Броня, Бронька, Бронислава-Глава1-3

                Мама
                Александр Дунье

Такая она, жизнь…
Я как на просмотре одновременно двух кинолент. Короткометражка длиной в полтора года и полнометражный фильм протяженностью в 40 лет. Оба фильма о маме, моей маме, уже два с половиной месяца, как нет мамы. Они как будто текут в разных направлениях, переплетаясь, как две косы, и бросая на экран мазки ее жизни. Всплывает все: лицо, эмоции, характер. Кадры проносятся, как стрела, а порой, как в бесконечном дубле, смотришь и пропускаешь через себя каждую секунду воспоминания. Последние кадры перемежаются с давнишними, из детства. Короткометражка пытается заслонить встречную ленту, и я стараюсь вытащить на поверхность чистые кадры другой, полноценной жизни. Они как склеены, эти ленты, ее силой. Это неземная сила ее притяжения.

Уже в последние несколько недель мы пригласили к маме врача гомеопата, чтобы она, как нам казалось, хоть чуть-чуть облегчила ее страдания. Ситуация была очень тяжелая: мама уже не узнавала, не открывала глаз и не говорила. Врач после посещения сказала: «Я видела много онкологических больных, и очень тяжелых, и не очень. Но я никогда не видела и не чувствовала, что вокруг безнадежно больного человека такое чистое поле».

Это правда, как бы тяжело ей ни было, никто и никогда не чувствовал это, находясь рядом с ней. Она стремилась к жизни и всегда бежала за ее светом. Уже в коляске, с парализованной ногой и рукой, после приговора, она говорила внукам: «Вот еще немножко побуду в больнице, вернусь домой, и будем устраивать наши Пятницы». Она об этом мечтала про себя и вслух. Когда внуки приходили навестить ее в больнице, она говорила с ними, как будто ничего особенного не случилось. Ну вот, ножка и ручка немножко болят – ничего, пройдет. Есть еще одна ручка, она также крепко и ласково обнимает и гладит. Главное, скоро буду дома, и опять будем делать театр, накрывать на стол, печь пирожки и печенье. Даже в тот момент она была счастлива, что может обнимать внуков левой рукой. У мамы была рука, за которую хотелось держаться. Про ее руку можно сказать: в ней была сильная нежность. Сейчас я вспоминаю, как в детстве я просил маму погладить меня перед сном. Я любил положить ее руку под щеку и лежать на ней.

Мама была очень чутким человеком. Она все понимала с полуслова. Это касалось не только нас, но и других. Она легко и быстро умела менять стиль поведения и приспосабливаться к любой ситуации. Был такой случай, рассказанный мне мамой, сам я не помню. Я был совсем маленький – года три. Я выбросил чистое, только что выстиранное и поглаженное белье в мусорное ведро. Думаю, что несознательно, но мама страшно на меня рассердилась и накричала. Я был, мягко говоря, ошарашен маминой реакцией. С широко раскрытыми от удивления глазами я пролепетал: «А разве нельзя было сказать это тихо?» С тех пор мама на меня никогда не кричала. Маме не надо было повторять дважды.
Говорят, что многие качества передаются через поколение. Способ-ность чувствовать другого человека, сопереживать, по-моему, в полной мере передалась маминому внуку, моему сыну Максиму. Когда детям сказали, что бабушка умерла (ушла в другой мир), они долго спрашивали, что это за мир. Возвращаются оттуда или нет. В возрасте 5-ти и 7-ми лет ребенок еще не понимает, что же на самом деле произошло. Так вот, после многих разговоров вроде бы стало понятно, что бабушка уже не будет вместе с дедушкой. Как-то по дороге домой Максим спросил в машине: а можно пойти к дедушке? Конечно, ответили мы, когда захочешь, можешь пойти.
- А можно у него остаться ночевать? - спросил Максим.
- Конечно, если тебе хочется.
- Тогда я останусь у него навсегда, ведь он теперь один.
Никто ему этого не объяснял. Он просто чувствовал и сопереживал. Это мне напомнило маму: самоотдача, желание сделать так, чтобы другому было лучше.


                Голос любви

Мамин голос. Я пытаюсь его удержать. Он ускользает, возвращается, то поет, то говорит. Сейчас я наверняка могу сказать, что за все годы он не изменился. Он всегда оставлял ощущение, что ты говоришь с молодой девочкой, девушкой, женщиной. Думай как хочешь. Это каждый решал для себя сам. Но все, кто знал маму много лет, говорили, что он не меня-ется.

Когда человек говорит, ты воспринимаешь его как есть, привыкаешь к нему – любишь, не любишь. Мамин голос нельзя было не любить. Его хотелось слушать. Он всегда пел. От него оставалось ощущение радости и полета. Несмотря на всю его высоту, он давал ощущение опоры. Он принадлежал человеку, которому хотелось доверять. Это не было обманчивым. Просто это так.
 
Помню, в детстве я очень не любил, когда мама пела. Просто не понимал, что это красиво. Да и что с меня было взять:  у самого-то слуха музыкального особо не было. Я говорил маме: «Не пой. Дядя Савелий лучше поёт». Это мамин брат. У него действительно был очень красивый тенор. А от высокого женского голоса мне становилось не по себе. Но я был одинок в своей оценке. Сегодня, задним числом, я признаю, что был не прав. Став немного грамотнее в музыке, я начал понимать его красоту. Маму часто просили петь в компаниях, и она с удовольствием это делала.

Однажды, будучи совсем свежими олимами (новыми репатриантами) в Израиле, мы попали на общественное мероприятие по поводу праздника Ханука. Мы тогда были в Израиле всего пару месяцев. Привела нас туда наша первая хозяйка, Валя Дубровская. Она делала для нас, с нашей точки зрения, совершенно немыслимые вещи, чтобы мы могли быстрее акклиматизироваться и почувствовать себя дома. Ей это удалось. Спасибо. Так вот, огромный зал, кто-то сказал официальные слова поздравления, зажгли Ханукальную свечу. В какой-то момент в микрофон задают вопрос на иврите (кажется, с переводом на русский, а может, Валя перевела, не помню): «Кто хочет спеть?» И вдруг Валя выкрикивает: «Здесь вот женщина очень хочет спеть», и показывает на маму. Мама залилась краской, но деваться некуда – надо петь, а то скажут, что за ломака. Это не про нас. Мама поднялась и тихонько запела «Подмосковные вечера». Была тишина. А в конце – овации. В тот момент я искренне радовался и гордился маминым голосом. Еще много раз потом мне приходилось слышать от друзей и знакомых, насколько у мамы уникальный голос вообще и в смысле пения в частности.

Уже, будучи больной и прикованной к постели, когда ночами у нее дежурила сиделка, даже тогда она находила в себе силы петь. Мне каза-лось, что само пение придавало ей силы. Та же сиделка говорила:  «Отку-да в ней столько сил и желания жить?» Она могла петь всю ночь. В каж-дом ее слове, в каждом звуке чувствовалась любовь. Это был голос Люб-ви.

                Сентябрь- октябрь 2007г.


                Дар дарения

Я пытаюсь дозвониться домой – бесполезно, в трубке слышны только надоедливые гудки. Еще пять минут – занято. Еще пять минут – без изменений. Смольный, что ли? Я знал, что мама «висит» на телефоне. Время тянется бесконечно, еще одна попытка – есть! Длинный гудок.
- Алё-ё!
- Привет, я уже полчаса пытаюсь дозвониться домой.
- Да тут Ира звонила, у нее проблемы на работе, поделиться хотела. Ты же знаешь, она всегда звонит в жилетку поплакать.
- Знаю. Да я, как ни позвоню, ты всегда с кем-нибудь треплешься. Ты что, для всех отдушина, что ли?
- Да уж, это точно. Как ты? Домой когда сегодня вернешься? Ужинать с нами будешь?

Поначалу я недоумевал, потом злился, успокаивал себя, опять злился…. Нужно было что-то спросить у родителей, да и просто хотелось поговорить с мамой. Иногда ее совет был просто необходим. Мне тогда было 17, я учился в институте и, все еще сын, хотел, чтобы мама была доступна всегда. Внезапно я осознал, что я должен стоять в очереди, что у меня есть «конкуренты». Я всегда преодолевал свое минутное недовольство и раздражение. Я знал, что если надо, то буду «вне очереди».
 

                Точность – вежливость королей

Как-то, в один из летних отпусков, как раз по окончании второго курса, мы поехали отдыхать в Пярну, в Эстонию: мои родители, я и моя од-нокурсница Аня. К нам присоединились и Анины друзья. Пярну – место отдыха еврейской молодежи, потому и компании были соответствующие. Развлечений и мероприятий было хоть отбавляй: море, прогулки, ночные купания нагишом, концерты... Во время одного такого концерта нам при-шлось встряхнуться и осознать, что и отдыхать надо не расслабляясь.

Накануне мы узнали, что должен состояться концерт двух Михаилов - начинающего барда Михаила Волкова и начинающего пародиста Михаила Грушевского. Залы на таких концертах маленькие, а желающих послушать всегда много. Ну, короче, кто первый – тому и повезет. Не помню, как и где, но маме удалось с кем-то договориться и достать шесть билетов на всю нашу гопкомпанию. Надо только прийти минут за двадцать до начала, к кому-то там обратиться, получить долгожданные билеты и с гордым видом продефилировать в зал. Аня после обеда убежала к подружке и должна была прийти с друзьями, как договари-вались, к началу.

Мама еще дома начала всех торопить: «Давайте, не возитесь. Я договорилась, и опаздывать нельзя». Уговаривать нас не было необходимости. У нас в семье считалось неприличным опаздывать, и мы, быстро собравшись, в назначенное время подошли к залу. Когда до начала концерта оставалось двадцать пять минут, мама начала посматривать на часы. Она всегда считала, что лучше прийти на пять минут раньше, чем заставлять кого-то ждать. Того же она ожидала и от других. Через пять минут, взглянув на часы, она озабоченно спросила: "Ну, где же они? Мы договаривались без двадцати". Прошло еще пять минут, а Ани с друзьями все не было. Толпа на улице росла, ее размеры явно превышали вместимость зала. Если мы не заберем билеты, можем вообще не попасть на концерт. Мама начала потихоньку закипать. Она возбужденно крутила головой, высматривая опоздавших и награждая их эпитетами: "Ну что за идиоты? Я же ясно сказала, без двадцати – значит, без двадцати". Возбуждение постепенно перерастало в раздражение и даже, в некоторой степени, злость. Мама редко сердилась, но если такое случалось, это был настоящий ураган. Разлеталось все, что попадалось под руку.
 - Мам, не волнуйся, они сейчас подойдут. Им же через весь город та-щиться, - я пытался хоть как-то смягчить ситуацию.
- Что ты их выгораживаешь! Ненавижу ждать и не допускаю, чтобы меня ждали!
- Вот они, кажется, идут, - сказал я и посмотрел на часы. До начала оставалась одна минута.

Вдали показались трое: Аня и ее подружка с другом. Они еще не ус-пели приблизиться, как кипящая смола полилась на опоздавших, оставив их в полном оцепенении.
- Это что такое, я во сколько велела вам прийти! Ты знаешь, сколько сейчас времени?
- Бронислава Семеновна, мы…, ; прозвучало робкое обращение.
- Ничего не хочу знать, терпеть не могу, когда опаздывают, это пол-ное неуважение. Я договорилась, что нас проведут, и мне велели прийти за двадцать минут до начала. А вы где шляетесь? А ну, марш вперед, по-том поговорим.

Все это было сказано с такой скоростью и экспрессией, что окружаю-щие начали оглядываться. Опоздавшие настолько оторопели, что безро-потно, на цыпочках засеменили в указанном направлении. У мамы еще не сошел с лица румянец – а мы уже сидели в зале. Концерт начался. Я взглянул на маму минут через десять. Она восторженно смотрела на сцену и слушала песни Волкова. Мама улыбалась, обращала к нам свои добрые, веселые глаза. Вроде все уладилось.

После концерта, когда мы выходили из зала, мама тихонько сказала Ане так, чтобы окружающие не слышали: «Пожалуйста, постарайся больше не опаздывать». Мама остывала с такой же скоростью, как и вски-пала. Конечно, при таком скоплении народа можно было опоздать еще минут на десять. Но исключительное чувство ответственности перед дру-гими и перед самой собой делали эту ситуацию неприемлемой для мамы.

И позже, когда Аня встречалась с мамой, они с веселой иронией вспоминали этот маленький урок. «Точность – вежливость королей», - говорила мама, улыбаясь.

                Апрель-май 2008г.