Сынок, главное - не бояться!

               

                … Что же было потом? - спросил он.
                Потом это солнце погасло, и наступила ночь…
                (О. Ларионова «У моря, где край земли»)


   Глава первая
…Лошади медленно поднимались на очередной взгорок. Они взмокли – на губах висела желтоватая пена. Чтобы лошадям было легче добраться до вершины, мы помогали им, как могли. Мы – это папа, мама, дядя Григорий и, конечно же, я.
Дядя Григорий – хозяин лошадей и телеги. Он весь путь беспокоился о них: старался всеми способами облегчить им дорогу, садился в телегу только на равнине или на спуске с очередного подъёма.
Я сидел в телеге на наших вещах, и хворостиной подгонял левую, пристяжную ло-шадь. Она поворачивала голову в мою сторону, косила на меня фиолетовым глазом, когда я замахивался на неё, но шагу не прибавляла. По-видимому, она не считала меня, а тем более мою хворостину, серьёзной угрозой для себя.
Папа с мамой подталкивали телегу сзади.
 Дорога, вся в ухабах, с глубокой колеёй размокшей после первых весенних дождей, была настолько тяжела, что даже я, несмышлёныш, это понимал.
Поэтому, после каждого трудного подъёма останавливали лошадей, и давали  им от-дохнуть.
Дядя Григорий забрал нас с железнодорожной станции сегодня утром, часов в восемь, а сейчас было четыре часа пополудни, так сказал папа, посмотрев на циферблат своих ко-мандирских часов.
Солнце всё ещё было высоко над головами, но жары не было.
Мошка вилась над лошадьми и тихонько звенела.
Лошади, отдыхая, помахивали хвостами, и прядали ушами, отгоняя мошку.
Вокруг, почти вплотную к дороге, примыкал лес – дубы, вязы, а кое-где проглядывали ели с их вечно зелеными иголками. В лесу сумрачно и сыро. Оттуда доносился запах прели, и изредка одинокое кукование кукушки.
Окружающее, не смотря на ясный солнечный день, навевало тоску и боязнь чего-то неизвестного, поднимало из глубины души какое-то томление, скорее всего страх.
Я боялся! Правда, боялся!
Шёл послевоенный 1946 год. Мы находились в самом сердце Западной Украины, и во-круг нас стоял вековечный лес - какой-то притихший, настороженный.
Мы добирались до нового места жительства, и до нового места работы папы.
Мама долго сопротивлялась переезду сразу всей семьёй, но папа сумел её уговорить, и она, поплакав, согласилась.
Моё мнение, конечно, в расчёт не принималось – что может предложить семилетний мальчишка, не имеющий жизненного опыта и знаний об окружающем его  мире.
 Так мы оказались здесь, на этой лесной дороге, в этом хмуром, неприветливом лесу.
Дядя Григорий – малоразговорчивый украинец, обутый в солдатские сапоги и выцвет-шую, когда-то, по-видимому, зелёного цвета фуфайку военного образца – был среднего роста, сухощав и очень подвижен. Он без устали, попыхивая дымком козьей ножки – то шагал рядом с телегой, то кормил и поил лошадей, то бегал за хворостом для костра вовремя остановок на отдых.
Смотря на него, мне казалось, что он даже спит не в постели, а как породистая лошадка, на ногах. Местный житель – он хорошо знал округу и живущих здесь людей, имел большое количество знакомых и друзей. Хмурый с виду – это был добрейшей души человек.
В этом я убедился за время нашего нелёгкого пути по лесной дороге. А потом, в разговорах у костерка, мы постепенно узнали и кое-что из его жизни:
Он воевал. За время войны  был дважды ранен и оба раза легко. Повезло, сказал он смущённо, и начал подкладывать ветки в костёр. За оба ранения я получил две жёлтые нашивки и медаль «За отвагу».
Всякого насмотрелся, продолжал он рассказывать, даже страх испытывал, особенно, когда  нужно было вылазить из окопа и идти в атаку.
Вокруг пули посвистывают, мины разрываются – вот тут-то, закроешь глаза, про-чтёшь молитву, иии… с Божьей помощью вперёд, в атаку. Даа…, всяко бывало. Есть о чём вспомнить за свою военную жизнь…
 А хотите, я вам один случай расскажу, предложил он нам. Тут разговор про атаки и марш-броски не пойдёт. Скажу прямо, как случившееся назвать, сам до сих пор не решил, но никогда, до самой смерти, события произошедшие со мной в тот день не забуду.
- Хочу, хочу! - быстро проговорил я, и даже привстал от нетерпения.
А папа с мамой лишь молчаливо покивали головами. Наверное, тоже хотели послу-шать рассказ.
Хотите, верьте, хотите – нет, начал он тихим голосом, помешивая деревянной ложкой в котелке, и пробуя варево на «соль», но такой, значит, со мной случай приключился…
Он немного помолчал, подложил несколько веток в костёр и, закурив свою неизменную козью ножку, стал медленно, по-видимому, вспоминая события прошлых дней, или вновь переживая случившееся, рассказывать.
 Его украинская речь, перемежаемая русскими словами для большей нашей понятли-вости, так объяснил он нам - была певуча и красива.
Мы с папой всё прекрасно понимали, а мама – тем более. Она украинка – родилась в Никополе.
 Затаив дыхание и боясь пропустить хоть слово, я слушал старого солдата.
Я много раз слышал рассказы отца о войне. Он воевал в артиллерийском полку, имел звание капитана, но его рассказы, как-бы правильнее выразиться, были более скупыми, менее насыщенными подробностями, что в итоге так уменьшает красоту любого рассказа-воспоминания.
В них преобладала техническая сторона – калибр, азимут, горизонт, навесной огонь и другие, непонятные для моего разума слова. Поэтому, рассказ дяди Григория я слушал, как сказку, открыв рот от изумления, и с восторгом  ожидая  следующих  слов.  Да он  и  походил  на  чудесную  сказку.

                *     *     *
…Стояли мы, значит, в одном небольшом прусском городишке, вёл свой рассказ дядя Гриша, на отдыхе и, понимаете, расквартировали нас в старинном Рыцарском замке. Городишко – название я сейчас не могу выговорить, потому как я немецкому языку не обучен, располагался на невысокой горе, а замок – на самой вершине. Этот городок мы отбили у немцев дня два назад.
Так вот… нас оставили охранять замок, а заодно и отдохнуть. Вымотались мы за дни боёв до невозможности…
- Дядя Григорий! А, замок… взаправдашний? – перебил я его, любопытствуя. - Вы-сокий?
Мама шикнула на меня, и я замолк, а дядя Григорий, сделав пару затяжек из козьей ножки и выпустив дым из ноздрей, продолжил: «Разместились мы в большой комнате, в первом этаже. Комната огромная, квадратная – метров по двадцать каждая стена в длину, и все стены увешаны коврами и картинами, представляете?
На коврах развешаны кинжалы, сабли, ружья старинные. Всё искусно украшено затей-ливой резьбой и отделано золотом и серебром.
Портреты людей там тоже были, и здорово так нарисованы!
На них, по-видимому, вся родословная здешних хозяев выставлена была, чтобы, зна-чит, потомки не забывали об своих родственниках и перед другими хвастались.
Знаете, почти все они в париках до плеч, а на некоторых, шляпы с перьями…. А орденов то на них навешано, а медалей…, ну чистые генералиссимусы!
А на двух картинах, что висели поближе к выходу, сцены охоты с собаками…
Одно слово – красота! Как в музее!
Даа…, по-видимому, хозяева не успели всё это добро вывезти или спрятать, а может не захотели? Думали, наверное, ихняя доблестная армия не допустит нас сюда. Но мы быстро и упорно наступали - чувствовали, скоро войне конец, а фашисты-то  уже были на  последнем  издыхании.
Докурив козью ножку, он поднялся, ещё раз попробовал варево и, сказав – готово! – поставил котелок на землю, подальше от огня.
Мама достала чашки и ложки, нарезала хлеб, а дядя Гриша вытащил из своего ар-мейского мешка кусок сала, посыпанного крупной солью и красным перцем.
 Оно выглядело так аппетитно, так аппетитно, что у меня полный рот слюней набрался - я даже не успевал их глотать.
Дядя Григорий отрезал каждому по ломтю, а остальное, завернув в расшитое цветоч-ками полотенце, положил назад в вещевой мешок.
Когда пшённая каша и сало были съедены, стали пить чай.
Утолив голод, я с нетерпением стал посматривать на дядю Григория - я ждал продолжения рассказа! У меня от ожидания даже спина почему-то зачесалась…, или это у всех так?
Немного о чём-то поразмышляв, дядя Гриша собрался было продолжить свой рас-сказ, но папа, ну совершенно не вовремя по моему разумению, перебив его не начавшееся повествование, предложил  папиросу. Я, нетерпеливо ёрзая, ждал, пока они прикурят свои папиросы.
 Какое это мучение ждать продолжения интересного рассказа, и не мочь поторопить рассказчика!
 Наконец дядя Гриша, выкурив почти половину папиросы, задумчиво посмотрел на меня  и поинтересовался:
- Так на чём я остановился, хлопчик, не подскажешь?
- На замке…. На замке  и  на картинах!  –  быстренько,  чтобы  поторопить  его,  на-помнил  я.
Меня  очень  заинтересовал  дядин Гришин рассказ,  и  я  жаждал  услышать  его  продолжение.
Даа, так вот…, раздумчиво, медленно, возобновил он свой рассказ:
 Мы, никогда не видавшие такую красоту, стали с интересом всё это рассматривать и трогать руками, а некоторые из нас стали снимать оружие со стен и примерять на себя.
Нас было восемь человек – почти отделение. Все мы из разных деревень, разного роду-племени, и мы были любопытны, словно дети. Рассматривая портреты, я удивлялся мастерству художников, написавших их, и, кажется, даже цокал языком. Врать не буду - может это я «цокал» при другом случае, не помню.
Люди на портретах были, как живые, а один на портрете, мне наверно померещилось, даже пару раз моргнул.
Подумав, что это мне «показалось» после выпитой солдатской чарки пущенной по кругу, я сразу же выбросил это из головы, и постарался забыть. Зачем голову заморачивать пустым, решил я?
 Побродив по замку и налюбовавшись его красотами, мы постепенно угомонились и стали располагаться, кто как может, и где может, на ночлег.
Командир отделения приказал тушить свет и прекратить разговоры. «Всем   спать!»  –  строго повторил он.
Мы очень устали за прошедшие дни боёв, и предоставленный нам день отдыха – был заслуженной наградой за наш тяжёлый, ратный труд.
Спал я крепко, тяжёлых снов не видел, и никакие предчувствия вечером меня не томили.
Проснулся я сразу от ударившего в глаза света. Приподняв веки, я подумал, что у меня галлюцинация, и не сразу сообразил, что к чему.
Окружив нас плотным кольцом, с автоматами наизготовку, стояло десять-пятнадцать немецких солдат во главе с офицером. Один портрет  на  стене  отсутствовал,  а  на  его  месте  зиял  проём  открытой  двери - это я почему-то сразу заметил.
Офицер, очень похожий на одного из нарисованных на портретах, резким, коман-дирским голосом прокричал: «Aufshtain! – russische schvain!» И коверкая слова, по-русски, добавил: «Встьять собъяки!» А потом ещё, словно пролаял: «Hende hoh!».
  Кто-то из наших, медленно поднимаясь, проворчал: «Отдохнули! Мать твою!».
Над нашими головами ярко светила равнодушная ко всему происходящему в комнате,  хрустальная люстра.
Захваченные врасплох, да ещё спросонья, мы не успели схватиться за автоматы, и поэтому, хмуро поглядывая на немцев, вставали безоружными.
Краем глаза я заметил, как сержант неожиданным движением руки выхватил из ножен свой нож и резко метнул его в офицера. Скорее всего он попал – потому что раздался болезненный стон, и в то же мгновение прозвучала резкая, как удар хлыста, команда офицера: «Fojar!»   
Я этот лающий голос  никогда не забуду!
Словно десяток швейных машинок застрочили автоматы немцев. Какая-то пуля удари-ла меня по ноге – нога подкосилась, и я упал, потеряв от страшной боли сознание. Пришёл я в себя, когда кто-то снял с меня тяжесть, давившую на грудь.
Открыв глаза, первое, что я увидел - тело сержанта…, мёртвого. В него попали первые пули и, случайно, он своим телом закрыл меня.
 Так я получил своё  первое  лёгкое ранение.
Откуда взялись немцы? – посмотрел он на меня, догадавшись о моём не высказанном вопросе, и попытался объяснить: немцы всё то время, что мы находились в замке, прятались в потайном ходе за дверью, скрытой одним из портретов на стене, я так думаю.
 Наши часовые, услышав стрельбу, подняли тревогу – тревожная группа ворвалась в замок, но никого, кроме убитых, не увидела. Всё было на месте - комната была пуста, кроме нас конечно, и кто стрелял – неизвестно.
Я, придя в себя, указал им на портрет и сказал, что немцы, наверное, пришли оттуда, потому что я видел там открытый проём.
 Больше часа ушло, чтобы найти секрет открывания двери. Проверили подземный ход – в нём никого не было. Немцы ушли в неизвестном направлении. Куда ушли? Господь один знает.
Мы молчали, каждый из нас, наверное, думал о своём, я так считаю.
Папа, закурив новую папиросу, сказал: «Даа…, вам несказанно повезло, Григорий! Та-кое везение случается раз в жизни и то, не у всякого. И после небольшой паузы, добавил: «Значит, судьба не захотела, чтобы вы погибли. Для чего-то вы ещё были нужны ей».
Мне очень понравился рассказ дяди Гриши. Жаль только – наши не поймали немцев.
Я, разохотившись слушать, хотел уже попросить ещё что-нибудь рассказать интерес-ное, но дядя Григорий, посмотрев на небо, сказал: «Пора ехать!» 
 Мама стала собирать оставленную на время рассказа посуду, а он, слегка помахивая кнутом, пошёл к лошадям.

Глава вторая
 Вокруг был всё тот же хмурый, тревожный лес. Пристяжная лошадка всё также ле-нилась, лишь коренник добросовестно зарабатывал себе на пропитание.
Дядя Гриша почему-то хмурился, и в глазах у него, я иногда замечал, нет-нет, да проскальзывала тревога. Он, подозвав к себе папу, о чём-то долго с ним разговаривал.
Вернувшись к нам, папа сказал, что в этом районе пошаливают, не до конца вылов-ленные в лесах, бандеровцы, и что Григория это очень тревожит. Как бы нам не нарваться на них. Могут и расстрелять! - предупреждает он.
Мама, выслушав папу, тут же «завелась», как однажды сказал он ей, не при мне, конечно, я это нечаянно услышал.
- Я же говорила тебе, Вячеслав, ехай один – устроишься на працю, тогда и заберёшь нас! - громко, перемежая украинские и русские слова, и всё более распаляясь, заговорила она.
Она чуть ли не кричала: «Ещё и ребёнка везём с собой, на погибель!»
Папа, пытаясь её успокоить, всё повторял: «Перестань, Вера! Всё будет хорошо. Наконец – это только  предположение Григория. - Мне в «конторе» сказали  –  здесь тихо».
Постепенно мама перестала ругаться, и уже не так хмуро смотрела на папу. Но тре-вога, появившаяся в её глазах, не проходила.
До «Миста», так назвал наш конечный пункт дядя Гриша,  осталось, как он сказал - «трохи, ну, мабуть, киломэтрив пьять, а може мэньше».
Напуганный папиными словами, я внимательно всматривался в окружавший нас лес и кустарник, и всё ждал, когда же из кустов выскочат бородатые дяденьки-бандеровцы - и дождался на нашу голову!
Мама, потом, когда мы уже были в безопасности, мне шутя сказала: «Цэ ты, сынку, притягнув йх».
Впереди, метрах в ста пятидесяти, перегораживая колею, лежало дерево.
Папа, увидев его - побледнел, а мама прижала меня к себе одной рукой, а другой, прикрывая рот, наверное, чтобы не закричать, прошептала: «Ой, лышенько! Смертушка наша прыйшла!»
 Дядя Гриша, натянув вожжи и сказав «Тпру!», остановил лошадей.
На мой неискушённый взгляд, так он мог бы и не «тпрукать» лошадям. Дорога-то была перегорожена, и они сами бы остановились перед загорожей. Они же не кони-птицы какие-нибудь, чтобы  летать через поваленные деревья.
- Шо будэмо робыть? – спросил он у папы и как-бы у самого себя.
Посовещавшись несколько минут, они решили продолжить путь, надеясь на лучшее.
Разворачивать коней и телегу в обратную сторону, тем более в такой ситуации, не имело никакого  смысла. И ещё одно соображение имелось в запасе, а вдруг дерево само упало…  от  старости?  Между  папой и дядей Григорием завязался серьёзный разговор.
Мы не доехали метров около двадцати до поваленного дерева, как  из ближайших кустов вышел, держа в руках направленный на нас автомат, одетый в полувоенную форму, человек. На нём были солдатские шальвары, заправленные в кирзовые сапоги и тёмный, помятый пиджак поверх сатиновой, не первой свежести, рубашки, а на голове залихватски, набекрень, сидела военная фуражка, без звёздочки.
Лошади, дойдя до загорожи, остановились сами.
Бандеровец, а в этом я теперь совершенно не сомневался, картинно держа автомат перед собой, махнул рукой, и из леса вышли ещё двое – почти также одетые, и державшие в руках винтовки с облезлыми прикладами.
Мы с мамой сидели, ни живы, ни мертвы, и боялись даже пошевелиться - это я о себе. Но, в то же время меня разбирало сильное любопытство, и я во все глаза рассматривал их.
Вот они, оказывается, какие – бандиты! И совсем они не страшные, решил я, когда шок от их неожиданного появления у меня немного прошёл.
Бандеровцы подошли к телеге: заросшие щетиной лица; запах давно не мытых тел; и тяжёлый, какой-то затравленный, исподлобья, взгляд, так мне показалось. Такой взгляд я однажды видел у бездомной собаки, которую мы с мальчишками гоняли как-то.
Первый, который покартинистее, оглядел нас и, задержав на несколько секунд взгляд на маме, подошёл к дяде Грише, и стал с ним разговаривать.
- Дядько! Куды трапыш, кого вэзэш?
Он, искоса посматривая на маму и папу, спрашивал по-украински, а потом, ещё раз посмотрев на папу, добавил: «Докумэнт маешь, чи, ни? - А баба, та хлопэць, теж мають який-нито, докумэнт, чи тэж, нэ мають?»
- Який докумэнт? – встревожено заговорил дядя Григорий, - як шо справка из сильского Совету…? Так е! - Ось  вона, дывысь, сказал он, и полез рукой под фуфайку, чтобы достать  справку, наверное.
- Стий, дядько! – неожиданно приказал бандеровец. - Высунь свою граблюку назад! Та потыхэньку, добавил он, быстро отступив на один шаг от дяди Григория: - И обратившись к нам, показал автоматом на землю:
- Уси злазьтэ! Як шо нэ так, зразу стриляю! - Степан, возьмы йих на прицел, при-казал он другому бандеровцу, и добавил уже опять нам: «Злизэтэ, ось  тоди и  будэмо  балакать.
Тощий, словно щепка, долговязый бандеровец, не говоря ни слова, направил свою винтовку в нашу сторону, и угрожающе клацнул затвором.
 Вот тебе и «хорошие» дядечьки, снова испугался я.
…А ты, Мыкола, сказал предводитель третьему бандеровцу, провирь «кабриолету» - щегольнул он знанием лошадиного транспорта.
Мы с мамой послушно, но с опаской, слезли с телеги, и отошли  шага на два-три чуть в сторону. 
Пока Мыкола шарил в наших вещах на повозке, мама ругалась  на него за неаккурат-ность, и довела его таки до того, что он, наверное, не выдержав, гаркнул: «Цыц, стервозо! В том свити цацки, та платя - нэ трэба будэ!». Мама, словно споткнувшись на всём бегу, замолчала, и только лицо её пылало жаром от возмущения и женского бессилия.
Папа был бледен. Сжав кулаки так, что побелели костяшки пальцев, он не произнося ни слова, наблюдал за происходящим, и было видно, с каким трудом ему давалось это молчание.
Закончив осмотр вещей, и не найдя оружия, Мыкола забрал сало и остатки хлеба, прихватив заодно пару маминых красивых полотенец.
Видно было, мама что-то хотела сказать резкое, но взглянув на папу, промолчала, хотя и с видимым усилием.
 Я помню, с какой любовью и старанием она вышивала эти полотенца, сидя у плиты в бабушкином доме. Какое это было счастливое время, мельком подумал я и, с неослабевающим интересом продолжил наблюдать за всем происходящим вокруг меня.
Мне кажется, что я тогда еще не до конца понимал серьёзности нашего положения. Но когда главарь, плотоядно улыбаясь, подошёл к папе и маме, и сказал: «Зараз я буду робыть обыску!» – лицо у папы изменилось.
Вот тут я испугался! По-настоящему испугался! Сейчас должно что-то произойти, со страхом подумал я, и весь сжался от предчувствия чего-то страшного-страшного. С таким лицом, какое сделалось у папы, идут на всё, даже на смерть! Я об этом сам догадался, не-смотря на  свой  детский возраст и полное отсутствие жизненного опыта. Я даже не дога-дался, я  почувствовал, и слёзы страха стали  скапливаться в моих глазах.
 По-видимому, главарь это тоже почувствовал. На мгновение замерев, он неожиданно повернулся к дяде Грише и резко приказал ему: «Завэртай свий шарабан до лису! Бачиш колию! -  А вы геть за ним!» – повернулся к нам старший.
И обратившись к своим товарищам, строго приказал: «Мыкола, Степан, доглядайтэ за усима. Як що побигнуть – стриляйтэ! - Я пиду у пэрэд, а вы з конямы и заарэштованными гонить до  базы!»
Делать нечего. Повернув лошадей в просеку, последовали за главарём в самую глубь леса. Дядя Григорий вёл лошадей за повод, а мы шли за телегой под конвоем двух бандеровцев.
Метров через двести-двести пятьдесят, в лесу трудно определить расстояние, осо-бенно для меня, старший бандеровец свернул на какую-то тропинку и исчез в кустах.
Следовавшая за нами охрана, как только не стало возле них командира, повесив винтовки на плечо, закурила цигарки и завела неспешный разговор.
Папа, достав коробку папирос «Казбек», тоже хотел закурить, но второй охранник, не долговязый, крикнул грубым, пропитым голосом: «Дай сюды!» – протянул руку и выхватил папиросы.
По-видимому, Мыкола по какой-то непонятной для меня причине, был не в духе.
Не меняя порядка: дядя Гриша, лошади с повозкой, и мы со своими «сопровождаю-щими», следовали по лесу минут сорок. Я очень устал и стал спотыкаться. Мама, повернув голову к конвоирам, обратилась к  долговязому Степану с просьбой:
- Послухайтэ, люди добри! Нэхай хлопчик зализэ у бричку, а? Йому ж тяжко.
- Ничого йому нэ зробыця! – ответил Мыкола вместо Степана.
-  У вас  шо, своих дитэй нэма? - уговаривала их мама, - казна шо кажетэ!
- Иды, хлопчик, сидай, - разрешил Степан, махнув рукой в сторону повозки. - Мыкола, воно ж ще малэ, добавил он, повернувшись к товарищу.
Я, уцепившись за повозку, влез и блаженно растянулся на вещах. Ноги «гудели» от усталости, а лицо моё было мокрым от пота. Наслаждаясь отдыхом, я подумал: «А, совсем они не страшные – эти бандиты. Правда, если подумать хорошенько, то Мыкола - нехороший, злой. Но это, наверное, от голода…. Вишь, как на сало с хлебом набросились. У них, что, в лесу нет бабушки, чтобы галушки сварить?» 
Проехав ещё немного, мы перебрались через какую-то мелкую речушку и оказались у цели нашего затянувшегося передвижения, у «базы».
 Перед нами, на небольшой поляне окружённой густым лесом, расположились не-сколько, покрытых выгоревшим на солнце дёрном, землянок. У одной из них горел не-большой бездымный костёр, и оттуда доносился запах какого-то варева.
По-видимому, кем-то заранее предупреждённые, нас ожидали около двадцати-двадцати пяти бандеровцев – по-разному одетых и с различным оружием в руках.
Молодые и пожилые – все они были на одно лицо: усталые, угрюмые, а в глазах, об-ращённых в нашу сторону, проглядывалась обречённость.
 От таких людей ждать хорошего – напрасная трата времени, решил я, и постарался как можно плотнее вжаться в наши тюки, вжаться так плотно, чтобы стать совсем незаметным для постороннего любопытствующего взгляда.
Из середины этой разношёрстной толпы, в сопровождении нашего бывшего «старше-го», вышел бандеровец, одетый в кожаную куртку и с двумя наганами в кобурах.
Наши охранники заставили меня слезть с фуры и, подталкивая меня, папу и маму в спины, подвели к «кожаному», и приказали остановиться.  Дядю Григория они тоже не забыли.
Я прижался к маме, обхватив её руками.
- Кто такие, будете? – по-русски, но с украинским акцентом, спросил главарь, глядя на отца. - И, не дожидаясь ответа, продолжил: «Зачем пожаловали в наши Палестины?»
 Затем, опять не дожидаясь ответа, обратился к сопровождающим нас бандэровцам: «Обыскали задержанных?»
 Те, потупившись, промолчали. Вместо наших двух конвоиров ответил их старший, сказав, что они обыскали нас и повозку –  оружия не нашли.
-  Так,  кто  вы?  –  вновь  повернувшись  в  сторону папы, обратился главарь.
В разговор неожиданно вступил дядя Григорий, Он, показав на нас пальцем, по-украински, стал многословно объяснять (а я то думал, он молчун!), что мы дальние родственники его двоюродной тётки и, он везёт нас к себе в гости. Потом стал перечислять каких-то своих родственников в этом и других районах…
Совсем выдохшись и вспотев от страха за свою жизнь и, я думаю, за нашу тоже, ог-лядел окруживших нас бандитов.
…А можэ, после небольшой паузы добавил он, чоловик и його дружина найдуть у нас  яку нэбуть працю, та й зовсим залышатся тут.
 Из толпы раздался чей-то грубый голос: «Брэше, сучий сын! Цэ вин москалей вэзэ до   миста! Повисыть його та москалей!» В толпе дружно захохотали.
И тут случилось то, чего никто не ожидал!
Все опешили, я так думаю, от неожиданности.
- Повисыть нас?! – закричала в толпу мама. - Яки мы москали, га?! Вы тильки гляньтэ на того недоумка! Вин зовсим з глузду зйихав! – и такая ярость была в глазах и голосе моей   мамы, что вблизи стоявшие бандиты попятились от неё.
- Замовчь, скаженна жинка! – раздался голос нашего «старшего», - нехай твий чо-ловик шо нэбуть скаже, а то вин усэ мовчить, та мовчить, як той глухонемой.
Все обратили свои взоры на папу.
Он стоял бледный, но в нём не чувствовалось страха. Сжатые кулаки, да ходившие под кожей лица желваки, говорили о большом  нервном  напряжении, но  никак  не о  страхе перед  вооружённой разношёрстной толпой.
- Да, мы едем в этот город, чтобы жить и работать! – заговорил он, не повышая голоса и смотря в глаза тому, в кожанке. Я неплохой механик, и надеюсь, что мы обоснуемся здесь надолго. Григорий, мой бывший сослуживец и дальний родственник, пригласил нас к себе, пообещав работу. Надеюсь, вы меня поймёте? Я должен кормить и одевать семью…
 Он ещё что-то хотел сказать, но его перебил голос Степана. Он давно, негодующе посматривал на своих товарищей.
- Громадяне! Вы мэнэ знаетэ, шоб нэ сбрэхать, пивтора року, - и обведя всех суровым взглядом, спросил, - так, чи ни? Може я брэшу?
- То так, - соглашаясь, раздалось в ответ несколько голосов из разношёрстной толпы.
- Вы хоть едный раз чулы от мэнэ кривду? – снова спросил Степан и, не дожидаясь, что ответят его соратники, продолжил, - я знаю цю людыну ще з вийны. Вин мэнэ зовсим мабуть забув, а я помню! Я росказую це для того, шоб вы тэж зналы, яка вин добра людына. - Ця людына спасла мэнэ вид смэрти у жорстокому бою. Колы б нэ вин – нэ було б мэнэ сэрэд вас! Сгинув бы я, як та собака!
 Папа повернулся к говорившему эти слова Степану, долго и пристально всматри-вался в него, а потом неуверенно проговорил: «Неужели это ты, Степан? Ты очень изменился! Я бы тебя ни за что не узнал, не напомни ты мне прошлое. Как ты изменился Степан…»
Степан дождался, когда отец закончит говорить, и вновь повернувшись к главарю, продолжил: «Пан командир, отпустить йих! Нихай воны йидуть до миста. Цэ добри людыны. Та й с Гришей вы знайомы. Вин зла никому нэ зробыв, умолял он своего командира. – Будь ласка, пан командир, отпусты йих».
И опять смотря на главаря, с надеждой в голосе повторил: «Нехай соби йидуть до миста. Воны ж тут працювать будут».
Вокруг воцарилась тишина, можно было услышать дыхание рядом стоящих людей. Все молчали – ждали решения главаря. А я плакал от страха. Мне было очень страшно. Я боялся этих угрюмых, заросших волосами лиц, что так неприязненно, исподлобья, смотрели на нас.
Каждый брошенный на меня взгляд пугал до дрожи. И меня пугал лес, который окру-жал нас, и эти, как норы, землянки. Всё пугало меня!
 День клонился всё больше и больше к вечеру, а солнце опускалось всё ниже и ниже. И только его краешек, как-бы на мгновение, зацепившись за верхушки деревьев, чуть-чуть продолжал освещать поляну. А затем вокруг стало всё серым. Из глубины леса потянуло холодом и сыростью.
Все с нетерпением ждали решения главаря: мама с надеждой смотрела ему в лицо. А папа, взяв меня за руку, заглянул мне в глаза и тихо, чтобы никто другой не  услышал,  прошептал: «Главное  в  жизни,  сынок  –  ничего  не  бояться, понял!»
 Затянувшееся молчание прервало неожиданное, раздавшееся из глубины леса, ржа-ние лошади, и из просеки показался всадник. Он подскакал к главарю банды и, соскочив на землю, стал о чём-то шептать ему  на ухо.
Остальные бандиты насторожились.
Я замер в ожидании чего-то нехорошего, даже слёзы сами перестали литься из глаз.
Выслушав прибывшего всадника, главарь о чём-то поразмышлял, затем, повернулся в нашу сторону и, махнув рукой в сторону просеки, жёстко приказал: «Уезжайте! Немедленно!»  Затем, круто повернулся к своим бандитам, и пошёл в сторону землянки с костром перед входом.
Бандиты молчаливой толпой последовали за ним. И только Степан, проходя  поблизо-сти, прошептал: «Тикайтэ быстрише! Нэ поминайтэ лихом. - Прости мэнэ командир, так сложилось у мэнэ»
 Нас не пришлось долго уговаривать!
 Лошади всё ещё стояли не распряжённые, вероятно по забывчивости бандитов, и мы, быстро сев в повозку, не мешкая, пустились в обратный путь.
В просеке уже было темно, но дядя Гриша всё нахлёстывал и нахлёстывал лошадей, стараясь поскорее выбраться из лап такой близкой смерти.
А я, крепко ухватившись за борта фуры, шёпотом повторял сказанные папой слова: «Главное - не бояться! Главное - не бояться!»

---<<>>---