Чердак ака

Чердак – ака
Рассказ

 - Под самый срез не бери, бери чуть повыше. Ещё. ещё, - давай! –
 - Да почему не под самый срез, наводка-то прямая же! – я попытался возразить, благо,дай бог па-мяти,  учебник по АСП на моей, сдаётся, стороне.
 - Да расстояние- то,смотри,кэмэ 4 будет, - снаряд-то не ракета, всё равно чуть потеряет при полё-те, бери на пол-корпуса выше,не ошибёшься. Ну, я те говорю! – прильнув к прицелу, Саня всё пе-репроверил. А доверять ему можно – Саня стрелять и любит, и умеет, не то, что некоторые. То бишь я.
     Так уж получилось, что выбраны были именно мы – Саня,Миша, Григорий Иваныч и я. Выбраны самим командиром дивизии, гвардии полковником, на роль основного расчёта нашей противотанковой пушки калибра 100 мм. Ну, Григорий Иваныч – понятно, почему избран, - он серьёзный, солидный мужчина с лысинкой, основательным брюшком, агроном совхозный. Во-енная форма непонятного образца сидит на нём мешковато, однако прочно.Последним довеском в пользу Григория Иваныча на воображаемых весах полковника оказался, очевидно, рюкзачок потрёпанный, наполовину заполненный салом, - Григорий Иваныч явился партизанить во всеоружии деревенском, как и следует опытному солдату. Ну а Саня и Миша – они в прошлом офицеры-артиллеристы, потому и выбраны полковником. Видимо, нынешняя комиссия по про-верке стрельб особенно дотошна - торчит на полигоне неотлучно. А отстреляться должны, по идее, все «партизаны», причём в роли не только комвзвода, но и наводчика. А вы могли бы представить, что можно доверить пушку каждому из вчерашних штатских, а ныне мучимых похмельем наскоро собранных на плановые учения бывших солдат, может быть, и не артиллеристов вовсе, а если и артиллеристов, то давно и прочно всё перезабывших? Вот товарищ полковник и решил собрать хоть один, но боеспособный и надёжный расчёт. То есть нас. Хотя я-то каким боком тут? – Видимо, сработал всё тот же рюкзачок с салом. И вот каким образом.
     Я, в ту пору молодой специалист,работал лишь первый год, уставал нещадно от обилия новой информации и бессонных ночей. Выдернутый по повестке из военкомата прямо с месторожде-ния, отсыпался в казарме под немолчный говор выпивающих однополчан. Командир батареи  не особенно тревожил партизан, приходил лишь отправить нас в столовую. Глаз открывать мне не хотелось, и, надеясь на волшебный рюкзачок  Григория Иваныча, что с голоду умереть не по-зволит, я пропустил и завтрак, и обед.
      - А это наш геолог, спит вторые сутки, - слышу сквозь сон, как рекомендует меня кому-то наш капитан.
     - Ну что ж, значит, нервы у него крепкие и совесть чиста, не то что у этих, - полковник, играя желваками, оглядел похмельную расхристанную толпу партизан. Уже повернувшись уходить, бросил: «Запишите геолога!» Так и попал я в этот особый расчёт,  который призван провести стрельбы для комиссии из округа.
     - Ну стреляй, чего ты?! – Саня в наводке уверен.
 - Да понимаешь,боюсь, опять Юрка на мушке окажется…
 - Какой Юрка? У тебя чего, чердак поехал? –
     Чердак. Кто из нас в детстве не любил лазать по чердакам? Став постарше, я вообще на лето перебирался на чердак, что был у нас над сараем. Таким образом я основательно ослаблял роди-тельский контроль, и без того никогда не бывший слишком жёстким. На чердак можно было яв-ляться хоть бы и в положенное детское время, - на  закате, и, зафиксировав таким образом пай-мальчиковую укладку на ночь мамой, что выходила  из сарая с ведром молока после вечерней дойки, через некоторое время,неимоверным усилием воли разлепив ресницы, самовольно успев-шие сомкнуться, спуститься осторожно по железной лестнице, стараясь не брякнуть ничем, спус-титься осторожно и – усвистать на улицу, упиваясь полнейшей свободой и бесконтрольностью, - родители-то в полной уверенности, что их недоросль дисциплинированно посапывает на чедаке. Здесь и засыпалось удивительно уютно, особенно под тихий шорох дождя по шиферной крыше, причём этот шорох навевал   приятную  мысль о том, что вследствие ненастья  не нужно будет завтра отправляться на прополку.Внизу, в сарае, мирно вздыхает изредка корова, сквозь дощатый щелястый фронтон ясно доносятся звуки засыпающей деревни – дежурный беззлобный лай со-бак,редкий затихающий рокот припоздавшего трактора и многие другие звуки, уже, пожалуй, трудноразличимые, но несомненно принадлежащие именно этому позднему часу. А в ясную ночь сквозь щели заглядывают звёзды, и мечталось, как бы мечталось тут хорошо, кабы не засыпалось так быстро, не убаюкивалось бы практически мгновенно всего минуту назад, казалось, бодрст-вующее сознание, с жадностью, только в мальчишеском возрасте и возможной, впитывавшее впе-чатления жизни, удивительной на всём протяжении бесконечного летнего дня.
     Ночи. Светлые, короткие, тревожащие  летние ночи, им, казалось тогда, не будет конца, будут они всегда и впредь, в будущем, такими волнующими, щедро окрашенными в щемящие цвета не-ожиданно настигшей нас юности. И мы бродили по улицам деревни, и дальше, за околицу, и упи-вались лунным светом, и о чём-то разговаривали, пожалуй, не суть важно, о чём, и могли даже просто молчать, - и ничуть это молчание не умаляло очарования тех наших летних но-чей.Казалось тогда страшно важным не пропустить ни одной такой ночи, ни одних посиделок-прогулок не пропустить, как сейчас,по прошествии времени, важно вспомнить все эти ночи, и, вспоминая, ни одной не пропустить, потому что больше таких ночей ни в какое лето не будет, сколько бы их, лет, не минуло впоследствии.
     И мы тогда действительно ни одной ночи не пропустили, по крайней мере, ни одной ясной погожей ночи. Даже Эдик Клейман, в то лето работавший с отцом по-взрослому, по-настоящему – механизатором в совхозе, не то что мы – на прополке, даже Эдик приходил, хотя и много позже других, и уходил через часок, поскольку вставать ему на работу в 5 утра, и частенько  Эдик даже засыпал прямо среди разговора на скамейке, - но как же важно было и ему хоть   полчаса, да поси-деть с нами. И правильно поступал Эдик, поскольку сейчас он живёт в Германии, а там наверняка всё есть, кроме наших летних ночей.   
     А центральная улица посёлка, единственная из всех асфальтированная, и называлась нами, ра-зумеется, - Бродвей. Я, признаться, считал по недомыслию, что происходит это название от слова «бродить». Вот Генка, например, так набродился, что признался однажды,тараща удивлённо крас-ные от недосыпа глаза: «А я, ребята, третью ночь не сплю, и уснуть уже не могу…»  Ну я-то до такой крайней степени ещё не дошёл, - прибежав на рассвете, взбирался скорей на родной чердак, стремясь успеть сделать это раньше, чем мама выйдет на утреннюю дойку, - и засыпал, часто уже под звон струек молока о дно подойника, засыпал, едва голова коснётся подушки. И тут же, каза-лось, через пару секунд, мамин голос: «Вставай, сынок, ты же вчера хотел идти на работу!» Вот именно – хотел. Вчера. А сегодня… Впрочем, будь это пробуждение вызвано хоть сколько-нибудь внешними причинами – отказался бы вставать всенепременно. А тут – сам хотел. Себя-то не обманешь – приходится подниматься.
     Здесь, на этом чердаке, мы с ребятами провели немало интересных минут. Как-то: разглядывая картинки из медицинского учебника старшей сестры, -  так нереально откровенно там всё было изображено, что не верилось собственным глазам. Здесь же мы учились целоваться. На собствен-ной руке пробовали. Повезло только Вовке Букрееву – он был помладше, и по причине его малых лет девчонки – Галя и Фая – не считали зазорным зацеловывать Вовку. Нам повезло меньше. Али-ку совсем не повезло – кто-то из ребят учился ставить засосы на его шее, и на следующее утро Аликову шею, всю в синяках,  обнаружила его мама. Что тут было! Алику, разумеется, пришлось соврать, что это его , в шутку,конечно, душили.
 - Да щоб тоби, байстрюка, удавили навовсе! Да щоб ты сказывся, басурман! – эти высказывания – самое большее, что удобно здесь привести. На могучих плечах тётки Анны, обнажённых летним зелёным в горошек сарафаном, угрожающе двигались расползшиеся до чудовищных размеров, едва ли не с блюдечко, шрамы от прививок, сделанных,видимо, в детстве. А надобно разъяснить, что Аликова мама  родом из Белоруссии, так на родном малопонятном для односельчан языке  и «балакала»  постоянно, ничуть не удосужась освоить не только немецкий, но даже и русский язык. Почему немецкий? – Да отец Алика,в детстве нашем уже очень пожилой дядька, - из немцев-переселенцев. Вот отсюда и Алик – басурман, поскольку отец Аликов также не сумел выучить русский, изъяснялся исключительно на немецком, из которого тётка Анна знала только «донэр-ветэр». Подросшему Алику приходилось быть у родителей переводчиком. При беседах отца с сыном тётка Анна удалялась, бросив: «Ну, загреготали, донэр-ветэр!». Выпытывая у меня, что такое с её дитяткой «напрацювалы», тётка Анна меня же в пример Алику и поставила, - дес-кать, вот не душили же товариша, пионера такого. Но самое удивительное у нас ещё впереди – по окончании школы Алик вдруг станет ни много, ни мало – Карл Карлович.Метаморфоза. А вы говорите – Алик, Алик.
     Впрочем, это всё будет потом – по имени-отчеству, а пока мы столь уважительно относились только к чердаку . Называли его Чердак-ака. Как аксакала.Или просто Ака, для конспира-ции.Пойдём, мол, на Аку! – не всем понятно, только избранным, то бишь нам.
Вот с этой самой избранностью и связан неприятный эпизод,за который мне до сих пор стыдно. А дело в следующем. В лето, о котором, собственно, речь – в лето освоения чердака и сплотилась наша компания, в которую по причине болезни не попал Виталька – он просто отсутствовал в то время. И когда, появившись вновь в деревне, попытался примкнуть, - о чёрт, это же я, именно я, его самый давний приятель, это я хвастливей и заносчивей всех намекал на эту самую избран-ность, я настойчивей всех старался оттолкнуть, отпихнуть, отлучить Витальку от нашей сложив-шейся компании, обитающей на Аке! Не знаю уж, что на меня нашло , почему именно мне пона-добилось выпячивать эту мнимую исключительность, когда Виталька на меня больше всего и на-деялся, что такое мутное, необъяснимое поднялось вдруг из глубины существа и затопило, зачер-нило былую дружбу. Не понимаю.
      На «Аке» же мы с Юркой Поповским в ту осень, что последовала за «историческим» летом, могли разговаривать часами, казалось бы, ни о чём. Вместе мы попытались даже сочинить песню, помню лишь припев:
          «Дороги славный путь –
            С него нельзя свернуть,
            С него нельзя сойти.
            А песня – песня впереди!»
     Мелодия, как мы ни бились, ни напрягали мозги, не вытанцовывалась. Мне же, начисто ли-шённому слуха, и вовсе все варианты Юркины казались похожими на известную песню: «Дороги дальней стрела По степи пролегла…»
Однако Юра уверял, что всё у нас получится.Ничего, не к спеху, - песня-то ещё впереди.
     Несмотря на то, что Юра мой одноклассник с первого класса, по-настоящему мы с ним позна-комились только в четвёртом, причём при весьма драматических обстоятельствах. В ту зиму я на-чал вести дневник, и скрупулёзно записывал все мало-мальски значительные события. Помню, описал и недавно созданный нами с Петькой Скрипниковым «Союз ТРТ», - то есть союз Тиму-ровцев, Разбойников, Туристов. Так вот, Юрка выкрал как-то на перемене мой дневник из порт-феля и весь следующий урок, тыча мне в спину (он сидел на задней парте), на сто ладов повторял, хихикая: «Разбойник! Турист! Хи-хи! Тимуровец!».
Не сразу уразумел, что сие означает… А когда понял – будто свет померк в глазах. И не думал, что могу так расстроиться – ещё и не придававший своему дневнику особого значения, оказывается, я уже так с ним сжился, таким тайным и сокровенным его считал, что это грубое вторжение пережить не смог, - дневник, конечно, - я разорвал его на  мелкие клочки, и клочки эти мелкие развеял по ветру на высоком берегу речном на следующей уже переменке. И когда стоял, провожая взглядом  стайки белых листочков, медленно планирующих вдоль реки, - тогда лишь заметил стремительно сбегавшего с обрыва Юрку, и едва успел подхватить его, чуть не свалившегося с крутого берега вслед за стайкой обрывков. Юрка заполошно кричал: «Ты что,ты это зачем, зачем, что ты наделал?!» - и,захлёбываясь слезами, пытался вырваться, -  и такое неподдельное горе было в его тщедушной фигурке, в залитых слезами глазах, что у меня вмиг улетучилось неукротимое прежде желание расправы с наглым «вторженцем». Как выяснилось впоследствии в результате наших долгих бесед, Юрка был буквально очарован моими записками, потрясён самим фактом, что такой же точно пацан, как и он сам, может написать не упражнение из учебника, не диктант, а описание настоящей,нашей, вот тут на глазах протекающей жизни!
 - Ну ты писатель,настоящий писатель, понимаешь! – восторженно кричал Юрка. Спасибо тебе, Юрка, и жаль, что больше никто так не считал. Нелепый человек, Юрка, оказывается, не умея вы-разить своих чувств, именно так, хихикая и кривляясь, пытался приобщиться к тому, что он счи-тал прекрасным. Гибель дневника Юрка переживал гораздо болезненней автора – вот что порази-тельно. Впрочем, при дальнейшем общении не раз ещё придётся убедиться в   Юркиной ориги-нальности. В 9-ом классе Юрка неожиданно бросит школу, будет сидеть дома на печи в букваль-ном смысле – дома у него большая русская печь. При наших почти ежевечерних встречах (соску-чится  Юрка за день по собеседнику) побегут-потекут «философические» беседы, никогда более ни с кем не доведётся мне разговаривать о вещах столь отвлечённых, далёких и от нашей вообще жизни, и, тем более, от наших с Юркой возрастных проблем – ведь говорили-то мы о непостижи-мой бесконечности Вселенной, о непозволительной краткости жизни земной, о Боге говорили – не об отсутствии успеха у девчонок, которое, отсутствие то бишь, увы, имелор место быть.
     Впрочем, Юрка вскоре докажет обратное – в один прекрасный вечер мы обнаружим в комнате у Юрки миловидную девушку, ведущую себя весьма непринужденно. Мама Юрика, увлёкшись, видимо, благой мыслью женить сына и передать его в заботливые руки, весьма прозрачно намека-ла: «И заботливый сына у меня, Надя,  и хозяйственный!» На что Юрка нетерпеливо отмахивался: «Кончай ты, мамка!» На девушкин ласковый укор: «Не мамка, а мамочка, что ты, Юрик!» - мамка отвечала прикладыванием платочка к повлажневшим глазам, - ну чем вам не семейная сцена! Я, помнится, вмиг забыл все философские вопросы, и на языке застыл, похоже , лишь один вопрос насущный: «А ты уже того, был с ней, Юрка?!»
     Шестнадцатилетие своё Юрка справлял с размахом. На троих – Юрка, Серёжка Урманов и я – пришлось аж четыре бутылки «Солнцедара». И всё бы, может, ничего, да вздумалось Юрке после третьей (!) бутылки пострелять из ружья. Воткнули в снег на огороде доску-сороковку,прицеливались по очереди Юрка и Серёжка – на доске ни царапины.
       Меня уже изрядно мутило и покачивало, перед глазами всё расплывалось, когда ружьё вручи-ли мне. Я долго целился, ловил убегающую мушку, и, когда наконец показалось, что поймал, в тот самый миг, когда курок уже сам отделялся от указательного пальца, и сердце, замерев в ожидании выстрела, готовилось ворохнуться – в этот самый миг  Юрка кинулся поправить доску и оказался на мушке. Юркин всё мгновенно понявший взгляд встретился с моим, и, одновременно, - прогрохотал выстрел…Пока рассеивался дым, я с ужасом ожидал увидеть неотвратимую страшную картину – истекающее кровью тело на белом снегу. Но увидели мы ошеломлённо протрезвевшего Юрку и доску с огромной рваной дырой точно посередине.
 - Надо же, жакан попался…А ведь он был-то всего один, – бормотал Юрка.
  - Судьба…  - философски изрёк Серёга, борясь с опьянением. Нам-то с Юркой бороться было уже не с чем.
     И что-то странное вдруг ворохнулось в душе, зависть какая-то к Юре, что ли, -   представилось вдруг, как же красиво было бы лежать на белом снегу,окропляя его красным, лежать, раскинув вольно руки, и смотреть в зимнее бездонное небо, и понимать, что всё уже позади, все проблемы, все вечные вопросы решены, и сам ты уже себе не принадлежишь, и не нужно больше томиться этим вечным ожиданием неизбежного… Мы с Юркой переглянулись так, словно он понял, почувствовал вдруг эти мои странные мысли.
     Юрка умер так же необычно, как и жил. Был убит, по слухам, собственной женой. Узнал я об этом много позже, в один из своих приездов в отпуск. Кажется, даже тем «партизанским» летом. Сейчас негде выяснить, а тогда и не захотел почему-то выслушивать версии всезнающих соседок Юрки. Ни к чему это. Я полагаю, что, видимо, так же нелепо, как и в детстве, выражал Юрка свои чувства и в семейной жизни. Спи спокойно,Юра. Как ещё мне тебя помянуть?, - Разве что, вгля-дываясь вдаль в распахнутую дверь чердака, не вздохнуть глубокомысленно: «Судьба-а…»
     Саня, он же гвардии старший лейтенант Алесандров молча слушал, и после краткого раздумья заключил: «Да-а, брат… Расскажи кому в казарме – не поверят, -и посмотрел как-то странно. – Чердак беречь надо!»
     Чердаки – они такие. Особенные. Вот хоть у  младшего сержанта Занятина спросите.
«Сказание о сержанте»
         Сразу как-то и название пришло, для удобства, видимо, вечернего рассказа в казарме в кругу сослуживцев – очень уж и мне хотелось поделиться с бывалыми солдатами побывальщиной. Итак, «Сказание о сержанте».
      Санька Занятин пил. Пил давно и честно – не пропуская, по мере возможности, ни дня. Жена его рано умерла от давления, дети – сын и дочка, подростки, жили с бабушкой в соседнем Аэро-порту. Таким образом, никто не мешал и ничто не мешало Саньке заниматься любимым (ненави-стным?) делом. При всём при этом Санька постоянно где-нибудь работал – подряжался на какие-нибудь мелкие работы, не требующие квалификации.Никакой  особой платы никогда не ждал, довольствовался тем, что дадут. Не достигший и сорокалетия, Санька выглядел человеком без возраста, видимо, вследствие своей всегдашней помятости. Худой, сутулый, на лице, не ли-шённом некого налёта интеллекта, отпечатался, казалось, каждый выпитый стакан. «Человек, махнувший на себя рукой», - вот ваше первое впечатление. Квартира Санькина в бараке пользовалась большой популярностью у поселковых алкашей – каждый, кто мог принести ёмкость с заветной жидкостью, был здесь принят и обласкан. Сам Санька едва ли мог контролировать этот поток гостей-приятелей-собутыльников, и, порой отрывая от стола хмельную лохматую голову, смутно удивлялся этому непрерывному калейдоскопу мятых рож.
     Этой весной Саньку пригласили подсобничать на строительстве сарая. Стены уже возвели, и аккурат 9 мая монтировали чердачный каркас. Настроение, разумеется, праздничное – кое-как стучали молотками в ожидании,когда хозяин сготовит плов и накроет прямо здесь, на недостро-енном чедаке, импровизированный стол. И надо же такому случиться, что именно в этот волную-щий момент, когда наверх уже поднята горячая жаровня с пловом и пакет с холодной водкой, вдруг заявляется тётка Лида и – с претензией к хозяину:          «А мне Санька 200 рублей должен! Как хотите, а заплатите мне из его зарплаты, а то от него не дождёшься! –Совсем совесть поте-рял!»
    -Постой, не части, тетка Лида. Так кто, говоришь, кому должен? –
     -Да Санька же, вот, что у тебя на крыше работает! Он мне 200 рублей должен с прошлого года! 
     Я вспомнил, что примерно с такой же претензией вчера ко мне обратился на улице старик Са-битов – ему Санька тоже задолжал.Да что вы, сговорились, что ли! - раздосадованный, я резонно возразил тётке Лиде: «А это ваши проблемы, я-то здесь при чём?»
     Тётка Лида слегка опешила, однако отступать, как видно, не собиралась. И тут, оглянувшись на Саньку, я увидел его лицо – и передумал препираться, вручил тётке Лиде требуемые деньги, не удержавшись, попенял ей:
     - Могли бы не позорить солдата в День Победы! Кто ты, Санька, рядовой?-
     - Младший сержант.-
     - Могли бы не срамить младшего сержанта Советской Армии, защитника вашего!-
     - Тю, защитничек! Алкаш первостатейный!-
     - Алкаш – это потом, а в строю каждый прежде всего солдат, в строю каждый боец нужен и необходим!- раздался вдруг старческий голос у калитки, - это стоял, прислонившись к штакет-нику, старик Сабитов, невесть откуда взявшийся, в неизменной своей светлой шляпе, сказал эти слова, ему несвойственные, казалось, и поздравил всех с Победой, и лишь рукой махнул на мою попытку и ему отдать Санькин долг. Старик ушёл   неторопливо, сутулясь, оставив   ощущение маленькой победы, - видно, очень уж не хотелось нам уступать сварливой тётке. Лида удалилась, похоже, в двояком настроении – и довольна  возвращением долга, и о чём-то явно  задумалась.
     А Санька, за минуту до этого с нетерпением ожидавший застолья и с готовностью откликав-шийся своим несуразным коротким смешком на любое сколько-нибудь весёлое замечание това-рищей, вдруг замкнулся, замолчал, плов лишь слегка поковырял,пить не стал вовсе. Сидел на не-достроенном чердаке на перевернутом ящике, глядел молча сквозь белые рёбра-стропила куда-то  вдаль, туда, где чётко виден ближний край деревни – серые дома, нераспаханные ещё огороды с редкими пятнами копен сена, с деревьями нераспустившимися и дальше – где крутой скалистый берег реки порос прозрачной пока черёмухой, а поля за рекою широкие, серые, непросохшие, и дальше, где лесочки берёзовые небольшими редкими пятнами разбросаны вплоть до самой кром-ки темнеющего бора, и выше, - где светлое по-весеннему небо слегка кучерявится белыми облач-ками, и почему-то неожиданно тепло, и ветерок без обычной об эту пору прохладцы, а издали, с поселковой площади, доносятся ещё негромкие, как проба голоса, но уже отчётливо слышимые песни военной поры.
     - Да что с тобой, Санька?-
 Махнул рукой, ушёл не оглядываясь. А назавтра утром пришёл раньше всех, непривычно трез-вый, тихий.
     Что это было, а? Что увидел Санька с высоты недостроенного чердака?                Интересно, а «Сказанию о сержанте» - поверят в казарме?
Повесть о чехольчике для дульного тормоза
     Да, вот именно так и высветилось у меня  в мозгу название моего вклада в общий разговор, на случай, если по здравому размышлению «Сказание» будет забраковано. Изменить что-либо в пер-вые мгновения мне не удалось, ввиду нехватки времени на размышления. Размышлять   действи-тельно некогда – иначе не удастся вставить и своё веское слово. А вставить хотелось – каждый вспоминал что-нибудь смешное и интересное, произошедшее с ним на службе.
     Дульный тормоз – это утолщение, расширение диаметра на конце ствола пушки, снабжённое к тому же отверстиями. Предназначено тормозить выброс пороховых газов. Как и всё в армии, должно это утолщение иметь аккуратный брезентовый чехольчик. Вот его- то мы и потеря-ли,возвращаясь со стрельбища. Вчерашние студенты, а в ту пору курсанты, мы ещё и не подозре-вали, какие трудности это повлечёт за собой. Уже в лагере командир дивизиона, заметив неис-правность, после громогласного разноса приказал всему отделению отправляться пешком на по-лигон и по дороге найти оброненную вещь. А надо сказать, что день уже клонился к вечеру, дол-гий летний день, и на стрельбище мы выезжали ранним утром, а путь до него неблизкий – почитай все 15 километров.Короче, мало кого вдохновила перспектива тащиться всю ночь по пыльной дороге, искать этот злополучный чехольчик. Довольным выглядел только командир отделения, Вова Полосатый, отслуживший в армии до института и один из немногих имевший звание сержанта. Причину этого странного довольства мы узнаем чуть позже, километра через два, вблизи деревни, куда Полосатый часто бегал на свиданку в самоволку.Велев нам подождать, Полосатый нырнул в кусты, через минуту вернулся, торжествующе размахивая чехольчиком.
      - Да как ты его нашёл?!
      - Ша, салаги, запомните – легче всего найти то, что сам же и спрятал.Эй, вы куда это? – уже вслед нам, пошагавшим было обратно к лагерю. – Я чего, зря старался? Или товарищи курсанты не желают попариться в баньке, попить молочка и откушать молодой картошечки?! –
         Так оно всё и случилось. У Полосатого кроме знакомой девушки в деревеньке оказалась ещё и знакомая старушка, которая в благодарность за поленницу дров, что мы мигом накололи, исто-пила баньку, отварила картошку и пожарила оладушек.
     Вот отчего же так вкусны были эти оладушки? Оттого ли, что не в казённой столовке? Или потому, что на козьем молоке?, - коза Машка задумчиво и строго поглядывала на нас сквозь щеля-стый плетень, бдила, видимо, не обидит ли кто хозяйку. А хозяйка, каким-то извечным жестом подперев щеку, всё смотрела на нас, всё потчевала: «Кушайте, сынки, кушайте, солдатики». Со стен горницы, оклеенной старенькими, в цветочек, обоями, смотрели с пожелтевших фотографий молодые, курносые, в пилотках и гимнастёрках без погон солдаты. Солдаты той, отгремевшей войны.
     - Да мы курсанты, бабушка.
     - А всё одно – солдатики. Вот как мои, на карточках-то. Кушайте,милые, мой младшенький, Егорушка-то, тож молодую картошечку любил…-
     Ах, какой хороший, какой вольный вечерок у нас получился! Впервые за два месяца муштры без построений, без маршировки по плацу, без командирских, как тогда казалось, бессмысленных придирок. И ночь на чердаке, показавшемся родным и знакомым – впервые за курсантскую жизнь уснул не сразу почему-то. Поистине волю оценишь только в темнице.Возвращались мы утром, ясным погожим летним утром, когда солнце уже довольно высоко, но ещё не жжёт, и пыль на до-роге слегка прибита росой.
     Пыль.Кажется , запах пыли дорожной, её мягкую тёплую податливость знал ещё до рождения, потому что она была всегда – и топали по ней солдаты прошедших веков, босые и обутые в сандалии, мокасины ли, штиблеты, ботфорты и кирзачи, бряцали оружием и доспехами, разными в разные века, и только пыль всегда оставалась пылью – неким единым связующим символом. Вот в этом-то символе и извалял нас Полосатый, устроив кучу-малу на дороге – для достоверности и дабы стереть блаженные наши улыбки.
     И пока я лихорадочно прикидывал, как буду подавать «Повесть о чехольчике», - пришла уве-ренность, что не годится она для пересказа в нетерпеливо-весёлой компании, не удастся передать в немногих словах (а многие слова и слушать не будут) – не удастся передать всё очарование того летнего вечера, некое чувство дежа вю, чувство родства с солдатиками с выцветших фотографий. Ну как рассказать коротко о бабушке Глаше, одиноко доживающей век в избушке, остающейся неизменной ещё с тех пор, когда в ней звучали голоса Стёпушки и его друзей, как, какими слова-ми описать пыль дорожную, тишь ночи деревенской? Разве что о козе Машке рассказать и успе-ешь.А хитромудрость Полосатого как яркий пример солдатской смекалки прокатит ли? Вряд ли. Нужно срочно вспомнить анекдот из курсантской жизни. И вспомнился, высветился в спешке
Анегдот
     Вот именно так с ошибкой и высветился – а некогда исправлять, надо срочно формулиро-вать.Позже окажется, что и ни к чему исправлять… Итак, анегдот:
     « Товарищ полковник, а брахиоподы состоят у нас на вооружении?, -спрашивает курсант на занятии.
     - В настоящее время – точно не скажу, не располагаю данными. Но в Великую Отечественную – состояли, -солидно отвечает преподаватель.»
     Стоп, тут тоже надо подумать, как подоходчивей и посмешней объяснить, что брахиоподы – это в геологической науке такие ископаемые окаменевшие моллюски, величиной с кулак, не то брюхоногие, не то головоногие. Была -не была – начинаю и я:
      -А вот у нас на кафедре военной был такой полковник…-
     Но договорить мне не дали. Я был брошен вниз головою в обледеневший колодец – так мне показалось, поскольку был жестоко остановлен на полуфразе:
     - Да ты-то куда лезешь в разговор солдатский, - ты же не служил, студент! –
     Причём остановлен я был не кем-то другим, а именно Саней! А я-то считал , что мы однопол-чане, причём с большой   буквы, – и это после почти двух месяцев жизни и службы  бок о бок; да мы ж с тобой, Саня, вместе эту пушку сколько уж таскаем, да мы, да я…Да умолк я, конечно, - горло перехватило от обиды. Оказывается, и солдат-то я неполноценный, недостойный анекдот рассказать в кругу сослуживцев…
     Вот тут-то и вспомнился Виталька. «Ага, бумеранг вернулся!», - над собою и позлорадствовал, больше-то не над кем.
     Впрочем, позже Саня извинится по-своему:
     -Да ладно, брат, попустись. Ты же понимаешь, вам, курсантам, армия дана была как прививка – дозированно, и вирусы ослабленные, а нам, отслужившим, - эпидемия по полной программе. Нам и обидно, конечно. Понимать надо. А вообще в строю каждая шапка годится – кто был в передря-гах, те в курсе.-
     Старлею, прошедшему Афган, можно верить. И я теперь не обижаюсь, когда мне напоминают, что я, мол, не полноценный солдат, а всего лишь «партизан». Спасибо прививке, что учинил мне старлей. За прошедшие годы шрам от прививки разросся до чудовищных размеров, едва ли не с блюдечко, и этим блюдечком я и напоминаю оппонентам, причём не только в подобном, армей-ском, случае, но и во многих иных житейских ситуациях, что так любит подбрасывать жизнь – подбросит и наблюдает за реакцией, усмехаясь, - а вот тут-то я и напомню невозмутимо: «В строю каждый -   солдат,каждый  необходим», - так прямо и напомню, может быть, и не оппонентам своим уже, а так –вообще… Мало ли.

 


          Чердак-ака всё такой же, лишь потемнел ещё больше, да прошлым летом подросший племяш провалился сквозь подгнившие доски потолка внутрь сарая. Не починят осиротевший чердак отцовские руки, не услышит он звон маминого подойника. Но всё так же далеко видно в распахнутую дверь – огороды соседские, угадывающаяся речка внизу, а там, за рекой – поля, и лесочки берёзовые до самого бора темнеющего, - и облака в ясном небе такие же, как в детстве, кудрявые. А ночами тихими звёзды заглядывают в щели фронтона, и ветер шуршит по шиферной крыше таинственно – всё тот же Чердак-ака. Всё тот же.
      А я другой. Не тороплюсь усвистать скорей на улицу. Там по Бродвею бродят новые поколения. А я сижу, свесив ноги, всё надеюсь, что поможет мудрый Чердак-ака найти ответы на те вечные вопросы, на которые Юрка не ответил . Не успел .