Черный лев... фрагмент 8

ЧЕРНЫЙ ЛЕВ В ОРАНЖЕВОЙ ТРАВЕ, фрагменты  неоконченной книги.







       Море. Море... Море! Он поедет к морю. На двадцать четыре дня. Скорым поездом. В настоящем купейном вагоне. С ночлегом в этом самом вагоне! Представить только: спишь, и в беспамятстве сна мчишься сквозь ночь со скоростью сто километров в час, а пробуждаешься в незнакомом мире, продолжении ночной грезы.
       Перечисленное уже достигало границ правдоподобия, но это лишь начало, прелюдия к гораздо большему. Сойдя с поезда в чужом далеком городе, предстоит преодолеть еще почти девяносто километров на легковом автомобиле. Не  исключено, что на "Волге", и даже скорее всего так, потому что автомобиль предоставит тамошний начальник, которому отец Виктора сделал некое важное "одолжение". Собственно, тот же благодарный начальник  и "организовал" путевки в  пансионат.
       Что такое пансионат? А это такая отдельная  квартирка.   Ну и что, если нет в ней прихожей и санузла? Зато живешь без забот  "на всем готовом" –  здесь вам и  трехразовое питание, и летний кинотеатр, библиотека, экскурсии  к достопримечательностям - всего и не перечислить. Но, главное, – море.  Настоящее. Вернее, почти...
       В географическом атласе оно так и называется: море. Откровенно говоря,  бескрайнее оно только на очень  подробной карте такой-то области. Нижний край его просто не поместился на странице. На карте республики  оно уже имеет границы,  на карте страны выглядит просто большим заливом, "карманом" гораздо большего моря, а уж на глобусе его надобно хорошенько поискать, да и то с помощью увеличительного стекла.
       До поездки долгие три недели, но Виктор заблаговременно  готовил себя к своему первому настоящему путешествию. И еще он очень боялся того, что удача отвернется от него, и в самый последний момент случится что-нибудь ужасное, отчего великое событие окажется под угрозой  или вообще не состоится. Так уже бывало, и Виктор даже решил  вовсе не готовиться  к "хорошему", чтобы не спугнуть Госпожу Удачу, не провоцировать  лихо, пока оно тихо. Но и  в этом была опасность: что если несчастье не случится? Успеет ли он собрать и упаковать все необходимое перед самым отъездом? Это ведь не портфель в школу...  Ошибиться в выборе снаряжения недопустимо, ведь исправить что-либо после отбытия, после гудка тепловоза,  железной переклички вагонов и двинувшегося назад перрона не будет возможности,  после этого с ошибками можно лишь смириться. Следовательно, предстояли ответственнейшие решения: без каких книг совершенно не обойтись, сколько может понадобиться коробочек и баночек для  естественнонаучных сборов, удастся ли протащить контрабандой микроскоп, получится ли  взять у Саньки напрокат транзистор "Селга"  в футлярчике из коричневой кожи –  ах, какая замечательная вещица!.. –  и если – да, то с чем не жалко расстаться взамен, и разрешат ли родители брать чужую дорогостоящую вещь, и не пронюхают ли о сей негоции прижимистые санькины предки. А также: какому из двух компасов отдать предпочтение,  - подаренному мамой, красивому и насмешливо следующему своей арлекиновой стрелкой за поворотом всего прибора, или же более добросовестному, но убогому на вид, выменянному у Борьки из параллельно класса?

       Море, море!.. Три синие волнистые линии с приблизительным корабликом в "Мурзилке" скорее, нежели "Девятый вал"  с его слишком уж грозными небесами  и вздыбленной водой над дверью ЛОР-кабинета в родной поликлинике. "Правда страшно?" – спрашивала мама Виктора, томящегося в очереди сотоварищей по ухо-горловым несчастьям. Виктор утвердительно кивал, но не страшны были остекленевшие гребни рокового вала в  комплекте с замершим  в угоду  живописцу  ураганным ветром;  не ужасала и судьба оборванцев, вцепившихся в вязанку каких-то дров.
       Ненастоящее можно изображать по-разному. Море на конфетном фантике не претендует на художественную достоверность, но обман, взятый в  загаженную мухами раму...
       Виктор  не стал бы и пытаться объяснить  словами, почему  такое пафосное надувательство ему противно. Противно, и все тут. Зато совершенно реальные неприятности, ожидающие его за порогом  кабинета,  –  совсем другое дело. Металлическая палочка, больно ущемляющая язык, – раз. Острый пинцет в больное ухо –  два. И на десерт –  колоссальный шприц, нагнетающий во все то же исстрадавшееся ухо оглушающе  холодную воду. Или, для разнообразия –  спринцевание носа едкой желтой  дрянью. Тут уж и кашляешь, и плачешь, и плюешься мимо эмалированной ванночки...
       О, эти ванночки отвратительной почковидной формы!.. Виктор уже догадался, зачем они сделаны такими, –  чтобы вогнутой своею стороной  прижавшись к телу жертвы, не упустить ни капли  крови и гноя. А как омерзительно лязгает перебираемый в них зубоврачебный инструмент...
       Но, зачем так мрачно? Ведь теперь лето, и до сезона ангин и гриппов еще очень далеко.

       Итак, Море. О нем приличная статья в Большой  Энциклопедии. Глубины, береговая линия, курорты, фауна и флора. Море, прямо скажем, – так себе. "Дункан" лорда Гленервана никогда не бороздил его мелкие воды, "Наутилус" мятежного  индуса сел бы в нем на мель, а Робинзон Крузо, чего доброго, погиб бы, не найдя ни одного нормального острова. Коралловых рифов не было в помине, акулы и осьминоги брезгуют этой пародией на настоящее море, кашалоты о его существовании даже не подозревают. Затонувших кораблей если и найдется  пара-другая, то каких-нибудь незадачливых речных трамвайчиков или арбузных барж.
       Но хоть что-нибудь водилось в этой домашней лужице? Доступные источники говорили об этом скупо: промысловый лов мелкой рыбешки, осетры, уничтоженные как классовые враги с приходом рабоче-крестьянской власти, медузы размером в половину яблока, крабики, креветки. Ну, хоть так. Выбора у Виктора все равно не было. Бери, что дают, и не забудь сказать "спасибо".

       Сделка Виктора с гунявым Санькой не состоялась по причине патологической трусости и мнительности  последнего. Виктор уже спускался по лестнице  с заветным приемником, завернутым для конспирации в "Пионерскую правду", когда его, опасно поскальзываясь на ступеньках и хватаясь за гремящие железом перила, настиг ослабевший ногами  от собственной трусости незаконный распорядитель отцовской собственностью. В слезах и соплях  страшных предчувствий, которые охватили его, как только приемник покинул пределы  квартиры, это ничтожество, икая и блея, рвало из рук Виктора "Селгу". "Отдай, отдай!" –  истерически вскрикивал Санька, и на его от рождения плаксивом, хрящевато-белесом личике написан был такой смертный ужас, что Виктор молча разжал пальцы. Виктору даже стало  жаль это ходячее недоразумение, но тут же он вспомнил  об арендной плате в виде двух электромоторчиков,  и устремился вверх по лестнице вслед за бесчестным дружком.
Оказавшись в коммерческом смысле на исходных позициях, приятели, как водится, переругались и даже слегка подрались  в ходе обсуждений личных качеств друг друга, причем правота Виктора была окончательно подтверждена душевным пинком в худосочный зад оппонента. Но и после этого акта возмездия Виктору не удалось просто уйти. Неглупый  и не лишенный чувства справедливости  Санька, страшась потерять старого кореша, вторично догнал Виктора на уровне второго этажа и предложил компромисс: за два паршивых моторчика, которые каждый дурак может купить в универмаге за полтора целковых, он готов безвозвратно оторвать от сердца замечательную книгу. Каковую тут же и предъявил.
       Саньке была известна слабость Виктора к интересным книжкам. А тут – "В мире фантастики и приключений" в семьсот двенадцать страниц! А. и Б. Стругацкие с продолжением "Страны багровых туч", "Непобедимый" какого-то Лема, и еще, не считая  мелких рассказов, двести страниц о марсианах, покоряющих первобытную Землю.
       Устоять было совершенно невозможно, сделка совершилась к обоюдному удовлетворению, и заманчиво толстая книга присоединилась к приготовленным уже  в дорогу "Похитителям бриллиантов" и "Советам юному натуралисту".  Отца, как и ожидалось, не восхитил объем походной библиотеки. Лучше бы учебники какие-нибудь взял, заметил он, хмурясь, русскую литературу, к примеру, потому что ни одной четвертной пятерки за год – нехороший симптом, и если уж развлекаться, то не бессмысленной фантастикой, а "Молодой гвардией", “или что там у вас к пятому классу”. Но  заступничеством мамы список книг не пострадал, а в предпоследний перед отъездом день отца уговорили даже на увесистый микроскоп.

       "Только бы не заболеть, только бы продержаться еще пару дней" –  навязчивая боязнь несчастья овладела Виктором незадолго до отъезда. Обыкновенно он не простужался летом, мороженого не ел вообще никогда, не потел на сквозняках и не попадал под ливень. Да и печень благоразумно приберегала свои подреберные каверзы на школьную пору,  так что опасаться неурочных рецидивов как будто не было оснований. Но Виктор знал, что с его-то фортуной... Пришлось отказать себе и в футболе (невеликая жертва), и даже в велосипеде. Это,  к тому же, было совсем нетрудно, учитывая то, что велосипеда у Виктора до сих пор не было. Подростковый "Орленок" покупать уже не имело смысла, "взрослый" ему еще великоват, а спортивный красавец "Спутник" был не по средствам... Но это отдельная история.
       Виктор стеснил себя такими суровыми ограничениями, что Светлана Игнатьевна встревожилась: не заболел ли он? И к ежеутреннему замеру его температуры  прибавилось ежевечернее, самое опасное, потому что от волнения спасительная в школьную пору  и  ненавистная  сейчас зеркальная ниточка градусника  подползала к опасной отметке 36,8. Тогда Виктор, зная, что совершенно здоров,  решился на преступление. Он стал  украдкой перемещать ртутный клювик под складку на майке  так, чтобы капризная ртуть дотянулась до оптимальных 36,6. То было целое искусство, и он в нем преуспел.
       В день великого события Виктор слонялся у выставленных в прихожую чемоданов, излучая месмерические волны тревоги. Течение времени замедлилось настолько, что между "тик" и "так" стенных часов  можно было просклонять само слово "время". Новая беспокойная идея привязалась к Виктору: а что, если они опоздают на  поезд? Сейчас полпятого, поезд отправляется в  восемь двадцать... Получается, в резерве у них три часа и пятьдесят минут. Почти четыре. Но в данном случае "почти" не считается, поезд не будет ждать и лишней минуты.
       Итак: дотащить багаж до трамвайной остановки – двадцать минут; интервал движения подвижного состава – красиво звучит!  –  десять минут. Берем с запасом, – пятнадцать. До вокзала –  еще полчаса, и двадцать минут на то, чтобы добраться до перрона. Итого...  шестьдесят пять плюс... так, почти полтора часа. Следовательно, выходить из дома  надлежит  без четверти семь, но не позже. А лучше – в полседьмого.
       Виктор всегда был "на ты" с математикой, но сейчас от всех  этих вычислений у него ломило затылок. И вот что немаловажно: арифметика пригодна для школьных упражнений, для деления трех яблок на троих и подсчета содержимого собственного кошелька, если, конечно, есть что подсчитывать, но реальная жизнь может преподнести такую задачку, что и алгебра с тригонометрией не спасут. А ну как трамвай соскочит с рельсов и  перегородит улицу на полдня? Тут и за примером далеко ходить не надо: прошедшей зимой на площади Героев Севера  взял, да и слетел  с колеи  трамвай двенадцатого, “вокзального” маршрута, а Виктор тогда, как нарочно, лежал с очередной ангиной, черт ее возьми.
       Ясное дело, потом они с Санькой и Мишкой бегали на площадь, жадно осматривали и даже ощупывали следы катастрофы. Глубокие борозды в асфальте распаляли воображение. Виктор отчетливо видел, как мчится освещенный изнутри громадный вагон, вишнево-красный, с продольными желтыми полосами;  протяжно скрежещут колеса в повороте перед клубом пищевиков; безмятежные пассажиры  читают газеты или рассеянно глазеют в окошки... И вдруг вагон со стоном подпрыгивает, срывается, кренясь, с полированных стальных полос и с грохотом и рассыпчатым дребезгом стекол ложится на левый бок. Снопы желтых точильных искр – из-под утративших опору колес, бенгальские ослепляющие сполохи –  от бьющихся с птичьими вскриками проводов, дрожь тротуара под ногами оцепеневших очевидцев, крики ужаса... Какое, должно быть, упоительное зрелище!..
       Мишка, успевший все же насладиться созерцанием поверженного трамвая, и потому считавшийся теперь главным экспертом по трагедии, заикаясь от возбуждения, шестой раз рассказывал: "Ну, я... бе-бегом, а тут такое, та-такое... Народу-у! "Скорая помощь" – три машины. Даже че-четыре. Горелым пахнет! Ну, д-думаю, все. Смотрю – одного уже на носилках, и кровяшка капает..."
       Мишка Фельдман, похожий на маленького шкодливого воробья, подскакивал и жестикулировал, явно привирал, и верить ему было неприятно, но, куда денешься, – он-то и в самом деле видел кое-что. И помог увидеть Виктору.
Но что, если сегодня в это самое мгновение на том гибельном повороте уже созрели причины для самых непредсказуемых следствий?
       Томимый плохими предчувствиями Виктор отпросился погулять  и что было духу помчался на площадь Героев Севера. Там все было в полном порядке. Ну  и что из того? Мало, разве, на маршруте опасных виражей? Отнюдь не успокоенный увиденным, Виктор возвратился домой и заступил на свою угрюмую вахту у чемоданов. В конце концов его нервозность сообщилась Светлане Игнатьевне. Она принялась  ходить по дому, что-то поправляя и проверяя, перечитывала списки вещей и продуктов, а потом заложила куда-то сами списки и искала уже их.
       К шести часам Виктор обессилел от непрерывного ожидания. Ценой немалых усилий он заставил себя съесть последний домашний ужин, –  яичницу с колбасой, которая сама по себе  относилась к категории дачных блюд, не слишком полезных для печени и оттого вкусных. Вкуса он не почувствовал, но отказаться от ужина было бы слишком опасно, –  чуткая Светлана Игнатьевна тотчас же заподозрила бы неладное.
       А потом стрелки часов, получив свободу, завертелись самолетным пропеллером, время понеслось, разгоняясь, подхватило путешественников, и Виктор с облегчением отдался на милость могучей стихии. Его дом, двор, улица и весь город были уже немного иными; Виктор двигался в слабо мерцающем туннеле отчуждения, и повстречайся ему кто-либо из дворовых приятелей или одноклассников, он едва ли узнал бы их.
       Трамвай доставил их благополучно, не было даже ничего забыто или потеряно из багажа. Затем прибывших    втянул под свой громадный гулкий купол  Центральный Вокзал. Прорвавшись сквозь топот, шарканье, хаотичную толкотню, булькающий гам и лающий рев громкоговорителей: "...оезд! ...Адлера! ...бывает ...а... пятую ...форму!", они очутились на открытом перроне. Здесь никто не метался и не галдел, а чинно прохаживались или стояли группами граждане отъезжающие, да катался на электрической тележке с рычагом вместо руля пожилой дядька, очень грязный, но в новенькой путейской фуражке.
       У соседних перронов замерли другие поезда, а за ними сновал и ерзал, покрикивая и коптя сивым выхлопом, маневровый тепловоз. Надежные, не чета трамвайным, пути протянулись к югу, к морю, к вечному лету, а навстречу им, поднимаясь от горизонта,  взбитые сливочные облака неуклонно плыли, разумеется, на север. Значит, там, на юге, их ждет хорошая погода, – радовался Виктор.
       Бледный день своим солнечным завершением подарил городу запоздалый полдень, плеснул теплым золотом на белые вокзальные башенки, высокую кирпичную стену и неровный ряд пирамидальных тополей за нею; по их листве волнами ходила мелкая и влажная солнечная рябь. 
       Едва ощутимый порыв ветра предложил попробовать для привычки особенный железнодорожный воздух, который воспринимался отчего-то не носом, а основанием языка, и вкусом напоминал перезрелый горох.
       "Ветер странствий, пыль дороги... – бормотал Виктор, сидя на чемодане. – Страшных странностей и стран... Со страницы – буквы, слоги, слов великий океан..." У него нестерпимо разболелась голова. Он мужественно скрывал это, и даже ухватил тяжеленный чемодан, когда тихо  и как будто самостоятельно, без принуждения локомотивом подплыли вагоны, и нужно было поторапливаться. И вообще ничего нельзя было уже изменить, даже отказаться от поездки. Запущенный механизм захватил его, как Чарли Чаплина поймали за кургузую спецовку зубья  гигантских шестерен, и  в полном бессилии оставалось лишь надеяться на благополучный исход авантюры...
       Что за нелепая мысль, – отказаться! Струсить, предать самого себя, перечеркнуть всю будущую жизнь? Кем же он будет после этого?
       Закончилась суета с вещами и билетами, и Виктора устроили на нижней полке.  Светлана Игнатьевна высказала надежду, что в их купе больше никто не подселится, а Богдан Васильевич  заверил ее, что на любого хама найдется управа. Можно было отправляться, и ровно в двадцать  минут девятого по московскому времени  вагон дернулся, за окном все дернулось тоже и с легким металлическим скрипом и подрагиванием поезд отделился от перрона, который, не желая отпускать, прилипал к вагонным бортам, растягивался серой шершавой лентой. Но вот уже мелькнуло в окошке выбеленное известкой окончание вокзального асфальта и, разгоняясь, поезд, наконец, высвободился.
Виктор, припав к окошку, старался ничего не пропустить, –  ведь из поезда, как оказалось, все выглядит совершенно иначе, незнакомым и немного чужим. Виктор пытался отыскать знакомые ориентиры, но поезд уже вырвался из города, расстегивались замки-молнии бесконечных заборов, расступались пустыри, дачные станции с дробным грохотом проносились мимо, и попутный провод, привешенный к решетчатым столбам, крутой дугой взмывал к фарфоровой чашке, чтобы с нее же соскользнуть вниз.
       В оконные щели с пылью затягивало запах сена и огородного бурьяна, за черной щеткой лесополосы – поля и поля, и слои синеватой дымки над ними. На стрелке, пройденной полным ходом, Виктор клюнул стекло носом, а позже, когда с плавным поворотом пути по дальнему краю  плоского холма  покатилось было распухшее багровое солнце, но скоро отстало, завязнув в  иссине-черном с малиновой оторочкой облаке, голова у Виктора уже не болела. Ему было хорошо и легко, ему хотелось есть, но сначала нужно было сходить в туалет, и он в сопровождении отца  посетил это важное заведение со странным, снабженным педалью унитазом и с не менее странным запахом, совсем не таким, как в школьном сортире.

       Совершенно черно за окошком. Плывут, раскачиваясь, редкие россыпи огней, да и те далеко. Не на что смотреть, нечего запоминать.
       Узкий диванчик  обтянут серым жестким дерматином, лежать на нем неудобно, но – не хныкать, путешественник. Отец погасил свет, почитать перед сном не удалось, к тому же Богдан Васильевич не одобрял чтение в постели, тем более "всякой беллетристической чепухи". То, что домашние ограничения продолжают действовать даже в поезде, насторожило Виктора. Проехать без малого тысячу километров, чтобы очутиться в какой-то туземной версии смертельно надоевшего домашнего мирка? Это было бы гораздо хуже, чем просто остаться дома. Это уже пахнет преступлением,  убийством мечты...
       Опущена серая шторка, но не до самого низа: не работала защелка. В купе тепло, даже душновато, потому что начинался  июль, но еще и потому, что в борьбе со сквозняками отец всегда брал верх.
       Виктор никак не мог уснуть. Слишком шумно. И чересчур трясет в этом хваленом фирменном поезде скорого следования. Бу-бух, бу-бух, бу-бу-бух... На каких-то рельсовых узлах  вдобавок к буханью тяжкий перестук прокатывается по всему поезду, вагоны бросает вбок и, если бы они не держались друг за друга, их, наверное,  постигла бы печальная трамвайная  участь. И как это родители умудряются спать в таком грохоте?..
       Виктор ворочался на жестком диванчике; пытаясь удобней расположить голову, уминал кулаком жесткую маленькую подушку, вялую, тяжелую, напитанную тысячами дорожных сновидений. Тысячи разных голов покоились на ней, безмятежно сонных или беспокойных, сопящих, храпящих, причмокивающих. А к Виктору сон все не шел.
       Неужели нельзя избавить железные дороги от  навязчивого стука? О чем думали все эти знаменитые  Стефенсоны, Черепановы и прочие  герои-Кривоносы? Должны же были позаботиться, если не о пассажирах, то хотя бы о своих обожаемых осях и колесах, –  им-то совсем несладко приходится. Все равно, что кувалдой бьют их рельсовые стыки в палец шириной.
       А что, если... как бы это... Ну, допустим, резать рельсы не поперек, а наискось? Тогда колесо, съезжая с заостренного края одного рельса, в то же время наезжает на расширяющийся край следующего. И никаких прыжков, все плавно и тихо... Не забыть бы утром рассказать отцу... Можно решить проблему еще красивей: сделать в торцах каждого рельса продольные прорези и вкладывать в них железные бруски. И пускай рельсы удлиняются себе на здоровье, хоть при нагреве, хоть просто так. ...Вот колесо: катится по гладкому рельсу, катится... Наезжает на стык...  а стыка-то и нет! Вместо поперечной щели –  узкий продольный брусок с тонюсенькими щелями по бокам. Поезд катит, как по стеклу, довольные пассажиры спят и видят  приятные сны. Не потерять бы до утра неплохую идею ...
И одеяльца здесь выдают какие-то сиротские, с неудовольствием отметил Виктор, зябко ежась под тощей байкой. Его знобило. Свернувшись клубком, он подтягивал бесполезное одеяло, заворачивался в него, пытался соорудить кокон, чтобы не вытекли в вагонный космос  последние капельки тепла.
       Запасных одеял не было, будить родителей опасно, у них одно на уме: опять простудился! Будем терпеть. Скорее бы утро...
       Буду думать о приятном, решил Виктор. О море. О медузах и крабах, о прибое, водорослях, о воспетой поэтами лунной дорожке на черной морской глади, об удивительном зеленом луче, увидеть который счастливится далеко не каждому. О чайках, белоснежных морских чайках. Просто не верится, что эти прекрасные гордые птицы состоят в родстве с речными пернатыми неряхами...
       ...А моллюски? Ставить в один ряд ослизлых, воняющих гнилью и тиной прудовых улиток с прекрасными морскими раковинами!  Каури, например, или конус, или великанша тридакна, способная схватить за руку жадного охотника за жемчугом...      
       Виктор, который теперь почему-то  стоял на гранитной террасе над морем, неприветливым и очевидно холодным и неспокойным, как в старом черно-белом кинофильме о героическом прошлом, покрылся ледяным  потом.  Промозглый сырой ветер ерошил и морщил потемневшую воду, небо же, напротив, молочно посветлело, и было утро. Виктор озяб, и зубы его постукивали, не попадая в такт колесам.
       Потом он снова уснул, и  было еще что-то, совсем  фрагментарное и несуразное, но теперь неизменно в коричневатых тонах; дальше – пузыри в жидкой ячневой каше, и каша эта, переполнив эмалированную кастрюлю, сошла с плиты на пол, вспухла, со скрипом выдавила окно и лавовым потоком залила двор, а носатая и черноусая Эльвира Аванесовна  надрывалась в форточку: ”Эдя, не лезь, ноги промочишь, кому говорю, идиотик ты чертов!”

       Виктор держался, сколько мог, но когда поезд осторожно пробирался сквозь рельсовую путаницу на подступах к городу  (название его никак не вспоминалось, хоть плачь), и было по-видимому  часов восемь утра, Светлана Игнатьевна обратила внимание на необычную молчаливость сына  и незамедлительно всполошилась. "Какой-то ты кислый, заяц... – Она приложила ко лбу Виктора свою ледяную ладонь. –  Не нравишься ты мне... Богдаша,  ну-ка ты пощупай". "Ну, так и есть, –  подтвердил отец с его обычным в подобных случаях, но до сих пор непонятным Виктору удовлетворением. – С чем вас и поздравляю".  "Господи-боже, что же нам делать? Даша! Даша, ну  надо же что-то делать! Может, "скорую" с вокзала? Скажи проводнику, ну что же ты стоишь!" "Стоп, Света, не паникуй. Переодень его, и таблетку какую-нибудь... Аспиринчик, или что там полагается при этом... Я надеюсь, мы не забыла аптечку? Ну, вот так. И водички, запить... - распорядился Богдан Васильевич, овладевая ситуацией, и добавил успокоительно:  -  Можно подумать, в первый раз. Приедем, осмотримся. Там хороший медпункт. Ну, полежит пару деньков, ничего страшного".
       - Я не болен, – упрямо бубнил Виктор, когда его переодевали в сухое.
       -А горло болит? – Допытывалась мама.
       - Не болит, не болит! – Виктор разевал рот, высовывал, зажмурившись, обложной язык. – Честное слово!
       - Ах, боже мой, мокрый как мышь!..
Но горло действительно не болело. Правда, двигаться трудно и в глазах песок. И думается тоже неважно, с усилием. Мысли словно намылены: только ухватил одну, а она выскальзывает, и на пол – шлеп! Обидно и глупо.

       Поездка на лаково-черной "Волге" –  на этом своем отрезке  Большое Путешествие с издевательской пунктуальностью  придерживалось намеченного порядка – распалась на три эпизода. Когда в поместительный багажник закладывали чемоданы, Виктору захотелось лечь вместе с ними, под выпуклую железную крышку, чтобы свет не резал глаза и была тишина, но он не решился попросить об этом. Затем, после длительного затмения  посветлело, и мимо Виктора понеслись бескрайние поля кукурузы, но скоро эту недавно низложенную  царицу полей  сменил частокол подсолнухов, послушно повернувшихся  глупыми круглыми лицами к своему пламенному божеству, а оно, высокомерно пренебрегая растительным подобострастием, укрылось за одиноким облаком, не улетевшим отчего-то вслед за другими облаками на север.
       Немного позже Виктор с отстраненным интересом наблюдал, как его самого, точно какой-нибудь баул с оборвавшейся ручкой, несут вверх по лестнице незнакомого дома, светлого и гулкого, на второй этаж, в просторную комнату с балконом во всю ее ширину и веселыми обоями в современных “абстрактных” зигзагах. Он видел себя и сверху, и сбоку , охваченного сильной рукой отца. Виктор был смешон и жалок, ноги его болтались, как у дохлой лягушки, и при этом он  безостановочно лепетал: "Я сам, отпусти, не надо..."
       "Неужели  этот  нелепый заморыш – я?" –  удивлялся Виктор. Он решил проверить это, и попытался поджать ноги , но тот мальчишка сделать  то же самое не успел, потому что его положили на кровать, и он сию же минуту уснул.

       Созерцанию потолка и простенького в красный горошек абажура на витом проводе с дежурными мухами, число которых ежедневно менялось, Виктор посвящал время после обеда, а утром, часов до девяти, в комнату заходило погостить  молодое солнце, сияющими ромбами гладило стену,  на прощание касаясь изголовья кровати. Тогда Виктор на несколько этих минут подставлял  ему левую руку, чтобы потом сравнить ее с правой и проверить: появился ли на ней знаменитый морской загар.
       Привыкание к незнакомой обстановке, к чужим предметам произошло безболезненно и быстро оттого, что новый локальный мир не раскрылся трескучим веером, а неторопливо проявился  словно изображение на фотобумаге, когда из мутноватой глуби раствора в ванночке материализуется в необычном ракурсе нечто давно знакомое. Медленно вынырнув из шаткого, смещенного лихорадочным жаром  бытия, он как будто заново знакомился с окружением. Он  видел все это и раньше, но как бы в плохоньком калейдоскопе, - сквозь безостановочную смену назойливых узоров невозможно было видеть главное, ухватить суть. Теперь же его восприятию не просто вернулась прежняя  ясность, но добавился к ней  бесценный опыт  путешествия  отчасти трансцендентального: он никак не мог отмахнуться от того факта, что ему довелось видеть себя самого со стороны, и даже с двух сторон одновременно. Этот случай заслуживал самого серьезного обдумывания, но в будущем.
       Родители оставляли его одного ненадолго, дважды в день приносили ему из столовой "усиленное питание", а ужинали все вместе прямо в номере, пользуясь, в нарушение пансионатского устава, строго воспрещенным кипятильником.
       На четвертый день, не считая дня приезда, пожилая и безусловно знающая женщина-фельдшер  (с огромным практическим опытом,  более ценным, нежели формальное академическое образование, как прокомментировала ее первый визит Светлана Игнатьевна) позволила больному читать –  не более получаса подряд, – и Виктор приободрился. "Советы натуралисту" изучать было все же обидно в его нынешнем положении, и он взялся за "Мир фантастики и приключений". По обыкновению отложив самое вкусное "на закуску", Виктор проглотил сначала пару невнятных повестей, взялся затем за неведомого Лема, но со второй же страницы понял, что это – ого-го, и назначил его на десерт, а покамест принялся за самую филейную часть сборника – многословное и  угрюмое повествование о нелегкой участи древних марсианских космонавтов, подцепивших на доисторической Земле смертельную инфекцию. Все они впоследствии благополучно перемерли, подтвердив этим фатальную отсталость медицины империалистического Марса.
       Продолжение "Страны багровых туч", читанной до того трижды и с упоением, хоть и выглядело подозрительно худосочным, также было придержано "на потом" с не радующим пониманием, однако, того, что удовольствие предвкушения зачастую превосходит кратковременный восторг достижения, - вот, кстати, пример несправедливой закономерности с неоднократными ее практическими подтверждениями.

       К седьмому дню своего заточения Виктор, по оценке знакомой уже фельдшерицы, окреп настолько, что ему позволено было ненадолго выходить на балкон  подышать целительным морским воздухом. Виктор решил, что в таком разделенном на этапы и неторопливом способе познания  можно найти свой резон, проведя параллель с акклиматизацией альпиниста перед решающим штурмом горного пика.
       С балкона открывался вид на спортплощадку с несколькими отдыхающими, всегда одними и теми же, которые лениво, будто в  полусне играли в городки и все время промахивались по фигуре "письмо", –  и на аллею щуплых лип, предназначенную  для прогулок парами перед сном. По аллее этой никто не прогуливался, но иногда порывы ветра завинчивались на ее каленом асфальте маленькими смерчиками-вертопрахами, которые, побродив с минуту и взметнув горсть горячей пыли, пропадали, чтобы взволновать  жухлую полынь чуть поодаль.
       За липами протянулось поле в буйных бурьянах,  полуразвалившиеся хибары и сараи, а дальше, из-за намозоливших  глаза  вечно неопрятных  тополей выглядывала сложенная из серого камня безглавая церковка со сквозными проемами пустых узких окон,  с кладом  древних монет в стене и какой-то стародавней тайной. Обследовать ее Виктору было просто необходимо. 
       Был доступен для обозрения угол  летнего кинотеатра, который отнюдь не пустовал по вечерам, но располагался так неудачно, что с балкона можно было видеть лишь левую треть экрана. Зато в звуковом сопровождении недостатка не ощущалось даже при наглухо закупоренном окне, и если фильм был Виктору неизвестен, он мог, засыпая, самостоятельно конструировать экранные коллизии. Забегая несколько вперед, можно отметить, что, просматривая те самые ленты уже по всем правилам, Виктор нередко оставался разочарован.
       Вообще-то и других звуков здесь было в избытке. Первые дни родителей Виктора и, правда, в меньшей степени, его самого донимали культурно-массовые атаки пансионатского персонала, выражавшиеся в чуть ли не круглосуточном реве алюминиевого громкоговорителя-колокольчика, направленного с ближайшего столба прямо в окна их корпуса. Массовик, заведовавший громогласным радиохозяйством,  считал себя человеком передовых взглядов и щедро разбавлял заезженных Трошина и Хиля легковесными песенками о "малом Брауне", велосипеде, без которого не обойтись  человеку двадцатого века, об "Этих глазах напротив" и даже откровенно буржуазными  рок-н-роллами. Учитывая ограниченное количество магнитофонных бобин,  репертуар  несколько утомлял.
       Богдан Васильевич, не переносивший, как известно, громких звуков,  к концу третьего дня музыкальной агрессии принял соответствующий вид и пошел "вправить мозги кому надо". Особенно обозлил его  Ободзинский. "Глаза напротив!.. Это какой же осел придумал?.."
       Он отсутствовал более получаса, вернулся с частичной победой, и со следующего дня правоверная советская эстрада бодрила  отдыхающих во время завтрака, а  сахариновый Пресли услаждал общественный слух после ужина, но не позже двадцати ноль, ноль.

       Прошла неделя, и вторая близилась к своему завершению, а Виктору все еще "не рекомендовалось"  покидать помещение. В том не было ничего веселого, но так уж устроен был Виктор, что просто не умел грустить и скучать, и все прошедшие дни не были потрачены зря.
       Доеден вкусный сборник с десертными Стругацкими, но Виктор, покоренный мрачной красотой и мощью  "Непобедимого", (отныне и вовек имя его создателя  будет произноситься, даже мысленно, с глубочайшим почитанием), уже ввел коррективы в свою систему оценок, а потому разварную и пресную повестушку, в коей известные своими прежними подвигами герои попадают в космическую западню и нудно разглагольствуют о способах собственного вызволения, – это разочарование он дожевал исключительно из уважения к доброму имени авторов, заслуживших все же несколько нелестных эпитетов.
Виктор вовсе не был книжным червем, только и умеющим, что переворачивать страницы уже написанных историй. Прочитать книгу, даже лучшую из лучших – это услышать что-то, увиденное кем-то и когда-то. Но человек должен все познавать сам, и Виктор учился извлекать максимум из того, что было ему доступно. Так однажды на умывальнике в туалете он нашел бритвенное лезвие, совсем не похожее на вороненый советский "Спутник", – лезвие было иностранного изготовления, нержавеющее и очень даже пригодное для дальнейших использований.
       Отец застукал Виктора за изучением английских надписей на замечательном лезвии, отругал хорошенько, потому что "мало ли по каким гнойным прыщам оно ездило", но все же протер находку спиртом, прокалил на спичках и позволил сыну пользоваться  ею с соблюдением правил техники безопасности.
       Этот инструмент пригодился, когда на балкон залетел сбившийся с курса водяной жук, крупный, гладкий и черно-янтарный. Жук был помещен в банку с водой, но заскучал там и скончался. Тогда Виктор с помощью половинки лезвия аккуратно вскрыл его под микроскопом и тщательно зарисовал все тонкости жучьей анатомии. В другой раз, когда случилось загадочное нашествие божьих коровок, Виктор, отловив на том  же балконе четыре десятка, несколько дней вел научную работу: изучал влияние паров тройного одеколона на способность ориентации коровок в пространстве.  Результаты он заносил в специальную таблицу.
       Он играл с отцом или мамой в "морской бой" и целую неделю наслаждался новой для себя игрой в слова, которую предложил ему отец. Суть ее состояла в том, чтобы с помощью пятибуквенных слов-вопросов логически вычислить загаданное противником слово. Виктор довольно быстро подобрал комплект слов-отмычек,  проигрыш практически исключался, постоянно выигрывать было неинтересно и  нетактично, и он попросил отца придумать ему задание посложнее. Поразмыслив, Богдан Васильевич предложил Виктору не совсем даже игру – в изобретательство. Помня о своем первом образовании военного инженера, он рассудил, что, чем возиться с дохлыми жуками, сыну небесполезно будет развивать интерес к технике. А там, глядишь, и  за ум возьмется. И школьный дневник будет не стыдно подписывать, а то пятерок в нем совсем негусто.
       Отныне, отправляясь со Светланой Игнатьевной на пляж, Богдан Васильевич  давал Виктору очередное задание, – придумать, допустим, автомат для выравнивания крена самолета. И Виктор вдохновенно хватался за карандаш.
       Часа через три, родители, разморенные купанием  и южным  солнцем, возвращались. Согласно с положением курортников Богдан Васильевич облачен был в просторные парусиновые брюки, нейтральную тенниску и вафельное полотенце, обернутое вокруг влажной шевелюры, а Светлана Игнатьевна - в один из разноцветных сарафанов-разлетаек, гармонировавших с одной из трех ситцевых панам; от родителей, казалось, исходил особенный солнечный жар. А еще они замечательно пахли... Чем? Должно быть, морем.
       У Виктора к тому времени, обыкновенно, уже готов был проект, а иногда даже и не один.
       - Пап, пап! Смотри: стеклянная трубочка с контактами, а в ней металлический шарик перекатывается. Если вправо наклонить, то вот здесь замкнется. Включается моторчик и двигает элерон. Но нужно еще что-то, чтобы притормаживать шарик, а то может еще сильнее раскачать, понимаешь?
       - Гм... –  Отец, прищурившись, изучал кособокий набросок. – Да, нужен демпфер колебаний... Похоже на правду. Молодец. – Он удивленно хмыкал, словно и не ожидал от собственного сына успехов в чем-либо кроме глупостей. – Ладно, завтра будет тебе задачка позаковыристей. Тебе учиться надо, ты у нас совсем не дурак. А ты больше на прочетные книжки налегаешь, фантастику всякую. Голову только забиваешь чепухой.
       Виктор вслух соглашался, но, конечно же, как всегда, неизменное нравоучение унижало сдержанную похвалу.

       Одиночество никогда не угнетало Виктора. Напротив, невозможность уединения доставляла ему немало неудобств. Дворовые и школьные приятели тем и хороши, что их общества избежать нетрудно. Чего, кстати, не скажешь о родителях... (Что за крамольные мысли посещают порой его голову!.. И как с ними, незваными, бороться?)
       Виктор не представлял, как можно компанией вести наблюдение за повадками насекомых, перебирать коллекцию марок, читать книги или мечтать. Поэтому, когда в коридоре по пути в туалет к нему вдруг обратилась, да еще с довольно бестактным вопросом девчонка, которую он, торопясь по серьезной надобности, даже не заметил, Виктор был раздосадован. Почему он не ходит на пляж!.. Спросила бы еще висельника, отчего это он не улыбается.
       Девочка была его возраста, смуглая и толстая. "Упитанность" ее относилась к той редкой разновидности, при которой к туловищу, формой напоминающему продолговатую подушку, прикреплены вполне обыкновенной толщины руки и ноги. Но Виктора поразило не странное сложение, – видывал он и похуже, – а то, что на ее бочкообразной груди под тесной трикотажной майкой выпирали два симметрично расположенных громадных фурункула, уже перезревших, готовых прорваться... Фу, ты, да это же... как там их...  "Первичные признаки метаморфозы взросления", как витиевато выразился отец по поводу недавнего приобретения самого Виктора, а именно – волосяного колечка вокруг "этого места". Н-да, как представишь, что будет с этой толстухой лет через несколько...  Да она и сейчас далеко не красотка: нос пуговкой на гладком " наливном" лице, пара жидковатых черных косичек свернуты крендельками. В уголке маленького рта - заеда... Почему-то эта маленькая  деталь расположила как правило сдержанного Виктора к свободной и даже немного развязной манере общения.
       - Что? – переспросил он.  – Где это я сижу?
       - Я говорю, почему ты все время взаперти сидишь и купаться не ходишь, – повторила она, доброжелательно помаргивая запухшими глазками. – Тебя что, наказали? Меня Леной зовут. А тебя?
       - Ну да, –  Виктор важно кивнул, –  я под домашним арестом.
       - Ох, а за что? – Она  даже рот приоткрыла от любопытства. – А я знаю, тебя Витей зовут, да?
       - Я школу поджег, –  стараясь не улыбаться, признался Виктор и, заговорщицки оглянувшись, добавил: – И здесь киношку хотел подпалить, вот меня и заперли, пока не передумаю.
 Лена была в восторге.
       - Я знаю, ты –  пироманьяк!
       - Кто? –  удивился Виктор. –  Никакой я не маньяк,  еще чего выдумала.
       - Да нет же, это другое. Это когда хочется все поджигать. Я в книжке прочитала, про кораблекрушения которая. В библиотеке брала. Красная такая, с черным пароходом.
       - Надо будет взять почитать, – согласился Виктор с неохотой, потому как негоже ему следовать девчоночьим советам.
       - Ну, ладно, мне пора,  – она приподняла свои круглые плечи, показывая, видимо, таким способом, что ей жаль прерывать интересное общение, да что уж тут поделаешь.  – Мы с бабулей сейчас в поселок поедем. До свидания.
       - До свидания, – кивнул Виктор. – Только про поджоги – это я  наврал.
       - Я догадалась, – вздохнула она, повернулась и ушла. А Виктор, неожиданно поняв, что ему перехотелось, вернулся к себе и с балкона увидел, как девчонка под руку с "бабулей", представлявшей заурядный случай ожирения, вразвалку шагали в конец аллеи, к голубому автобусу, который раз в день доставлял желающих в близлежащий "поселок городского типа" за покупками.
       Вечером Виктор попросил маму наведаться в библиотеку. Удача улыбнулась  ему, и  занимательная книжка, называвшаяся  "SOS в океане", обрела своего благодарного читателя.
Любая новая область знаний, если только область эта не соприкасалась с омертвелыми поверхностями  школьных программ, немедленно вызывала у Виктора живейший интерес. Иногда энтузиазм его быстро угасал, как в случае с "Героями Гражданской войны", которых предложил ему отец, но  корабли – совсем другое дело. Стоит ли удивляться, что через несколько дней Виктор стал знатоком двухвальных турбин, парусного вооружения и тому подобных комингсов и твиндеков, и мог, зная водоизмещение-брутто, мощность силовой установки и  главные размерения, определить максимальную скорость хода судна в узлах, а еще лучше – в сухопутных километрах в час, потому что так получалось больше.
       О настоящем море за глухой стеной в трех кабельтовых на зюйд-вест, о море, которого до сих пор не видел, Виктор пытался не думать. Светлана Игнатьевна, стремясь приободрить его, рассказывала, какие высокие волны были сегодня, и как один мальчик едва не утонул, и что очень далеко стоит на якоре громадный пароход, а один парень в маске и ластах подстрелил из гарпунного ружья большую рыбину, ("Хорошо, что не кого-нибудь из купающихся, остолоп безответственный", – вставил отец). Она пыталась объяснить, чем пахнут выброшенные прибоем водоросли...  Когда она принесла бурый комок этих водорослей, а в другой раз – плоские розовые ракушки, Виктор  притворялся, будто внимает рассказам ,  нюхал, закатывая глаза в наигранном восхищении, и водоросли, и ракушки, а сам только и думал, как бы удержаться и не вдохнуть опьяняющий дух моря. Потому что Судьба могла решить, что довольно с него и  того, что было. И он никогда больше не увидит море.

       За три дня  до отъезда произошло невероятное –  ему  позволено было выйти  на свободу и даже полежать на берегу минут двадцать, но только утром, чтобы не перегреться. Ему полагалось, наверное, прыгать и беситься в восторге, но...
Упершись подбородком в балконные перила, Виктор провожал взглядом серебряную блестку самолета, ползущего по пыльно-выцветшему небу.
       "Вот так: летел, куда хотел, сверкая, как звезда... - шепотом декламировал он сами собою рифмующиеся строчки.   Склонность  выстраивать слова таким вот удобным порядком он обнаружил у себя недавно, но никогда ничего не записывал, и вообще к поэзии относился более чем прохладно. А если бы кто-нибудь из приятелей пусть даже в шутку обозвал бы его поэтом, он бы просто обиделся. За такое  вообще-то и в морду можно дать.
А куда, в самом деле, направляется этот самолет?.. Сохраняя курс на юг, он ведь очень скоро пересечет границу страны. Тогда... Неужели в Африку? Нет, скорее всего, в Турцию или Югославию.
        “Летел, неведомо куда,
                неведомо зачем,
        Блеснул на небе как звезда,
                и вот исчез совсем.
        Меня он тенью по пути
                коснулся невзначай,
        Я помахал ему: Лети!
                Счастливо и прощай!.."

       Засыпая в тот вечер, Виктор повторял про себя: "Не хочу моря. Не хочу. Не хочу". Только таким способом, –  многократным заклинанием, – он мог повлиять на ход событий и получить то, на что имел право – море. Ведь дается человеку именно то, чего он менее всего ждет и, уж конечно, не просит. Личный опыт Виктора полностью подтверждал  это неумолимую правило. Но во всем бывают исключения, не так ли?..
       Пробуждение внесло в копилку знаний Виктора еще один ценный постулат: плохие предчувствия сбываются всегда, радужные надежды – в совершенно исключительных случаях и, скорее всего, по недосмотру главного распорядителя  или же в качестве приманки, чтобы разохотившийся первоначальным успехом простак получил затем сполна.  Чтоб больнее было.
       Дождь, первый в этом июле, начался еще ночью, а к завтраку разошелся вовсю. Виктора даже на балкон не пустили, и он весь день пролежал на своей  опостылевшей кровати. Пытался рисовать с натуры, начал с микроскопа, но не получалась светотень. Тогда он взялся за компас, и не смог  точно соблюсти пропорции, – карандаш не слушался, и все линии выходили неровными и оплывшими, словно бумага покоробилась от сырости. Потом он листал библиотечную подшивку "Крокодила" за прошлый год, разыскивая  детальные, мастерски выполненные карикатуры Огородникова и хамские хари персонажей художника Сычева. В одном из номеров  чудом уцелел юмористический кроссворд, и он разгадывал его вместе с мамой.
       - Завтра распогодится, – объявил за ужином отец. – Я видел, как чайки на волнах болтались. Есть даже такая морская поговорка: Ходит чайка по песку, моряку сулит тоску; только села чайка в воду, жди хорошую погоду.
       - Да, да! – вскочил Виктор. – Правда, видел? – Он рывкам открыл балконную дверь. – Да он уже почти перестал! Еле капает! – И, поддавшись мгновенной слабости: – А если завтра...  Разок окунуться, а? До пояса.  Ну, до колен?..
       - Посмотрим по обстановке, – уклончиво проговорил отец. – Светик, спасибо... На завтра заварки хватит?
       "Куда ему завтра – в воду? –  недоуменно воскликнула Светлана Игнатьевна. – Что ты такое говоришь?"  "А что я такого сказал? – удивился Богдан Васильевич. – Я, кажется, вполне ясно выразился: "по обстановке".
       Виктор погас. Опять попался как маленький. Сколько дурня ни учи... Ну, что же, завтра он в любом случае увидит море. Хоть издали, хоть в дождь или в снежный буран, – и такой метеорологический курьез может быть устроен специально для Виктора. "Он" позаботится об этом. Или – "Оно". Кто-то должен управлять вообще всем? Не может быть, чтобы движение мира происходило бесконтрольно. С него, Виктора, строго спрашивается  за  всякую  ерундовую ошибку в школьной тетради, а с того, кто завел часовой механизм солнечной системы и заведует ураганами и засухами на всех планетах, и взятки гладки? Справедливо, ничего не скажешь...
       Бога, разумеется, нет. Вот ведь как: и попросить некого...

        Виктор не хотел, чтобы оно наступило, – последнее утро. Если ночь будет длинной, а ветер – ровным и  упорным... Если встреченные отцом чайки знали старинную поговорку... Если, если... Самое злое слово на свете. "Ты обретешь желаемое..."  и дальше, самыми мелкими буквами:"...если  доживешь до рассвета". Просто сказать "никогда" было бы жестоко, но честно. Но честность требуют только от таких, как Виктор... "Будь честным! Никогда не лги, и проживешь долгую и прекрасную жизнь! Никогда не отчаивайся! Улыбайся и не трусь. Помни, только смелым покоряются моря! Смелым, но разумно осторожным, помни об этом!.."
       Когда неминуемое утро разбудило его косыми солнечными квадратами на стене, он даже не знал, стоит ли  радоваться подарку. Да и подарок ли это...
       Он решил быть твердым и не поддаваться  прельстительным  миражам воображения. Восторженное сообщение мамы о прекрасной погоде и перспективах на сегодняшний день он пропустил мимо ушей. После завтрака он, ни слова не говоря, стал одеваться. Не возражая против "непродуваемой" курточки и относительно непромокаемых кед,  распихивал по карманам коробочки и пинцеты для зоологических трофеев. Ему нетрудно было понять того астронавта, который шесть месяцев мариновался в консервной банке звездолета ради получасовой прогулки  по незнакомой планете. На счету была каждая секунда.

       Он увидел его. Он понял, что все рисунки, фотоснимки и даже цветные кинофильмы – небрежная подделка, обман. Все его привычные представления о пространстве, цвете, звуке и вообще обо всем смещались, рушились; каждая волна смывала с этого мира засохшую вековую грязь, с каждым вздохом этого краешка Великого Океана свежел застоявшийся воздух, обострялись чувства, прояснялся разум. В несколько мгновений он переродился, и многие из вчерашних неоспоримых ценностей оказались теперь под большим сомнением. И дело, конечно, не в них, но в нем самом. Он просто стал другим.

       Он не пытался сейчас ни оценивать, ни сравнивать. Он обязал себя видеть, впитывать, поглощать информацию, чтобы потом, дома, всю поганую слякотную осень очень средних широт и разорванную гнилыми оттепелями зиму с вечно промокшими ботинками, ангинами, нелюбимой школой  и одной непрерывной ночью с единственным кратким новогодним проблеском, и все грядущие мартовские постельные режимы, – чтобы в каждый из этих ни на что более не годных дней извлекать  из самых оберегаемых погребов памяти свое  Море, – по минуте, по взгляду, по каждому кванту времени, в порядке строгой очередности, и пить по глотку, как драгоценное вино. Нужно будет  беречь его так, чтобы хватило на всю оставшуюся жизнь. Могут быть в его будущем  другие моря, но могут и не быть.  А это останется с ним навсегда.

       Он долго, очень долго смотрел на сверкающие полосы и переливы, на ряби и белые гребешки по верху невысоких волн, на тень от случайного облака, на спящий маяк  и твердую черточку корабля под горизонтом и на сам горизонт, выгнутый вовсе не по учебнику географии, а... Нет, определение он придумает после, когда будет время.
       ...Разомлевшие волны откатывались назад, подбирали длинные, на морскую милю растянутые губы, с коротким выдохом целовали отлогий берег и мягко отстранялись, как бы в смущении от того, что  оставляли на промытом песке и пестром крошеве ракушек легкую пену, мелкий морской сор, водоросли, а порой и мертвую рыбку, но уже через миг вновь тянулись к берегу, чтобы отпрянуть и собраться с силами для очередного поцелуя.
       Но Виктор, глядя на них, видел гораздо большее. Он отчетливо представлял, какими могут стать эти волны, если море разъярится. Теперь он готов был поверить и в девятый вал, и в беспощадный мальмстрем.
       Виктор переворачивал похожие на оладьи камни, копошился в свалявшихся жгутах морской травы, набивал пузырьки и коробочки ”материалом” – стеклянистыми мелкими рачками, хоть чем-нибудь необычными ракушками, разноцветной галькой, запаковывал в целлофан треугольный кусочек насквозь проржавевшего железа, - он мог быть обломком давнего кораблекрушения,  потом, спохватившись, бежал к длинной песчаной косе посмотреть вблизи на чаек, которые выбрались на сушу, потому что с востока, темнея, надвигался фронт тяжелых облаков. После чего Виктор заторопился к илистому заливчику, где рассчитывал найти живых креветок, а мама, жалобно стеная: "Ноги, ноги промочишь, не ходи туда!..", безуспешно пыталась догнать его, но ее голубенькие "вьетнамки" с впившимися меж пальцев изуверскими перепонками  зарывались в песок, норовя там и остаться, а проснувшийся северный ветер раздувал ее цветастый пляжный сарафан и заламывал широкополую панаму.
       Виктор ее не слышал. Опустившись на колени, он гладил ладонью прохладную воду, брызгал себе на лицо, слизывал с губ соленые капли. Зажмурившись и наклонив голову, вслушивался в тончайшие звуковые оттенки окружающего...
       Он не знал, сколько времени прошло. Очнулся он, когда отец, слегка обеспокоенный затянувшимся отсутствием жены и сына, нашел их на дальнем краю пляжа и категорически дал понять, что время свидания  истекло. Тем более, что нужно было собираться в дорогу, а не все вещи уложены.
       Виктор, не протестуя, пошел за ним. К морю он ни разу не обернулся.

       "Виктор, я тебе удивляюсь", – заметил позже Богдан Васильевич. Светлана Игнатьевна, кусая  губы и прерывисто дыша, что было знаками ее крайнего недовольства собою, растирала вафельным полотенцем влажные ступни Виктора. "Это я виновата, – проговорила она так, будто сейчас расплачется от досады. – Он же еще такой сырой... Нельзя было его пускать". "Ладно уж, – махнул рукой Богдан Васильевич, – будет уроком на будущее. А что, вода была холодной? Кстати... – он замолчал, нахмурившись. – Почему это ни разу на доске объявлений не вывешивались данные по состоянию воды? Черт знает что... И я тоже, растяпа, не придал значения. Оба мы хороши, – лезли в воду, как дети неразумные".
       Багаж был собран, до отправления автобуса оставалось больше часа, и Богдан Васильевич, до глубины души возмущенный разгильдяйством в сфере рекреационной термометрии, решил немедленно вмешаться в ситуацию. Сомнения супруги по поводу своевременности этого, ничему уже помешать не могли. В некоторых своих решениях Богдан Васильевич был тверд как кремень. И что  несомненно умел, так это добиваться того, на что имел полное право.
       Немного ранее срока сменив курортные сандалии на полуботинки военного образца, он отправился в соседний корпус, где часть первого этажа занята была амбулаторией, библиотекой  и местным начальством. Вернулся он не слишком скоро, заставив Светлану Игнатьевну поволноваться еще и по этому поводу, и сообщил, что столкнулся с ярчайшим образчиком исконно нашего, отечественного отношения к обязанностям. Он вставил "хорошего фитиля" коменданту, припомнив ему по случаю  "Глаза напротив", сделал замечание фельдшерице – это в ее компетенции, следить за такими вещами, как температура воды в разгар купального сезона, и порывался устроить ревизию на предмет наличия водяных термометров, числящихся на балансе, но материально ответственное лицо, подслушав тяжелый разговор сквозь хлипкую дверь склада, смылось через окно. Которое, ко всему прочему, даже не было забрано решеткой.
       "Ну, ничего, – пообещал Богдан Васильевич, – ничего. Пусть только завтра не будет на доске точной температуры утром, днем и вечером. Я им устрою такую прочуханку... – тут он поймал на себе изумленный взгляд супруги и опомнился. – Ну что же, сделал доброе дело для следующей смены. А то у нас такой народ, что сам и не почешется".
       Виктор повеселел. Жизнь его входила в привычную колею. И ведь устроил бы, подумал он, отец это умеет. Хотя, с другой стороны, лично ему, Виктору, любая ябедная деятельность была не по душе. Кроме, пожалуй,  случаев, когда  приходилось быть свидетелем того,    как   могущественное начальство рефлекторно отступает, пятится, высокомерный взор его, теряя твердость, соскальзывает с отца, как ноги опытного канатоходца вдруг утрачивают опору на середине провисшего троса, – и это после стольких безупречных исполнений, – и ледяной монолит  начальственной воли оплывает  и растекается жижицей. Начальство начинает грустить и беспокоиться, обозревая те панорамы своего небезоблачного будущего, что обстоятельно разворачивает перед ним жалобщик. Армейская стрижка, отчетливый налет государственной службы во всем его облике и подчеркнутая общая неприметность наводили на тревожные предположения. Монотонность бесцветного голоса и острый прищур разоблачителя также работали безотказно: испытуемое должностное лицо  соглашалось с Богданом Васильевичем, даже если требуемое и не являлось безусловно положенным. "Так вы уж, пожалуйста, – очень тихо говорил Богдан Васильевич, не отзываясь на третье подряд предложение попить чаю, – мы же с вами сознательные граждане... Верно? Вот и потрудитесь. Вы на своем месте, я, гм... на своем. Вы меня понимаете?" О да, все они оказывались на редкость понятливыми. И завтра "точная температура", разумеется, будет, пускай даже  коменданту придется, подкатав брючины, самому лезть в воду. Виктор нисколько не сомневался в этом.

       В поселке – типично южном, по утверждению мамы, – они  пересели  на странный железнодорожный аттракцион, называвшийся "рабочим поездом", и пять необыкновенно грязных вагонов, прицепленных к закопченному тепловозику, потащились по степи со скоростью трамвая, или даже чуть медленнее. А Виктор отметил для себя два обстоятельства: во-первых, в этот раз шикарную "Волгу" за ними не прислали, а во-вторых, если  этот набившийся в вагон шумный люд, увлеченный разговорами о выпивке,  о том, “какая сука эта Лидка”, и что “огурцы все посохнут, в рот их ногами”, --  люд грубый, неопрятный и просто вонючий, - если это и есть тот самый рабочий класс, гордость страны, то Виктором стране уж точно гордиться не придется. Никогда.
       Запомнились все же из этой поездки несколько произвольных картинок: парень у окошка как раз напротив Виктора; на коленях у него портативный магнитофон, из которого кто-то страстно хрипит под расстроенную семиструнку; на замечания Богдана Васильевича парень только бессмысленно смеялся, выдыхая на соседей пивную кислятину. Осталась в памяти и пожилая меднолицая тетка, занятая тем, что все время поездки  она терла ладонями попеременно то левое, то правое свое предплечье, скатывая шелушащуюся кожу в тонкие валики и стряхивая их на пол. Шокированной Светлане Игнатьевне она, оскорбившись, возразила, что “это не парша, а так – солнцем на огороде спалило”.
       Это даже хорошо, что они едут на таком неторопливом поезде. Так намного  больше увидишь и узнаешь. И весь долгий и душный вечер в "рабочем", и последние закатные часы в комфортабельном "фирменном" Виктор не терял времени  зря. Он смотрел и смотрел, до рези в глазах, и даже в наполненной гулом ночи, в проносящихся сполохах безымянных станций находил нечто, стоящее запоминания, То была его работа, нелегкая, но любимая.  Призвание.

       Существуя самостоятельно почти месяц, его дом сильно изменился. Иной звук шагов и голосов в комнатах, иные запахи, непривычные ощущения на кончиках пальцев в прикосновениях к собственным вещам, даже к обеденной ложке – она показалась тяжелой после алюминиевой из пансионатской столовой. Виктор уже сталкивался с этим феноменом, возвращаясь из деревни, только сейчас все было намного острее. Теперь я  путешественник, – с удовольствием подумал он, – умудренный опытом скиталец и бывалый бродяга.
       На другой день, еще не полностью освоившись, он получил малоприятный сюрприз от приятеля Саньки. Тот притащился ни свет, ни заря, напугал Светлану Игнатьевну непритворными слезами, совал ей в руки несчастные моторчики и требовал назад книгу. Расстроенная Светлана Игнатьевна немедленно разбудила сына, и Виктор, ни слова не говоря, отдал ей "Фантастику  и приключения". Он не пожелал даже выйти и поздороваться с приятелем.
       Светлана Игнатьевна собралась даже пойти вместе с Санькой и объясниться с его родителями, но Богдан Васильевич отговорил. Пусть сами со своим придурком разбираются, рассудил он, а мы у себя как-нибудь наведем порядок. И вообще, все эти обмены шила на мыло... "Нашел с кем водиться, – сказал он Виктору. – Эх, ты..."
Да, согласился Виктор, пришло время приобретать новых друзей. Настоящих. Где их искать, вот вопрос. А книжку, конечно, жаль...

       Как-то  в октябре, в двадцатых, что ли, числах вспоминали за ужином летнюю поездку, и Виктор узнал, почему не было черной "Волги". Все просто: еще раньше отец обменял билеты, и они покинули пансионат за пять дней до окончания смены. Ну да что теперь... Дело, как говорится, прошлое.