Шмель

   Летел Шмель Мохнатыч как-то по своим делам…
   Он, знаете ли, вообще был шмель деловой, зажиточный, несмотря на то, что в сельской местности обитал, в самой что ни есть глухой провинции. Хотя, по правде сказать, он эту сельскую местность не очень-то любил, и даже глубоко презирал её за грубость нравов здешних обитателей, за недалёкость их деревенскую. Даже прямо так и называл их – дураками. И по причине таких расхождений во взглядах, бывало, вступал с ними в конфликты. Но Шмель Мохнатыч завсегда выворачивался. Раз было подхватил его ветер, завертел, и понёс со всякой дрянью куда ни попало. И вот несёт его прямо на дуб, огромный такой, развесистый. Видит шмель – карачун ему, размажет его сейчас вдребезги. Он со страху и зажужжал дурным голосом: «Сторонись, муха тебе в ухо ! Расшибу !» И свезло ему: пронесло меж двух больших веток, и дальше на вылет – в поле. А пролетая меж дубовых веток, не преминул Шмель Мохнатыч поехидничать: «А, – жужжит, – дубина, говорил тебе – расшибу!» Словом, смекалистый был шмель. Даже очень.       
   Так вот летел Шмель Мохнатыч как-то по своим делам. Да только, видно, не в урочный час летел. Потому как вынесло его на проезжую дорогу и аккурат несёт навстречу автомобилю. Шмель опять за старое – грозить. Но здесь, брат, шалишь ! Автомобиль не деревенская дубина – так вот на арапа не возьмёшь, разом не располовинишь. Однако ж опять ему везение: мало-мало башкой в лобовое стекло не шмякнулся, а влетел, этак наискось, через окошко в салон авто.       
   Бьётся Шмель Мохнатыч башкой о тыльное стекло автомобиля, мордой туда-сюда тычет, хочет изнутри наружу выбраться. Сперва страшно ему было, даже запаниковал он сперва: ну, думает, завезут теперь, куда Макар телят не гонял. Но потом успокоился, стал оглядываться. Видит: все едут, и он едет со всеми. А куда едет – вопрос. Глядит шмель в окно и примечает: природа кругом заканчивается, а начинается другая местность – незнакомая. Вместо деревьев трубы стали часто мелькать, вместо холмов ульи каменные высотой до неба. «Нет, – мерекает Шмель Мохнатыч, – не наша это местность, муха ей в ухо, не сельская – природы ни черта нету». Тут он вспомнил, что ему как-то мухи-паразитки рассказывали, будто где нету природы, там непременно городская местность начинается. И они же, паразитки, уверяли, что в городе живут не дико, а сообразно всем тонкостям культуры. 
   И вот как только скумекал Шмель Мохнатыч, что едет в город, так и обомлел от радости. Очень, знаете ли, хотелось ему культурно пожить, не по-дикому.
  «Буду, – думает, – теперь в каменном улье жить, а не под смородиновым листом. Конура отдельная, индивидуальное жильё. Сунется кто – я ему муху в ухо и в рыло документ. В городе, говорят, документы выдают, чтобы в частные апартаменты не совалась всякая сволочь».
   Размечтался Шмель Мохнатыч. И так его распекло от этих мыслей, что он даже начал жужжать довольно громко. Но тотчас осёкся:
   «Надо всё же бросать эту повадку. Городские живут – поди, не жужжат. Не то из апартаментов попрут, попросят на вылет, или в хорошую работу не возьмут».
   При мыслях о работе стало шмелю как-то беспокойно. Противно ему сделалось:         
   «А на черта тогда этот город нужен, муху ему в ухо, если там  вкалывать надо. Тогда я не согласный в город ехать».
   И принялся шмель снова выход искать. Стучит лапами в стекло, чтобы его выпустили. А проклятый автомобиль знай себе мчится.
  Устал Шмель Мохнатыч, перестал в окно барабанить. Привалился на один бок, лбом в стекло уткнулся. Потом, порассудив здраво, успокоился:
   «Нет, – соображает, – ни в жизнь не может того быть, чтобы в городе работать надо было. В городе, говорят, съестных лавок больше чем жителей. Такие, говорят, там лавки есть громадные, что сдохни, а не облетишь за день. И всего от пуза: хочешь провансаль лопай, хочешь фрикасе или там блюманже. Культура, муха ей в ухо. Зачем работать, когда всё купить можно !»
   С этими убедительными доводами Шмель Мохнатыч сам в себе согласился и успокоился совершенно. Ему стало светло и радостно. Всё-таки хорошо с ним судьба обошлась. Сперва, конечно, потрепала-покуделила, а нынче на тебе – облагодетельствовала. От сих пор другая жизнь заиграет, культурная. Роса и пыльца – всё в прошлом. Теперь будет водопровод с трубкой и эскимо на палочке. А главная приятность – жильё отдельное, секционное. Такое жильё, что родственники его, дураки деревенские, и представить себе не могут в дремучем своём воображении. 
   «А родне я потом отпишу всё как есть, – думает шмель. – Хотя, может, и не отпишу. Ну их к лешему ! Понаедут ещё, муха им в ухо, потом обратно не выгонишь. Ихний удел нектар весь век таскать, пока живы».
   По приезде в город нашему шмелю небо показалось с овчинку. Точнее, совсем никакого неба он не увидел: весь обзор заслоняют гигантские каменные ульи. Только отдельной жилплощади в этих ульях получить ему не удалось по причине острой нехватки квадратных метров в условиях городской тесноты и скученности.   
   Но хуже всего с пропитанием дело обернулось. Даже совсем дело скверное вышло. В лавках без денег деликатесы не выдают. Да и вообще без денежных знаков в городе не жизнь, а томление души. 
   Шмель Мохнатыч поначалу хорохорился: «Плевать, – думает, – на первых порах можно и водой из лужи обойтись. Обживусь, тогда и кофей пить буду». Но вода в городских лужах с фиолетовыми разводами – отрава. А одним воздухом сыт не будешь. Да и воздух здесь не воздух – чад один, аж в глазах мутит.
   В таких обстоятельствах шмель наш скоро ослеп и оглох. А затем и вовсе дал дуба - издох. Околел, правда, культурно – в жестянке из-под леденцов монпансье. Такого похоронного материала в городе много, в иных подворотнях целые кучи по углам лежат.    
    А деревенские дураки, родственники его, говорят, всё ещё живы, и здоровёхоньки. Хотя, конечно, и росу некипячёную с травы лакают, и пыльцу с немытых цветков жуют. Но это, им кажется, всё-таки лучше, чем в душном городе скопытиться культурно.