Случай на станции Арысь

               
               
                ... Но здесь произошло неожиданное
                и удивительное событие,
                память о котором до сих пор жива...
                (Повесть о Ходже Насреддине).   

 Семнадцатого, утром, часов в девять, мы переезжали по мосту через Волгу - Мать всех рек России. Мимо вагонного окна мелькали фермы железнодорожного моста, разделяя пейзаж на маленькие диапозитивы. Видно было, как вниз по течению, старательно крутя красными большими колёсами и пуская дым из белой с синей поперечной полосой, трубы, казавшийся маленьким на таком расстоянии, пароход тащил связку плотов.

   
Солнце, в этот день, начало палить с раннего утра (как-никак июль месяц). Мы ехали в плацкартном вагоне, битком набитом говорливыми пассажирами. Детишки, играя в пятнашки, бегали по всему вагону никого не слушая, налетая друг на друга, на взрослых и, даже чуть не сбили с ног проводницу, разносящую чай. Отовсюду раздавался то, детский плачь, то чей-то безудержный хохот, а вскоре послышалось пьяное:
                "Ой, ты Волга, мать родная…"
Ехать было тяжело, нам, во всяком случае. И вся тяжесть этой поездки, то есть связанные с ней неудобства, как говорила мама, лежит на совести папы, потому, что он не позаботился своевременно приобрести билеты на скорый поезд. Поэтому папа, видя мамину раздражительность, не спорил с ней, а только молчал и попивал чай.


 На мой, неискушённый в таких вопросах взгляд – это самая правильная позиция со стороны мужчины. Пусть себе вокруг бушует ураган слов, а ты помалкивай и попивай чаёк. А, когда словоизвержение выдохнется, выжди чуток и, пожалуйста, можешь  вести интеллигентный разговор в духе – я столько труда вложил чтобы… и тебя благосклонно выслушают.
Ближе к вечеру пересекли ещё одну крупную реку – Урал. Теперь поезд шёл по территории Казахстана. Наш поезд назывался почтовым. Я спросил у папы – почему почтовый? Хотя, я и сам давно догадался, почему – сразу за паровозом были прицеплены два почтовых вагона.


 Мы останавливались на каждом полустанке, иногда, даже посредине степи, пропуская встречные и обгоняющие нас пассажирские поезда и, больше, на мой взгляд, стояли, чем двигались. Стояли минут по двадцать-тридцать. От наскучившего всем безделья и однообразия пути, пассажиры выходили из вагонов и прогуливались вдоль поезда.
А вокруг степь, безоблачное небо и солнце. Изредка, очень высоко в небе, виделся летающий кругами орёл, высматривающий добычу…


Ночь тоже не давала отдыха – в вагоне было очень душно. Он за день накалялся так, что даже внутренние вагонные перегородки были горячими. Все вокруг, спали мокрые от пота и дышали открытым ртом, а ещё, не давая спать, то тут, то там по всему вагону раздавались то чей-то натужный кашель, то кто-то храпел так, что становилось страшно и, всё время, постоянное ночное бормотание. Как тут уснёшь?..


Давно, позади, осталось Аральское море с его обилием, на каждой станции и полустанке торговок, в цветастых платьях и белых тюрбанах. Они выходили к каждому проходящему пассажирскому поезду – одни вяленную и свежую рыбу, айран и кумыс, другие – горячие, круто наперчённые манты или казахские лепёшки и курт.


Мальчишки, все чумазые и загорелые до черноты, в разноцветных тюбетейках на стриженных под «ноль» головах, бегали вдоль состава с вёдрами и бидонами, полной холодной колодезной воды. Кружка воды – от трёх до пяти копеек. Даже пятилетние девчонки и мальчишки, таща тяжёлое ведро, вдвоём, предлагали купить «Су».
Поезд останавливался и пассажиры, выскакивая из вагонов, сразу попадали в «объятия», галдящей на разных языках, толпы. Некоторые торговки бегали от вагона к вагону и предлагали, выглядывающим из окон вагона пассажирам, свой товар.
Было шумно и жарко и это было лето то ли 1947, то ли 1948 года.

                * * *
Мы часто переезжали из одной республики в другую, с юга на север и с запада на восток. Такая работа была у отца. Я очень любил его и восхищался. Одетый в военную форму – зелёная гимнастёрка или китель, застёгнутый на все пуговицы, тёмно-синие галифе и хромовые сапоги со скрипом, перетянутый портупеей, темноглазый и стройный, он выглядел очень мужественно.
Я не в него. Я в маму и её родню. У меня мамины серо-голубые глаза тёмно-русые волосы на голове и ходить так, как ходит отец – печатая шаг, я не умею. Отец часто делал мне замечание. Он говорил: "При ходьбе не шаркай ногами, ты же не девяностолетний дед и, никогда, слышишь сынок, никогда не держи руки в карманах! Ты же не урка из подворотни!"
В принципе, у нас всегда было чемоданное настроение. Сейчас мы ехали в Текели. Мы с братом, отлёживая бока от скуки, валялись на верхней полке вагона и рассматривали, наплывающий навстречу поезду, пейзаж.


 Степи, степи. Изредка, то там, то тут, неожиданно закручивался вихрь, неся тучу пыли, перекати-поле и всё, что попадалось ему на пути. Иногда он пересекал путь поезду и, остановившись на мгновение на рельсах, как бы ожидая его, вдруг срывался и, как ретивый жеребёнок,  уносился вскачь.
Часто встречались верблюды и ослики. Любопытно было видеть, как маленького росточка ослик с тоненькими ножками, вёз на себе огромную копну сена или верхом на нём ехал громоздкий человек, в цветном толстом халате и тюбетейке.
Однажды, на каком-то полустанке, мальчишка, сидя верхом на верблюде, решил устроить гонки с паровозом. Ну, куда ему было тягаться с железным конём, гремящим железом и изрыгающим клубы дыма и пара. Проиграв соревнование, он радостно засмеялся и умчался в  жаркую даль степи, где как волшебное марево, шевелился воздух.
Под стук колёс мы засыпали, под стук колёс мы вставали на следующий день. Так проходил день за днём.


И вот, наконец-то, настал день, когда наш поезд, замедляя ход и подавая гудки, подошёл к какой-то станции. Папа сказал, что здесь у нас пересадка на другой поезд. Я не очень хорошо запомнил само здание вокзала. Запомнилось только – одноэтажное белое здание с небольшими окнами, выступающий на перрон выходной тамбур и надпись на фронтоне – «АРЫСЬ».
 Поезд, на котором нам нужно было ехать дальше, уходил ближе к вечеру, а сейчас перронные часы показывали два часа и сорок семь минут. Отец с мамой разместили нас – меня с братом, бабушку и все наши вещи в углу, между выходным тамбуром и стеной здания вокзала.
Сложив вещи в кучу и загородив их двумя чемоданами, отец приказал нам сесть на них, никуда не отлучаться и ворон не ловить, то есть, в переводе на понятный мне с братом язык - смотреть в оба.


 Оставив бабушку, старшей - в нашей небольшой, но ответственной группе (не могли же они, в конце-концов, такое серьёзное дело, как охрана нашего семейного добра, доверить таким несерьёзным людям, как мы с братом), наверное, решили они, и пошли закомпостировать билеты.
 Но, мы то, с братишкой сразу поняли, почему это бабушку назначили старшей по команде. Понятное дело – чтобы присматривать за нами.
Мы сидели на чемоданах и таращили глаза на всё, что вокруг нас происходило.
По железнодорожным путям, а их на станции было несколько, туда и сюда, окутанный то дымом, то паром, посвистывая и погукивая, бегал маневровый паровозик «кукушка». Он подхватывал вагоны, по одному, а то и по два-три, то увозил их куда-то, то сцеплял друг с другом, перетаскивая с одного пути на другой.


 Он трудился, как пчёлка и на наших глазах, из отдельных вагонов, гружённых песком, углём, досками, какими-то ящиками, составлял целые поезда. Потом к ним подкатывал огромный чёрный паровозище и увозил куда-то за горизонт, в другие города и республики.
Это было так захватывающе интересно, что мы, совершенно обо всём позабыли и, так увлеклись наблюдением за паровозиком, что, даже не обратили внимания  на подошедший к перрону пассажирский поезд.
И, лишь когда он, как рассерженный гусь, зашипев тормозами и полязгав буферами, остановился, как раз напротив нас, закрыв весь обзор, вот, только тогда мы перевели взгляд на него.


Проводницы вагонов открыли двери.
На перроне уже давно толпились уезжающие, провожающие и встречающие. И, почему это мы раньше их не замечали? – подумал я. И, тут, как стрельнёт в голове фейерверком - так ведь люди есть везде, их много, а вот паровозов, да ещё таких маленьких – раз-два и обчёлся.
Успокоив свою совесть таким рассуждением, я стал наблюдать за пассажирами.
Оказывается здесь, на перроне, тоже происходило  много чего интересного.
Кто-то спрашивал – где остановился седьмой вагон, кто-то прощался с родными и друзьями. Всюду раздавался говор. Слышно было, как, кто-то, плачущим голосом всё повторял: "Ванечка! Ванечка! – Как же я без тебя?" А, с другой стороны доносилось: "Коля! Билеты не потерял? - Смотри у меня, уши оборву!.."


Уезжающие, похватав сумки, чемоданы и мешки, сталкиваясь и натыкаясь, друг на друга, бегали по перрону вдоль поезда, надеясь в этой толчее, быстрее остальных попасть к своему вагону и, главное, угадать, где же он остановился? Провожающие следовали за ними, создавая ещё большую толчею и неразбериху.
Такую картину или, очень похожую на неё, можно увидеть на любом вокзале, большом или маленьком – роли не играет.
Папы с мамой всё ещё не было. Мы, раскрыв рты, наблюдали за происходящей вокруг нас кутерьмой и совершенно забыли о наших обязанностях.
Бабушка тоже была далеко от мира сего. Она читала какой-то захватывающий роман и так увлеклась происходящими в книге событиями, что даже забыла о своей привычке – почёсывать нос.


Наконец поезд поглотил, как кит макрель, уезжающих, выплюнул из своего чрева провожающих и, загудев, пополз, как гусеница, от станции.
Провожающие, оказавшись вновь на перроне, стоя напротив вагонных окон, докрикивали последние: "Прощай!" Или… "Не забывай писать!"
Медленно, набирая скорость, как будто готовясь к длительному марафону, поезд покидал вокзал. Постепенно перрон стал пустеть и очень хорошо было видно, как вагоны, один за другим, всё быстрее и быстрее проплывают мимо нас. Из окон вагонов выглядывали уезжающие, махали на прощанье рукой и, ещё что-то писали в воздухе пальцами. Некоторые опоздавшие пассажиры на ходу вскакивали на подножки вагонов.


И вот, наконец, показался последний вагон с тормозной площадкой и красным фонарём на кронштейне. За ним бежали, пытаясь догнать, два отставших пассажира. У одного из них в руках был зелёный армейский вещевой мешок, ну, точь в точь, как наш. Мы в таком мешке держали сухари и сало. Мало ли, что может случиться в дороге, говорила мама собирая его, а с таким, не портящимся от времени продуктом, можно день-два продержаться.
Увидев двух отставших от поезда пассажиров, бабушка отвлеклась от книги и принялась просить Бога, помочь им. Мы, с братом, тоже переживали за них. Наконец, одному из них, удалось ухватиться за поручни, убегающего от них вагона и подать руку своему товарищу. Оба поднялись на заднюю тормозную площадку.
Уфф! Не знаю, как кто, а я так переживал за них, так переживал, что, по-моему, даже дышать перестал.
Паровоз ещё раз подал гудок, как бы прощаясь со станцией, городом и нами.


 Облегчённо вздохнув, мы стали наблюдать за происходящим дальше. Бабушка, сотворя молитву Николаю Угоднику, поблагодарила его за помощь, чуть не отставшим от поезда пассажирам, вновь принялась за свой роман.
Через некоторое время пришли и мама с папой. Выстояв немалое время в очереди, они закомпостировали билеты на нужный нам поезд.


До его прихода оставался ещё час и мы, решили перекусить. Доставая сумку с продуктами, мама обратила внимание на отсутствие вещевого мешка с сухарями. На строгий допрос, учиненный мамой, мы с братом, только хлопали глазами, а бабушка разводила руками. В конце-концов, сопоставив факты, мы ужаснулись от догадки, куда подевался наш рюкзак.
Рассказали: как переживали за отставших пассажиров; как бабушка молилась Николаю Угоднику и, что наш рюкзак, в настоящее время, едет совсем в другую сторону, чем надо.
Выслушав наш сбивчивый рассказ, папа с мамой вначале нахмурились, а потом, первым папа, а за ним и мама, весело расхохотались…
Мы с братишкой, избежав полагающейся нам, серьёзной взбучки за ротозейство, тоже стали смеяться, а бабушка, прыская в сухонький кулачок, всё повторяла: "Ах, ироды! Ах, ироды!"

                --""--