Спящий красавец или Мальчик с серебряной трубой

Не знаю, как начать эту странную историю. Попробую так.
В Туле, в конце Красноармейского проспекта, как раз перед мостом, стоит трехэтажный дом. В 50-е годы его построили первым на этой улице. А дальше до самой Советской  серой чередой тянулись маленькие домишки с подслеповатыми окнами. По булыжной мостовой грохотали старенькие трамваи. Зимой стекла в них намерзали в два пальца толщиной. По обе стороны мостовой тянулись канавки с грязной водой, и через них были перекинуты деревянные мостки. В голубых палатках продавали водку в розлив, и пьяные валялись тут же, в грязи.
На Привокзальной площади стояли такие же голубые киоски. В них тоже продавали водку, и в народе это называлось «Голубой Дунай». А посреди этого безобразия стоял маленький деревянный магазинчик, где иногда  продавались хорошие книги. Кстати, книги тогда были в большом дефиците.
Теперь, когда я изредка проезжаю мимо своего дома по дороге на Московский вокзал и вижу свой балкон, свои окна, всё всплывает в памяти, отчетливо и свежо. Наверное, это склероз посылает мне свой первый приветик. Я умудряюсь битые полчаса искать очки, забыть, зачем пошла на кухню, не могу иногда вспомнить фамилию знаменитого актера, хотя прекрасно помню его лицо… Зато все, что было в прошлом, помню прекрасно, как будто это было вчера.
И чего это я тяну резину? Ну, старушка, приведи в порядок свои мысли и начинай! Наберись мужества и не ври ни в одном слове.
Итак, мы получили квартиру в этом новом желтеньком, как пасхальное яичко, доме. Представляете, там, на кухне, стояла обычная печка! Ее нужно было топить дровами и углем. Однажды меня послали за всем этим добром в подвал. А там, в темноте, на трубе отопления сидела огромная серая крыса! У нее был противный голый хвост и маленькие умные глазки. Я завизжала от ужаса и пулей вылетела из подвала. И потом только мой старший брат Эдик ходил туда. Помню, как мы с торжеством вместе со всеми соседями ломали свои печки и выбрасывали во двор кирпичи.
Кстати! Вот маленькая история о наших соседях. Это было забавное и интересное семейство Карпелей. Оно состояло из папы-следователя, мамы Доры Исаевны и их семилетнего, невообразимо конопатого сына Виталика.
Виталик был косноязычен до смешного. Коврик у него был «корвиком», «паровоз – «паварозом», а кровать он называл «корвать». Виталик был удивительно озабочен национальным вопросом. Сидим мы как-то с ним в моей комнате на «корвике», болтаем… И вдруг он меня спрашивает:
- Майечка, а ты какой «националицы»?
- А ты какой?
Виталик жарко дышит мне в ухо и говорит свистящим шепотом: - А я на букву «И»!
Я начинаю перебирать все национальности на букву «и».
- Индус?
- Не-а.
- Ингуш?
- Не-а.
- Индеец?!
- Не-а.
- И... Имерет?.. Все, больше не знаю.
Тогда Виталик еще теснее прижимается ко мне и шепчет:
- Я ИВРЕЙ!
Мама Виталика, Дора Исаевна, маленькая толстая дама, пела в хоре в нашей филармонии и обладала очень громким дребезжащим меццо-сопрано. Когда мы собирались по праздникам (да-да, тогда соседи отмечали праздники все вместе, приносили  вкусненькое и дружно пели застольные песни!),  гости обязательно просили Дору Исаевну что-нибудь спеть. Ее коронным  номером была ария Чио-Чио-Сан из одноименной оперы Пуччини.
Она не заставляла себя долго упрашивать, вставала… Все замолкали, переставали жевать и внимали ей с благоговением. Но я-то знала, ЧТО СЕЙЧАС  БУДЕТ. И этот страшный момент неумолимо приближался.
«Кто идет, кто идет? Сузуки, отгадай!
Кто зовет, кто зовет «Баттерфляй, Баттерфляй!»
Я ж притаилась, не говорю ни слова,
Обнять его готова,» - заливалась Дора Исаевна.
ВОТ СЕЙЧАС, СЕЙЧАС, думала я каждый раз с ужасом.
И страшный миг наступал!
«А сердце…» - пела Дора Исаевна… - «НЕ ВЫДЕРЖИТ  ОНОООООО ТАКОГО СЧАСТЬЯ!!!»
Ее ярко накрашенный красной помадой рот становился похож в этот миг на полностью раскрытый чемодан. Я начинала давиться от смеха и спасалась бегством из-за стола. Но все гости были в неизменном восторге. Дора Исаевна срывала бурные аплодисменты.
Дора Исаевна была непримиримым врагом Галины Вишневской, тогда начинающей молодой певицы.
- Что хорошего в этой Вишневской?! – возмущалась она. – Ничего в ней нет. Вот руки, правда, красивые. А голос? Я не вижу в ней никакого голоса!
Вот такие были у нас соседи. И все радости и заботы мы делили с ними пополам. И кирпичи от старых печей все вместе выбрасывали из окон прямо во двор.
А потом нам поставили белые, невыразимо сверкающие газовые плиты! Это было такое счастье…
Вообще, тогда стать счастливым было очень просто. Вот нам подключили телефон. Счастье! Мама два часа простояла в очереди и купила мне на платье синий «штапель» в белый горошек. Снова счастье! А еще мама сшила мне белый матросский воротник, а я вышила на нем гладью два якоря.
А вот какое везение: мне купили белые матерчатые босоножки! Ну, чем не счастье? Вот я бегу из школы, и в дневнике у меня сегодня аж четыре пятерки. Счастье! А на день рождения мне подарили книгу Каверина «Два капитана». Я мечтала о ней целый год! Одноклассник моего брата дал нам (всего на три дня!) «Трех мушкетеров». Мы лежим на ковровой дорожке, лихорадочно листаем страницы и грызем конфеты «Раковая шейка». Папа привез их из Москвы. Ну, разве это не счастье? А когда во дворе врыли столбы, купили волейбольную сетку и мяч, и мы до упаду играли в волейбол? А вечерами в летние каникулы дотемна мы рассказывали страшные истории и сказки, сидя на крыше нашего дома. А? Как вам? Совсем забыла! Попасть в воскресенье в кино было очень трудно. В предварительных кассах царило настоящее столпотворение,  и порядок там наводил высоченный милиционер по прозвищу «Полтора Ивана».
Ну, чем не счастье: идти гордо с мальчиком на вечерний сеанс мимо клянчивших лишний билетик?
А напротив Московского вокзала, где теперь торчит огромный торговый центр «Интерсити», был стадион «Локомотив». Зимой там заливали каток. Сияли разноцветные огни, играла веселая музыка… Вечерами мы катались на коньках, дружно падали, учились всяким штучкам, поворотам, оборотам… Правда, одеты были кто в чем, но честное слово, для нас тогда это не имело никакого значения.
И вот еще пример абсолютного счастья: лежу это я себе в чистой постели и болею со вкусом. Высокой температуры уже нет, все тебя любят и жалеют. А главное – не надо ходить в школу! Смакуешь что-нибудь вкусненькое (это может быть все что угодно, хоть хлеб с маслом) и читаешь «80 тысяч лье под водой». Господи, какая я грешница! Не люблю ходить в школу. Учусь в 10-м классе, учусь хорошо… Но НЕ ЛЮБЛЮ ШКОЛУ! Там мне неинтересно. К тому же меня беспощадно эксплуатирует завуч: нарисуй это, нарисуй то… И классная газета на мне, да и школьная тоже. А на Новый Год и говорить нечего! Мне заранее выставляют четвертные оценки, и я целых две недели малюю всяких зайчиков, матрешек, мишек, и прочее зверье. На переменах ко мне в школьный актовый зал забегают одноклассники, и глазах их светится нескрываемая зависть. У них сейчас будет контрольная по физике, а она тут картинками балуется! А я счастлива, потому что физику ненавижу люто, и физика Филиппова боюсь до тошноты.
Как мне легко все это вспоминать, и как просто все ложится на бумагу… И чего это ради я тяну кота за хвост? Это потому что я трушу немножко. А ведь пора уже о другом, труба зовет.
Ну, так вот. Мальчик с серебряной трубой жил в нашем подъезде этажом ниже. Он ходил учиться играть к одному древнему старичку, который руководил духовым оркестром при депо Московского вокзала. Мальчик учился, учился, а потом, вместо того чтобы после школы поступить в музыкальное училище, пошел по воле родителей в Политехнический институт, где ему было совсем не место. А место его было в эстрадном оркестре института и в джазовом оркестре при дворце культуры им. Ленина. Мы с моей подружкой Ирой бегали на вечера и в институт, и во дворец. Мне ужасно нравилось, когда мальчик вставал и солировал на своей серебряной трубе. Играл он как бог уже тогда, а в институте учился плохо. Ну не его был этот механический факультет, вот и все. А я гордилась, что он мой сосед, и все девчонки мне завидовали.
Не знаю, как это получилось, но мы почему-то часто стали попадаться друг другу на глаза: то я выйду из-за угла, а он идет навстречу, то захожу в свой подъезд, а он спускается сверху по лестнице – вот странно! Как-то в начале июня сижу на балконе, учу билеты. Я вымыла голову и сушу на солнышке свою черную кудрявую гриву. Вдруг вижу, открывается окно внизу и мальчик меня спрашивает:
«Что это ты там делаешь?»
«Сушу голову, - отвечаю. – А ты что делаешь?»
«Как что? Голову свою сушу», - отвечает мальчик. И с этого дня все закружилось и завертелось колесом. Как это раньше я не замечала, какой он красивый? Как мы вообще могли жить друг без друга?!
И весь город тогда стал нашим. Мы бродили дотемна по парку. Все березки тогда еще были молодыми. Нашей любимой улицей стала улица Коминтерна. Сейчас по ней ходят трамваи, понастроено Бог знает что, а тогда это была тенистая, тишайшая улица. Густая листва смыкалась над нашими головами… Мы шли, будто по зеленому тоннелю. И только где-то далеко впереди светились огни улицы Советской. А шикарней всего было гулять по центральной улице Коммунаров (теперь это проспект Ленина). По тротуарам фланировали стильные мальчики со своими нарядными подружками, и никакого вам пива, сигарет и семечек! Аркаша Аксенцев, Юля Фойбышенко, Олег Ларин, классный трубач, учитель моего мальчика, мэтр! Юрка Родионов, красавчик, мой одноклассник… Ну и мы были далеко не хуже других. Помню, однажды вечером по дороге из парка мы попали под сильнейший июньский ливень, теплый, как парное молоко. Промокли до нитки, прятаться уже не имело никакого смысла. Я сняла свои единственные босоножки (тогда этого никто не стеснялся – снимать обувь под дождем) и босая, счастливая, топаю по теплым лужам… А почему это все смотрят на мое платье? О ужас! Оно у меня было из креп-жоржета, жатый такой материальчик, и усело это мое платье от воды страшно! А из-под него сантиметров на 20 выглядывает беленькая комбинация с кружавчиками. Мы забегаем в какой-то темный подъезд, я отжимаю подол платья и говорю мальчику: «Вытягивай! Вытягивай изо всей силы!» Он очень старался. И когда мы вышли на белый свет, то просто ужаснулись: комбинация моя стала еще длинней, а платье еще короче! Мы хохочем как сумасшедшие, ловим такси. И в нем не можем удержаться от смеха. И таксист говорит нам, что давно не возил таких веселых пассажиров. Такси тогда стоило недорого, а деньги у моего друга водились всегда. Он «халтурил» на танцах, иногда на похоронах, и нам всегда хватало на пирожные, мороженое, ситро и кино.
Кино! О, будь ты благословенно! Там темно и можно сидеть на последнем ряду. Наконец гаснет свет, идет кинофильм «Овод» с Олегом Стриженовым, моим любимым артистом. Там страдает юный Артур, но я ничего не вижу. Я жду, когда же мой мальчик наконец возьмет меня за руку. Наверное, сейчас это просто смешно, но тогда взять девушку за руку… На это, я вам скажу, нужна была большая смелость. И вот сижу я, ни жива, ни мертва и жду, ну когда же, когда, наконец, он осмелится?! Как бы невзначай кладу свою руку на подлокотник кресла. Ну когда же, когда, Господи?! И тут горячая рука касается моей… и все меркнет перед глазами.
Я не помню, как закончился фильм, но мы идем домой, уже взявшись за руки. А «Овода» я потом посмотрела одна, на дневном сеансе, и всласть поревела, когда Артур командовал своим расстрелом.
Я жила тогда одними только вечерами, только и ждала, когда мальчик позвонит в мою дверь. А днем я учила билеты, вернее, читала их, ничего не понимая. И представьте себе, сдавала экзамены каким-то чудом на четверки! Мой учитель истории Илья Семенович был очень разочарован, когда поставил мне эту несчастную четверку – он так ждал, что я блесну перед комиссией своей эрудицией и красноречием!
Мой дорогой учитель Илья Семенович… Директор нашей школы. Когда он проходил по коридору, все становились тихонями и паиньками. Поразительно: он знал всех учеников по фамилиям и очень многих по именам. Носил Илья Семенович военную гимнастерку без погон, галифе и всегда начищенные до блеска сапоги. Историк Илья Семенович был блестящий. Когда он говорил, это каждый раз был маленький спектакль. Бывало, уже раздается звонок на перемену, а мы все сидим, открыв рты. Уже другой учитель входит в класс, и тогда Илья Семенович извиняется, ерошит свою пышную еврейскую шевелюру и говорит: «А параграф прочтите, пожалуйста, дома!»
Илья Семенович часто поступал непедагогично, но всегда по-человечески.
- Мельцер, иди, тебя директор вызывает! – с тихим торжеством говорит наша математичка.
- Вот, недовольна тобой Марья Константиновна, – укоряет меня Илья Семенович. – Не видать тебе медали, говорит. И еще говорит, что в голове у тебя одни мальчики.
- Во-первых, - говорю я, - в голове у меня только один мальчик, а во-вторых, Марья Константиновна меня терпеть не может. Самого тупого в классе Пашку Рождественского она прямо обожает. А на меня как посмотрит своими черными глазищами, так прямо из меня вся математика выскакивает! И за что она на меня так взъелась?
Я чувствую, что вот-вот зареву.
- Как это «за что»? – спрашивает Илья Семенович. – Во-первых, ты красивая, а во-вторых… Ну не нравится ей твоя фамилия, уж я-то знаю. И потом, надо ее пожалеть. Марья Константиновна – одинокая, некрасивая старая дева. Может, ей в радость ненавидеть тебя, и все наше племя заодно. Так что давай ее простим. Иди себе. И старайся не хватать трояков. А на медали твоей я ставлю крест. Кстати! Какую национальность ты себе поставила в паспорте?
- «Русская». Мне так папа посоветовал.
- Н-ну, ладно… Может быть, поможет, - неуверенно вздохнул директор.
Через несколько лет после окончания школы я встретила Илью Семеновича в парке. Он был совсем седой, очень худенький и какой-то маленький. Мы неожиданно обнялись, и Илья Семенович по-стариковски прослезился. Он на пенсии, уже давно. Его выгнали из школы, исключили из партии. Не сдержался Илья Семенович, когда тупица и хулиган Сашка Взнуздаев, мой сосед по дому, при всем классе обозвал Илью Семеновича «жидом». И тот влепил ему пощечину.
- И правильно сделали! - сказала я.
- Нет, неправильно. Не имел я такого права – ученика ударить. Не сдержался.
- Да эта конопатая сволочь Сашка уже давно сидит в тюрьме! – пытаюсь я утешить Илью Семеновича.
- Не утешай ты меня. Это брак нашей школы. И все равно я виноват.
Вот такой был мой любимый учитель. Больше я его не встречала. Но никогда не забуду, как на выпускном вечере он подошел ко мне в костюме, при орденах и медалях и пригласил меня на вальс.
Простите меня, мой милый Илья Семенович! Но тогда, в вашем кабинете, меня волновало только одно: как мы будем целоваться с моим мальчиком? Ведь мне, наверное,  будет мешать мой длинный нос!
И вот наконец-то свершилось… Мы сидим вечером на еще теплой от солнца крыше, и я тихонько что-то напеваю. Иногда мы пели дуэтом, хорошо пели, честное слово! И вот сижу я с ним рядышком и жду, когда же, наконец, он меня поцелует. Смотрим мы оба куда-то в темную даль… Мне страшно. Вот сейчас, сейчас… Вдруг неожиданно мы сталкиваемся носами (о, мой длинный нос!!!), по-дурацки смеемся и начинаем учиться целоваться.
Мы довольно быстро  преуспели в этом искусстве, и целовались в нашем подъезде до умопомрачения. И никак не могли расстаться! Вот моя мама открывает дверь и возмущенно шепчет: - Сейчас же домой! Уже половина первого!
Я вхожу в открытую дверь, а мой мальчик все еще держит меня за руку и вдруг – о ужас! – целует ее. Мне очень стыдно, и я шепотом прошу его, чтобы он никогда больше этого не делал.
Дома я подхожу к зеркалу. Какая я сейчас красивая – ну прямо глаз не оторвать. Очень хочется есть. Ура! Мама оставила для меня на кухне холодную котлету, булку с вареньем и стакан молока.
Спать не могу. Иду с котлетой на балкон. А мой мальчик сидит на подоконнике этажом ниже.
- Хочешь котлету? – спрашиваю шепотом.
- Давай.
Я тихонько крадусь к холодильнику, достаю самую БОЛЬШУЮ котлету, хорошенько перевязываю ее толстой ниткой  и спускаю моему любимому. А он говорит, что никогда в жизни не ел такой вкуснотищи. Мы жуем, тихо смеемся и все никак не наговоримся.
Но все, пора спать. Я падаю на прохладную подушку. Господи, какое счастье! Он здесь, совсем рядом, и сейчас думает обо мне! Я люблю его ужасно, и мы всегда-всегда будем вместе. И как в сказке, умрем в один день.
Вспоминаю выпускной вечер в нашей школе. Свобода, наконец-то свобода! Моя московская тетя Таня сшила мне шикарное платье из кремового китайского шелка. По матовому полю были разбросаны маленькие блестящие букетики. И еще тетя дала мне напрокат черную бархатку со сверкающим кулоном. А мама каким-то чудом купила китайские черные лодочки на высоком каблуке.
И вот я во всем этом великолепии ковыляю по булыжному тротуару Технической улицы (теперь это улица Вересаева). Бабки на лавочках уставляются мне вслед. Да мне вообще кажется, что на меня сейчас смотрит весь мир!
А в школьном зале царит суета. Девочки все в светлых платьях, мальчики в белых рубашках. Я точно помню, что ни на одном из них не было костюма. Это было слишком дорого. Нарядные учителя, которых уже совсем не надо бояться… На сцене музыканты расставляют инструменты… Представляете, весь вечер для нас будет играть эстрадный оркестр, и бесплатно! Потому что мой любимый мальчик с серебряной трубой привел сюда своих друзей, и я знаю, что он будет играть для меня.
И вот уже все танцуют, и меня приглашают наперебой. Мне грустно, потому что я не могу с ним танцевать. Уж такая доля музыканта! Ко мне подходит моя подружка Ира с мамой. Ирка просто красавица в своем муаровом платье цвета морской волны. А Иркина мама на маму вовсе не похожа: она очень хороша с черным бархатным бантом в пышных рыжих волосах, и похожа, скорее, на Иркину старшую сестру. Она спросила меня:
- А правда, что вот этот шикарный парень с трубой – твой друг?
Я отвечаю, что да, правда. А Иркина мама говорит, что он красив, как польский шляхтич. Сразу видна порода. Но я-то точно знаю, что мой мальчик вырос с отчимом, а его родной отец работал сцепщиком вагонов, пил горькую, и бросил их с мамой давным-давно.
Вдруг стало тихо, и мой мальчик с серебряной трубой объявил:
- Блюз «Майя»! Мы исполняем его в честь моей любимой девушки.
О, как пела его  труба! Она пела только для меня, и все это слышали: и математичка Марья Константиновна, и мой любимый учитель литературы Яков Александрович, и наш директор Илья Семенович, и моя соседка по парте Вера Ростовцева, и любимая моя подружка Ирка, и ее красавица мама…
 Они все уже ушли на небо, но для меня они живы.
А потом мы с моим мальчиком идем по утреннему городу. Наша школа не очень далеко от моего дома, но расставаться не хочется, и мы еще долго кружим по спящим улицам одни, без орущей ватаги моих одноклассников. Я с облегчением снимаю свои лодочки на высоких каблуках и иду босиком по уже вымытому тротуару. Представьте себе, дворники тогда вставали очень рано и из шлангов поливали тротуары и дворы. Что, фантастика? Так что далеко не все было плохо в те советские годы.
В подъезде мы еще долго сидим на подоконнике. Ноги нас уже не держат, но расстаться мы никак не можем.
- Дай мне, пожалуйста, свою трубу. Я буду с ней спать.
- Не надо трубу. Возьми лучше меня.
Вот такие безнравственные вещи мы говорим. Ужас, да и только!
Все. Со школой я разделалась навсегда. Аттестат у меня довольно хлипкий, не оправдала я надежды учителей. А мальчик мой сдал сессию на жалкие трояки. «До того ль, голубчик, было!» Любовь и оркестр отнимали у него все время. Зато у нас все лето впереди!
Правда, мне надо поступать в пединститут. Я решила: пойду на истфил. Ну, буду готовиться днем, зато все вечера наши! Но не тут-то было: очень скоро нам пришлось расстаться на целых 2 месяца.
В то время студенческие стройотряды с большим энтузиазмом отправлялись на целинные земли Казахстана. К тому же, там можно было прилично заработать. Когда мой мальчик сказал мне, что уезжает, это было для меня как гром среди ясного неба. Я этого не переживу. Я умру, вот и все.
На прощанье мы решили поехать на целый день в лес, подальше от людей. И, как ни странно, моя мама легко отпустила меня. И уже на следующее утро мы вышли из вагона на станции Хомяково. В лесу мы надеялись собирать ягоды, но ничего из этого не вышло. Мы просто упали в траву и целовались, как сумасшедшие. Мы узнавали друг друга, и почему-то совсем не было стыдно. Но до последней черты так и не дошли. Вот такие мы были тогда стерильные. Вот я лежу в высокой траве одна, с закрытыми глазами… Солнце на закате припекает нещадно… Вдруг чувствую, как что-то прохладное и душистое сыплется на меня. Это мой мальчик осыпает меня земляникой. Мы едим ее с хлебом и запиваем холодной водой. И, конечно же, опаздываем на последний поезд! Сидим в темноте на станции. Дежурная тетенька говорит, что здесь еще пройдет товарняк, он едет на этом участке очень медленно. И правда: товарняк еле плетется. Мы залезаем на открытую платформу и так добираемся до города. Дома уже все всполошились, ведь приехали мы далеко за полночь. Ах, если бы тогда были мобильные телефоны! Сколько проблем и тревог удалось бы избежать!
Мы долго прощаемся в подъезде, как будто навсегда. Провожать его завтра я не пойду, там все чужие. Я поплакала в подушку, а потом заснула как убитая. А утром мама попросила меня сбегать за хлебом. Открываю дверь… и к моим ногам падает огромный букет! Я не помню сейчас, какие это были цветы. Но в букете я нашла маленького белого мишку. Я потом сшила ему штанишки, тельняшку, и на шею надела красный платочек. А к поясу прицепила ему маленькую сабельку. Эти сабельки мой мальчик замечательно делал из расплющенных гвоздей. Эфес был вырезан из желтой консервной банкой, а еще были золотые кисточки… Куда все это подевалось – не помню. Очень жалко.
Зато тогда мы впервые стали писать друг другу письма. В то время почтовые ящики висели на дверях квартир. Вот была работа почтальонам – бегать по этажам! Я ждала первого письма как манны небесной. Писем писать мой мальчик явно не умел, а я, не знаю почему, умела. Зато писал он каждый день. И письма были все нежней и горячей. И я стала подумывать, уж не пишет ли вместо него какой-нибудь Сирано де Бержерак. Как жалко, что теперь эпистолярный жанр канул в Лету! Бедные теперешние мальчики и девочки, сидящие у компьютеров и прилипшие к своим мобильным телефонам! Вы не знаете, какое это счастье – вскрыть конверт и найти между листочком письма веточку сухой полыни. И какие там написаны слова! И только для тебя одной.
А потом я сажусь писать ему. Пишу, как скучаю, что делаю, как жду, как люблю… И рисую что-нибудь смешное. Это я умею. Бедные, бедные мальчики и девочки, слушающие в своих мобильниках попсу! Вот обе моих внучки искренне не понимают, зачем существуют на свете книги, классическая музыка, поэзия и живопись. Мне их очень жалко. Они никогда не будут сидеть на крыше и петь на два голоса.
А мне надо готовиться к экзаменам. По закону подлости, в тот год в институт принимали только с двухлетним производственным стажем, или же если все сдашь на «отлично». Ну, в общем, я получила две пятерки и две четверки, и, конечно же, не прошла. Как меня «заваливали» на истории – вспомнить страшно. А прошли какие-то амбалы после армии и с производства. Посдавали они все на тройки, а потом учили наших детей.
Ну, что делать: пошла я на Машзавод, зарабатывать себе производственный стаж. В отделе кадров завода мне сказали, что в райкоме комсомола надо получить путевку. Как бы я поступаю по комсомольскому набору. А потом нас с девчонками еще отправили на медкомиссию, в том числе к дядьке гинекологу. Наверное, мотороллеры «Тула-200» имели право собирать только непорочные девы. Мы все были в ужасе и дружно отказались идти к этому страшному дядьке. И тогда нас приняли и так, без гинеколога. Ведь мы были первые десятиклассницы, пришедшие на завод. Я совсем не жалею, что два года проработала на сборке моторов. Это была хорошая школа жизни. На заводе я научилась уважать рабочих людей.
Дорогой мой наставник Коля Страхов, спасибо тебе за все, я многому у тебя научилась! Ведь до тебя я всегда путала, в какую сторону надо что-нибудь завинчивать и отвинчивать. Ты научил меня собирать мотор от коленчатого вала до свечи зажигания, и вообще не бояться никакой грязной работы. Одно только плохо: мы, девчонки десятиклассницы, умудрялись одеваться кокетливо даже на работе – одинаковые красные косынки в белый горошек, синие под поясок халатики, прически, туфельки… И за это нас ненавидели рабочие девчата. Еще бы! Мы организовали такую художественную самодеятельность по всем цехам, что все парни были наши. Но я была верна своему трубачу всей душой. Ближе к осени он вернулся с целины, загоревший и возмужавший, и снова пошел в институт. А я вкалывала на заводе, как заправский работяга. Когда выпадала вторая смена, перед работой я забегала к нему домой. Ура! Его родителей были на работе! Мы целовались в прихожей до упаду, и он никак меня не отпускал. А я после этого летела на завод, как на крыльях. И что уж там было написано на моем лице, не знаю, но только все парни заглядывались на меня и оборачивались мне вслед. Ну, а когда выпада первая смена, вечера были все наши. Помню, уже зимой пошли мы в парк. Шел густой снег, и было совсем не холодно. Как мне шла белая соболья шапочка и сверкающие длинные клипсы! Я их купила на свой первый аванс.
- Сережки твои так сверкают, так сверкают! И ты сегодня похожа на спящую красавицу.
- Почему это «сегодня»? Я всегда красавица! А ты чудовище! – кричу я и толкаю его в сугроб.
Мы барахтаемся в снегу и смеемся, как дураки. Я победила! Он лежит навзничь, а я засыпаю его снегом.
- Ну, повтори, кто ты? – кричу.
- Я спящий красавец, - отвечает он.
И это была чистая правда. Вот лежит мой мальчик с закрытыми глазами, и брови его черные, как смоль, и длинные ресницы тоже… И я его УЖАСНО люблю.
Спящий красавец… Это так и осталось во мне на всю жизнь.
Ну, а потом все рухнуло. Потому что нельзя, чтобы было так много счастья.
Это случилось незадолго до Нового Года. Я работала в первую смену, все спорилось с утра, и не было у меня никаких плохих предчувствий. Подходит ко мне Валька (он играл в на ударных в клубе имени Ленина) и спрашивает: - Ты что, провожать его не ходила?
- Кого провожать?
- Кого-кого… Да их всех, весь оркестр поперли из института! Они «хвосты» не сдали еще за прошлый курс. Так их военкомат быстренько забрил. А ты что, ничего не знала?
Я стою и даже заплакать не могу. Было ужасно стыдно и тяжело, и знала я только одно: мой мальчик с серебряной трубой врал мне все последнее время. Вернее, просто трусливо скрывал от меня правду. И только теперь я поняла, почему прошлым вечером он никак не мог со мной расстаться. Обычно он клал шапку на подоконник (у нас в подъезде было очень тепло), а в этот раз он ее почему-то не снял. Это значит, что его уже оболванили наголо, и он не хотел, чтобы я видела его таким, без шикарной шевелюры. А я ничего не подозревала, ничего не почувствовала… И только спросила, почему он прощается со мной так, будто бы навсегда. А когда я уже поднималась на свой этаж, он вдруг помчался ко мне, перескакивая через две ступеньки. И так мы еще долго прощались. Я смеялась и не знала, что завтра уже ничего не будет, и что впереди целых три года разлуки. И что с нами будет дальше, я тоже не знала.
А назавтра я жестоко заболела. Мама лечилась в Цхалтубо в Абхазии, а папа, как всегда, понятия ни о чем не имел. Пришел старенький врач из железнодорожной поликлиники. Температура у меня под 40, и ничего не болит. Он ощупал и обстучал меня всю, а потом предложил вызвать скорую помощь и отправить меня в больницу. Я стала плакать: «Не поеду, и все!» И вот когда я заплакала, то поняла, как мне это было нужно. Обревелась просто до заикания, остановиться не могла. Папа был в ужасе, да и врач, наверное, тоже. Он дал мне что-то выпить,  я провалилась в темноту и проснулась только на следующее утро. А утром температура у меня была нормальная. Врач выписал мне больничный, папа на работе… И вот я лежу в чистой постели, бесчувственная, как бревно.
В дверь позвонили. Плетусь открывать. На пороге стоит моя бывшая одноклассница Надька. Она с ревом кидается мне на грудь и умоляет дать ей адрес моего трубача. Я-то знаю, что она давно и безнадежно в него влюблена. Однажды, когда мы с ним поссорились из-за какой-то ерунды, он несколько раз катался с Надькой на коньках, мне назло. Я точно знаю, что назло. Наверное, Надька решила, что этого достаточно, чтобы он влюбился в нее и с тех пор надоедала ему по телефону, писала дурацкие письма.
И вот эта бедная Надька обсопливила меня всю! И нос у нее некрасиво распух. Вот она стоит передо мной, такая несчастная, хлопает мокрыми ресницами и терзает свою длинную каштановую косу. А я вдруг так спокойно ей говорю, что сама ничего не знаю, но если он мне напишет, я ей обязательно позвоню, и, пожалуйста, любите друг друга до самой березки. А мне абсолютно все равно.
Настолько было все равно, что я по нескольку раз в день заглядываю в почтовый ящик. Так проходят три ужасные недели.
А потом я получила письмо из Каменец-Подольска (это Западная Украина), и  на конверте был номер воинской части. Письмо я порвала, не читая, и честно сообщила адрес Надьке.
Я порвала потом еще два письма, и мне было очень плохо. На работу я хожу, что-то ем, что-то пью… А зачем – сама не знаю. Но как-то вечером на кухне я готовила ужин. Позвонила мама из Цхалтубо и сказала, что очень скучает по нам. Пришел с работы папа и стал хлюпаться в ванной…
И вдруг как гром среди ясного неба раздается из прихожей телефонный звонок! Я совершаю какой-то невероятный прыжок к телефону, хватаю трубку и слышу издалека: «Прости меня, прости меня, прости меня!» и больше ничего. А я ничего не могу говорить, просто стою и дрожу, как идиотка. Потом он ляпнул, что если я не отвечу на его четвертое письмо, он застрелится. Но я-то выросла в полку и прекрасно знала, что до принятия присяги оружия молодым солдатам не дают. Говорю так спокойно, что прочту, пусть он не делает глупостей. И кладу трубку.
Господи, ничего не могу с собой поделать! Я знаю, что он этого не стоит, но я люблю его еще сильнее, чем прежде, и просто НЕ МОГУ без него жить.
Все-таки я живу, правда, от письма до письма. Идти мне никуда не хочется. На Новый Год собралась было во дворец культуры, там был новогодний бал, уже и платье выпускное приготовила… Посмотрела на него, посмотрела, и убрала в шкаф. Осталась дома с родителями. А праздник все-таки был! Потому что позвонил мне мой любимый и сказал, что старается служить изо всех сил, чтобы заработать отпуск. А я не верю. Слишком мало прошло времени.
И вот в начале мая, как раз перед моим днем рождения, вбегает к нам соседка Муся со второго этажа и кричит: - Ты что сидишь?! Там твой приехал! Я к ним зашла сейчас, а Семеновна говорит, что он в ванной моется!
Но какой ужас: по закону подлости я только что ела борщ с чесноком!!! Мечусь по дому как угорелая, жую кофейные зерна, чищу зубы, смотрюсь в зеркало… Ничего себе, жить можно. И тут раздается звонок.
Открываю дверь и вижу: стоит бравый сержант (я хорошо разбираюсь в погонах), какой-то даже немножко чужой. Тут родители мои живо засобирались погулять в парк, и мы остаемся одни. Сидим на диване, обнявшись, и молчим. Слава Богу, не целуемся. Проклятый чеснок! Он мне рассказывает, чего ему стоило получить этот отпуск: закончил школу сержантов с отличием, организовал в полку художественную самодеятельность, создал вокально-инструментальный ансамбль на профессиональном уровне… И что самое невероятное – его выбрали комсоргом роты! Ну просто образцово-показательный солдат советской армии, да и только.
Десять дней пролетели, как один миг. Мой сменный мастер Витя пожалел меня и перевел в первую смену. И мы с моим солдатиком все вечера напролет бродили по городу и по аллеям нашего парка. А там уже шумела майская листва, и поверх молодых березок светила какая-то невероятно огромная и чистая луна. И мы тоже были по-прежнему чисты, как ангелы, и только подоконник в подъезде был нашим единственным пристанищем. А потом я провожала его, и его мама ревниво смотрела, как ее любимый сын обнимает девчонку, которую (я знаю) она недолюбливала. Ну не нравилась ей моя национальность. И вообще, болею частенько, хороша собой, да, наверное, и погуливаю… А бедный сынок ничего не знает.
Мой мальчик уехал, и я снова осталась одна. И снова ждала писем, и отвечала на них. Но шло время, вокруг кипела жизнь… Я была далеко не уродина, и некоторые парни очень даже это замечали. За мной стал ухаживать Толик, токарь из соседнего отделения, мастер спорта по боксу и, к тому же, красавец. Мы часто встречались с ним на комсомольском бюро нашего цеха, иногда танцевали в перерыве. Однажды, уже зимой, он  пригласил меня на вечер в клуб ТОЗ. Ну, думаю, что тут такого? И согласилась. К тому же – что греха таить – он мне нравился. Я давно уже не «выезжала в свет», и надо было быть на высоте. Вы только представьте себе: шелковое золотистое платье, лиф в облипочку, глубокий вырез, юбочка по тогдашней моде «бочонком», белые маленькие перчатки, белые туфельки на «гвоздиках», белые бусы и большие белые клипсы в ушах! Шикарно и стильно! Вот это-то «стильно» чуть меня не погубило.
Танцуем мы с Толиком какой-то фокстрот, и вдруг в толпе кто-то включил транзистор, и в зал с грохотом ворвался рок-н-ролл! Никто его танцевать не умел, а, может, боялся. А мы с Толиком и умели, и не боялись. Мы здорово отплясывали,  все нам очень хлопали… И вдруг все стихло.
Были тогда такие дружинники – внештатные блюстители морали и порядка, с красными повязками на рукавах. Эти дружинники стали приставать к нам с дурацкими вопросами: и почему мы одеты как-то не так, и почему мы танцуем то, что не положено, и что со стилягами у них особый разговор. Они повели нас сквозь притихшую толпу в какую-то комнатенку под лестницей.
- Может, постричь тебя, а? – гаденько улыбаясь, спросил один из них.
Нам стало совсем невесело, когда он пошел за фотоаппаратом, чтобы поместить нас на доску позора. А мы с Толиком члены комитета комсомола цеха! И папа у меня служит в КГБ, и брат работает в закрытом конструкторском бюро! Я не выдержала и заплакала. И тут парень, который сидел за столом, покрытом красной скатеркой, сказал:
 - Ребята, линяйте отсюда по быстрому, пока этот придурок не вернулся.
Слава Богу, в гардеробе уже была толпа, вечер подходил к концу. Мы быстренько оделись и выбежали на улицу. Шел густой снег, и сугробы стояли выше человеческого роста.
- Ну, что же ты стоишь? Бежим скорей! – в панике говорю я Толику.
-  Ну нет, мы подождем этого гада. Я ему этого не прощу.
Уже все разошлись, а мы все топчемся у входа. У меня начинают мерзнуть ноги. И вдруг «этот гад» выходит.
О! Надо было видеть, КАК Толик ему врезал! Какую он описал траекторию и влетел головой прямо в сугроб!
- Вот. А теперь бежим! – сказал Толик.
И мы побежали, усталые, но довольные.
Время шло, скучать, как раньше, мне уже не хотелось. Я стала ходить в Политехнический на подготовительные курсы, зачем – сама не знаю. Судьба, наверное. Там я познакомилась с высоким парнем с пышной русой шевелюрой, очень похожим на американского пианиста Вана Клиберна. Мне тогда и в голову не могло прийти, что он спасет мне жизнь и станет моим мужем.
Ну да, ну каюсь: провожали меня парни домой! Я кокетничала с ними… И только! Но для мамы моего солдатика этого оказалось достаточно. А я и не думала даже, какой катастрофой все это обернется.
Почему-то мой мальчик перестал мне писать. Когда я заказала телефонный разговор, он не пришел на переговорный пункт. А потом пришло, наконец, письмо. Я до сих пор вспоминаю об этом с ужасом. Читаю, и все плывет перед моими глазами… Столько оскорблений, столько гадостей там было! Меня будто помоями облили с ног до головы. Очень трудно писать об этом, даже сейчас. До сих пор я не чувствовала, где у меня находится сердце. А тут оно страшно заныло. Как в тумане, в каком-то отупении я отыскала в шкафу отцовский именной пистолет… И не раздумывая, всадила себе пулю, туда, где так страшно болело. Помню только противный запах пороха и еще помню, что мне страшно захотелось жить. Я собрала все силы, кое-как доползла до телефона и позвонила отцу на работу. Потом доплелась до родительской кровати и тихонько легла. Странно: почему-то не было крови.
Слышу, как открылась дверь, как отец кричит: «Дура! Дура! Дура!»
Все. Я падаю куда-то в темную пропасть.
Очнулась я уже после операции, поздно вечером. Мне больно и трудно дышать. Открываю глаза… Надо мной склонился  «Ван Клиберн», и его слезы капают мне на лицо. Он говорит, что я везучка, пуля прошла в трех миллиметрах от сердца, что только пробита бронха. Что я не умру, и что он будет со мной, даже если останется целой только одна моя рука.
А потом была еще одна операция, в Люблино, в Центральной железнодорожной больнице. Там, в рентгеновском кабинете, мой хирург Светозаров Николай Михайлович матерился, как грузчик:
- Коновалы твои тульские хирурги! Даже в полевом госпитале так бы не прооперировали! А заштопали-то как, гады, всю красоту испортили! Мы вон, с Абакидзе и ребра тебе распилили, и весь бок располосовали! А смотри, какой шовчик ювелирный: со временем совсем не видно будет.
Ассистент Николая Михайловича Абакидзе отдал мне пол-литра своей грузинской крови. Если вы там, высоко, слышите меня сейчас, простите меня, молодую дуреху. И спасибо вам обоим за жизнь.
А каждую субботу приезжал ко мне «Ван Клиберн». И дежурный врач давал нам ключ от ординаторской. И мы там тихонечко сидели. А когда он уезжал, то под окном писал на снегу «ВБХ!», то есть «все будет хорошо!» Медсестра Аня все поучала меня: - Смотри, не упусти его, таких мужиков сейчас мало.
Это была чистая правда, и умом я это понимала. Ждала его каждую субботу, и он тащил меня в жизнь, как только мог.
С родителями видеться мне было очень тяжело. Отца уволили со службы, мама сразу постарела лет на десять. И мне стыдно было смотреть им в глаза, я понимала, что страшно виновата перед ними.
И еще давила меня неизвестность. Мальчик с серебряной трубой молчал, а я все ждала: вдруг он войдет в палату. Но чуда не произошло.
А в апреле приехал «Ван Клиберн» и отвез меня домой. Он возился со мной, как с малым ребенком. Мне еще было трудно дышать, и он таскал меня по Клубной вверх до парка, и потом назад. Я очень боялась, что уже никогда не смогу петь. А он уверял, что петь я буду, и оказался прав.
А в июне у нас была скромная свадьба, и друг «Ван Клиберна» вручил нам ключи от однокомнатной квартиры. Тяжкая вина перед родителями давила на меня, и я с огромным облегчением ушла из дома. А еще через год моя подружка Светка сказала мне, что ОН вернулся. И что хочет меня увидеть.
Мы встретились в парке, в павильончике, где по выходным собирались шахматисты. Моросил мелкий дождь, ветер гонял по асфальту желтые листья, и сидел рядом со мной уже не мальчик, а взрослый человек. И рассказывал такое, что и в дурном сне не может присниться.
Его мать наняла свою подругу Шуру, жену машиниста. Именно наняла, чтобы та строчила моему мальчику в армию всякие гадости от имени… «Ван Клиберна»! Взамен этой услуги Шуре была обещана квартира. Дело в том, что отчим моего мальчика был большим начальником в Тульском отделении железной дороги, и в его власти было – дать квартиру или не дать. А жила Шура с мужем машинистом и двумя детьми в одной комнате в коммуналке.
Заботливая мама моего мальчика сообщала ему в письмах, что на мне уже пробы негде ставить. И мой Спящий красавец, мой любимый мальчик с серебряной трубой поверил во всю эту чушь. Напился до безобразия первый раз в жизни, и с помощью своих «добрых» друзей написал то страшное письмо. Всю правду обо мне он узнал только от моей подружки Светки.
Я прошу его больше ничего не говорить. Он сидит рядом со мной какой-то беспомощный и жалкий.
- Оставь его, - говорит он.
- Нет.
- Но ведь я знаю, что ты вышла за него из благодарности!
- Может, тогда так и было. Но сейчас – уже нет.
- Но ты же меня любишь, я знаю!
- Да.
- Оставь его.
- Нет. Ты меня предал, а он не предаст никогда, - говорю я. Ничего не могу с собой поделать: плачу и не могу остановиться.
Он тоже плачет и целует мое зареванное лицо. И я люблю его, и не знаю, как буду без него жить.
А потом еще много чего было. Мы тайком встречались иногда, где-нибудь на улице.
Однажды я спросила:
- Ну, а чем ты вообще занимаешься?
- Да чем занимаюсь… Прихожу с работы, включаю проектор с твоей фотографией, и смотрю на нее.
Мы писали друг другу письма до востребования. Я их читала и рвала, а он – нет. Копил, глупый. Его бдительная мама нашла их и стала меня шантажировать. Мне было страшно. И будь что будет – я все рассказала  мужу. Он припугнул эту ужасную бабу, забрал письма и сжег их во дворе, не читая. А я все убивала в себе любовь, и ничего у меня не получалось. Спасение мое пришло неожиданно: я почувствовала, что у меня будет ребенок, и все разрешилось само собой.
Мы встретились с ним на трамвайной остановке. Я все ему рассказала, и это был конец. Мы стояли обнявшись, он целовал меня, я тоже его целовала… И мы плакали, как дети. А люди из окон трамвая смотрели на нас, и нам было все равно, потому что мы прощались навсегда.
А потом мой мальчик с серебряной трубой начал основательно пить. Его мама как-то подстерегла меня, когда я пришла к родителям, и сообщила мне, что он собрался жениться на какой-то девице легкого поведения. Она упала передо мной на колени и умоляла меня поговорить с ним.
И вот я сижу в его комнате и жду, когда «Спящий красавец» придет с работы. И вот он вошел… Никогда не забуду его белое, как мел, лицо. Наверное, и мое было не лучше. Он решил, что я вернулась к нему. Я не помню, что тогда говорила ему, но паспорт из загса он забрал.
Почему-то после той встречи я почувствовала, что кризис моей болезни прошел, и я могу думать о нем спокойно. Какое-то время спустя его познакомили со швеей с фабрики «Чайка».  Когда у них родился сын, он назвал его Андреем, как мы когда-то мечтали назвать нашего сына.
Однажды, в начале перестройки я встретила «Спящего красавца» на рынке, где он продавал свои лыжи. Говорить нам было особенно не о чем. Он как-то странно хихикал и прикрывал ладонью рот, в котором не было двух передних зубов.
Вот и все. Мне уже семьдесят два, он на год меня старше. И я не хочу знать – жив он сейчас или нет, хотя номер его телефона записан где-то в книжке. Для меня он на всю жизнь остался мальчиком с серебряной трубой. Вот он стоит на сцене, чертовски красивый, как польский шляхтич, и играет для меня блюз «Майя»…
А милосердное время все исправило и всех нас примирило.