Прощание

В комнате Андрея царствовал лёгкий полумрак. Он поселился в его квартире уже давно, почти десять лет назад, и теперь, скрывая вещи в мареве невесомых пылинок, он надоедливым попутчиком норовил запутать, сбить с ног, оставить в холодном домашнем одиночестве.

Несмотря на то, что в этих комнатах жили люди, они выглядели неприветливыми и мертвыми, напоминая своими холодными стенами своды каменного склепа.

Наталья уверенной хозяйской походкой подошла к окну и открыла шторы. Мрак начал редеть, и в комнату постучался пасмурный осенний денёк. Ущербное солнышко, напоминающее блюдце с отколотым краем, привычным взглядом осмотрело вещи хозяина: полки с книгами, шкафы с одеждой (три комплекта военно-полевой формы, пять щегольских костюмов и прочее), старую кровать, пожелтевшую, точно от преждевременной старости или большого горя.

Еще, вместе со светом, в комнату явился легкий ветерок; он слегка теребил страницы, играл рассохшимися книгами, скрипел потревоженными занавесками. И, когда в комнату вошел Андрей, невозможно было определить, был ли он всего лишь воспоминанием, мнимой тенью, или хозяином этих мнимых и призрачных вещей. Не чувствовалось ни плоти, ни крови, точно всё это было похоронено в бессчетных равнодушных книгах.

Андрей вошёл и слегка кивнул Наталье, потом подошел к ней и с жаром поцеловал. Наталья не отвечала и не сопротивлялась, она, как состарившаяся страница, вздыхала и также шуршало ее черное атласное платье.

И солнце, которое было бесконечно далеко, вместе с Андреем широким шагом вошло в комнату и выхватило какие-то дамские сувениры и большую, на пол-стены картину. На картине, маслом и тушью была нарисована она - Наталья. Художник изобразил ее лицо, полное страдания и мысли. Эта мысль проходила каким-то электрическим током через каждую черту, она жила в каждом мазке творящего гения, и, казалось, отбрасывала тень на живой оригинал.   

Когда-то давно Наталья пугалась портрета, говоря, что никогда она такой не была. Но художник оказался провидцем: прошли года, и еле-заметные линии старости и разочарования пролегли на ее лице и придали ему новую, законченную форму.
Картина была центром комнаты. Когда свет включали, над головой Натальи зажигался золотой ободок, а горы на заднем плане становились нежно-голубыми и больше всего напоминали перистые облака.

Андрей и Наталья секундой держались за руки, потом солнце скрылось, и пальцы, точно обессилев, перестали касаться друг друга. Напряжение исчезло.

- Знаешь, Наталья, - сказал Андрей, и каждое слово тяжким грузом ложилось на плечи, так что он всё больше клонился к земле, - Я еду.
Наталья вздрогнула: "Куда? Я с тобой,".
Он отрицательно покачал головой: "Я еду в Сан-Франциско".
- Возьми и меня.
- А как же Кромберг?
- Кромберг... Он проживет без меня.
Андрей молчал, точно что-то обдумывая, затем тихо сказал: "Нет".
Она приложила палец к его губам, так, что он не удержался и поцеловал его. 
Потом, точно сбрасывая оцепенение, встряхнул головой и повторил снова: "Нет".
Последнему солнечному лучу, который на минуту заглянул в комнату, показалось, что разыгрывается бесконечная сцена кокетства и кривляния.
Молодая, раньше времени состарившаяся женщина, повторяла одну и ту же фразу, а щеголевато одетый, полный мужчина снова и снова кивал и говорил: "Нет". Луч исчез, и разговор смолк.

Андрей ловил ее руки, пахнущие духами и дорогим мылом, а она отдергивала их. Он безумствовал, она смеялась.
- Да?
- Нет.
- Да?
- Нет.

Так они вторили заведенном маятнику и секундной стрелке. Он часто моргал и силился избавиться от тяжкого грзуа, а она старилась и увядала на его глазах. Комната, лишенная солнечного света, как-то съеживалась, напоминая скорченный лист тлеющей бумаги.

- Нет, - наконец сказал он. - Я еду в Сан-Франциско.
- А я.
- А ты, госпожа Кромберг, остаешься здесь.
- Но...
- В Сан-Франциско много таких женщин, как ты.
- Но нет меня.

Он промолчал, опустил руку в карман, сжал вчетверо сложенную бумагу - контрактный договор, развернулся и пошел к выходу.

- Подожди, стой, - кричала она.
- Я еду в Сан-Франциско, - сказал он и вышел.


Снова подкрался мрак; никто не включал электрический свет; и над головой нарисованной Натальи не зажигался золотой ободок. Комнаты были пусты.

Андрей сел в душный маршрутный автобус, отправляющийся в аэропорт. Всю дорогу он подозрительно оглядывался. Одетый в франтовской белый костюм, он производил впечатление господина с запада, иностранного туриста. И только лоб, разрезанный морщинами, как меридианами, напоминал под серой шляпой треснувшую земную поверхность и выдавал в нём русского, хоть и оторванного от своей земли.

Лишенные любимых женщин и любимой земли русские мужчины напоминают расколотый фундамент: его монолитная структура еще цела, но в середине пролегла угрощающая змеистая трещина, которая, обратившись в расселину, однажды обрушит мощный корпус. Андрей хорошо это понимал.

В руках он держал сафьяновый чемодан и свежий номер "Slavonic and East European review". Слегка раздвигая колонны пассажиров, он подошел к камере хранения, вставил в замочную скважину ключ, бросил туда чемодан и достал две черные сумки.

Проходя мимо урны, он выбросил журнал, скинул широкополую шляпу и вошёл в вагон. Весь путь он шёл, как контуженный или раненный, и перестал оглядываться только тогда, когда любимая Наталья с чужой фамилией Кромберг осталась где-то в темных городских комнатах, всё более отдаляющихся во времени и пространстве от скорого поезда "Москва-Грозный".