0. 2 Чермалиом

   0.2 Чермалиом
   
   
   Пармиан росла без матери. Ее мать, болезненная, утомленная жизнью женщина, скончалась, когда дочери было шесть лет; Пармиан едва помнила ее. Еще раньше умер младший брат Пармиан, невзрачный, хилый ребенок, на которого отец тем не менее возлагал все тщеславные надежды, связанные с идеей продолжения рода и сохранения фамилии, которая почему-то казалась Оленскому баснословной ценностью, требующей увековечения в последующих поколениях. Между тем Пармиан, в отличие от ближайших родственников, росла на удивление здоровым, гармоничным, цельным и удачливым ребенком; все возбуждало в ней радостный интерес, все легко получалось. Она ладила со сверстниками, ее слушались животные, ею любовались взрослые; без малейшей претензии на умничанье или кокетство она порой обнаруживала пытливый, проницательный ум и с юных лет отличалась каким-то гипнотическим, тонким обаянием; чувствовалось, что со временем из нее получится бесподобная красавица. Однако то пленительное, возвышающее душу влияние, которое, как едва слышный голос чуть затронутых струн, угадывали и ждали все, не находило отклика у ее отца.
   Оленский с неприязнью наблюдал за беспечными успехами дочери, как ему казалось, незаслуженными; и постепенно в нем развилось раздражение от того, что какая-то бессмысленная девчонка живет так, словно мир для нее создан, в то время как его единственный наследник лежит в могиле. Он стал искать, к чему бы придраться, что бы поставить в вину Пармиан; на людях, правда, он избегал делать ей несправедливые замечания, заботясь об имидже примерного семьянина, но дома привык враждебно одергивать ее и путем долгих целенаправленных усилий добился наконец того, что Пармиан, поначалу слушавшая упреки отца с доверчивой улыбкой и наивно-внимательным взглядом, едва переступая порог, съеживалась и украдкой вздыхала. И все же никакие трудности в общении с отцом не могли поколебать ее жизнерадостности; каждый раз, приходя домой, она весело щебетала о том, с какими интересными людьми успела познакомится, сколько занимательных задумок удалось реализовать, и как беззаботно прошел день, и сколько еще у нее неотложных планов.
   Оленского особенно раздражали ее мечтательные замечания о наивно, по-детски ухаживавших за ней мальчиках; в каждом она исхитрялась находить какую-то черту, которая ставила его выше остальных: один, по ее мнению, был на удивление ловок и смел; другой несомненно станет знаменитым изобретателем; третьего напрасно считают тюфяком: он, правда, немного полноват и застенчив, но зато так замечательно умеет слушать и очень добрый. По мнению Оленского, ни в одном из них не было ничего особенного, так же, как и самой Пармиан, но, тем не менее, даже он замечал, что в обществе Пармиан все, на кого она обращала внимание, становились как будто душевно щедрее, талантливее, благороднее, вдохновленные ее неуловимой улыбкой, и тянулись за ее красотой, за ее светом. Оленский принял твердое решение опошлить, испохабить, изуродовать все, до чего только сможет дотянуться в жизни дочери.
   На голову тринадцатилетней девочки посыпались подозрения в беспорядочных половых связях - целиком и полностью надуманные, которые Пармиан даже не совсем понимала; Оленский вообще считал женщин существами грязными, заслуживающими всяческих унижений и издевательств, и теперь с удовольствием высказывал беззащитной и наивной жертве социокультурные соображения, которые ни одна зрелая и самостоятельная женщина не стала бы слушать. Под предлогом наставлений о нравственности и благопристойности Оленский завел обычай грубо щупать, толкать и тискать испуганную девочку и однажды, якобы намереваясь проверить, сохранила ли она еще девственность, как следует придушил ее и изнасиловал.
   От всего происшедшего у Пармиан остались противоречивые воспоминания, которые словно наслаивались друг на друга, причем ни одно не могло дойти до конца и терялось в ощущении полной бессмысленности жизни, откуда затем вдруг выныривало следующее. С одной стороны, само изнасилование как будто затянуло ее во что-то настолько безобразное, настолько невыносимо несправедливое, что принять это было свыше всяких сил. Когда Пармиан вспоминала себя голую, беспомощную, плачущую, вспоминала пальцы отца, мнущие ее затылок и шею, тяжелую руку, которой он пригибал ее голову вниз, не позволяя подняться, и мучительное чувство смертельной ловушки и безысходности, к которому, казалось, свелась вся ее жизнь и которое пятном ложилось теперь на все, что с ней происходило, - она чувствовала себя такой порочной, грязной, отвратительной, что порой воспоминания перерастали в физическую боль, и Пармиан чувствовала себя близкой к обмороку. Вторым чувством был стыд за отца и упрямый отказ поверить в то, что она так никчемна, так безразлична. Ей хотелось сохранить вымышленный образ надежного, заботливого, внимательного мужчины, рядом с которым она чувствовала себя такой жизнерадостной, открытой, доверчивой, обаятельной. Когда отец отпустил ее, и Пармиан наконец поднялась, продолжая плакать навзрыд и чувствуя ужасную дурноту, она надеялась, что отец ее пожалеет, что хотя бы извинится. Однако отец бросил ей одежду в лицо и ровным голосом велел идти в душ, и она поняла, что он с осознанным удовольствием унизил и растоптал ее, потому что, по его мнению, именно такого обращения она и заслуживает. Тогда же она поняла, что если попытается сопротивляться, то ее ждет в точности такое же подлое, бесчувственное надругательство, а потому единственный выход - это делать вид, что ничего не случилось, и в дальнейшем принимать любое обращение отца как будто добровольно.
   Однако уверить себя в том, что ничего не произошло, не получалось. Вместе с разочарованием в отце, самом близком человеке, пришло разочарование и в других людях; теперь за каждым жизнелюбивым, благожелательным лицом ей мерещился монстр, скрывающий какую-нибудь постыдную тайну - вроде ее собственной. Весь радостный, улыбчивый мир, сияющий фасадами гостеприимных домов и зеленью цветников, мелькающий разноцветными ботиночками непоседливых ребятишек, представлялся теперь Пармиан пугающе ненадежным, лживым. Окружающие люди как будто коварно прятали жуткую изнанку жизни, которая вдруг открылась ей на миг, и своим чуждым, неуместным добродушием лишь напоминали ей о кошмаре, который ей довелось пережить. Опасаясь снова стать жертвой изуверского насилия и подозревая его всюду, Пармиан научилась вести себя насколько возможно хитро, приноравливаясь к любым обстоятельствам, чтобы первой навязывать окружающим свои желания и сохранять со всеми непреодолимую дистанцию.
   Интимные отношения с отцом вскоре стали привычной частью домашней жизни. Мучительно лелея в своей душе надежду на существование доброго, любящего папы, Пармиан слушалась отца и всячески старалась угодить. Еще после первого изнасилования у нее осталось, наряду с тошнотворным отвращением к жизни, ощущение тягучей истомы, болезненно-волнующей. В дальнейшем, когда изнасилование было повторено более обстоятельно, Пармиан вновь испытала нечто вроде удовольствия и вскоре научилась отдаваться отцу со страстью, освоив противоестественное сочетание изощренной чувственности с полнейшей внутренней отчужденностью и пустотой и искренне полагая, что женственность - это жеманство, призванное замаскировать унижение, отвращение и боль.
   Когда в городе появился Аксель, Пармиан поначалу не обратила на него внимания. Все непонятное, чуждое, находящееся за пределами лицемерного и злонамеренного мира, к которому она привыкла, попросту игнорировалось. Идея выделить из несметного числа поклонников Пармиан именно Акселя принадлежала отцу. Оленский, в свою очередь, давно обдумывал, кому бы сбыть взрослую дочь так, чтобы в случае, если правда об их отношениях всплывет наружу, это не повредило бы ему в кругах, мнением которых он дорожил. Гонщик казался идеальной кандидатурой: человек совершенно не их круга, отчаянный, романтичный, беззаветно влюбленный. Такой поверит Пармиан, что бы она ни говорила, простит любую странность. По распоряжению Оленского Пармиан принялась поощрять ухаживания чужака и вскоре уже отправилась с ним под венец. На свадьбе Оленский, цепко держа дочь под локоть, вел ее к алтарю и впервые усомнился в том, достаточно ли ее контролирует. Прежде он пользовался ею, как безответной вещью, и теперь разрешил поиграть в самостоятельность, освободив от непосредственного руководства, однако только сейчас понял, что ничего не знает о ее собственных намерениях и свойствах и рискует получить неприятный сюрприз.
   Однако девчонка оказалась проще, чем его тревоги о ней. Промаявшись недельку с молодым мужем, она вернулась домой, умильно прося, чтобы все было, как раньше, и Оленский охотно овладел ею, с удивлением отмечая, что успел даже соскучиться. Некоторое время он привычно и бездумно встречался с ней; однако обременительная связь непредвиденно затягивалась. У Пармиан появилась привычка наведываться к отцу самостоятельно, без всякого вызова, в удобное для нее время, и пришлось побоями проучить навязчивую бестолочь, однако в глубине души Оленский встревожился: выходило, что свадьба, сфабрикованная, чтобы сбыть с рук надоевшую Пармиан, вызвала обратный эффект.
   
   
   Аксель казался Пармиан совершенно чуждым и пугающим существом; его резкие манеры и прямолинейность производили на нее отталкивающее впечатление жестокости, превосходившей даже отцовскую. У отца, по крайней мере, хватало такта в повседневной жизни делать вид, что ничего страшного не происходит; к тому же он никогда не расспрашивал Пармиан о ее чувствах. Аксель же, такое впечатление, претендовал на контроль не только над ее телом, но и над душой; он казался Пармиан чудовищем, самым деспотичным человеком из всех, кого она знала. Она поняла, что, выдав ее именно за Акселя, отец рассчитывал под гнетом подобного супружества похоронить любые надежды Пармиан на нормальную семью вместе с остатками ее самостоятельности.
   Оставаясь с Акселем наедине, Пармиан испытывала тревогу, близкую к панике, и не всегда даже помнила, что именно говорила и делала; иногда ей казалось, что вместо нее действуют несколько разных личностей, каждая из которых появлялась неожиданно и потом исчезала без следа. Настойчивое стремление Акселя заставить ее объясняться и открыто признавать самоочевидные непристойности, из которых, по ее мнению, только и состояла семейная жизнь, возмущало ее до глубины души.
   В то же время она поняла, что отец ищет предлога избавиться от нее и никогда не позволит ей вернуться домой, а между тем Пармиан после свадьбы вдвойне старалась понравиться отцу, надеясь спрятаться у него от мужа; необходимость играть в семью с совершенно посторонним человеком тяготила ее невыносимо. Когда все-таки случилось так, что Аксель окончательно забрал ее из дома, Пармиан была ошеломлена до полной безысходности; ей почему-то представилось, что уж теперь-то муж точно ее убьет. Однако расправа все откладывалась, и к Пармиан закралось подозрение, что Аксель изменил планы на ее счет: он, по-видимому, собирался использовать ее как бесплатную служанку. Такой режим Пармиан охотно приняла и даже пыталась подыгрывать мужу в непонятном для нее стремлении изображать как бы влюбленную пару, но ее вдруг одолела усталость; целыми днями она, вместо выполнения своих непосредственных обязанностей, ничком лежала на диване, отвернувшись к стене, не имея сил пошевелиться, и в голову к ней ползли крамольные мысли: а почему она, Пармиан, должна всю жизнь кого-то обслуживать? Неужели нельзя как-нибудь избавиться от ига окружающих ее моральных уродов, и пожить наконец для себя?
   
   
   Прошло несколько недель; Аксель работал на автозаводе по сменному графику, опасаясь надолго оставлять Пармиан одну, однако дома держался в стороне, стараясь не докучать вниманием. Пармиан в основном лежала, глядя в стену или в окно, и скользила из комнаты в комнату незаметно, как тень, тоскливо, молчаливо. Акселю хотелось подойти к ней, попытаться утешить, но он подозревал, что она воспримет любое его прикосновение как напоминание о супружеском долге. Однако в конце концов деликатное игнорирование подавленного состояния жены затягивалось против всех естественных пределов; они в самом деле превращались в посторонних людей. Тогда Аксель решил для начала как следует разобраться в собственных чувствах и твердо настроиться только на самые возвышенные, благородные намерения, чтобы тщательно выверенная смесь из дружеского участия и супружеской ласки помогла ему выбраться из неловких ситуаций. Признаться, он привык только командовать, а просить ему, кажется, вообще не приходилось; между тем в общении с женой требовалось тонкое балансирование на грани твердости и нежности - искусство, в котором он чувствовал себя натурально медведем. И все же Аксель, переступив через самолюбие, заставил себя подойти к жене, которая сидела, безвольно уронив руки на колени, с таким отчаянным выражением, как будто готова была разрыдаться или бежать прочь, и тихо сказал:
   - Пармиан... - и тут же перебил себя: - Как-то это официально звучит... Давай, я буду звать тебя как-нибудь по-другому? Поля, например. Мм? - он мягко провел пальцами по кончикам ее волос. Пармиан отчужденно улыбнулась и кивнула; казалось, она все пропустила мимо ушей. Она сидела, напряженно вытянувшись в струнку, и, очевидно, заранее готовилась перетерпеть что-то неприятное. Аксель вздохнул.
   - Полечка, можно мне немножко посидеть с тобой? - извиняющимся тоном спросил он. Пармиан суетливо подвинулась. Аксель сел рядом и осторожно притянул к себе за плечи ее неподатливое тело, почувствовав, как она вздрогнула. Он попытался прикасаться к ней как можно бережнее, представив, что держит эфемерное, воздушное существо, вроде гигантской бабочки. - Полечка... Ты опять грустишь одна. Как будто у тебя нет ни одного близкого человека. Но ведь ты можешь прийти ко мне. Мне так хочется тебя пожалеть, утешить. Поверь мне, я всегда буду заботиться о тебе, - Аксель постарался, чтобы его голос звучал как можно увереннее. - Я всегда буду тебя защищать. Ты можешь мне доверять.
   - Это ты сейчас так говоришь, - тихо, равнодушно возразила Пармиан; чувствовалось, что она не поверила ни одному слову.
   - Ну да, - Аксель вдруг усмехнулся. - Мужчинам нельзя доверять. Поэтому ты, если что, сразу бей меня с размаху в харю! - Пармиан невольно рассмеялась. - Да-да! Я серьезно говорю! - Аксель потянул ее за локоть. - Ну-ка, покажи, как ты меня ударишь?
   - Да ну, как это?.. - Пармиан вывернулась и смутилась.
   - Давай-давай! - Аксель вытащил ее в центр комнаты. - Давай, ударь меня и скажи что-нибудь. Скажи: а ну убери от меня руки, урод!
   Пармиан засмеялась и снова смутилась.
   - Да ну, с чего я буду тебя бить? - промямлила она, отворачиваясь.
   - Давай, ну мы же понарошку!
   - Но ты мне ничего не сделал, - пожала плечами Пармиан.
   - Но мы же играем.
   Пармиан нерешительно качнулась и легонько ткнула его кулаком в плечо.
   - Ну, это не сопротивление! - возмутился Аксель. - Это несерьезно. Я ничего не почувствовал. Посильнее ударь!
   Пармиан, сжав губы, размахнулась другой рукой, но едва скользнула кулаком по его груди и сразу опустила обе руки, как будто на них навесили гири, и тяжело перевела дыхание.
   - Надо, надо! - скомандовал Аксель. - Ну-ка, посильнее давай! Да ты не замах изображай, ты бей! Не волнуйся, если ты меня слишком сильно ударишь, я тебя в ответ тоже побью. Не веришь? Конечно, побью! Так! А теперь кричи: убери от меня руки, урод!
   Пармиан засмеялась, на глазах у нее выступили слезы.
   - Ну! Тебе что, трудно сказать?..
   - У... Убе... - Пармиан запнулась и снова засмеялась. Ее била крупная дрожь. Она выдохнула, словно собираясь поднять непосильную тяжесть. - Убери от меня руки, урод, - не совсем уверенно проговорила она вполголоса, глядя в сторону.
   - Полная ерунда! Не верю! Так уродов не отшивают! Еще раз, в два раза громче!
   - Убери от меня руки, урод! - выдавила Пармиан, сгибаясь пополам чуть ли не на каждом слове.
   - Не слышу!
   - Убери от меня руки! - Пармиан изо всех сил оттолкнула его обеими руками. - Сволочь! - заорала она не своим голосом. - Я... я тебя не знаю! Отвали! - она снова задохнулась и нервно рассмеялась. По телу ее пробежала судорога, лицо пошло пятнами. Аксель решил, что для сегодняшнего дня хватит.
   - Ну, средненько, - снисходительно поморщился он. - На троечку... Не умеешь ты еще гонять уродов. Так если только, одного, самого захудалого уродца... А навык это полезный, - Аксель строго поднял палец. - С таким мужем, как я... Меня надо держать в узде. Так что, будем тренироваться. Будем? - он приподнял пальцами подбородок Пармиан. Лицо ее раскраснелось, глаза блестели. Она кивнула, немного испуганно и нервно, но все же непроизвольно улыбаясь.
   - А теперь обними меня, - скомандовал Аксель. - Перемирие. Обещаемся до завтра друг друга не бить.
   Пармиан рассмеялась и на этот раз более-менее непринужденно шагнула к нему и стиснула его за плечи; он на несколько мгновений осторожно прижал ее к груди и отпустил.
   - Ну вот... - подытожил он, глядя в ее улыбающееся лицо, и вдруг, поддавшись безотчетному порыву, взял обе ее хрупкие руки в свои, поднял к губам и поцеловал. Пармиан не отняла рук; Аксель, однако, понял, что дальнейшие сильные впечатления могут ее утомить, отвернулся и заговорил как можно более легкомысленным тоном:
   - Пойдем-ка лучше я тебя чем-нибудь накормлю. Ты ведь готовить не умеешь... Вот я задержусь однажды на работе, и ты с голоду пропадешь. Хочешь, покажу тебе, хотя бы... как жарить пельмени. Ты любишь пельмени?
   Пармиан ответила не сразу, словно на что-то отвлеклась, а потом, очнувшись, бездумно кивнула.
   
   
   Пармиан продолжала проводить большую часть времени, лежа на диване лицом вниз и закрыв голову руками, как во время бомбежки, и Аксель решил перейти к более уверенным действиям.
   - Поля, ты свихнешься от тоски, если будешь целый день без дела киснуть, - сообщил он, в очередной раз вернувшись с работы, молчаливому дивану. - Ты бы хоть в квартире прибралась. Я что, еще и за хозяйством сам следить должен?
   - Я тебе не служанка, - вдруг брякнула Пармиан, подняв голову; Аксель на некоторое время выключился из реальности, как бывало всякий раз, когда Пармиан произносила что-нибудь, чего сам бы он не придумал, даже если бы долго специально старался.
   - "Мне"? - переспросил он. - То есть ты этот дом своим не считаешь, и тебе все равно, в каком он состоянии? Может, ты на другой планете живешь, только я об этом не знаю?..
   Пармиан сникла.
   - Просто... я ничем таким раньше не занималась... и не умею, - промямлила она. "Отец держал целый штат прислуги". - хотела добавить она, но почувствовала, что аргумент прозвучит неубедительно, тем более что ей самой не хотелось вспоминать свой прежний дом.
   - Да тут ничего сложного нет. Берешь пылесос и пылесосишь... Если хочешь, я тебе инструкцию напишу, на десяти листах.
   Пармиан засмеялась.
   - Обойдемся без инструкции, - смущенно заворочалась она. - Ты мне только раз покажи...
   
   
   Между тем Аксель недооценил информационную обстановку в небольшом городке. Он и прежде мимоходом отмечал то заинтересованное, то настороженное отношение к себе как к мужу Пармиан, а с некоторых пор начал в изобилии ловить мрачные взгляды. Он не обращал на ситуацию особого внимания, тем более что хватало других проблем, но вопросы вскрылись сами собой. Как-то раз в цехе завода, где работал Аксель, речь случайно зашла о Пармиан, и все взгрустнули. Аксель слушал вполуха.
   - Теперь уж не найдешь новых фотографий Пармиан, - вздохнул кто-то.
   - Если только обменивать, - согласился другой.
   - Коллекционеры все поприжали. Хороший портрет теперь - за хорошие деньги.
   - Зато теперь кто угодно может получить что угодно. Не как раньше, когда не свое изображение не возьмешь... Кто половчее, сейчас собирает все подряд. Говорят, скоро даже марку бесплатно не достанешь. А потом цены начнут расти.
   - Я дочери в школу дала медальон, который сама в детстве носила, - пожаловалась какая-то женщина. - Хорошо, что сохранила! Ребенку в первый класс - а талисманов нигде нет, все расхватали!
   Тут разговор как-то неожиданно оборвался, и все многозначительно посмотрели на Акселя. Тот наконец оторвался от работы по примеру остальных.
   - Я что-то должен сказать? - удивился он.
   - А правду говорят, что ты ее бьешь? - нарушил недоброе молчание чей-то набычившийся голос из угла.
   - Что?.. - машинально переспросил Аксель.
   - Ходят слухи, что Пармиан перестала сниматься, потому что ты ей запрещаешь, - наябедничал другой голос.
   - Даже видели, что она убирается в доме, будто какая-то кухарка! - жалостливо вставила какая-то женщина.
   - И, говорят, такая бледненькая, в таком бесцветном платке... - добавила другая.
   Акселя буквально передернуло, но он все же заставил себя ответить.
   - Пармиан отказалась от светской жизни, чтобы отдохнуть, - сдержанно сообщил он. - Показухи ей хватило в предыдущем доме. Впрочем, если она передумает, я не собираюсь мешать, - холодно заметил он и отвернулся.
   Цех неохотно погрузился в рутинную работу; некоторые переглядывались. Чувствовалось, что рядовым поклонникам Пармиан еще есть, что добавить, но, зная вспыльчивый характер Акселя, никто не решился пускаться в откровенные нравоучения. Однако безосновательные пересуды заставили Акселя задуматься: что, если в непостижимой жизни Пармиан именно он - лишний?
   
   
   Постепенно Акселю удалось отследить некоторую логику в поведении Пармиан. Она принималась особенно яростно возмущаться и предъявлять наиболее оскорбительные и абсурдные претензии всякий раз, когда стремилась скрыть смущение или неуверенность. Аксель достаточно наблюдал за ней, чтобы заметить, что самое обыкновенное дружеское участие, ни к чему не обязывающее родственное внимание и нежность воспринимались ею с непостижимым для психически здорового человека трудом: казалось, привычные и обыденные, едва заметные проявления ласки и заботы поднимали с самого дна ее души, как мутный осадок, целую бурю тягостных воспоминаний, а вместе с ними - колоссальной силы порывы отчаяния, отвращения, страха, совершенно не адекватные заурядным домашним ситуациям. Аксель привык к ее болезненным вспышкам, никогда ни на чем не настаивал и не выспрашивал, а просто продолжал вести себя непринужденно, словно ничего не произошло, и не забывал некоторое время спустя ненавязчиво повторить какую-нибудь невинную ласку в несколько смягченном варианте; но даже когда приходилось заменить скромное братское объятие едва заметным пожатием руки, по ее телу порой пробегала судорога - как будто мрачные переживания в самом деле таились внутри нее, как стая хищных птиц, и при малейшем нарушении привычного безжалостного, безрадостного распорядка взбудораживались, норовя разорвать изнутри. Иногда Пармиан даже сама пыталась осторожно пристроиться к нему на плечо, но вскоре отстранялась, словно обожглась, и укладывалась рядом; он чувствовал, как застывало в напряжении ее тело всякий раз, когда какое-либо прикосновение выходило за пределы светских условностей. Он молчаливо сносил ее метания, хотя порой она казалась ему такой нестерпимо прекрасной, а ее тревоги - невероятно надуманными и глупыми, что хотелось немедленно сжать ее в объятиях - но ему было слишком знакомо выражение отвращения и ужаса на ее лице, чтобы он рисковал еще раз вызвать его в результате мимолетной прихоти. Итак, обычно она лежала, едва касаясь головой его руки, а он гладил ее по волосам или плечу - осторожно, но все же не слишком застенчиво: первое время он вообще боялся прикасаться к ней, совершенно не представляя, какие чувства должны вызывать у подвергавшейся насилию девушки чужие прикосновения, но потом понял, что Пармиан, напротив, нуждалась в ласке и внимании, хотя и не умела непринужденно отвечать. Ее сопротивление, как правило, означало только, что ей требовалось время, чтобы освоиться с непривычными ощущениями, подавив при этом неприятные воспоминания; знаки внимания, казавшиеся ему ерундовыми и вообще само собой разумеющимися, вроде мимолетного приветственного поцелуя в макушку или пожелания спокойной ночи, производили на нее совершенно потрясающее впечатление - они настолько противоречили привычному для нее быту, что, как он постепенно догадался, она подозревала за незамысловатым супружеским флиртом хитросплетения непонятной ей интриги или какое-то особо изощренное издевательство. Однажды Пармиан в очередной раз склонилась к нему на грудь, едва касаясь его, вздрагивая и стараясь не дышать; Акселю ужасно хотелось покрепче прижать к себе это несчастное существо, запутавшееся в сетях собственного душевного одиночества, но он понимал, что внутренние оковы невозможно снять открытым вмешательством со стороны.
   - Я т-тебя боюсь, - вдруг неуверенно пробубнила Пармиан сквозь зубы, ткнув его кулачком в грудь. Аксель рассмеялся.
   - Почему же?
   Пармиан не ответила, а потом молча заплакала. Его всегда угнетали ее тоскливые, безмолвные слезы, так непохожие на то, что ему приходилось слышать о женских слезах, якобы кокетливых, притворных, мимолетных; в такие минуты вокруг Пармиан словно вырастала глухая стена, а утомительные, безысходные рыдания, казалось, тянули из него душу. Заметив, что она не слишком настороженна, он в искреннем порыве привлек ее к себе принялся осушать слезы поцелуями.
   - Полечка, милая, перестань, - взмолился он.
   - Ой, нет, не надо... - она неловко отмахнулась и отвернулась. По ее лицу пробежала болезненная судорога: порой она казалась ему похожей на одержимую, из которой с видимым усилием выбираются незримые бесы.
   - Пармиан! - ласково позвал он ее. Она не отстранилась, и он осторожно приподнял пальцами ее подбородок; их губы наконец слились в упоительном, пылком поцелуе - на одно мгновение прильнул к нему ее теплый, мягкий стан... а потом она вскрикнула и, вырвавшись, судорожно повторила:
   - Нет, нет, не надо...
   Выражение страдания на ее лице сменилось отчетливым оскалом животного ужаса - последний рубеж перед совершенно неуправляемым срывом, и Аксель отпустил ее, продолжая мягко поглаживать кончики ее развившихся локонов. Ее била крупная дрожь, плечи поникли, глаза бегали по сторонам с выражением подавленности и отчаяния - теперь казалось, что ей невыносимо хочется немедленно уйти, но она не решается в этом признаться.
   - Пармиан, я всегда буду любить тебя, - выждав паузу, мягко начал Аксель непременный рефрен. - Ты моя самая чистая, самая нежная. Я всегда буду заботиться о тебе, - он ласково погладил ее бледную щеку. - Знаешь, почему? Потому что ты - самая известная фотомодель во всем городе... Когда я женился на тебе, все мне завидовали, - Пармиан нервно рассмеялась. - А теперь, кстати, осуждают, - она вскинула на него блестящий от слез вопросительный взгляд. - Да, потому что ты больше не показываешься на всяких светских приемах... Ходят слухи, что я тебя запер и никуда не пускаю, - сообщил он. Пармиан через силу улыбнулась.
   - Вот любопытные, - с досадой пробормотала она.
   Аксель снова улегся на кровать, не выпуская из своей руки ее тонкие пальчики; она, помедлив, неуверенно прилегла рядом, покрепче сжав его руку. Акселю вдруг пришла неожиданная мысль.
   - Хочешь, я приглашу парочку знакомых с завода? Познакомишься с их женами. Они, конечно, совсем не такого изысканного воспитания, как ты, но сейчас такие же домохозяйки, и в общем наверняка приятные молодые женщины... Уверен, вы найдете, о чем поговорить. Побудешь немного в обществе... И заодно избавишь меня от репутации домашнего тирана, - добавил Аксель. Пармиан рассмеялась, поразмыслила и согласилась; ей самой становилось невыносимо в одиночестве сопротивляться мучительным переживаниям, и она надеялась, что друзья мужа в самом деле окажутся ненавязчивыми, добрыми людьми, способными рассеять ее мрачное настроение.
   
   
   - Слушайте, вот вы - Стась, Темка - почему бы вам не зайти к нам с Пармиан в гости? - таким предложением Аксель ошарашил коллег на следующее утро. - Вы подозреваете меня в том, что я ее прячу, - натянуто улыбнулся он, - ну, я и вознамерился раз навсегда рассеять это предубеждение... Возьмите с собой дам. Пармиан хочет поближе познакомиться с местным обществом... придете?
   Механики Никольский и Томов, изумленно переглянувшись, согласно кивнули, и в назначенный час ближайших выходных, в мягких лучах послеполуденного солнца в саду, любезно предоставленном Пармиан хозяйкой дома, появились две скромные и жизнерадостные парочки, расположившиеся в беседке на чай. Пармиан поначалу дичилась пришельцев и все больше пряталась за плечо мужа, чем несказанно удивила гостей, наслышанных о ней как о блистательной светской львице; к тому же она была не совсем уверена, какие темы подойдут в разговоре с провинциальными барышнями. Однако вскоре ей удалось вставить несколько замечаний о моде и светских условностях в разговор женщин, и она более-менее присоединилась к общей беседе. Гостей немного смутила ее молчаливость и как будто тревожная рассеянность; однако, несмотря на неизмеримую дистанцию между ними, не только по происхождению и привычкам, но прежде всего в смысле настроения, все остались довольны.
   - Что же ваш отец? - спросил между прочим ничего не подозревающий Томов. - Наверное, ему нелегко расстаться с единственной дочерью? Вы общаетесь? У нас с Ритулей тоже дочь, правда, ей сейчас всего два года... Но все равно, не могу представить, как это мы отдадим ее когда-нибудь в чужой дом... Я, наверное, первому же ухажеру морду начищу!
   Аксель заметил, как побледнело при этой безыскусственной тираде лицо Пармиан - даже губы стали белыми - и мягко ответил за нее:
   - Оленский понимает, что его дочери пора привыкать к самостоятельности. У Пармиан теперь отдельная жизнь. Ее дом здесь. Отец ей не навязывается.
   Пармиан натянуто улыбнулась, и, хотя к сказанному Акселем не требовалось пояснений, ей все же хотелось поддержать мужа. Собравшись с силами, она произнесла звенящим от волнения голосом:
   - Мы только на светских вечеринках появлялись вместе. А на самом деле были не очень-то близки. Я счастлива теперь с мужем, - на этих словах она бросила на Акселя короткий признательный взгляд и опустила глаза; разговор незаметно перешел на другие темы.
   - Ты чудесно держалась, - ласково одобрил ее Аксель, когда они остались одни. - Девчата, наверное, сами не разберут, очарованы они или удивлены, - они считали тебя совершенно неприступной, - улыбнулся он.
   - Они милые, - немного рассеянно проговорила Пармиан, опуская глаза; Аксель понимал, что в действительности его жена не могла не найти своих провинциальных подруг скучными, но в то же время оба чувствовали, что дружелюбное общество бесхитростных, приветливых людей благоприятно подействовало на состояние Пармиан, привыкшей к пышным торжествам и совершенно не знакомой с уютом дружеского и семейного круга.
   - Надо же, как она изменилась, - Стась и Темка с трудом подбирали слова для выражения того двойственного впечатления, которое Аксель понимал лучше них. - Мы думали, она совсем другая... Впрочем... - тут знатоки многозначительно умолкали.
   
   
   Когда порой Пармиан неожиданно застывала, умолкнув на полуслове, и вся словно гасла, со стороны это могло показаться капризом или даже высокомерием и бестактностью, но в действительности бывало, что случайное соединение обстоятельств, образов, голосов по ассоциации напоминало ей с пугающей детальностью, словно более отчетливо, чем происходило на самом деле, какое-нибудь из грубых, постыдных совокуплений с отцом, и у Пармиан сразу пропадали силы казаться беспечной. В такие моменты она снова чувствовала себя предметом взыскательного, равнодушного употребления, и ей казалось, что теперь так будет вечно; когда отец действительно насиловал ее, неизгладимый, безобразный отпечаток, который оставила его самодовольная похоть в ее душе, не ощущался так беспощадно, как теперь, в кругу светлых, улыбающихся лиц.
   Отец обычно сперва заставлял ее прислуживать ему, как правило, в полуобнаженном виде; она должна была, скромно опустив глаза, подать ему что-нибудь алкогольное и молча стоять в сторонке, как прислуга, дожидаясь дальнейших указаний. Вечером отец часто просматривал газеты и порой даже читал ей вслух отдельные новости, чем-то привлекшие его внимание; ответа от Пармиан не требовалось, так что она и не слушала. Наконец отец подзывал ее и, поставив ее между коленями, ощупывал плотоядным взглядом ее фигуру.
   - Ну, ведь ты меня любишь, дочка? - с затаенной угрозой спрашивал он, бросив цепкий взгляд на ее лицо.
   - Конечно, я тебя люблю, папочка, - через силу произносила Пармиан; ей всегда было неловко стоять перед отцом полуодетой, и собственная красота казалась обидным, постыдным пороком, который следовало бы прятать.
   - Поцелуй! - строго приказывал отец; она, наклонившись, запечатлевала послушный дочерний поцелуй, после чего отец, как правило, без затей овладевал ею, либо подмяв под себя здесь же на диване, либо усадив ее к себе на колени. Пармиан привыкла чувствовать себя беспомощной рабыней, которую насилует равнодушный властелин, и почти всегда испытывала с отцом томительное наслаждение; он презрительно смеялся. Пармиан дорожила тем небрежным влечением, которое вызывала в нем, потому что мечтала восполнить таким образом недостаток покоя, заботы и любви, и если отец подолгу пренебрегал ею, она сама старалась подольститься к нему; она ревновала к любовницам отца, о которых знала понаслышке, а необходимость однажды прислуживать одной из них - самовлюбленной, жеманной молодой особе, которая некоторое время гостила в их доме, и вовсе привела Пармиан в отчаяние. Отец так и не женился повторно - использование дочери больше отвечало его вкусу, но никогда он не овладевал ею с подлинной страстью - гнева ли, нежности или другого чувства; даже после долгой разлуки ритуал соблюдался неукоснительно: сначала он отдыхал, а она прислуживала ему, потом он забавлялся ею, а после отсылал снисходительной фразой:
   - Ну, теперь беги, дочка.
   Обычно каждый раз после близости с отцом Пармиан чувствовала дурноту, хотя никогда не осмелилась бы признаться в этом, опасаясь сурового выговора; по счастью, удовлетворившись, отец обычно не задерживал ее, и она торопливо скрывалась в ванной. Она специально старалась ничего не есть и не пить перед встречей с отцом, но все равно ее иногда рвало желчью; впрочем, вскоре она научилась довольно технологично вызывать рвоту, засунув пальцы в горло, и так привыкла к этой непременной процедуре, что относилась к ней как к оздоровительной и, быстро умывшись дрожащими руками, с облегчением закутывалась в халат и укладывалась спать.
   Бывало, отцу приходила охота использовать ее без предварительных церемоний; тогда он давал ей понять, что от нее требуется, молчаливой демонстрацией возбужденного члена, извлеченного из штанов, иногда добавляя:
   - Ну-ка, дочка, порадуй старика!
   Пармиан должна была без лишнего промедления поднять платье и принять указанную позу, после чего отец неспешно привлекал ее к себе и небрежно получал удовольствие.
   Ее чувство к Акселю теперь, после того, как между ними не осталось лжи, разительно отличалось от тошнотворной смеси отвращения и похоти, в которой она, казалось, безнадежно завязла. Поначалу Пармиан, хоть и догадывалась, что воспитана в нездоровой семье, все же не представляла, что отношения между мужчиной и женщиной могут быть иными; но Акселю с его терпеливой заботой удалось сообщить ей толику того душевного равновесия, без которого не может быть настоящей близости и любви. Однажды, когда он поцеловал ее, она на мгновение ощутила ту гармонию чувств, в которой словно растворилось ее тело, то забытье, которое принесло ее душе сладостный, ничем не омраченный покой. Постепенно она привыкла к ласкам мужа и поняла, что духовное и телесное сливались в его любви в такой совершенной мере, что невозможно было различить.
   Он никогда ни на чем не настаивал, постепенно приноровился к непредсказуемой смене ее настроений, окружал ненавязчивой заботой, хотя и не стеснялся взбодрить ехидной шуткой, а то и чистосердечной бранью, но никакие трудности их общения не мешали ему смотреть на Пармиан как на свой идеал, свою мечту, драгоценную ношу, которую нужно бережно пронести в своей душе через всю жизнь. Его любовь возвышала, облагораживала отношения, которые казались Пармиан грязным омутом омерзительных страстей; и когда они вновь стали близки, это произошло так естественно, что Пармиан едва заметила; вся ночь запомнилась ей, как волшебный калейдоскоп огня, нежности, света, невыразимых чувств, таких восхитительных, что, казалось, все ее печали и тревоги разбились, как стекло, и она растворилась в далеком, высоком небе... Правда, позже Пармиан застеснялась; она привыкла, чтобы после использования ее прогоняли, и сразу почувствовала себя скучной, лишней. Она уже собиралась под благовидным предлогом улизнуть, но муж попросту не отпустил ее от себя. Продолжая гладить ее волосы, плечи, покрывая поцелуями ее лицо, он говорил о своей любви к ней, о том, как она прекрасна, и Пармиан немного расслабилась. Отстранившись, он легонько подул ей в лицо - рассыпавшиеся локоны защекотали ей лоб - и непринужденно спросил, о чем она мечтает, какие у нее планы. Это было так неожиданно и несовместимо в представлении Пармиан с унизительной ролью сексуальной рабыни, на которую, как она все-таки подозревала, он ее назначил, что она впервые в жизни внимательно взглянула ему в лицо и поняла наконец, что бывают глаза, в которые не стыдно смотреть. Встретив спокойный, глубокий, пронзительный взгляд, который, казалось, вынимал со дна ее души все темное, мелкое, злое и очищал ее всю, так что становилось легче дышать, Пармиан словно заново познакомилась с мужем. Коротко вздохнув, она машинально призналась, что не мечтает ни о чем и планов у нее тоже нет; Аксель рассмеялся и сообщил, что так не бывает. Пармиан тем временем пригрелась в лучах его внимательного, проницательного взгляда, и ей расхотелось куда-либо уходить.
   В итоге привычка взяла свое, и Пармиан ненадолго спряталась в ванной - в основном для того, чтобы передохнуть от необходимости постоянно следить за своим поведением: все-таки в присутствии Акселя она чувствовала себя скованно, все время опасаясь, что он поймет ее неправильно; но когда она боязливо вернулась и тихонько скользнула под одеяло, Аксель молча привлек ее к себе, и она заснула в его объятиях - немного встревоженная, немного испуганная, усталая и очарованная.
   
   
   Долгое время после к ней возвращались опасения, что теперь все изменится, он станет ее избегать или презирать; еще более долгое время понадобилось, чтобы понять, что Аксель вел себя так, словно ничего особенного не произошло, не потому, что притворялся из деликатности или коварства, а потому, что действительно считал близость, доверие, нежность естественным ходом отношений между мужем и женой. Они по-прежнему ссорились, дразнили друг друга, смеялись, порой едва друг друга замечали, обменивались ничего не значащими фразами, когда нечего было сказать, молчали, принимались за какую-нибудь работу или уходили гулять то вдвоем, то поодиночке; и все же вновь и вновь их соединял незримый магический ореол, она ловила на себе его восхищенный взгляд, и трепетала от его прикосновений, пила его дыхание в поцелуе и чувствовала, как через его обжигающую страсть соединяется с чем-то неизмеримым, потусторонним, вечным.
   Порой непрошеные воспоминания обваливались на нее мучительным потоком и заставляли сникать и отворачиваться без видимой причины; Аксель принимал все как должное. Постепенно он привык к ее потребности в уединении. Поначалу его беспокоили ее периодические необъяснимые отлучки; он подозревал ее в притворстве, и к тому же опасался новых попыток самоубийства, что совершенно не принимала в расчет Пармиан, для которой мысль о самоубийстве была привычной; однако со временем Аксель понял, что ее замкнутый, страстный характер и, несмотря на кажущуюся светскость, недостаточное умение владеть собой попросту вынуждали ее иногда искать одиночества, чтобы усмирить непонятную ей самой душевную смуту. Она возвращалась к Акселю с некоторой робостью на нервном, прозрачном лице; он непринужденно принимал ее в объятия и ласково повторял, что она - самая чудесная, нежная и прекрасная женщина на земле, что он любит ее и они всегда будут вместе.
   Соглашаясь на свадьбу, Пармиан вовсе не задумывалась о качествах будущего мужа, считая всех мужчин враждебными, отталкивающими, одинаково безобразными существами; однако сейчас, медленно привыкая к мужу, постепенно - к своему удивлению - убеждаясь в его искренности, она задавалась вопросом: неужели он действительно хотел ее счастья? такое возможно?.. И, в глубине души, она смутно признавала, что, сама не отдавая себе отчет, всегда мечтала именно о таком возлюбленном... Иногда она ловила себя на том, что любуется стройной, высокой фигурой мужа, его алебастровой кожей, руками удивительно благородной формы, с длинными, сильными пальцами; она наконец оценила его аристократическую красоту и порой с тайным волнением думала о том, что принадлежала ему и при желании сможет получить это удовольствие вновь; правда, в действительности, когда Аксель обнимал ее, она замыкалась в себе, - ей казалось, что муж втайне смеется над ней, и если она по неосторожности выдаст свои чувства, он будет ее презирать.
   
   
   Чувствуя, что в душе Пармиан все еще воспринимает его отстраненно, как незнакомца, которого можно идентифицировать только в сравнении с воображаемыми персонажами ее собственных кошмаров или грез, Аксель старался сделать все, чтобы они лучше узнали друг друга, что оказалось непросто - ей как будто не приходило в голову, что один человек может интересоваться жизнью другого. Насколько Аксель понял из общепринятых представлений об ухаживании за девушкой, получалось, что надо дарить как можно больше как можно более дорогих подарков. Но, во-первых, его нынешние денежные средства не позволяли поразить Пармиан роскошью, особенно после того, к чему она привыкла в доме отца, а во-вторых, Пармиан вряд ли нуждалась в напоминании о своей прошлой жизни, в которой у нее хватало и модных вещей, и дорогих безделушек. Оставалось придумывать разные неожиданные, большей частью бессмысленные занятия, трогательные или забавные знаки внимания, развлекать ее любопытными историями и новостями. Признаться, Аксель никогда не был душой компании и отношения с людьми строил, как правило, холодно и практично, поэтому теперь чувствовал себя, как в театральном училище. Пармиан не слишком охотно поддавалась, часто выглядела без причины усталой и подавленной, но со временем Аксель все же убедился, что несчастная склонность сверх меры предаваться печальному и мрачному настроению тяготила ее саму, и Пармиан была благодарна, если ему удавалось ее развлечь, хоть и не всегда высказывала это прямо. Путем экспериментов он установил некоторые ее пристрастия: например, она любила кататься на всяких циклически движущихся устройствах, от качелей и карусели до чертова колеса, и часто вечером во время прогулок, увидев пустую детскую площадку, бросалась туда с просьбой покатать ее чуть ли на всех сооружениях по очереди. Ему казалось, что ее могло отвлечь от грустных мыслей какое-нибудь домашнее животное; Пармиан с отвращением отозвалась о перспективе завести питомца, однако Аксель выяснил, что ей нравятся рыбки, и подарил ей аквариум. Пармиан подолгу с улыбкой наблюдала за ленивыми обитателями водной стихии, стуча ноготком по стеклу, и со своей стороны купила для аквариума гроты с ракушками.
   - Рыбки будут туда заплывать, а я буду представлять, что там другое царство, - довольно пояснила она.
   Аксель кстати вспомнил, что для лечения расстроенных нервов вообще рекомендуется слушать шум воды, и часто ставил ей на ночь причудливую музыку со всякими звуками природы, которую сам никогда не понимал, но которая нравилась Пармиан - она накрывала ночную лампу пестрой шалью, отчего по комнате разбегались цветные пятна, и просила Акселя посидеть с ней, а сама зарывалась лицом в подушку, и он прислушивался к ее мерному дыханию, дожидаясь, пока она заснет. Правда, потом он нередко будил ее среди ночи, не в силах справиться с возбуждением; чувствовать близость ее теплого тела, едва прикрытого прозрачной рубашкой, ласкать гладкую кожу под дымом кружев было для него слишком сильным искушением. Пармиан извивалась и нежно вздыхала во сне, но, проснувшись, нередко замирала, едва дыша, под его ласками. Когда это произошло впервые, Аксель едва не сошел с ума, уговаривая ее.
   - Расслабься, милая, - шептал он ей на ухо, поглаживая ее прелестное обнаженное бедро. - Тебе больно?
   - Ах, нет, но... я боюсь, - ее тонкие пальцы впились ему в плечи.
   - Чего, милая? - Аксель уже с трудом владел собой.
   - Ах, но ты... такой большой... - ему действительно каждый раз приходилось входить в нее медленно и осторожно, чтобы не причинить боли.
   - Но ведь мы уже были близки, милая, - Аксель раздвинул коленом ее стройные ножки, чувствуя, как она дрожит; голова у него кружилась от возбуждения. - И тебе было приятно. Тебе это понравилось, ведь правда?
   - Ах, да, но... я боюсь, - Пармиан судорожно прижалась к нему. - Ты, наверное, считаешь меня распутной... - зашептала она. - Я думаю, что ты хочешь, чтобы мне было больно.
   - О, господи, - простонал Аксель. - Сладкая моя... Расслабься, умоляю тебя. Я хочу... Я люблю тебя, Пармиан, безумно, - Пармиан прерывисто вздохнула, потом вскрикнула; он начал двигаться в ней размеренными, глубокими толчками. Он просто с ума сходил от фиалкового аромата ее мягкой кожи, от ощущения ее выпуклых высоких грудей, гладких плеч, восхитительных нежных ног, от обладания всем этим дивным созданием, от того, как она замирала в его объятиях, целомудренная, покорная, как лань...
   - Я люблю тебя, Пармиан, - шептал он, нащупывая губами мочку ее точеного ушки и чувствуя, как по ее телу пробегает дрожь наслаждения. - Ты восхитительна, моя лапушка, ты... ты вся как букет свежих, нежных цветов...
   Потом Пармиан упорно отворачивалась, боязливо опуская глаза.
   - Пармиан, прошу, не прячь от меня лицо... посмотри на меня. Скажи, тебе было приятно? Я не был слишком груб с тобой?
   - Ах, нет... Мне было приятно, - шелестела Пармиан. - Ах, Аксель, ты, должно быть, считаешь меня безнравственной...
   Аксель только смеялся. Ему нравилось доставлять ей удовольствие самыми разными способами; по ее удивлению можно было понять, что отец не шел с ней дальше сугубо технологичного совокупления. Ему нравилось любоваться ее прелестным телом, ласкать и целовать ее всю, наблюдая, как она блаженно вздыхает, прикрыв глаза длинными трепещущими ресницами.
   Постепенно Аксель добился того, что она стала вести себя раскованнее, научилась чаще улыбаться, откровеннее высказываться в разговорах и, казалось, немного привыкла к обыкновенной семейной жизни; Аксель же, все время наблюдая за ее настроением и разгадывая непредсказуемые, неясные движения ее души, открыл для себя в том, что прежде считал пустой сентиментальностью, ласкающий мир безымянных впечатлений и чувств, мимолетных, как робкий взгляд, неожиданное молчание или улыбка, но порой приоткрывавших ему о личности Пармиан больше, чем любые объяснения. Однажды он обнаружил, что сжимает девически хрупкое, полудетское тело Пармиан совершенно привычно, пока она вполголоса ворковала что-то, порой с нежным смешком откидываясь назад, чтобы отбросить волосы с лица, и понял, что Пармиан как-то незаметно перестала его бояться.
   В поисках очередного способа ее в очередной раз растормошить Аксель как-то спросил:
   - А ты умеешь рисовать? Помню, по всему городу раздавали твои портреты. Нарисовала бы теперь себя сама.
   Пармиан наморщила брови, собираясь с мыслями для ответа.
   - Я... умею, - неуверенно проговорила она. - В фотошопе... оверлоем.
   - Серьезно? Нарисуй себя. Для меня, на память.
   - Ладно... - с сомнением кивнула Пармиан.
   Однако, глядя в мерцающий монитор, она долго хмурилась, жевала губами и наконец покачала головой.
   - Нет, себя не могу... я лучше тебя нарисую, - на этой мысли она оживилась и принялась щелкать мышкой.
   Аксель, сам начисто лишенный художественных талантов, ожидал результатов работы с любопытством; однако, когда через некоторое непродолжительное время Пармиан повернула к нему монитор, он поразился совершенству ее искусства и еще больше - самому содержанию рисунка: на бурном фоне из экспрессивных мазков мрачных оттенков, напоминающем ночную грозу, ярко отделялась высокая, стройная фигура цвета огня, с неясными чертами, источающая ослепительное сияние.
   - О... го, - удивился Аксель. - Очень... красиво. Но только... - Аксель смущенно пожал плечами, - ты меня здесь изобразила каким-то сверхъестественным существом.
   - Ты - мой огненный ангел, - серьезно возразила Пармиан, проведя пальчиками вдоль изображения.
   - Но я не ангел, Пармиан, - мягко поправил Аксель. - Я обыкновенный смертный.
   Пармиан неуверенно пожала плечами, словно всерьез сомневалась в справедливости его аргументов. Аксель, бросив еще один взгляд на картину, предпочел не углубляться в вопрос, насколько он соответствует параметрам "огненного ангела", прижал Пармиан к груди и поцеловал в мягкие темные локоны около виска.
   - Ты потрясающе рисуешь, моя ласточка, - озвучил он обязательный набор поощрений и комплиментов, поглаживая ее хрупкие плечи. - Ты у меня такая талантливая. Я тобой горжусь.
   Пармиан нерешительно улыбнулась.
   
   
   Придя однажды с работы, Аксель застал Пармиан сосредоточенно глядящей под крышку странной полупрозрачной кастрюли. Научившись готовить, Пармиан объявила, что жарить в масле на сковородке - это варварство, и взялась ваять причудливые вегетарианские блюда из местных то ли овощей, то ли фруктов, запекая их в не менее непонятного назначения агрегатах. В качестве приветствия она помахала ему вилкой с дырчатым, как сыр, куском тыквенного цвета, жуя.
   - Почти готово, - задумчиво сообщила она.
   Аксель невольно улыбнулся. В кухонном фартуке и с повязанными косынкой волосами Пармиан разительно отличалась от собственного образа, растиражированного художниками и фотографами; только аристократические черты бледного лица, тонкие дуги бровей, глубокие темные глаза напоминали о той, на ком он некогда женился. Он подошел к ней и поцеловал в высокую скулу. Пармиан церемонно ждала.
   - Ты сама-то что-нибудь ела сегодня? - рассмеялся Аксель. Пармиан захлопала глазами. Аксель почти силой усадил ее за стол. - Дай-ка я за тобой поухаживаю. Ты что-то бледненькая сегодня. Господи, это есть-то можно? - Аксель извлек из кастрюли большой кусок неизвестного плода. - Давно хочу спросить: а правда, что в природе существует так называемый фруктовый нож, и ты умеешь им пользоваться?
   Пармиан прыснула, но потом вдруг на глазах у нее выступили слезы, и она отвернулась. Аксель, привыкший к переменам в ее настроении, понадеялся, что она, как часто бывало, справится со своими чувствами, если на некоторое время оставить ее в покое, но Пармиан опустила голову и внезапно горько разрыдалась. Аксель встревожился.
   - Полечка, милая, что с тобой? - он притянул ее к себе, стиснув вздрагивающие плечи. - Ты устала? Скажи, я чем-нибудь могу помочь? - Пармиан помотала головой и разрыдалась с новой силой.
   - Н-нет, - выдавила она наконец, - я тебе так благодарна... з-за все - я знаю, ты не обязан возиться со мной... - скороговоркой пояснила она.
   Аксель покачал головой.
   - Боже мой, о чем ты говоришь?..
   Пармиан спрятала лицо у него на груди, а Аксель устало вздохнул.
   - Пармиан, - чистосердечно предложил он, - давай все-таки прекратим пережевывать эту тему? Надоело, честное слово. Я люблю тебя больше жизни, мы всегда будем вместе. Все, точка. У меня уже словарный запас кончается. Когда ты перестанешь гундеть?
   Пармиан набрала воздуха в легкие, но потом снова разрыдалась. Сквозь тонкую ткань кофточки Аксель чувствовал болезненную дрожь ее хрупкого тела.
   - Т-ты, правда, считаешь, чт-то... я смогу стать н-нормальной... как все? - с трудом проговорила она, нервно теребя воротник его рубашки так, что побелели от напряжения костяшки тонких пальцев.
   - Ласточка моя, - он прижал ее к себе, - какой еще нормальной?.. Ты самая прекрасная из всех женщин, и вообще... Я всегда буду любить тебя, что бы ни случилось.
   Пармиан внезапно вырвалась из его рук и встала.
   - Что бы ни случилось, - заторможенно повторила она.
   - Да, - отозвался Аксель.
   Пармиан беспомощно взглянула на него и вдруг, согнувшись пополам, медленно осела на пол.
   - Поля! Что с тобой? - крикнул Аксель.
   Пармиан не ответила; он понял, что она без сознания. Несколько раз ударив ее по щекам, он вдруг заметил темные потеки крови, льющейся по ее ногам.
   
   
   - Ее жизнь вне опасности, но... вы знали, что она неспособна выносить ребенка? - обратился к нему врач с первым же вопросом. Аксель онемел.
   - Нет, - кратко отчитался он. Врач взглянул на него с удивлением.
   - Видите ли, последствия нескольких абортов в столь юном возрасте... - начал он и осекся. - Так она вам не говорила? - уточнил он.
   - Нет, - через силу уронил Аксель, отошел и прислонился к стене. Врач помолчал.
   - Сочувствую, - деликатно заметил он, - я думал, вы знаете. Но... в общем: она бесплодна.
   - Я понял, - отозвался Аксель.
   
   
   Пармиан лежала на койке с отсутствующим видом. Аксель сел возле нее, задумчиво прижал стиснутый кулак к губам и мрачно произнес:
   - Этого следовало ожидать. Ты могла бы сразу сказать мне.
   Пармиан безучастно поглядела в стену, как будто раздраженная тем, что ее беспокоят по пустякам. Аксель бросил на нее неприязненный взгляд и холодно добавил:
   - Врачи считают, что ты не сможешь иметь детей.
   "Не очень-то и хотелось", - прочел он в блеснувшем из-под припухших век брезгливом взгляде, но она не изменилась в лице и ничего не сказала. Аксель устало опустил голову на руки, потом взял с покрывала ее равнодушную тонкую руку и прижал к щеке ее прохладную ладонь.
   - Я тебя очень люблю, - тихо сказал он. - Пожалуйста, перестань смотреть в стену.
   И, хотя сам он не следил за ней взглядом, но почувствовал, как Пармиан медленно повернула голову и посмотрела на него. Он перехватил ее взгляд и невольно рассмеялся.
   - Молодец, - похвалил он. - Спасибо.
   Помолчав, он поднялся.
   - Ладно, я пойду, - наклонившись к ней, он поцеловал ее в висок возле моргающего пушистыми ресницами утомленного глаза. - Пожалуйста, поправляйся. Я хочу, чтобы ты вернулась домой. Ты нужна мне, - озвучил он непременный рефрен. - Мы должны быть вместе. Я заберу тебя отсюда, как только тебе станет лучше, и позабочусь о тебе.
   Пармиан слабо улыбнулась.
   - И впредь ты должна внимательнее следить за своим здоровьем, - настойчиво добавил Аксель. - Ты взрослая женщина, как ты могла так рисковать? Напрасно ты постеснялась сразу предупредить меня о том, что существует угроза выкидыша. Видимо, ты считаешь, что мне приятнее видеть тебя больной или мертвой, но это же абсурд. Для меня нет никого дороже тебя. И я сожалею, что в прошлом тебе пришлось страдать, но теперь мы должны начать новую жизнь. Прошу тебя, доверься мне, хорошо?
   Пармиан торопливо кивнула и судорожно завернулась в одеяло. Аксель вздохнул.
   - Честно говоря, я боюсь оставлять тебя, - с досадой сказал он. - Ты уверена, что обойдешься без эксцессов? Попыток самоубийства?.. Прямо хоть под дверью дежурь!
   - Нет, нет, - Пармиан села на кровати, как заводная кукла. - Я очень благодарна тебе, Аксель, - пробубнила она, опустив глаза. - Я уже достаточно хорошо себя чувствую. Приходи завтра, я буду ждать.
   Аксель смерил тоскливым взглядом ее хрупкую фигуру, еще раз поцеловал ее, попрощался и вышел вон. Пришлось опять договориться о том, чтобы за состоянием больной следила специальная сиделка. Аксель прислал в палату большой букет фиалок размером с чайное блюдце - цветы, которые Пармиан вывела сама; она благополучно протянула в больнице еще несколько дней, в течение которых Аксель не скупился поставлять ей самые ароматные и сочные фрукты, от которых Пармиан при нем отказывалась, но потом как-то незаметно все съедала. Наконец он на руках вынес ее из больницы и увез домой; врачи казались удивленными, поскольку ни разу не видели, чтобы бесплодную в результате неудачных абортов девицу муж встречал, как счастливую роженицу.
   
   
   Вернувшись из больницы, Пармиан заметно повеселела, целыми днями просиживала перед компьютером и вскоре устроилась на работу художником-иллюстратором - оформлять серию каких-то романов ужасов. Первое время эта перемена даже обрадовала Акселя, уставшего от бесконечных тревог по поводу ее подавленного настроения, но потом ему начало казаться, что они снова отдаляются друг от друга - даже близость с ней стала какой-то обыденной, привычной. Порой, глядя в ее немного скучающее, немного капризное, немного расчетливое лицо, он всерьез спрашивал себя: не преувеличивал ли он в свое время глубину ее переживаний по поводу прошлого? В то же время он сердито одергивал себя: разве он предпочел бы видеть ее все время униженной, раздавленной горем? И все же он вынужден был признать, что вместе с трагическим надрывом пропала та необъяснимая поэзия одухотворенности и внутренней красоты, за которую он и полюбил прекрасную Пармиан. Впрочем, Аксель достаточно безболезненно примирился с новой переменой, рассудив, что сейчас, вероятно, жена чувствует себя более комфортно и уверенно. Вообще Пармиан в очередной раз произвела на него впечатление малознакомого человека. Ее речь стала стремительно терять связанность и сделалась полуграмотной; говоря о своих рисунках, она то и дело употребляла одни слова вместо других, иногда даже не близких по смыслу, и порой Акселю стоило труда разобрать, что она имеет в виду; зато ее косноязычие куда-то пропадало, когда ей вдруг приходила охота высказать в адрес мужа разнообразные мелкие придирки и упреки, которых у Пармиан оказалось множество. Он, поначалу смущавшийся вспышками ее внезапного недовольства, поразмыслив, пришел к выводу, что происхождение претензий скорее психологическое, чем бытовое, и предпочел огрызаться в похожем вызывающем тоне, пропуская существо замечаний мимо ушей, чем Пармиан, по-видимому, вполне удовлетворялась.
   Между тем ее картины становились день ото дня все эффектнее и поражали глубиной и богатством философского содержания, приоткрывавшегося внимательному зрителю не сразу, исподволь, слой за слоем проступая сквозь сверкающую игру фантасмагорических образов. Именно они заставляли Акселя вновь возвращаться душой к прекрасной Пармиан, которую он любил, а заодно и задуматься: чем занят он сам? Все время своей недолгой семейной жизни он работал то в автосервисе, то в цехе завода, а между тем в конструировании скоростных систем ему не было равных. Правда, авария и странные события, за ней последовавшие, несколько отвлекли его от карьеры, но теперь, обнаружив, что Пармиан не слишком-то в нем и нуждается, он все чаще коротал вечера за чертежами двигателя, который мог бы, по его расчетам, работать вообще без топлива. Пармиан же, если не бралась за работу, садилась подпиливать и без того идеальной формы ногти с таким лицом, словно занималась делом вселенской важности, периодически заявляя что-нибудь запредельное.
   - Я купила в антикварном магазине прелестную подставку для книг!
   - Посажу на хлеб и воду.
   - Ты ничего не понимаешь в изящных вещах.
   - Хлам. Только место занимают.
   - Ты говоришь так потому, что у нас вечно не хватает денег!
   - Если вечно зариться на ненужное, конечно, никаких денег не хватит.
   - Между прочим, я, со своими любительскими картинками, зарабатываю больше, чем ты, пропадая целый день на заводе!
   - Ага, заработала - однажды, когда получила заказ.
   - А что за ерунду ты там все время рисуешь?
   - Слушай, отцепись. Пили ногти молча.
   Вняв этому разумному совету, Пармиан на некоторое время притихла, однако потом опять активизировалась.
   - Ой, а у Лидки новый хахаль. Ну, Лидка, с международных отношений, помнишь? Еще на платформах таких ужасных... Длинный, машины продает. Или вроде того. Она говорит, с ним вся такая стервочка. То принеси, это сделай. И слушается ведь. Только она боится, что он у нее тряпка. Ни разу не видела, как он дерется.
   (Аксель молча зевнул).
   - Ой, слушай, а у Хромова на "Тили" новый клуб открывается! Ой, давай сходим, а!
   - Пармиан, сходи без меня, - попросил Аксель. - У меня от дискотек голова болит.
   - Да что ты за муж, в самом деле! - возмутилась Пармиан, вскочила с дивана и принялась расхаживать у него за спиной. - Нормальные люди пьют, гуляют, веселятся, только мы скучаем целыми днями, как ботаны! Там все будут, все... ты один не хочешь!
   - По-моему, настоящую радость приносит только труд.
   - Да ты ничего не понимаешь в женщинах! - визгливым голосом перебила Пармиан. - Настоящая радость - это купить как можно больше вещей!
   Аксель обернулся к ней и, по-видимому, сделал это несколько неожиданно для Пармиан, на лице которой мельком заметил до странности расчетливое и настороженное выражение, мало подходившее к произнесенным только что сентенциям, и его вдруг посетило неопределенное предчувствие.
   - Что это тебя в последнее время тянет говорить одну глупость за другой? Ты меня проверяешь, что ли, как я отреагирую? - неожиданно догадался он.
   Пармиан в замешательстве бросила на него несколько отстраненный взгляд, а потом вдруг рассмеялась странным смехом - словно думала о чем-то другом, причем у Акселя осталось смутное впечатление, что он уже где-то слышал подобный смех; и внезапно он заметил, сколько нетипичной для Пармиан раскованности и самоуверенности появилось в последнее время в ее обращении.
   - Раз уж ты догадался, я, пожалуй, признаюсь, - улыбнулась она. - Я просто пытаюсь тебя понять, - добавила она в свое оправдание, чем изумила Акселя: он и не представлял, что у Пармиан может появиться такое намерение. - Должны же быть у тебя какие-нибудь слабости. Что ты все как рыцарь в сверкающих доспехах. Как-то... неправдоподобно, что ли.
   - Тебе хочется извлечь из меня какой-нибудь тайный порок? - уточнил Аксель.
   Пармиан засмеялась, а потом задумчиво добавила:
   - Человек обретает свою душу в преодолении испытаний.
   Аксель бросил на нее внимательный взгляд; ни следа прежних тревог или легкомыслия не осталось на ее лице. Перед ним стояла прежняя ослепительно прекрасная женщина, которую, из-за контраста между юной внешностью и пронзительным взглядом мудрых и одновременно ласковых глаз, можно было принять за сверхъестественное существо. Снова она показалась Акселю незнакомкой, а вместе с тем он понял, что именно теперь произошло то, чего он давно ожидал и уже отчаялся добиваться: наконец проявился ее истинный характер. Аксель сосредоточился.
   - Ты считаешь, что у меня нет души? - серьезно спросил он.
   - Есть, конечно, - неуловимо улыбнулась Пармиан. - Только она далеко. А я хочу, чтобы она была близко. - Словно чтобы пояснить свои слова, она подошла и положила руки ему на плечи.
   - Почему это ты так хочешь? - недоверчиво осведомился он.
   - Потому, что так хочешь ты.
   - Ты так хорошо знаешь, чего я хочу?
   Пармиан неслышно засмеялась; светлые блики в ее непроницаемых глазах, казалось, пришли в движение, словно множество теснящихся на ночном небосводе звезд.
   - Есть такая профессия - души собирать, - насмешливо пояснила она, наклонившись к нему, и на мгновение, хотя он обнимал рукой ее теплые бедра, у него возникло впечатление, что он видит за ее спиной неизмеримую бездну, часть которой глядит на него сквозь ее глаза.
   - Зловеще звучит, - пошутил он.
   - Какие души, такие и сборы, - резонно возразила она.
   - Я бы тебе охотно отдал и душу и все, что угодно, - неожиданно для самого себя сказал он; Пармиан внезапно подняла голову и взглянула куда-то вдаль.
   - Ой, смотри! - воскликнула она, указывая через его плечо.
   Аксель обернулся и отчетливо увидел, как ночной залив за окном стремительно окрасился в изумрудные тона, и на небосвод вынырнуло пылающее зеленое солнце, а за ним еще одно, прозрачное, как хрусталь, окатив все вокруг мягким серебряным светом. Затем окно исчезло, стены начали распадаться, разлетаясь, как фрагменты головоломки, а окружающий ландшафт приобрел новые очертания: в причудливом смешении серебряных и аквамариновых красок Аксель заметил плавные изгибы тенистых аллей, взбиравшихся на поросшие кудрявым лесом холмы к строгим мраморным строениям в хороводах призрачных колонн; Пармиан стояла рядом с ним на мерцающих холодным светом ступеньках, отражавших сияние звезд. Небо казалось фиалковым.
   - Что происходит? - растерялся он.
   - Ничего, - улыбнулась Пармиан. Аксель взглянул в ее доверчиво приподнятое милое лицо и в самом деле не нашел никаких изменений; он чувствовал, что в каком-то глубинном смысле она права, но что он в то же время чего-то не понимает. - Ты никогда не задумывался, где ты находишься? - намекнула она. - Как называется это место?
   - Я спрашивал, - смутился он, - но здесь никто не знает...
   - Ты не спрашивал у меня.
   - Хочешь сказать, ты знаешь?
   - Чермалиом. Пойдем, - развернувшись, она потянула его вверх по ступенькам; Аксель невольно вспомнил ночь их знакомства. - Это многомерное пространство, - сообщила она, легко маневрируя по призрачным дорожкам среди надвинутой сумеречной зелени. - Здесь многое не то, чем кажется. Вот смотри, - она подвела его к гигантской полированной поверхности, расчерченной кругами и сложными знаками, с веером наклоненных под разными углами неподвижных стрелок в середине. - У нас здесь много светил, и они движутся по небосводу неравномерно. Это часы всех солнц, - она плавно повела рукой над отсвечивающим причудливыми красками сооружением, а он вместо часов снова внимательно посмотрел на нее.
   - Кто ты? - спросил он.
   Пармиан лукаво вскинула на него темные глаза и рассмеялась:
   - Уверена, ты знаешь!
   - Ловко вывернулась! - парировал он.
   - Пойдем, - снова едва ощутимым движением нежных пальчиков она завладела его рукой и потянула дольше. - Ты должен еще кое-что увидеть...
   Вскоре полутемная аллея как-то неожиданно кончилась, и на Акселя, как сверкающий водопад, обрушились огни с фасада высокого, как дворец, здания. Уже поднимаясь по усыпанным лепестками ступенькам между обвитых цветочными гирляндами колонн, Аксель вдруг сообразил, что, похоже, вернулся на бал, с которого когда-то началось их знакомство. Мельком обернувшись через плечо, она кивнула ему с ободряющей улыбкой.
   К своему удивлению, Аксель отметил, что на этот раз достаточно отчетливо различает лица и фигуры всех гостей, которые теперь не казались ему такими уж экзотическими и, в свою очередь, как будто бросали любопытные взгляды на него; Пармиан то и дело улыбалась, кивала или махала рукой куда-то в толпу, не забывая вполголоса просвещать Акселя:
   - Это Серен, он изобрел терапию с помощью изменения гравитации. Можно научиться летать... хоть и недалеко. Гравитация не всесильна. Это Зара, библиотекарем у нас... Это Клим, он делает такой фарфор! Данил Смагин, пишет книги с предсказаниями. Лучше ему не попадаться, а то еще засунет тебя в какую-нибудь свою историю! Шучу. Это Рада - запоминай, ты с ними будешь работать...
   - Постой, как это?.. - вдруг опомнился Аксель. - Что значит: я буду с ними работать?..
   - Ну, не все же тебе на конвейере жестянки перебирать... Подожди, ты поймешь, - роняла Пармиан.
   Залы сменялись один за другим, мимо Акселя проплывали, как на параде, округлые своды из цветного стекла, подернутые золотистой и синей рябью фонтаны, крылатые лестницы, строгие колонны и повсюду - шелестящие толпы людей, словно накатывающие на гладкий гранитный берег волны. Аксель поражался про себя, отмечая, что никогда в жизни не видел сразу столько прекрасных, благородных лиц; казалось, среди гостей не было ни одной заурядной, незапоминающейся личности. Аксель вдруг понял, что в прошлый раз не заметил здесь решительно никого, и что необъяснимым образом вся последующая фантасмагорическая история его женитьбы отражала, в сущности, только недостатки его собственного отношения к жизни, неспособность ограниченной, смертной природы приблизиться к тому чуждому, неизвестному, чем была Пармиан в действительности... Опустошенный этим внезапным открытием, он невольно оперся на руку щебетавшей жены.
   - Господи, каким же я был идиотом... - выдохнул он и ощутил примирительное пожатие ее прохладных тонких пальчиков.
   - Все нормально, - прошептала она, склонив головку к его плечу, - ты вел себя, как принято у людей... - и в калейдоскопе всеобщей суеты и новых впечатлений он не успел задуматься над смыслом этого неоднозначного оправдания.
   Как сны, промелькнули пестрые картины бесконечного бала, и вновь потянулись темные аллеи в окрестностях дворца.
   - Нам пора сменить место жительства, - непринужденно болтала Пармиан, лавируя по перламутровым каскадам ступенек. - Завтра ты увидишь здесь больше. А пока - это наш дом, - указала она на смутно отделявшийся на фоне звездного неба ажурный особняк, состоявший как будто из разбегающихся концентрическими кругами крепостных стен, на проверку оказавшихся многоярусными верандами. Акселю на мгновение вспомнилось похожее на скромный промышленный пригород предыдущее место их обитания, так неожиданно и необъяснимо исчезнувшее, и он машинально обернулся.
   - Ты оглядываешься назад? - стоя на пороге, Пармиан мягко покачала головой. - Там ничего нет.