Глава 6. Покой и воля

   "Гнев, богиня, воспой Ахиллеса Пелеева сына"
                Гомер, "Илиада"

Все произошло настолько быстро, что никто не успел этого осознать. Светлана покинула Станислава, должно быть, бесповоротно, причем в силу известных причин она едва ли вернула бы к нему еще раз. Станислав, оставшись в одиночестве в квартире друга, неизвестно куда запропастившегося, слегка пригорюнился. Обижать человека в его планы не входило, даже если этим человеком была женщина. Он не был коварным искусителем, как Файн, и никогда не разбивал сердца женщинам, но время от времени с ним случалось то, что, пожалуй, случается со всяким мужчиной: он становится жертвой своего же обаяния. Влюбляются в него, а он не в силах ответить взаимностью. Роковая печаль индивидуальности. Журов имел обыкновение садится на стол и глядеть в потолок, когда ему становилось противно от самого себя - такая ситуация настала именно в этот момент. Он презирал себя, исполнялся обидой на нерадивую натуру, в общем, в восторге от поступка не пребывал. Гомерический хохот, которым Журов поставил жирную точку в своих малопривлекательных отношениях, сменился праведной самокритичностью. Он мнил себя жалким и уязвимым, как какая-то посредственность, не способная наплевать на свои чувства и пребывать в сверхчеловеческом статусе. Потолок, на который он устремил свой взгляд, стоически выдерживал паузу, ничего не отвечая. Наконец, Станислав закричал - громко и так, чтобы его услышали соседи, намеренно. Он слез со стола и двинулся в ванну, чтобы привести себя в порядок, но по дороге, в коридоре, заметил яблоко, лежавшее на тумбочке и, судя по всему, оставленное ушедшей музой для него. «Ох уж это яблоко, - думал он, - ты попортило мне жизнь. Сначала связало, а затем навечно развязало. Все несчастья из-за тебя». Во время того, как Журов думал, его лицо отражало исключительно отчаяние и оставленность. Бросил не он, а бросили его, причем совершенно не ясно кто - Судьба или Бог.

Удобная ситуация для победоносной атаки побудила Ветрова начать действовать. Файна все еще не было, и каждая новая минута не добавляла ясности - а будет ли вообще? Заметив, что из подъезда выходит Светлана, Дмитрий, все еще пребывающий не в самом лучшем тонусе, но тем не менее значительно протрезвевший по сравнению с несколькими часами ранее, принял скоропалительное решение застать Журова врасплох. Превратность случая да и только. Исполнившись обидой или в силу иных обстоятельств, Светлана прошла возле Ветрова и кинула мимолетную фразу: «7 этаж». Она понимала, что последует за ее поступком, но за последствия отнюдь не переживала. Конец настал неизбежно. И символом этого конца стало яблоко, которое она оставила на тумбочке возле входной двери.

- Ну, здравствуй, - сказал с порога Ветров, взломав дверь и увидев сидящего на кухне Журова и подавленно жующего яблоко, - Вот мы и пересеклись.
- Да, случайно совпадение. - дрожащим голосом отшутился Станислав, отчаявшись найти выход из неприглядного положения.
Ветров уронил взгляд на пол: кругом валялись крошки, бардак проявлялся в каждом квадратном метре, а рваные носки Станислава только добавляли гармонии в причудливую картину профессорской кухни. Журов даже не успел толком одеться, он сидел в трусах и рубашке, накинутой на голое тело и, ссутулившись от плохих предчувствий, принял позу робкого мыслителя - словно всеми своими мыслями он летал в других мирах, но делал это несколько податливо и с чьего-то позволения.
- Ты, Журов, молодец, - начал Ветров, запинаясь на каждой второй гласной. Видимо, здравомыслие еще овладело им, - Молодец, еще тот молодец. Но я тебя раскусил. И даму твою раскусил. И всех вас раскусил.
- Хочешь яблоко? - пролепетал Журов и улыбнулся, - Может, и его раскусишь?
- Ты меня не заболтаешь, Журов, хотя таланта тебе не занимать. Ты знаешь, что такое фортуна?
Ветров задал вопрос и непоколебимо встал возле стены, плавно доставая ножик из кармана. В отличие от своего нерадивого напарника он подготовился основательно - как материально, так и психологически. В решительности Дмитрия можно было не сомневаться, и только время в данной ситуации представлялось Станиславу истинным спасителем. Он его и тянул.
- Фортуна? Ну как бы так сказать, - Журов говорил медленно, следя за движениями Ветрова. И пока они не угрожали, можно было хладнокровно о чем-либо рассуждать, - Фортуна - это прихоть высшей силы. Вы так не находите?
- Друг мой, давным-давно жил такой отшельник по имени Антоний. Он намеренно ушел в Египетскую пустыню, дабы не искушать грешников своим присутствием среди них. Святой Антоний прошел множество искушений, справился со своими человеческими инстинктами, преодолел себя. И все это во имя Бога, Статик. Во имя высшего закона.
Попав в ловушку, Журов догадывался, что оказался в ситуации полного замешательства: отвечать было делом бессмысленным, но и не отвечать выглядело как-то беспардонно.
- Я вижу, что вы любите религиозные истории?
- Просто я стараюсь жить по совести, - инфернальным голосом изрекал Ветров поглаживая острие ножа, - А по совести, значит, так, как жили самые доблестные люди прошлого. Журов, ты не такой, Ты забыл о всех правилах приличия. Ты увел девушку у своего друга и будешь за это бит.
- Вот как? - досадовал Журов.
- Я все устроил так, как хотел, - отчего-то начал исповедоваться Ветров, как убийца в конце самого дешевого американского детектива, - Тебя не взяли на работу, потому что я попросил этого не делать, и твой отдых в Петербурге сорвался. Я знаю, что ты приезжал к себе на работу в Москве, но тебя уволили по моей просьбе. Все, что происходит с тобой, Журов, в последние дни - это вереница несчастий, насланных мной. Все это говорит об одном: твои счастливые дни подходят к концу, пора паковать чемоданы, Журов. Пора.
Журов презрительно посмотрел на Ветрова, который в эту секунду казался выше обычного и вызывал непередаваемый ужас, и вспомнил те события, что произошли в его жизни совсем недавно. Это действительно была волна несчастий: быстротечная любовь, если ее вообще можно было назвать любовью, яблоки от лукавого, переезд из суетного ада в тихое чистилище и обратно, и все преследующие его на этом пути неудачи. Да, Ветров не обманывал, он действительно, стоя прямо перед Журовым, олицетворял в своем лице житейскую справедливость, его уста источали не столько правду, сколько прозорливую очевидность.
- Неизбежность неизбежна, - подвел итог беседе Дмитрий и улыбнулся. Не трудно было догадаться, что следующим его действием должно было стать нападение, если бы в очередной раз не вмешался бы прихотливый случай. У Ветрова зазвонил телефон в самый неподходящий момент. Впрочем, в ситуации, когда жертве некуда было бежать и расправа являлась лишь вопросом времени, Дмитрий мог поднять трубку без нежелательных последствий.
- Да, я слушаю.
- Дима? Это Анатолий. Привет.
- Где тебя носит, черт возьми? - вышел из себя Ветров. И он еще смел звонить ему в такой-то момент. Ветров пребывал в неистовстве.
- Дима. Я попал в передрягу.
- Что еще случилось?
- Выйди на лестничную площадку.
- Что?
Но не успел обронить последнее слово Ветров, как голос Файна немедленно пропал. Звонок оборвался. Ветров негодовал. Мало того, что Анатолий запорол порученное им дело, так еще и отсрочивал роковую расправу. Ветров подошел к двери. В силу его мыслительных способностей, которые никогда не оставляли его, он на всякий случай перестраховался и посмотрел в глазок, но из-за непроходящего наркотического опьянения он делал это без особого старания и чуткости. Через глазок он увидел лишь длинный коридор и грязные перила, которые, кажется, с самого своего появления на свет были грязными, поскольку чистыми их видели разве что раз в жизни. Открыв дверь, Ветров вышел на площадку и предсказуемо попал в руки служителей закона. Они все это время поджидали его здесь. «Мы взяли его», «Он наш» - раздавались торжествующие крики. В этой толкучке - а полицейских, надо сказать, было много, - затерялся и Файн, повязанный этим утром. С легкой руки лихого профессора Рогова Анатолия задержали прямо в баре. Рогов поступил чрезвычайно умно: под предлогом выхода в туалет, он выбежал на улицу и позвонил в соответствующие органы, которые не заставили себя ждать. А дальше - принцип домино, поймали одного, глядишь, поймают и сообщника, что вскоре и произошло с ничего не подозревавшим Ветровым. Его задержали так быстро, что он сам ничего не понял - во сне это происходит или наяву. Ветров был вне себя, а Файн сочувственно глядел, как его уводили - видимо, далеко и надолго. Через минуту площадка опустела, а соседи, любопытно взиравшие на происходящее через глазки в своих дверях, разошлись по личным незначительным делам.
За внезапностью происходящего Журов наблюдал робко и без особых эмоций. Сегодняшний день и так был полон резких поворотов судьбы, что теперь его уже ничего не изумляло. Он смирился со всем, что происходило вокруг, как Сизиф, кативший камень в гору, смирился с покорностью древнегреческого героя, принимавшего свою участь стоически.

Между тем, дверь была открыта. Из внешнего мира, который находился там, за дверью, отделявшей комфортное заключение от непредсказуемого произвола, доносились почти неслышные звуки: какие-то скрипы, шорохи, колебания. Оттуда дух слабый ветер, который, залетая в коридор, оставлял печать своего присутствия на колыхающихся вещах, лежавших повсюду благодаря профессорской небрежности. Еще несколько минут назад здесь шумели и рвали глотки, а сейчас все отдавало покинутостью. Создавалось ощущение, будто преступники - Файн и Ветров - ценились дороже, чем простые штатные люди как Журов. За преступников бьются, их ищут и преследуют, их боятся и от них убегают, им дают задания, их уважают. А с простых людей и взять-то нечего. Даже новая работа, и та канула в небытие. Журов впал в уныние и тоску и покрылся красными пятнами печали. Эта история должна была закончиться. И закончилась, должно быть, предсказуемо. Добро победило зло. Так почему же на душе так было гадко? Быть может, оттого, что еще не ясно было где зло, а где добро? И бывают ли на самом деле в жизни четкая граница между этими понятиями? Зачем быть добрым, если так или иначе тебя оставят томиться одному, никому не нужному?

- А, вот ты где, - вскрикнул профессор Рогов, зайдя в квартиру. Он выглядел очень бодро и свежо, словно сделал в своей жизни что-то важное, - Журов, ты в себе? Что молчишь? Мы их задержали.
- Это твоих рук дело, да?
- Я позвонил вовремя в полицию, как только разузнал, что эти негодяи замышляют. Ты представляешь, с одним из них я пересекся на улице и даже некоторое время по-дружески общался.
- Языковые практики?
- Что?
- Ты проверял на нем свои языковые теории, что ли? И каково тебе - общаться с преступником? Вероятно, совсем другой язык, чем у простого человека. - Журов старался сказать это с иронией, но неудачно. Он все еще пребывал в шоке от произошедшего. Рогов воспринял его сентенцию вполне серьезно.
- Знаешь ли, Станислав, я как-то даже не задумался. А вот теперь вспоминаю и вынужден признать: да, они говорят абсолютно на ином диалекте. Решительность отражается в языке. Как бы тебе сказать. Как часто ты используешь по жизни глаголы агрессивного действия? Зажать, сдавить, наступить, рвануть и так далее... Едва ли так часто мы используем в речи эти глаголы. Факт.

Рассуждения доброго друга и наставника в прошлом показались Журову настолько наивными, что вывели его из затянувшегося ступора. Нет ничего более эффективней, чем доза юмора, разъедающего бетонные стенки уныния. Пока профессор продолжал разглагольствовать, как-то отстраненно и беззаботно, Станислав встал из-за стола и огляделся. В глаза поначалу бросился бесхозный холодильник, затем допотопная плита, на которой поселились пауки, и наконец огрызок яблока, лежавшего на столе возле немытой чашки. Нога женщины сюда не ступала. Вернее, ступала совсем недавно, и тем не менее напрасно.
- Света... - горестно вымолвил Журов и схватился за лицо.
- ...И все эти языковые средства, которыми пользуются данные, с позволения сказать, люди, суть ловушки, с помощью которых они отвлекают твое внимание и... Да что с тобой? - недоуменно спросил Владимир Рогов, наконец-то обратив внимание на своего товарища, - Тебе принести холодной воды? Или еще чего-нибудь? Все кончено. Этих ублюдков отправят в соответствующие места.
- Да я не о том томлюсь. - Жеманно зевнул Журов, что говорило прежде всего о том, что его хрупкий внутренний мир начинал стремительно цементироваться. Станислав начинал шутить, и это являлось, пожалуй, ключевым показателем его здоровья.
- А что же тогда?
- Я не знаю как это сказать. Я - сволочь. Откровенная сволочь. Скот обыкновенный. Вид такой. Вид, обреченный на жизнь, тогда как место ему в аду. Гореть и плавиться. Плавиться и гореть.
- Ты себя напрасно клеймишь. Ты того не заслуживаешь.
- Рогов, скажи мне, с точки зрения твоей философии языка слово «жертва» какого свойства?
- Не понимаю, что ты требуешь от меня.
- Ну «жертва». Она - плохая, хорошая, добрая или злая?
- Если анализировать это слово с аксиологической точки зрения, то мне представляется ответ очевидным. Жертва - это страдательное слово, а страдающий не может быть обременен негативными коннотациями. Иными словами, жертве человек сочувствует, - стало быть, испытывает симпатию.
- Вот я по этому поводу и горюю... - развел руками Журов и устало вздохнул.
- По какому «по этому»?
- В ситуации, когда есть убийца и жертва, мы сочувствуем жертве. Это само собой разумеется. Однако вот загадка - а что если убийца гораздо нравственнее жертвы? Что если убийца вел правильную жизнь, старался быть кротким и добродетельным и что всего лишь в силу непредвиденных обстоятельств он стал убийцей? А жертва - она вела ужасную жизнь, которую никому не пожелаешь.
- Я вот что тебе скажу, Журов, - с видом наставника выпрямился Рогов, - Все это сказки, и не забивай ими себе голову. Не бывает таких обстоятельств, которые требовали бы радикальных мер. Не бывает. И не надо мне ссылаться на Раскольникова - его обстоятельства так же были не такими уж и вынужденными. В его ситуации нужно было перестать себя мнить Наполеоном и попытаться заработать деньги честным трудом.
- Из твоих уст - простого бедного профессора - смешно это слышать.
- Каждому нужно столько, чтобы не чувствовать себя бедным. Я не чувствую, и в этом моя свобода. Слушай, Журов, стать преступником может побудить только прогнившая совесть, чистая - никогда за это не возьмется.
- «Обстоятельства» - это всего лишь повод?
- Точно, именно повод. И они возникают только у убийц.
- Тогда почему же и у жертв возникают эти обстоятельства? Почему им по жизни не везет?
- Мы с тобой шаг за шагом теряемся в абстракциях. Есть конкретный пример?
Открыв уже было рот, Журов быстро себя заставил замолчать: о себе ему говорить не хотелось. Как раз-таки абстрактный характер разговора - наиболее удобный для него - полностью устраивал, а на конкретные примеры переходить желания не было. Журов пожал руку Рогову и сказал:
- А, впрочем, ладно, нет никаких примеров. Да и заболтались мы с тобой.
- А где Светлана? - огляделся Рогов.
- Ушла.
- Испугалась убийц?
- Единственным убийцей в этой ситуации был я. Убийцей наших отношений.
Рогов не понял что имел в виду Журов и лишь сострадательно похлопал по плечу друга.
- Ничего, не переживай. Все наладится. Главное, что беда миновала, можно расслабиться.
Профессор оставил Журова, пойдя заниматься своими делами. Станислав, собрав свои вещи, безмолвно удалился на улицу. Шел он размеренно и бездумно, не замечая никого вокруг. Он вышел из подъезда, обогнул улицу и направился вдоль дороги. Мимо него проходили случайные люди, но все они живо не волновали Журова: они как бы подпирали его существование, являлись декорацией без своего божественного предназначения. Все эти люди выпадали из наскоро сложившейся причудливой диалектики жертвы и убийцы, они задвигались как ненужный элемент.
- Странный малый, - пробурчал мимо проходивший Джек, держа в руке бутылку пива. Журова он не знал, но весь его печальный вид как-то таинственно приковывал к себе всеобщее внимание. Даже солнце, которое, как известно, греет всех и везде, в эту секунду, казалось, освещало только Станислава, словно подчеркивая его значимость, - Странный, странный, - продолжал Джек, делая глоток за глотком. Он направлялся к Рогову, который давеча пригласил его к себе. Удивительно или нет, но после той ночи они стали хорошими друзьями. Судьба наградила их по заслугам, ибо она награждает простых людей дружбой, а исключительных - одиночеством. Журов относился к последним, хотя никогда и не мечтал стать персонажем своего романа.

Прошло несколько недель, а то и месяц. На улице распогодилось, из окна электрички, на которой ехал Станислав, открывался живописный вид на выразительные русские просторы. Станислав был весел и пребывал в наилучшем расположении духа. Он держал в одной руке мандарин, а второй его очищал. С того злосчастного дня прошло достаточно времени, чтобы забыть все плохое - Журов наконец сменил свою работу и устроился учителем в школе, причем, надо отдать должное, учителем хорошим и видным. Читал он лекции по русской и зарубежной литературе, впрочем, с некоторыми поправками: из курса английской литературы Байрон был прихотливо выброшен без объяснения причин. И только лишь Журов знал подлинную причину: зачем читать детям то, чего им сложно понять в действительности? Философию Байрона, философию Дон Жуана - кто ж ее поймет в таком-то возрасте? Это мировоззрение невозможно понять, не прожив с ним и дня. Понимая это, Станислав отказался от мысли преподавать Байрона, но причину никому не разглашал. Слишком уж близко проблематика великого английского поэта трогала его, буквально проходило трещиной сквозь его сердце.

Выйдя из вагона на необходимой станции и глубокомысленно почесав свой затылок, Журов остановился в замешательстве. Ему не хотелось идти к Какулии, хотя он ему и обещал. Они списались на днях, и Лев поклялся своим авторитетом в известной среде не трогать Журова и настоял на том, чтобы его обидчик - к слову, прощенный обидчик, - наведался на дачу. Журов был уже близко, вышел на положенной станции, пути назад растворились с последним поездом, оставалось только одно: взяв волю в кулак, идти. Журов доверял Какулии: если тот сказал, что не тронет, стало быть, не тронет, однако желания идти к нему оттого не прирастало. Он вдохнул свежего дачного воздуха, не того, к какому он привык в злачной столице, и постоял еще некоторое время. В эти золотые мгновения он наслаждался жизнью, цеплялся за нее, едва ли не царапая. Должно быть, только в этот неуловимый миг можно почувствовать подлинный вкус наслаждения - не приходящего и не ушедшего, а сиюминутного, почти что мимолетного, но схваченного во времени. Эти непередаваемые ощущения он испытал в последний раз, когда навещал Какулию, но результат встречи, к сожалению, только огорчил его. Теперь же повториться известные события просто не могли, и, пожалуй, только эта мысль побудила его вышагнуть из объятий наслаждений, вогнавших его в бездействие.

- Ну здравствуй, Станислав, - ритмично произнес Какулия с порога, заметив вдалеке направляющегося к нему Журова, - Вижу, ты пребываешь в недурном настроении. Завидую!
- Полно тебе, Лева, - почти шепотом ответил Журов и громко добавил, - Приветствую тебя. Хорошо выглядишь. Впрочем, как всегда.
- Заходи, будь моим гостем. Я обещаю, что буду предельно учтив перед тобой, Журов. И это невзирая на то, что между нами произошло.
Какулия дружелюбно моргнул, что означало: все в порядке, я не в обиде на тебя. Тем не менее Журову от этого менее тревожно не становилось, хотя и на внешнем его облике это никак не сказалось. Улыбка с его сияющих уст так и не сходила до конца встречи.
Они зашли в дом и сразу направились в зал, где Какулия чувствовал себя наиболее уютно. Своими внушительными размерами зал напоминал ему самого себя. Большой, гордый, неприступный, независимый и, страшно сказать, наводящий ужас. Да, Какулию боялись многие, и вряд ли бы кто-нибудь, помимо Журова, после произошедшего решился бы к нему прийти. Мгновенно бы пала чья-нибудь голова. И свершилось бы это прямо здесь - в большом коренастом зале, где ютились силы ужаса и страха.

Впрочем, Журов если и робел, то робел героически, достойно настоящего революционера, судьба которого своенравно привела его на эшафот. Помирать он не хотел, и даже если бы случилась схватка, он бы в нее вступил, однако неизбежность, как говорил один из обреченных убийц, неизбежна, так что «будь что будет», - подумал Журов.
- Ну что, Станислав, садись, - он показал ему рукой на мягкий диван, а сам сел в комфортное кресло, предварительно сняв штаны. В трусах он казался еще ужаснее, - Ничего не хочешь? Еды, например? Воды?
- Может быть, водочки? - ошарашил Журов.
- Водочки? Ну, пожалуй, давай. Почему бы и нет? - Он повернул голову в противоположную сторону и громко закричал, - Света! Принеси водки! Света! Слышишь меня? Света! Водка нужна.

В комнате стало темно. Очевидно, солнце зашло за горизонт. Послышались шаги. Сначала еле различаемые, а затем все усиливающиеся и усиливающиеся. Открылась дверь, и в зал кроткими шагами зашла Светлана. Она выглядела так же, как и в первый раз, когда они познакомились с Журовым. Черные длинные волосы, небрежно спадающие на плечи, томный взгляд, мягкая улыбка, - в общем, все то, что причудливым образом исчезло, когда она стала принадлежать ему. Или все-таки не исчезло, а просто Станислав перестал это замечать?
- Что ты кричишь? - обратилась она к Какулии и посмотрела на Журова. Испуг в ее глазах не проявился. Видимо, она знала об этой встрече.
- Дорогая, мы с моим другом Станиславом хотим выпить водки, - и Лев демонстративно схватил девушку за талию, словно показывая кому все-таки принадлежит она. Журов глазом не моргнул, - Дорогая, принеси-ка нам холодненькой, хорошо?
- А закусывать будете?
- Да не знаю даже. Журов, ты хочешь?
- Не побрезговал бы, - незнакомым голосов ответил он.
- А что вам принести?
- Только не надо яблок, - вырвалось у Станислава. Однако его остроумной шутки, вероятно, никто не понял.
- Да нарежь бутербродов, ей Богу. Как будто первый раз. Нам ли не привыкать, да, Журов? Мы с тобой и бутербродами, и чипсами, и даже однажды сухариками закусывали. Мы не привередливы. Ступай, Свет, принеси, пожалуйста.

Затянулась пауза, в течение которое никто не отважился вставить хоть фразу. Журов всецело отдал инициативу Какулии, а тот всего-навсего не знал с чего начать и какие слова подобрать. Но, как это всегда с ним и случалось, на помощь пришла водка, под нее он умудрялся говорить все что угодно, не говоря уже о том, что время от времени в алкогольном состоянии у него рождались концепции. Именно концепции - так он называл свои посредственные мысли, выуженные из скромного сидячего опыта. Света молча принесла водку и удалилась. Они начали пить: Журов осторожно, Какулия отважно. И вот через некоторое время настал момент, когда у Льва созрела концепция, которой он немедленно захотел поделиться с другом.

- Знаешь, Журов, ты, конечно, не дурак. Ты сам это понимаешь.
- Даже спорить не стану.
- Ты меня обманул искусно. Красиво, я бы даже сказал. Лихо утянул у меня награду. Так, разумеется, нельзя. Не по-мужски это. И я первое время думал, что никогда не прощу тебя. Но передумал. И знаешь почему?
- И почему же?
- Слушай, Журов, давай начистоту. Ты ведь понимал, что она никогда не станет твоей?
Прямой вопрос, надо сказать, смутил Станислава, бесстрастие которого трещало по швам.
- Должно быть, Лева, тогда я вообще ничего не понимал. Знаешь ли, наваждение какое-то. Замешательство.
- Вот поэтому я и передумал. Ты - человек-замешательство. Логика - твой враг. Ты падок на безумства, которые все больше и больше становятся частью твоей природы. Ты не учел лишь одного. И знаешь чего?
- Лева, ты говоришь загадками. Я прямо-таки теряюсь в догадках.
- Видишь вон ту книжечку, которая ютится на столе?

Сейчас Журову было не до книжечек. Они пили, делали это по-приятельски, без особых излишеств и исполняясь каким-то эпикурейским настроением. Журов наливал, Какулия пил, и разговор о книгах в такой ситуации мог только помешать гомеостазу положения. Но раз Какулия настоял обратить внимание на какую-то книжечку, просьбу выполнить нужно было неуклонно. Станислав привстал, вытянул голову, как жираф, желающий скушать сочный листочек с дерева, и вдумчиво присмотрелся. Впрочем, напрасно - что-либо разглядеть вдалеке могла только, пожалуй, сова, жираф пасовал.

- И что же там, Лева? Не томи, - мучительно произнес Журов, не понимая, к чему же клонит его приятель.
- А я тебе скажу. Эту книжку я люблю больше всех! Это отличная книжка, Журов. Вот такая, - он вытянул большой палец и жестом показал, что книга очень даже ничего, - Это Гомер. «Илиада».
- А, да, помним-помним, «Гнев, Богиня, воспой Ахиллеса Пелеева сына». Учили в школе.
- Да плохо, по всей вероятности, ты выучил. Помнишь, из-за чего разгорелся весь сыр-бор?
- Из-за плача Ахилла? - наивно предположил Станислав.
- Нет. Из-за поступка Париса, который украл Елену у Минелая. Не произойди этого, войны, быть может, и не случилась.
- Думаешь?
- Хотя, Журов, может, и случилась бы. Да, ты прав. Война случилась бы неизбежно. Потому что войны случаются не из-за любви, мы же знаем. Они просто случаются, и этот процесс не остановить. Правильно я говорю, Станистлав? Давай тогда еще выпьем, - Он налил, выпил, закусил и быстро продолжил, - Но вот Парис, тем не менее, плохо поступил и обрек себя на смерть. Гомер не додумал, на мой взгляд главного: Елена, побывав в руках красавца, должна была вернуться к честному и верному Минелаю, ибо таковы правила истории. Но Гомер, пожалуй, не дописал. Слепец, что с не го взять?

Какулия продолжал запальчиво распаляться в пламенных речах, а Журов без особой жадности внимал ему. Прошло еще какое-то время, и он отчего-то впал в отчаяние, будто теплая компания Какулии отнюдь не занимала его. Зачем он сюда попал? Для чего? Чтобы что-то прояснить? Чтобы еще раз доказать свою несостоятельность? Но когда в очередной раз на призыв Какулии «Света, неси водку, наша кончилась!», в зал зашла она, то Станислав исполнился непередаваемой радостью. Он смотрел на нее, за ее каждый шагом, каждым движением, каждым поступком. Очаровывался, улыбался, хватался за голову. Именно за этим он и приехал: полюбоваться ей в последний раз. Посмотреть на все то, во что он влюбился когда-то и что мгновенно забыл, заполучив в свои руки. Она была не нужна ему, как, впрочем, и он ей. Но эти последние минуты, эти исступленные взгляды, эти романтические усмешки, - без них он не нашел бы смелости для продолжения жизни, не обрел бы желание двигаться вперед. А вместе с этим моментом - смог.  И несмотря на все отчаянные попытки Какулии доказать, что Журов - жалкая марионетка обстоятельств, человек, которого судьба использовала в своих утилитарных целях, Станислав все равно знал одно: все это произошло не зря. И даже если он и был Сизифом, обреченные тащить свой камень в гору, то в этом деле он безусловно осознавал свою свободу. Камю называл таких людей «абсурдными» - и совершенно точно: Журов был абсурдным, как и все его существование.

- Хочешь мою Свету? - задал провокационный вопрос Какулия. Алкоголя они выпили уже достаточно, чтобы начать драться, но в планы Журова никакая - даже дружеская схватка - не входила.
- Нет, Лева, не хочу.
- Да ладно тебе, хочешь! Ведь хочешь? Возьми тогда! Бери даром.
- Спасибо, Лева, но с этих пор я предпочитаю созерцать. Мне и этого достаточно.
- Учишься на ошибках? - засмеялся Лев.
- Можно и так сказать.