Блюз для никого

Но сойдет с лица его тень,
И увидит он, что я прав,
И подарит нам один день
В нарушенье всех своих прав.
А. Макаревич

Июньским утром в первый день десятого года своей секретной жизни меньше всего хотелось обнаружить себя в Йемене. Вот где угодно – да хоть в родимом «совке» - но не там. Особенно если ложился далеко за полночь в привычном, не вызывающем опасений Монако. Так нет же – вон оно: черно-красно-белое, на втором флагштоке возле посыльской будки. И рупора проснулись, вторят: «Товарищи! Надежды всего прогрессивного человечества… Сегодня в нашем институте, находящемся на переднем крае советской науки, проводится важнейший эксперимент…» И такая хандра наступает от этих говорящих воронок, что в отчаянии готов посшибать исчадия гения человеческого, чтобы насладиться молчанием. Снова городу выпал Дьявол: кому испытания, а кому – пустые хлопоты; впрочем, летай иль ползай… Разница только во времени. Томление в груди, смятение от неизвестности и бессилия беспокоят, заставляют искать выход. Туда, на улицу, к людям, к иллюзии общества! От одиночества ум заходит за разумом - и оба они медленно удаляются, оставляя поле для безысходного ужаса. Безысходного вдвойне, ибо слаб, не дозрел до должной жертвенности – и, как всё незрелое, хочешь жить. Да и из города не выпустят, любые попытки безнадежны, пусты и бессмысленны; совсем как два года назад…
___
Цепь сосредоточенных до синевы в плотно сжатых губах и легкой автоматной дрожи бойцов стояла в пяти шагах за заграждением. Так же развивался перед их глазами йеменский флаг над невысокими крышами города, подгоняя – изгоняя – слабых духом. То есть – почти всех: что поделаешь, интеллигенция. Не организовать из нее скелета коммунизма; даже социализм не с человеческим лицом выходит, а с какой-то мещанской мелкобуржуазной гримасой. Майор Савельев без опознавательных знаков, демонстративно сложив руки за спиной, вышел перед строем, чеканя шаг и глядя на подходящих к шлагбауму граждан. По эту сторону ему одному была оказана высокая честь: понимать истинное значение флага над институтом. Потому и проступали на его волевом, гладко выбритом лице сквозь подобающие случаю «Стой, стрелять буду!» и «Не положено!» осознание собственной важности, ответственности текущего момента – и почти детского восторга от возможности делом доказать верность свою Родине и Партии. На улицах с некоторым опозданием ожили громкоговорители: «Товарищи! Надежды всего прогрессивного человечества связаны с работой советских ученых, призванных под руководством коммунистической партии советского союза сделать всё возможное ради мира и прогресса, не щадя сил, а если понадобится – и самой жизни. Вечная слава строителям светлого будущего! Сегодня в нашем институте, находящемся на переднем крае передовой советской науки, проводится важнейший эксперимент…» Смотрел на идущих Савельев, и такая жалость вдруг поднялась откуда-то, что вместо уставного «Стой!», сделав шаг вперед, он неожиданно даже для себя самого сказал с укоризной:
- Что ж вы, граждане ученые? Ваши товарищи сейчас там, а вы…
Из людской массы вытолкнулся к шлагбауму невзрачный мужичонка в мешковатом костюме:
- Товарищ – простите, не знаю как вас там, - все мы прекрасно помним инструктаж и подписку давали. Но… знаете, что значит этот флаг? Это же катастрофа, форменная катастрофа! Полный крах! Мы не…
Кажется, еще не дождавшись знака майора, ниоткуда вдруг появились два бойца и, крепко взяв истеричного гражданина под руки, понесли его в неизвестном направлении.
- Этого в каптерку – пусть спит до утра, а утром он выяснится, - скомандовал Савельев солдатам.
И, не меняя тона, но уже теряя терпение он непонятливости граждан – собравшимся:
- Отставить панику! Развели тут оппортунизм с волюнтаризмом! Пражничать мне тут вздумали? - темнея лицом и постепенно растворяясь в отходящем в вечер опустошенном летнем дне.
- Расходитесь по домам, товарищи! Из города вас всё равно не выпустят. Вечер уже, завтра на работу. Самим же стыдно будет…
И такой силой, таким незыблемым покоем повеяло от этих проникновенных слов, донесенных до каждого мозга – сердца – рупором и подкрепленных взводом автоматчиков, что люди заоглядывались словно бы в недоумении: как же мы, что же мы так? Так и разошлись, пристыжено покачивая опущенными долу головами.
___
Известно, что перед… уходом… люди оглядываются назад, пересматривают взгляды и переоценивают ценности. Так учит нас поступать в пиковых и других (главное – в масть!) ситуациях русская культура. Надо, надо пробовать – занять себя, отвлечь себя, не скатиться в ужас и панику, не достойные советского ученого и строителя коммунизма… В город, к людям: но разделенный страх уменьшится ли? Гитару за спину – не так уж мы стары для этого! – двери на ключ – наружу, в плавящийся летний день. К солнцу, щедро расточающему собственное тело – это ли не пример высокой жертвенности? – на каждую мелочь здешней, низкой для него, жизни. В конце концов, выпала редкая удача увидеть город, помимо окрестного квартала и дороги до проходной. Пустынные еще недавно улицы медленно заполняются праздными людьми:
- Добрый день, Дмитрий Юрьевич, и вы на прогулку? Да, очень неудачно и не вовремя: теперь из графика выбьемся, соседи опять обгонят…
Кому же захочется оставаться одному против пугающей пустоты внутри, растущей подобно природной пустыне? Единица человеческого ресурса – ничто, ноль; цифра пустая и ни на что не способная. Вот и собираются, образуют полукритические (чтобы не доводить до споров и разговоров о работе) массы в сквериках, прогуливаются степенно по два-три человека – ученые, интеллигенция! - беседуют среди пятиэтажных жилищ и примостившихся между ними двухэтажек сталинского ампира. Подбадривают друг друга, скрывают старательно ростки страха. Листья придорожных деревьев бережно копят в листьях жару для будущего вечера, клубится над асфальтом низкое марево, и скучно лежит вдоль поребриков белесая пыль. Непривычно людно в городе – ровно Первомай пришел не ко времени.
___
Фонарные столбы, обрамляющие перспективу улицы, сбиваются с ритма на автобусном круге. В дальнем его конце уже третий год строится неведомое сооружение, охраняемое сторожами днем и ночью. Немного стервозные от постоянного напряжения и сознания ответственности порученного дела гражданки в летах и полувоенной форме, неустанно вышагивающие вдоль забора по территории и высматривающие нарушителей – воплощение бдительности, с их свистком, пустой кобурой и вечным «Проходи-проходи, не задерживайся!» при любой остановке ближе пяти метров от незапертых ворот. Остов здания, зияющий пустыми проёмами и оберегаемый пуще секретных лабораторий – их вотчина, их передовая. Сооружение, находящееся на констервации… Вот и сейчас, среди разлитого в воздухе напряжения – предвкушения – предчувствия, несет вахту очередная дежурная.
- Доброго дня, Мария Степановна!
- Проходи-проходи, мил человек. Нечего тут задерживаться!
- Не страшно вам тут, в одиночестве? Да еще в такой день?
Укоризненно-благодарный взгляд через плечо: не видишь – при исполнении, не положено, но за заботу спасибо, - и снова в обход вверенной территории под тихое размеренное ворчание. И хочется догнать, остановить, успеть услышать что-то важное. Быть может - о том, что не должно быть в мире пустых домов. Дом должен быть населен людьми, а люди наполнены теплотою жизни, излишек которой и называли когда-то душой. Но душа нынче – глубоко негодный в нашем быту предмет, идеалистический предрассудок, чуждый материализму. Так что, хоть в городе нашем дешево жить и помирать спокойно, нет в нем ни единой души. Вот и держит, кормит-одевает оставленное под охраной ничто, пустота бесполезная и бездушная. Подойди, попробуй задержать, расспросить – и получишь нежданное:
- Ты зачем здесь ходишь и существуешь?
Не существую я здесь – только думаю. И – внушительно, назидательно в ответ:
- Мыслишь – следовательно, существуешь! Проходи-проходи, нечего тут стоять!
Правда: негоже, не пристало останавливаться здесь, так близко к небытию – не способствует такое соседство позитивности мышления. Дальше – дольше – по кольцу, замыкая круг – щенком, ловящим тень давно отброшенного за ненужностью хвоста. Против часовой – против часов – против времени. В давнее, минувшее: в память, раз уж пришло время.
___
Рыба ищет, где глубже, а человек… Люди -  не рыбы: рыбы немы. Ты тогда, после аварии в лаборатории и больницы, после срыва – помнишь? – думал, что на родной окраине станет лучше. Всеми фибрами души, всеми правдами и неправдами стремился вернуться хоть на день, на полмига. Просил, уговаривал, жаловался – и молчал многозначительно, туманно намекая на какие-то невероятные знакомства и невнятные обстоятельства. И вот – памятные с детства пригородные пятиэтажки, безнадежно проигравшие «в точки» троллейбусным остановкам, соединенным нерушимыми линиями проводов. Воздух пахнет свежеубитой травой, слышны терпко-сладкие ноты отмирающих липовых цветов – стараешься избавиться от неприятных навязчивых ассоциаций. Убеждаешь себя, что это – ароматы летнего детства, когда позади душные классы с их контрольными и домашками, а впереди каникулы; и понимаешь сам: фальшиво. (Вспомнишь потом: даже небо в тот день было былым – узнаваемым, низким и белесо-серым). Пейзажи и детские воспоминания не приносят желанного покоя, и остается только надеяться… В кармане легкой клетчатой рубашки навыпуск лежит многократно проверенный, согласованный и утвержденный «на самом верху» список разрешенных контактов: всего пять человек, самые благонадежные. Под цифрой один – первый среди неравных, на полголовы выше и на четверть души ближе остальных – Владик, Владилен. И вот ранним вечером ты стоишь в скверике возле такого знакомого – и уже совсем чужого института, поджидая старого друга. Каких-нибудь полчаса, и среди бетонной колоннады входного портика появляется знакомая фигура. Серый твидовый костюм – пиджак на плече (знак демократичности, не иначе) – и вечная белая рубашка с узким галстуком. Узкое волевое лицо с едва намеченными морщинами, каштановые волосы с прямым пробором: все почти так же; словно и не было прошедших шести лет. Шаг вперед, за спину уже, и – вдогонку уходящему с певучей растяжкой – оттяжкой!:
- Хай, мэ-э-эн!
Полушаг, разворот – четкий, через левое плечо: такое не забывается; прищур карих глаз - словно прицел. Тоска, подозрительность, беспокойство сменяются радостью узнавания; широкая улыбка на узких губах и раскрытые объятья:
- Сам ты хай! Лёшка, старый черт! Давно здесь, какими судьбами?
___
Как ты мечтал об этой встрече пустыми вечерами, в казенной однокоечной ячейке своего мирка! Сколько раз хотел поделиться с другом – единомышленником! – мечтами и находками. И вот вы идете рядом по медленно сгущающимся в ночь сумеркам. Азарт и радость первых бессвязных возгласов и рукопожатий прошли, настало время вопросов. Влад, по-прежнему порывистый и нетерпеливый, выстреливает их скороговоркой по десятку, крутясь вокруг тебя как озорной ребенок.
- Погоди-погоди, Влад! Не всё сразу: ты пока закончишь спрашивать, начало уже вылетает из головы. Не тараторь, успеется!
- Хорошо-хорошо, - смеется. – Рассказывай всё-таки, куда ты так надолго пропал, чем занимаешься, где? И вааще…
Это давнее, подростковое «вааще» удивительно к месту, и хочется рассказать всё – но где-то рядом, среди неподвижных предвечерних теней скользит предостерегающе одна живая, и надо следить за словами и жестами. Что и как сказать, когда – «не положено»?
- Я… считай, что шесть лет назад я сыграл в ящик, Влад.
- Погоди! Живой же вроде? Или ты…
- Вот именно – «или». Теоретически там даже полевая почта есть. Но при первой же попытке написать – да хоть тебе! – товарищи в штатском объяснили, что «положено только родным и близким, а прочим не положено». То есть, может быть, когда-нибудь потом…
- И чем же вы там…, - понижая голос и постреливая глазами по сторонам. – Или совсем нельзя?
- Если только в самых общих словах, старик. Поскольку перед моим приездом, конечно, «мене, мене, текел…» А чем занимаемся… Как водится, счастьем человеческим. «Выдумать и сделать вручную вещество долгой жизни», помнишь? Ну вот: пролетариат не справился – доверили нам; при руководящей и направляющей, конечно. Только совсем по-другому и в иной области.
- Чрезвычайно легким, значит…
На лице – тщательно скрываемая, затаенная обида: вот уж чего никак не ожидал от Влада. Чтобы прервать неловкую паузу, говоришь полушутя:
- Зато про тебя, только методом дедукции, я сам могу рассказать всё-всё!
 - Ну-ка, попробуй… Шерлок, - улыбается хитро и довольно.
- Элементарно, Ватсон! Кандидат наук, несколько публикаций у нас и «там», преподаешь в институте. Загранкомандировки, польский костюм и чешский гарнитур в отдельной квартире. Женат, двое детей ходят в ближайший детсад. Сейчас с мамой и твоими родителями на даче. Пишешь и публикуешь стихи, как и прежде – но псевдоним сменил. Вроде ничего не упустил?
- Югославский, - и взгляд на тебя искоса, с откровенной опаской и недоверием.
- Что – югославский?
Сразу даже не понимаешь, о чем речь, сраженный произведенным впечатлением. Проследить мысль не трудно, она понятна: мол, родные органы не дремлют – и оттого еще горше.
- Гарнитур – югославский… Но что это мы всё обо мне? Сам чем занимаешься, продолжаешь ли писать?
- Я… оператор черного ящика в кубе: закладываю неизвестные данные, обрабатываемые неведомым способом – и получаю непонятный результат. Закрытая защита – заочно, в спецчасти. Пишу изредка, особенно после… ну ты знаешь, после Кати. Боль заставляет кудахтать кур и поэтов – надоело это сомнительное соседство. Так что только прозу.
- А помнишь, как мы мечтали в детстве найти те самые слова, что поднимут и увлекут за собой – за нами! – людей на бой и подвиг? Удалось приблизиться к идеалу?
Прикуриваешь на перекрестке от его сигареты, неспешно затягиваешься. Отвечаешь после многозначительного молчания, сворачивая к гостинице и плавно рисуя огоньком восьмерку в воздухе:
- Знаешь, старик, нашел. Но не там, где искал. Слова, самые сильные из них – слабы, требуют аккуратного и точного обращения. Цифры намного сильнее.
- Цифры? Лёх, да ты что? Что они могут – все эти единички, тройки и прочие? Разве что программу напишешь… Или ты решил нумерологией заняться на зрелости лет?
- Я о других, Влад. Об исходных, в изначальном значении. А что могут… Смотри-ка, мы уже у гостиницы. Тебе, если не ошибаюсь, в другую сторону надо было? Это и есть сила цифр. Захочешь подробностей – приходи ко мне в номер, скажем, через пару дней. Да и вообще – просто так, без нужды. Я еще кое-кого соберу: посидим, поговорим…
___
То смутное и тревожное ощущение ненужности и тщетности возвращения, возникшее в разговоре с Владом, снежным комом разрасталось при остальных встречах. Не смягчая боль, а усиливая ее. Единый сценарий, как под копирку: бурная радость, объятья и расспросы. Полчаса, ворох смутных воспоминаний, и вот уже говорить не о чем, и рядом идет чужой, незнакомый человек: ты не нужен ему – и он тебе не нужен. Множество общих интересов пусто, ничто не связывает вас более. Каждый понимает это чуть раньше или чуть позже, и вот уже оба, мучаясь от сознания неправильности происходящего, считаете шаги и минуты до расставания. Искренне прощаетесь на перекрёстках, договорившись о встрече – «первый этаж, налево, пятый номер… да, счастливый!» - и с облегчением расходитесь в разные стороны. Ты приходил в номер и садился за стол, неотрывно глядя на сельские ходики напротив. Они размеренно шли, движимые тяжестью мертвого груза, и на истертом лике их изображены были полевые цветы в утешение всякому, видящему время. В свой срок молчаливая по старости кукушка выскакивала табакерочным чертиком. Клюв ее заклинило, и она, подобно дятлу, движением головы выбивала из жизни очередной час. Все было зря, любое возвращение противно природе вещей.
___
Сбор начался за час до назначенного времени. Долго еще они стояли, тихо переговариваясь о пустяках и поглядывая на часы: очень хотелось прийти точно вовремя, хотя бы в память ускользающей дружбы. Ровно в пять, сопровождаемые словами бдительной вахтерши – «чтоб не мусорили, не шумели и не позже одиннадцати!» - пять человек, постучав в дверь одноименного номера, чинно вошли внутрь. Влад шел последним: он смутно догадывался, что им предстоит увидеть. Но не прийти было бы предательством… И, конечно, номер был пуст. На желтоватой, уже поменянной для новых постояльцев скатерти белел аккуратный конверт с простой надписью: «вам». Внутри лежало письмо – и еще один конверт, поменьше. Когда изумление и возмущение прошли, захлёстнутые всепоглощающим облегчением с примесью стыда, кто-то начал читать:

«Хай, пиплы! Помните, не так давно в нашем маленьком мирке для своих было всё: свой язык, свои законы. Не было ничего выше и важнее дружбы. Время прошло, и трещина, начатая моим отчислением «за неуспеваемость вследствие задумчивости среди общих занятий», как выразился Романов, расколола мир на шесть частей. Старый мерзавец – я до сих пор благодарен ему. Тогда, после УВК, в кабинете он как дважды два объяснил мне, что с такими мозгами, показателями учебы и литературными пристрастиями прямая дорога мне в лагерь за тунеядство, если не хуже. Особенно сироте… А на вопрос об альтернативе усмехнулся только: ты же, мол, кажется, Бродского любишь? Так я и очутился в провинции, где небо тихо шепчется с речной волной о зеленом море тайги и утонувших закатах. Мы стали чужими, и связывает нас только прошлое – но ничто не держит. Хотя это «ничто» свело вас сегодня, в пустом номере пригородной гостиницы, силой цифр. Я обещал каждому объяснение – и пришло время отдавать долги. В конверте – ответ на все ваши вопросы; эта цифра, первичная и исходная, есть основа основ и высшая сила. Сумеете ли вы воспользоваться этим знанием – не важно. Счет покрыт – и этот мир закрыт для меня. Прощайте!
P.S. Влад, ты же знаешь ответ, правда?»
Не дожидаясь продолжения, Владилен задумчиво вышел из номера, отсекая закрытой дверью очередной взрыв недоумения и негодования. Он действительно знал ответ…*

Одинокий человек в легкой клетчатой рубашке навыпуск  и расклешенных вручную джинсах шел через сквер, в котором провел юность. Через кольцевую аллею, диагональю тропинки зачеркивая – вычеркивая - очередную цифру своей жизни. Медленно, словно пытаясь запомнить каждый лист на отцветающих липах, по мумиям цветов и трав. Шел, чтобы не возвращаться.
___
Дело давнее, но после той поездки я вспомнил и понял – принял окончательно – присланную неведомым путем в день новоселья телеграмму. «Новым годом светом краем кровом! Р». Не сразу вспомнил, опознал цитату – а, опознав, счел жестокой шуткой.  Старый мерзавец, «заваливший» столько отличных ребят на марксизме, партиец и мудрец, Романов знал всё. Этот город, чье имя - пять цифр полевой почты, чье положение – на грани где-то и нигде, не нанесенный на карты – поистине другой свет, не этот. И население под стать: пропавшие, ушедшие. Умершие для мира. Направленные партией и правительством для вящей пользы в высшую общеполезную жизнь, радеть за дело мира и прогресса.

Яростная жажда деятельности, желание хоть чем-то утолить горечь утрат томили нас с неугасаемой силой. Пусть мы перестали быть, пропали для своих друзей – рановато  еще помирать! Еще долго надо нам иметь жизнь, чтобы превозмочь забвением и трудом залегший в прошлом мир и выйти обновленными к новой светлой жизни. Обживая тот свет, что достался для труда и отдыха, мы – молодые демиурги собственного мира, меняли его облик вместе с топонимикой. Ходили ловить рыбу к омутам Коцита, пахнущим ряской и торфом, а купаться - на песчаные отмели чистейшего Стикса. Изучали, экспериментировали, спорили до хрипоты долгими осенними вечерами, строили незримо величественное здание советской науки и общественной пользы – а в промежутках обустраивали свой мирок. Учили флаги стран по сигналам опасности, сочувствовали дежурившим в посыльской будке. На их долю ложилось бремя – следить неотрывно за сообщениями о процессе и в случае чего сигнализировать куда положено, после чего город перестал бы быть вовсе. Устраивали субботники,  наваливались всем миром, слыша призыв «быть людьми и помочь» - до тех пор, пока не падали в изнеможении, слыша весомое:
- Пора пошабашить! А то вы уморитесь, умрёте, и кто тогда будет людьми?
Отличные были деньки!

Только радиорупора, установленные, чтобы во время отдыха каждый мог приобретать смысл своей деятельности и знания о ходе строительства светлого будущего из трубы, мешали покойной жизни. Звучные призывы и лозунги чередовались в них с однообразно-радостной, несбывающейся музыкой - и с предложениями «прослушать некоторые цифры». Свинцово-весомые, они падали из рупоров тяжело и размеренно: надои, гектары, тонны. Ничего не значащие для города и его жителей, цифры эти растравляли внутреннюю пустоту, порождали ощущение личного позора от незначительности и никчёмности собственного существования. Пустыня внутри от этой благодатной пищи ширились, пока не объяли меня пески до души моей. И пришла апатия; только музыка помогала держаться в жизненных рамках. Пока не случились однажды городу полный Йемен с ужасом и паникой – спутниками его.
___
Сегодня, спустя два года с прошлого Йемена, город, кажется, даже рад повторению. В сером течении будней, прерываемом по распорядку яркими демонстрациями, смертельная эта опасность – преддверие небытия – выглядит нежданным праздником. Нет в людях силы для паники и нет надежды, которую могли бы они утратить. Смирились, пообвыкли: нет с нашего света выхода, и не предвидится; наверное, таков и есть буржуазно-поповский рай... или ад. Где «жизнь» и «смерть» давно берут в кавычки, как заведомо-пустые и ничего не имеющие общего с привычным, обывательским значением. Где если и есть выход – то дальше – выше – в другой рай (амфитеатром!).

Я иду, учтиво раскланиваясь с приятелями и знакомыми – "привет, Натали, прекрасно выглядишь!" – на улицах и в парке культурного отдыха, где томится духовой оркестр. Бессмысленные, но бодро-бравурные, звуки уносятся ветром меняющейся погоды в сторону заката и огромной страны. Люди внешне неторопливо, но как-то ощутимо деловито снуют вокруг, стремясь завершить земные дела. Молодые люди – парами – прогуливаются на глазах у родителей, и те, вчера еще озабоченные возможной аморальностью поведения, нисколько не возражают. Сколько же объяснений состоится сегодня: ведь, если не успеть до зари, можно опоздать на целую жизнь!

Время неспешно движется к финалу дня, и старая кукушка над выцветшими васильками методично выклёвывает из него очередной лакомый часок, и по-былому пахнет павшей травой и умирающей липой. Я медленно оставляю за спиной гуляющих - и центр города. Оглянувшись, нетрудно еще различить парадные фасады людей и неподвижные маски зданий; и те, и другие пусты – либо не те, кем кажутся. Никто не снимает масок, но больной, несуществующей душой можно… если оглянуться. Но я, конечно, не оглянусь.
___
Слабые отголоски духового оркестра смешиваются с вьюговым бормотанием рупоров – и остаются позади. Под эту жизнеутверждающую,  бессмысленную смесь звуков, наукоград с растущим напряжением готовится в кульминации вечера.  Город, подобно Питеру, стоящий в равной мере на болоте и на костях строителей – еще и тем схожий с культурной столицей, что отлично приспособлен для потерь навсегда. ПроклЯтый и прОклятый, хладнокровно убивший всякую надежду в человеке – и пытающийся дать надежду человечеству. Хотя, если быть честным перед ликом небытия, меня слабо утешает мысль о гипотетическом всеобщем счастье.

Летнее солнце, отдав положенную долю тепла всему сущему, величаво погружается за краем горизонта в Коцит, окрашивая воды багрянцем и охрой. По всем приметам, завтра будет теплый ветреный день – если будет. Хочется надеяться – но получается с трудом, ибо нет для этого никаких оснований. Я не боюсь умереть, нет: жизнь настолько муторно-однообразна, что возможная потеря не страшит. Уже не разум – душа (которой, как известно, нет!) противится безнадежности и безысходности, побуждая сознание искать в пустоте опору и основание для новой надежды. Но, сколь бы ни тщился разум отыскать требуемое на этом – или том, потерянном! – свете, всё суета и пустые хлопоты; выпавший вновь Дьявол.

Остается только обратить свой взор к небесам, плавно бледнеющим после заревого заката. Ведь, если где-то там, согласно политике Партии, не существует, подобно моей измученной душе, Бог, способен он обратить взор свой на нас и подарить надежду усталым людям. И если там, на небе, говорят и о нашем море, – пусть не синем, а зеленом! – быть может, и наш город не обойдут вниманием небожители (которых, впрочем, тоже не бывает), утешая и давая покой страждущим? Город между где-то и нигде, населенный никем: людьми без души, рода и племени (только псевдонимы для публикаций и защит!) – и не существующие высшие сущности… В кого же нам верить и на кого надеяться, если не друг на друга? А пока остается лишь неотрывно следить, как йеменский флаг, паривший над городом весь день, медленно закатывается на западе, опускаясь за ближайшие крыши. И гадать: чёт? Нечет? Назад, под знамёна Монако – или…
___
Впрочем, есть еще одно достойнейшее дело. Ибо, как известно, без музыки жизнь была бы ошибкой. Эй, там, на небесах, в других мирах – где бы вас только не было…

А хотите – я сыграю вам блюз?
___________________
* У арабов первоначальное значение слова цифра — это нуль, пустое место. И, разумеется, второй конверт был пуст.