Традиции

Солнце уже совсем скрылось и темнота всё увереннее выползала из углов залы, выволакивая за собой вечерний холод. За холодом тянулась сонливость и желание спрятаться под одеялом.
Грун зажёг ещё несколько свечей в бронзовом канделябре, отогнав темноту на прежнее расстояние.
- Ты знаешь, в это время на меня часто нападает депрессия, - сказал он, - такая противная штука, вязкая и холодная, как болото. Она обволакивает меня и как будто шепчет на ухо разные гадости. Становится так мерзко внутри, что хочется завыть.
- Бывает, - сказала девушка. Она сидела на огромном старинном стуле, поджав ноги под себя, и чистила апельсин, стараясь снять толстую оранжевую кожуру, не порвав её.  Когда кожура была снята, девушка аккуратно наколола её на вилку и протянула Груну.
- Это тебе, вкусный солнечный цветочек.
- Спасибо, - сказал Грун. Взял вилку и с задумчивым видом  откусил кусочек кожуры. Лицо его тут же перекосилось, и он сплюнул жёлтую мякоть на пол.
- Гадость какая!
Девушка засмеялась.
- Какой ты глупый! На, скушай дольку, она гораздо вкуснее.
- Спасибо, но я не хочу перебивать аппетит.
- Как хочешь.
Девушка пожала плечами и, разломив апельсин на дольки, принялась есть. Наблюдать за ней было забавно, Грун с трудом оторвал взгляд от её милого личика и занялся приготовлениями.
- Мне иногда хочется бросить всё, - сказал он, - уехать куда-нибудь, в маленькую деревню, пасти коз, делать вкусный сыр и вино. Жить как все. Я готов и в поле работать и дрова заготавливать – мне всё равно.
- Так в чём же дело? – спросила девушка, облизывая мокрые от сока пальцы.
Грун поморщился.
- Традиции, понимаешь. Каждый должен заниматься своим делом, тем, каким занимался его отец, дед и все пра-пра-прадеды, сколько бы их там не было. Меня с детства так воспитывали, учили, что семейные традиции – это святое. Как я могу их бросить? Весь труд моих предков, их славу, дела, эту землю, этот замок. Да и посмотри на меня  -  какой из меня крестьянин? Кто пустит меня в деревню, с такой-то рожей?
- А, по-моему, у тебя вполне милое лицо. И вообще, всё это чушь.
- Что чушь?
- То, что каждый должен заниматься тем, чем занимались его предки. Ведь тогда на свете жили бы одни крестьяне и ремесленники, и не  было бы ни учёных, ни путешественников, ни художников. Ведь все сначала только и делали, что добывали себе еду. Но потом люди стали задумываться и о других вещах. Стали заниматься чем-то новым, чем никто раньше не занимался.
Грун молча смотрел в окно. Ему нравилась эта девушка. Было в ней что-то такое, что мешало ему поскорее закончить беседу и перейти к ужину. Её милая непосредственность, повадки, манера говорить – так просто и так убедительно, пробуждали в нём что-то новое, что он раньше не мог высказать никому. Все те девушки, что были у него раньше, не трогали его сердце. Он просто делал своё дело и не задумывался. С некоторыми он пытался заговорить, но они не могли ответить ему, поддержать беседу, хоть и считались весьма образованными особами. Эта же…
- Я… не знаю… Мне трудно это обсуждать, - выдавил он из себя. – Мои предки всегда занимались этим делом. Они единственные, кто смог не растерять весь накопленные поколениями опыт, сохранить эти древние традиции и кто я такой, чтобы оборвать эту драгоценную цепочку, тянущуюся из глубины времён? Как я могу – взять и всё закончить? Я последний из рода, на мне вся эта огромная ответственность, это непосильная ноша… Если бы кто-то знал, как это трудно, как…
Слова запутались у него в горле, сбились в тяжёлый липкий комок. Грун закрыл лицо ладонью, сильно сжав веки, чтобы, не дай Бог, не выпустить слезу.
Девушка подошла сзади, обняла его широкие плечи и прижалась щекой к спине.
- Я всё понимаю - тебе трудно. Не переживай так, ты должен быть сильным. Это твоя судьба.
Она гладила его спину и говорила, говорила…
«Какая нежная у неё кожа, - думал Грун, - тёплая, мягкая. Я готов стоять так целую вечность. Ах, если бы не такие строгие правила, я бы оставил её ещё на день, на месяц, да хоть навсегда… Проклятые традиции».
Он  отстранился от неё. Ушёл в кухню и долго гремел там кастрюлями и сковородками.
Девушка стояла возле окна, обхватив свои плечи руками. До полуночи оставалось всего несколько часов, и им нужно было всё успеть. Так мало времени. Так мало…
- Как ты думаешь, - выглянул из кухни Грун, - лучше будет с подсолнечным маслом или с оливковым?
- Мне всё равно, - улыбнулась она.
- Ну да, - смутился Грун и снова исчез за стенкой.
Через некоторое время Грун снова вышел в залу. На нём был одет широкий фартук, завязанный за спиной и кожаные перчатки. В правой руке он держал широкий топорик, с массивной деревянной  рукояткой.
- Пора, - не поднимая глаз, сказал Грун.
Девушка печально улыбнулась и развязала тесёмки на платье. Ткань упала к её ногам, обнажив прекрасное молодое тело, предназначенное явно для иных дел. Грун не поднимал глаз, но чувствовал всем телом эту красоту, чистоту и невинность. Девушка прошла мимо него, в кухню, легла на широкий стол и закрыла глаза.
Грун снова посмотрел в окно.
«А может, ну их – эти традиции, - подумал он, - взять, да и убежать с ней куда-нибудь, а там, глядишь и получится что-нибудь…»
Он тяжело вздохнул. Он знал, что не сможет этого сделать.
Не имеет права всё оборвать. Всё закончить.
Не ему решать, что делать.
В конце концов, для того и живут на земле прекрасные принцессы, чтобы кормить людоедов.