristeza”
23. Крематорий «Африканка» “2001 год”

; А.Олещук, 2006.