Лечь, встать... или зять генсека

                РУССКАЯ ВЕСНА ИЛИ ПОВЕСТЬ О "ЛИХИХ" ДЕВЯНОСТЫХ.
                ОПЫТ ИСПОВЕДИ БЫВШЕГО НАРДЕПА

                В ОБЛЕЗЛЫХ КОРИДОРАХ МГУ И ВОКРУГ
                глава из книги, часть первая

                ЛЕЧЬ, ВСТАТЬ, ОТЖАТЬСЯ... ИЛИ ЗЯТЬ ГЕНСЕКА
               

    - У ТЕБЯ ПЛОХОЙ ХАРАКТЕР, так всегда говорила моя первая жена. И до сих пор говорит, хотя вот уже спустя лет сорок после развода мы лучшие друзья с ней и с ее полковником-мужем. Однако, признаю – у меня плохой характер.
    С  раннего детства не мог я терпеть ущемления свободы. Особенно, если было оно связано с унижением, все равно – меня или кого другого. Я не любитель всяких драк, и не очень для них приспособлен. Однако,    издевательство могло привести меня в бешенство. 
   В первых классах школы я как-то швырнул в наглеца-одноклассника чернильницу-непроливайку.  А в другой раз – ручку с 86-м пером. Были тогда в школьной моде такие острые металлические птички. Попади она задире в глаз, и остаться ему инвалидом на всю жизнь. Случалось такое, правда, крайне редко. Может быть потому, что окружающие как-то чувствовали эту мою нетерпимость и, как ни странно, уважали ее.
   И вот с таким скверным характером свободолюбца попадаю я летом  1950-го  сталинского года в  военный лагерь на сборы студентов - будущих офицеров в г. Ковров. Должен заметить, что понятие студент в те времена несколько отличалось от нынешнего, когда почти вся молодежь – студенты чего-нибудь. Прямо Онегины: мы все когда-нибудь учились…  Даже внешне на чуть модернизированного «оперного» Онегина смахивают.  Так сказать, опереточный вариант. Тогда же студентов было еще не так много. Кандидаты и доктора наук  -вообще редкость. Так что студентов уважали. К тому же сохранялось еще что-то от старой традиции студенческой вольницы. Но это в городе, это в университете.
     И на нашей военной кафедре преподаватели  - полковники, подполковники и майоры относились к студентам доброжелательно, иногда даже панибратски. Особенно симпатичным казался подполковник Пуговкин, любитель шахмат и, как говаривали, не враг водочки, которой угощался вместе со своими студентами. Дружил со студентами и наиболее молодой, подтянутый и кокетливый майор Бицоев. Но все это – город, университет.
    Иное дело военный лагерь, заменявший нормальный армейский призыв. Надевай пропотевшую чужим потом не по мерке отобранную солдатскую форму. Наворачивай пользованные уже кем-то портянки. Натягивай на них кирзовые сапоги двумя размерами больше твоих интеллигентных ступней. И поступай в полное распоряжение молодого курносого сержанта, который вправе по его собственному разумению делать с тобой что хочешь.
   Я слышал об этом командирском всевластии в новой сталинской армии, которую генералиссимус всех времен и народов с середины войны упорно перестраивал по образцам царской армии чуть ли не крепостных времен. До войны представление о советской армии, о Красной Армии, было у нас другое. Красноармеец был почетной фигурой, и относиться к нему все, включая командиров – комвзводов,  комбатов, комдивов и вплоть до командармов  должны были по-товарищески. Нравы царских офицеров, всегда, якобы,  готовых дать солдату по морде, не говоря уж об унизительных приказаниях или  словесных оскорблениях, всячески публично осуждались. Хам-золотопогонник, белый офицер был притчей во языцех в отнюдь не бездарных книгах тех времен.. Но то, что теперь так же может вести себя советский командир, казалось потрясением основ. И я знал, что такое поведение не только аморально, но и противоправно. Оставалось посмотреть, как это выглядит на практике.
    Ну что ж, практика – так практика.  Учения на воздухе, несмотря ни дикую жару того лета, мне, к собственному удивлению,  нравились. Я охотно маршировал в строю и даже «работал» запевалой на  марше, так как знал довольно много маршевых  песен типа: «Артиллеристы, Сталин дал приказ, артиллеристы, зовет отчизна нас...». Или «Гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход, когда нас в бой пошлет товарищ Сталин, и первый маршал в бой нас поведет". Сталина я уже в то время терпеть не мог, но песня мне нравилась своим ритмом и своей невероятной глупостью. Где это и когда это, на какой войне шли в бой защитно крашеные  танки «сверкая блеском стали». Да и кто он, этот «первый маршал», которым до войны был Ворошилов, но после войны не стал Жуков.  Однако наш отделенный этой глупости не замечал, и бывал вполне доволен, когда по команде: «Запевай», я радостным сопрано затягивал: «Броня крепка и танки наши быстры...», и с особым удовольствием прижимая винтовку к плечу, чтобы она гляделась ровно – штык в штык – чеканил шаг своими на два номера мне великими кирзами по пыльной дороге.  Сержант меня явно заметил и стал даже публично хвалить перед строем, когда я выполнял экзерсисы с винтовкой  типа « наперевес» или даже «длинным коли». Мне все это нравилось, и, несмотря на малый рост и другие дефекты, как-то удавалось. К тому же и стрелял я хорошо, даже из пулемета. И это мне, двадцатилетнему мальчишке, тоже нравилось. И еще я был вроде бы легок, живо вспрыгивал на препятствия и перепрыгивал их. И по-пластунски здорово ползал, не задевая сетки и весьма быстрой лягушкой. Тут и малый рост помогал.  В общем, я вполне мог бы стать образцовым солдатиком или офицериком, если бы не проблемы с печенкой и дурным, свободолюбивым  характером. И вскоре это дало себя знать.   
   Боевая жизнь в лагере начиналась естественно с команды: подъем. Фокус был в том, что новоиспеченные солдатики должны были в течение трех минут вскочить, одеться и построиться в линейку у палатки.  Построиться большой проблемы не составляло. Но вот правильно намотать портянки и натянуть кирзы было все-таки большой проблемой. Никто из нас этого не умел. Между тем ошибка грозила кровавыми мозолями. Да и проверял портянки сержант. Впрочем,  и форму натянуть в считанные секунды тоже не все могли.
    Кто это придумал, не помню, может я, а  может – не я, но решили мы всей палаткой подняться до подъема, заранее одеться, лечь на свои нары одетыми или почти одетыми, и таким образом перехитрить сержанта. Так и сделали. Раздалась команда: подъем. В три минуты все были на линейке у палатки. Сержант посмотрел на нас, улыбнулся и скомандовал:
   -   В палатку марш! Ра-аздевайсь!  Всем лечь!
И тут я вспылил. Не буду! Это издевательство. И не стал будущий лейтенант Волков ни раздеваться, ни ложиться обратно на наши импровизированные нары. Сержант опешил. Серые глаза его побелели. «Вы что, команды не слышали»? Я слышал команду. Нас с самого начала, еще на военной кафедре предупредили, что на нас распространяются воинские уставы, воинская ответственность.  Мне было страшно. Попаду под трибунал. Но пересилить себя я не мог. Сержант вправе отругать нас, дать наряды, но не заставлять делать эту унизительную бессмыслицу.
Был ли я прав? Ведь и в самом деле солдат ли, офицер ли должен всегда быть в боевой готовности, а значит уметь быстро встать и одеться. Понятное дело – мы этого не умели и не могли уметь.  Как бы я в роли командира поступил в таком случае. Наверное, спокойно объяснил бы новичкам, как это важно, и назначил бы специальное занятие, тренировку - как быстро встать и одеться. Возможно, так поступают с новичками командиры в израильской армии. Но наш лагерь был не в Израиле, а в Коврове. И вот я стоял перед сержантом, содрогаясь от ужаса, но подчиниться повторным командам не мог, и все тут. Так и не стал раздеваться. И не добившись своего, сержант повел нас на ротное построение. 
    День потянулся обычной рутиной, а я, нарушитель воинской дисциплины, солдат, не исполнивший приказа командира, все ждал вызова, марша под конвоем, ареста, трибунала. Но сержант молчал. И конвоя никто за мной не присылал. Тем день и закончился. 
   На следующий день в перерыве занятий я все же не выдержал и сам подошел к сержанту.
   - Что теперь будет? – спросил я парня. Он молча посмотрел на меня так, словно не понял вопроса.
    - Рисовать умеешь? – спросил он, помолчав. Чего-чего, а такого вопроса я не ожидал. Рисовать я мог, но, конечно, далеко не так, как лауреат Сталинской премии художник Васильев. И даже не как его дочь – моя однокурсница.
-  Могу немного, - ответил я сержанту.
-  Ну, вот и будешь делать Боевой Листок – вот тебе наряд!
Через некоторое время он принес карандаши, бумагу, и я стал выпускать Боевой Листок, упражняясь в рисуночках и карикатурках и постепенно входя во вкус этого дела. Тем более, что не раз ради Листка получал освобождение от строевой, в которой потели мои дорогие товарищи. Так решил дисциплинарный  вопрос командир советской армии, в отличие от израильской, где, кажется, боевых листков не выпускают. Впрочем, кто знает.  Вот такое наказание для паренька со скверным характером. И очень хороший урок характера – не бойся постоять за свое достоинство. Даже в сталинской армии.
   Иначе получилось с другим студентом, правда, не из нашей палатки. Среди большинства моих изрядно тощих сверстников-«школяров»  мелькали в лагере и более солидные фигуры. Студентов-фронтовиков, имевших  офицерские звания, на эти сборы не посылали. А вот рядовым фронтовикам их было положено проходить, сколько бы они ни провоевали и какие бы заслуги не имели.  Как ни обидно, но проходили. И среди них выделялась корпулентная фигура еще достаточно молодого, но явно зрелого, умного и красивого мужичка казацкого типа. Я знал, что это был студент филфака Аджубей (журфака тогда, по-моему, в МГУ не существовало).  Было странно видеть, как этот опытный фронтовик с медалями вышагивает среди моих сверстников. Но он спокойно проделывал все то же, что и мы.
   Между тем, в лагере все чаще стали появляться наши наставники с военной кафедры МГУ. Привлекало ли их лагерное питание, какие-то подъемные или они обязаны были наезжать или даже какое-то время жить с нами в лагере, я не знал. Но с отвращением человека с плохим характером увидел, как мгновенно преображались эти вроде бы нормальные люди, едва шагнув на нашу территорию. Особо впечатляла трансформация подполковника Пуговкина. Куда делись добродушие, заискивающие улыбки. Какая грубость, какой гонор. «Почему не так честь  отдаешь»? «Кру-у-гом, шагом марш!». Это просто при случайных встречах на лагерных дорожках. Они ведь не были нашими командирами, оставаясь все теми же «преподавателями» и «воспитателями». Я представил себе, как вели они себя в армии. Лакеи перед теми, кто выше, сатрапы по отношению к низшим.
  И вот невыносимо жарким воскресным днем в отведенное нам свободное время я иду по дорожке, бегущей между редких сосен, и вижу сцену. На небольшой площадке  щеголеватый майор Бицоев, поигрывая чем-то вроде стека, развлекает сразу трех молодых женщин.  До меня долетали обрывки острот майора,  хихиканье дам. Видимо он специально пригласил их сюда на прогулку из Москвы. А мимо веселой группы,  устало переваливаясь с ноги на ногу и явно о чем-то размышляя, двигался рядовой Аджубей. Я видел как Аджубей прошел, бросив беглый взгляд на женщин. Дамы с интересом посмотрели на импозантного рядового. И тут я услышал украшенный легким акцентом визгливый окрик.
  -  Рядовой, крэ-э-гом, пэчему чэсть не отдаете?
Аджубей ошалело оглянулся.
-   Ря-а-довой, ка мнэ! – майор Бицоев вполоборота победно  глянул на дам. Студент филфака Аджубей, еще не вполне осознав, что происходит с тем, кого он еще неделю назад  считал едва ли не товарищем – сверстники все же, да и армейские оба, - что-то игривое майору ответил. 
-  Рядовой, смирно! – скомандовал майор Бицоев, и усики его дернулись над губой. Стек майора бешено застегал по до зеркального блеска начищенным сапогам.
-  Рядовой, я вас научу, как офицерам честь отдавать, будешь выполнять упражнение «отжаться». Слушай мою команду. Лечь! – И грузный Аджубей на глазах трех опешивших хорошеньких женщин ткнулся носом в песок.  – Встать, - тут же скомандовал Бицоев, с победной улыбкой обернувшись к слегка побледневшим дамам. Студент Аджубей встал, вытянувшись, и тут же последовала команда «лечь!».
    Команда повторялась раз за разом. Грузный Аджубей вскакивал и ложился. Вскакивал и ложился. Вскакивал и ложился. Пот градом катился по его круглому лицу. Гимнастерка почернела.  Дамы все более чувствовали себя неуютно. Одна даже пыталась что-то шепнуть майору, но тот отмахнулся, сильно хлестнув стеком по сапогам. При этом он едва не задел лицо лежавшего у его ног Аджубея. Мне показалось, что даже задел, и сделал это нарочно.
 Хлюста Бицоева с его дамами и стеком, я, человек с плохим характером понимал очень хорошо. Что тут было понимать. Злобная , низкая тварь. И «стек»-то у него не настоящий, так – веточка. Но Аджубей  – он же фронтовик, интеллектуал, как может он участвовать в этой гнусной сцене. Я точно знал, что я бы не подчинился. Не подчинился же я похожему требованию моего курносого сержанта, которое, впрочем, было во сто раз законней и понятней. Кровь стучала мне в голову. Исхлестать бы подлеца майора его же стеком. Тьфу, до сих пор кровь приливает к лицу, как вспомню эту полувековой давности сцену.
   Впрочем, судьба, казалось, отомстила и за меня и за Алексея. Всего несколько лет спустя выпускник МГУ, мл.лейтенант Алексей Аджубей вдруг оказался влиятельнейшим зятем самого генсека КПСС Хрущева. Затем главным редактором Известий. Все мы, тоже выпускники, не без злорадства ждали, что будет теперь с майором Бицоевым. Застрелится? Сопьется, хотя в мусульманской культуре пить вроде бы не положено? Сбежит? Рассказывали, что он таскается по университету, по городу в полной прострации и страхе. Мы ждали. И тут стало известно, что дошли эти рассказы о бедном майоре до Аджубея. Говорят предложил он сам майору встретиться. Говорят, узнав о приглашении, смуглый майор стал и вовсе белым. Коллеги по службе его хоронили.
   Вернулся майор к вечеру сильно навеселе и поглаживая франтовские усики сказал: хорошо  посидели!

   Неисповедимы пути господни. Такая, вот притча о плохих и хороших характерах. И притом - абсолютная правда.