Мера наказания

– Когда ему было три года он, помню, частенько спрашивал: «Папа, а ты меня любишь?» Господи, ну что я мог на это ответить?! «Конечно, сынок. Больше всего на свете!» – говорил я ему. Ребенок! Ему так нужно знать, что его любят, что он нужен – ведь мир такой большой, такой незнакомый. Чужой. «Конечно, сынок!» – говорил я ему, а он секунду смотрел на меня, нет, даже впивался глазами – они у него мои; это волшебное зрелище, знаете – смотришь в совершенно свои глаза и чувствуешь в них частицу самого себя. Ту, самую лучшую, самую дорогую частицу, – а потом малыш крепко прижимался ко мне и прятал лицо. И хорошо, потому что его взгляд умилял меня до невероятия – я чуть не плакал каждый раз. Он так сильно обрастал, что уже вскоре после стрижки волосы начинали падать ему на эти его глаза, и он становился похож на маленького принца, какими их обычно рисуют в мультфильмах, детских книжках. Или даже на эльфа… – Человек задумчиво оторвался от ступки и поднял взор. Спустя миг он хмыкнул, и вновь послышалось мерное постукивание пестика.
– Нет. Не на эльфа. – Человек хмыкнул еще раз. – Я тут вспомнил одного писателя.. Он создал свой мир – всякие там гномы, эльфы. Молодец, конечно, ничего против не скажешь… Но с тех пор, как я прочитал его книги, эльфы перестали быть для меня волшебными сказочными персонажами, ну, вроде как в Дюймовочке, что ли… Я больше не мог представить себе беззаботных эльфов в траве, среди цветов, с лютней, домрой или на чем там еще эльфы играли до этого писателя. Да, теперь они стали участниками какой-то там битвы, живущими в лесах; просто мужчинами и женщинами со своими разносторонними заморочками. Как все. От чуда у них остались одни только острые уши. Впрочем, своему маленькому мальчику я вполне убедительно рассказывал именно про этих, что в траве. Летом, когда выдавалось свободное время, мы с ним забирались в самые зеленые уголки города и там, сидя прямо на земле, я рассказывал ему волшебные истории, а он мог слушать меня часами. Я сам их придумывал, тут же, на ходу. У меня всегда была хорошая фантазия. – Человек недобро усмехнулся. Впрочем, это могло и примерещиться – в комнате почти не было освещения: лишь тусклый свет чуть пробивался сквозь плотно задернутое полотно штор.
– Да, фантазия у меня будь здоров! – продолжал мужчина, с удвоенной энергией задвигав в ступке. – Моя мама всегда прочила мне карьеру писателя, да… Хорошо, что она так и не узнала, что ее сын стал наркозависимым. Это бы убило ее; впрочем, с этой задачей прекрасно справился рак желудка. – Человек поднял голову от ступки. – Но я, конечно, бросил. Нет-нет, задолго до того, как у меня появился сын, я бросил. Я не из этих там каких! – Человек отпустил пестик, повертел в воздухе пальцами. – Из тех, которые пьют и рожают. Колются и – рожают. Я всегда понимал: дети – это святое, это все, что есть. Величайшее счастье в жизни любого нормального человека. Семь лет прошло, чтобы я мог убедиться – я могу иметь здоровое потомство. – Снова послышалось мерное пошкрябывание пестика.
– Алик, разумеется, был абсолютно здоров, – после некоторого молчания проговорил пожилой мужчина. – Хотя вскоре у него и не стало матери, я вполне справлялся. Я заменял ее, как мог. И, к моей тайной радости.. – На оторвавшемся от созерцания содержимого ступки лице мелькнуло и погасло счастливое выражение, а в голосе просквозила гордость. – Он всегда говорил мне: «Пап! Нам никто не нужен, правда?». Это было своеобразной похвалой мне. Моим усилиям и родительской заботе. Моему усердию и терпению, – ведь характер у моего маленького ангела, надо сказать, был далеко не ангельский. – Пестик снова стал совершать круговые движения. – Впрочем, я и сам не лыком шит. И характер у него такой тоже не с куста, прямо скажем. Весь в меня, от глаз и до характера. – На сей раз гордость задержалась в голосе на подольше.
– Я ведь сам тогда бросил эти наркотики. Решил – хватит. И бросил. Единственный из тех моих «приятелей». Где-то они все?.. – в голосе прозвучала задумчивость, но – и только; ни капли сожаления нельзя было дистиллировать из этого голоса. – Думаю, они все умерли. Пусть тогда и не было таких смертельных разносолов как сейчас, но уверен – их больше нет в живых. Нарики не жильцы. Нескольких не стало еще на моей памяти, да. – Человек откашлялся, словно ему вдруг на миг перестало хватать воздуха, и внимательно посмотрел в ступку. Для этого ему пришлось крутнуться на стуле и чуть отодвинуть штору. – Да, так уже хорошо, – произнес он, подводя итог своему труду. – Одну минутку, я сейчас.
Человек встал и, ссутулясь, вышел из комнаты. Он был грузен и крепок, как старый медведь. Уже седой и в возрасте, но все еще мощный, подобный кряжистому дереву. Его не было совсем недолго. Минута-две, и вот мужчина уже показался в дверях, бережно неся в руках круглый подносик, расписанный под гжель. В нем была просверлена дырочка, и он испокон веков висел на кухне между глиняными тарелками и связкой сушеных запыленных грибов лисичек, повешенных еще в незапамятные времена для красоты покойной матерью. Поставив поднос на тумбочку у кровати, для чего пришлось недолго подержать его одной рукой, чтобы переставить латунную ступку, человек снова опустился на стул.
– Да, в живых еще тогда не стало сразу троих, – продолжил он так, словно никуда и не отлучался, а всего лишь на секунду перехватил воздуха. – Когда мы решили, что будем свидетельствовать на суде против Рамиреса. Ну, Рамиресом-то его просто кликали, не по-настоящему звали. Так-то он Роман. Ну, да нам все равно тогда было – Рамирес и Рамирес, лишь бы дозу продал. Но ошибка этих троих была в том, что они к тому моменту еще не до конца бросили, в отличие от меня. А у Рамиреса этого, понятное дело, кое-где кое-что прихвачено было.. Героиновая торговля – это не семки на базаре кулечками отпускать. Тут крыша поосновательней нужна. Ну, она-то у Рамиреса была.. – Показалось ли в тусклом, словно предсмертном дыхании света от окна, или человек и вправду подмигнул – было не разобрать.
– Ясное дело, Рамиреса его покровители просветили – что да кто… Ну, он этим свидетелям и запродал следующий чет – брать-то им больше не у кого было. А может, и просто угостил, – они ж для того против и пошли, чтоб завязать. Не сдюжили, да подарок приняли – кто их теперь разберет?.. Да так приняли, что он у них последним стал. Билетик на небеса. – Человек отчетливо хмыкнул. – Официально – передоз. Он у наркозависимых – сплошь и рядом. Так что я один на суде против него остался. Там и узнал тогда – Роман он, Николаевич. Вот так-то! Он, барыга и душегуб – Роман Николаевич, а я, бывший наркоман, мразь, значит, и дрянь.. Да и то, на суде под сомнение поставили тогда – бывший ли. Помню, как судья,  при мантии такой весь, в оправдание этой насмешке вместо наказания авторитетно так выдвигал: мол, мера наказания должна соответствовать мере доказанного преступления. Тезисы, значит… Ну а я, с не сошедшими еще к тому времени дорогами, не вполне подходил на роль того, чьи слова что-то доказать могут… Ну, да главное для меня тогда было – соскочил; пусть Рамирес этот дальше себе творит, что хочет, пусть и безнаказанно – что я еще мог сделать?.. А я, значит, жизнь себе вернул; всю, сколько б у меня ее к тому моменту не оставалось. – Человек тронул глаза, лицо, но в отсутствие достаточного освещения было трудно приписать этому жесту какую-либо конкретную причину. После той же рукой взял ступку и аккуратно пересыпал порошок в пиалу, стоящую на подносе. Рука и не думала дрожать; вдруг обнаружив нечто, похожее на комочек, снова решительно взялась за пестик.
– Ничего, тут чуть-чуть, – пояснил человек. – Мы это быстренько сейчас. Разотрем… – Секунда-две прошли в молчании, и снова раздался ровный голос: – Но по-настоящему жить я начал только тогда, когда Алька у меня появился. Без него все было не то. Вот, хоть и не знал я его до его рождения, а все равно – происходит ли что-то радостное, гуляешь ли идешь, – не хватает чего-то. Альки ж и не хватало! – Вдруг лицо снова поднялось, и морщины растеклись новогодним серебряным дождиком – человек улыбнулся. Миг – и снова ушел в пиалу. – Я за него не задумываясь жизнь был готов отдать. Да что там – жизнь… Ничего его не стоило. А уж какой умница! В четыре года уже как липучка пристал – «Научи читать!». Все пап, да пап, научи, да научи – хотел свою любимую сказку про Колобка сам читать, видите ли.. За два месяца имя свое писать стал! Любознательный такой, – всегда любил учиться, новое узнавать… – Человек преувеличенно внимательно всмотрелся в пиалу и отчего-то излишне аккуратно пристроил пестик в ступку. Тот с глуховатым латунным стоном чуть проехал по кругу: мужчина внимательно проследил его ход и даже чуть задержал, прервав похожий на визг в подушку звук. Потом, будто забыв, зачем они ему, человек мельком глянул на руки, и в глазах его вдруг появилось нечто, более всего похожее на удивление, но так же быстро исчезло. Руки как ласковые зверьки, улучив момент, прыгнули на колени и замерли.
– Я-то, как Алька вырос, стал в командировки ездить. Раньше не ездил, пока тот маленьким был. А как ему двенадцать стало – сам заявление директору написал. Так мол, и так – хочу ездить. Алька рос, как на дрожжах. Ему все нужно было – так я себе представлял. Сын у меня мальчик красивый такой, видный; да и надежды подавал – дальше б учиться ему… На то я и папка, чтоб зарабатывать.  – Мужчина вдруг с непониманием посмотрел на руки, покорно ждущие своей участи на коленях. Они смущенно задвигались, словно им было приказано работать, а они вдруг стали отлынивать. Потом взял с подноса рюмку с прозрачной жидкостью и одним движением вылил ее в пиалу. Будто бы специально не глядя нащупал чайную ложечку из потускневшего мельхиора и стал медленно размешивать черенком в посудине. Отлитая на металле жар-птица словно ныряла в молочных реках, прыгая по мутным волнам, иногда чуть позвякивая о фарфор.
– Так я беды и не почуял вовремя… Лоб в лоб столкнулся с ней уже тогда, когда заметил рядом с сыном знакомый нос перебитый. Пусть сам Рамирес порядком изменился, состарился, но нос у него все тот же остался – буквой «зю». Присмотрелся – точно он. Старый знакомец, Роман Николаич… – голос треснул, как взводимый боек. Кинулся я к нему, к родному, к Альке своему… И – точно. Все так, как уже видел когда-то, как сон страшный – отражение свое. Старый я дурак, не заметил!.. Беду-то какую пропустил, с командировками со своими… – Мельхиоровая жар-птица боролась с надвигающимся штормом, она звенела о стенки пиалы, как натянутая тетива, готовая послать стрелу в сердце врага. – Зато Рамирес сразу меня признал. Больше я его не видел, как ни искал… Да и сын мне клятвенно обещал: «Папа! Я только раз и попробовал. А больше – ни-ни». Я и командировки свои забросил.. Сложно первое время нам с Алькой пришлось… Постепенно сын, вроде, вытягиваться начал. Был у меня шанс стать нормальным, и у него быть должен! Не стал я его лечить по больницам, клеймить «наркоманом» не стал.. Да и дома ж все время был – ни командировок, ни, значит, денег ему на руки. Ну, так только, малость самую.  Полторы тысячи… – Ложка вынырнула в последний раз, и, пожалуй, с излишней резкостью прыгнула на поднос, обиженно зазвенев. Руки взяли салфетку и стали медленно разворачивать.
– Полторы тысячи это говно стоит, на один раз чтобы. А таких денег у Альки не было – не давал я ему больше столько. А было, оказывается, как раз, чтобы у него этого моего шанса не осталось… – Человек обернулся к окну и одной рукой поддернул штору так, что половина окна выглянула на улицу. Невыносимо яркий свет залил комнату, и мужчина сощурился. Его руки откинули последний виток ткани и высвободили шприц. Человек придавил правой рукой лежащий на подносе белый комочек, а щепотью вытащил небольшое ватное перышко; потом крутанул пальцами и одним движением ловко намотал его на иглу. – Вы что-то сказали, нет? Мне показалось? Ну, конечно.. – Человек раздвинул в улыбке губы, чуть-чуть обнажив крепкие белые клыки. – Конечно, сегодня мы не сможем поговорить – ведь вы наверняка попробуете кричать… Но завтра я рискну снять лейкопластырь и посмотрим – блюдете ли вы свои интересы. – Он пристально посмотрел на стоящую перед ним кровать. Потом улыбнулся и сделал движение, словно застегивает застежку-молнию на губах. Рука метнулась вниз как ныряльщик.
– Вы знаете, что такое коаксил? – Шприц медленно высасывал пиалу, чуть слышно урча, как упивающийся молоком кот. – Страшная штука! Привыкание с первого раза, куда хуже героина. Но самая жуть даже не в этом. Самое страшное, что человек становится живым трупом – заживо гниет, ткани отслаиваются, обнажаются кости. И все это – за три-четыре месяца, а если повезет – то быстрей. Героиновые наркоманы по сравнению с теми, кто колет коаксил, практически вечны. У них, по-крайней мере, есть время пожить, разобраться в том, что и как в этой жизни достойно внимания. Есть даже время бросить… – Губы человека задрожали, а шприц издал звук, будто маленький мальчик допивает коктейль через трубочку. – А эти.. коаксильщики – они не бросают. Разваливаются на части, гангрена съедает тело, а они не бросают – времени нет совсем, ни на что нет.. Да и тяга, знаете ли… А всего-то – достаточно, чтобы барыга однажды дал попробовать героин для расширения клиентской базы. – Послышался то ли смешок, то ли всхлип. – И все. Тяга появилась, и когда героина нет, есть коаксил – в пять раз дешевле. – Руки поднесли шприц к глазам так близко, словно человек внезапно потерял зрение, указательный палец постучал по игле, предварительно стряхнув уже ненужную ватку. Глаз сощурился и заискрился в уголке, как бриллиант. Поршень смял жидкость, и крохотная прозрачная капелька расцвела на остро заточенном кончике иглы.
– Он хотел папкино доверие оправдать, но – не справился; разик перемочься всего лишь хотел, но не получилось разик… А потом Алька пропал. Я долго искал его. А когда нашел.. там, в одной квартире, у него уже была нога вся… И на руке… Он хотел, чтобы ее тоже совсем удалили; все таки это невыносимо – видеть свою собственную кость снаружи. Но на самом деле он и этого не хотел… Он и сам уже не знал, чего хотел. Да и никто этого не знал до того самого момента, как на очередной перевязке он взял скальпель, которым с его руки срезали то, что по-прежнему не хотело оставаться живым, и… – Голос прервался. Спустя минуту человек встал и тяжело подошел к кровати. В одной руке у него был шприц, в другой – свернутая в жгут полотняная салфетка.
– Дело тут даже не в Рамиресе, хотя к нему мы еще вернемся… И не только в моем сыне. Я следил за вами, я смотрел на плоды ваших трудов – им нет счета. А теперь вы будете пользоваться плодами моих – нет-нет, не благодарите… Я по-прежнему не езжу в командировки, но хватать будет – уж пару-тройку раз по триста рублей в день я могу позволить себе тратить на вас. Теперь-то я не могу вас совсем оставить – уж я-то знаю, что такое ломки. К тому же, говорят, от коаксила они гораздо сильнее.. Завтра я позволю вам говорить, и вы мне сможете об этом поведать, – ведь вам все равно будет мало этих двух-трех раз… Ну, конечно, это если не будете кричать, – иначе не видать вам вашей отрады как минимум день… А впрочем, я готов поверить вам уже сейчас, видя такое ваше нетерпение. – Человек ловко перетянул тянущуюся к нему, непривязанную руку. – Вот видите, всего одна принудительная инъекция вчера, и сегодня вы ждете меня сильнее, чем Алька когда-то ждал Деда Мороза… Да, думаю, нам найдется о чем поговорить с вами. О детях, о надеждах, о деньгах, пусть и заработанных продажей наркотиков; тех, ради которых можно оправдать продавца смерти, и даже не одного. Да, Ваша честь? О мере наказания, и о той милой хозяйке аптеки, в которой продают коаксил без рецепта всем страждущим. Она ведь такая красивая, так следит за собой… – Жало иглы жадно впилось в нежную кожицу над синеватым ручейком вены.
– Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел… – тихонько запел человек, почти нежно давя на поршень.