Черный лев... фрагмент 7

ЧЕРНЫЙ ЛЕВ В ОРАНЖЕВОЙ ТРАВЕ, фрагменты неоконченной книги.





       На ближайшее воскресенье,  сошедшееся  с 16-м числом  октября, то есть в день  совпадения каких-то особенно круглых – как ноль,  подумалось Виктору, но также, как и восторженное "О-о!" –  и торжественных дат, решено было осуществить, наконец, давно задуманное предприятие, – сходить в гости к Смирновым-Осиновским, очень отдаленным родственникам Светланы Игнатьевны, семье знаменитой и почти мифической.
      Виктору было уже известно,  что эти  загадочные родичи, снабженные столь богатой фамилией, принадлежали к "своему кругу", где и "вращались", – должно быть, плавно, как вальсе, или  как Луна вращается вокруг Земли, величаво идущей по собственному  солнечному  кругу, – что они недопустимо разбаловали дочь (в кружение была вовлечена нахальная расфуфыренная девчонка),  что у них "связи", – здесь уже виделись Виктору  отделения связи, или, выражаясь простым языком, почтамты, – и что "деньжата у них водятся", –  и вот в сказочную почтовую карусель,  пропахшую горелым сургучом, деловито шурша, потянулись отовсюду синенькие пятерки, красноватые десятки и даже фиолетовые двадцатипятирублевки, – кто квартирантом, а кто и на постоянное проживание.
       Богдан Васильевич  в отличие от супруги в гости ходить не любил, но еще больше   не любил гостей принимать, и только под угрозой того, что Смирновы-Осиновские "чего доброго, сами нагрянут, с них станется", вынужден был  дать беспокойным родственникам  твердое заверение  прибыть в полном составе, как и  договаривались. Дней до торжественного прибытия оставалось немного, поэтому Богдан Васильевич  после обеда озабоченно хмурился, придумывая недорогой, но оригинальный подарок, и к ужину, –  кто бы сомневался! – придумал. Пришлось пойти на некоторые жертвы. Сопя и ворча, Богдан Васильевич  долго копался в платяном шкафу, днище которого устилали геологические отложения ненужных книг, и добыл  громадный, в потускневшей позолоте  дореволюционный том Шиллера с отвалившейся обложкой.
       "Вот здесь подклеить только, – сказал  он жене, демонстрируя  распадающийся фолиант. – Это же старина, цены ей нет". "Замечательно! –  сияла Светлана Игнатьевна. – Очень в духе... Ой, да она же библиотечная! Смотри, вот штамп, и здесь тоже..." Тогда Богдан Васильевич, вооружившись задубевшим ластиком, принялся оттирать лиловый штамп принадлежности к Н-ской  воинской части, сердился и прорвал бумагу в двух местах.
В крайнем раздражении  он  стал расхаживать по комнатам, щелкая пальцами, затем его благообразное лицо осветилось недоброй улыбкой, он вновь погрузился в шкаф и вскоре отыскал  подходящую по размерам и совершенно честную, не меченную оскорбительными клеймами книгу. Полчаса  ушло на то, чтобы  посредством  канцелярского клея и полосок марли соорудить действительно раритет: под  шагреневым шедевром переплетного искусства конца ХIХ-го века скрывалась, невинно ухмыляясь, "История рабочего движения в Ямало-Ненецком  автономном округе".
       "А чем хуже твоего Шиллера? – обиделся  Богдан Васильевич, когда  жена, в растерянности  разглядывая дивный гибрид, осторожно заметила, что это как бы... странно. – Шиллеров в каждом доме навалом, а это – вещь, в сервант поставить не стыдно, или куда-нибудь на видное место". "Да, конечно, оригинально, – соглашалась Светлана  Игнатьевна. –  Надо будет упаковать покрасивее, в целлофан с ленточкой."
       Мнением Виктора, к счастью, никто не интересовался, и он, воспользовавшись случаем, проник в оставленный без присмотра шкаф, но книги почивали в нем  наискучнейшие, и если даже попадались с картинками, текст оказывался совершенно неудобочитаемым, да и картинки, откровенно говоря, не разжигали воображение, – все больше знамена да усатые  орденоносцы. Он не особенно огорчился. Впереди сияло небольшое  приключение с поездкой, быть может, на метро или даже на такси –  вот какого буйства достигала его фантазия. О доме Смирновых-Осиновских  он старался вовсе не думать, такие чудеса громоздились на воображаемом горизонте его будущего, а для подарков, от которых  приличия ради  он безусловно откажется, впору было нанимать бортовой грузовик "ЗиЛ".
       Что ж, случаются в жизни каждого человека чудеса, пусть даже скромных масштабов. Не посчастливилось в тот октябрьский,  легким светлым солнцем напоенный день спускаться на сужающемся книзу эскалаторе в прохладу подземных глубин, чтобы очутиться в протяженном мраморном зале, где меж колонн шмыгали сквознячки  с сухим запахом электрических машин. Не представилась возможность пугать самого себя  и отважно этот  страх преодолевать, когда прямо на него из черного зева туннеля, выталкивая вначале плотную воздушную волну и ослепляя циклопьим глазом, выныривала плоская голова поезда, пронзительный вой снижался, грубея, вагоны с железным вскриком останавливались  и на несколько торопливых секунд  разводили капканы своих дверей.
       "А вдруг руку прищемит? –  со сладким ужасом  думал Виктор,  –  Или вообще – голову?" И мчалась по грохочущей кольчатой трубе, разодрав рот  неслышным криком, чья-то несчастная голова, за шею сдавленная твердой резиной дверей. "Ос-та-но-вите!.." Но никто не слышит. И при чем здесь Витя? Уж не его ли голова?.. Пусть лучше будет "Помогите!"
Увы, не удалось Виктору  в этот раз стать свидетелем насыщения голубого многоколесного удава, видеть, как на каждой остановке в его приглашающе отверстые пасти спешат загипнотизированные пассажиры, и удав полнеет, тяжелеет, но всегда находится местечко желающему быть проглоченным, пока на конечной станции ненасытный змей с продолжительным  вздохом не облегчался.
       Долгий  кружной путь на автобусе был предпочтен в силу того, что  Богдан Васильевич всегда неодобрительно относился к людским толпам, равно как и к полному безлюдью, а также к лифтам, стесненным помещениям, слишком просторным ландшафтам, самолетам и в целом всем его, Богдана Васильевича, вероятным местонахождениям, из которых в случае чего так просто и не выберешься. Таксомотор же относился к категории не только опасного,  но и расточительного вида транспорта.
       Автобус, так автобус; чем дольше продлится поездка, тем лучше;  как истый путешественник Виктор презирал короткие и легкие прогулки.

       И вот уже позади докучливая тряска с душком бензинового выхлопа; время в пути, как всегда, пролетело незаметно для Виктора, который жадно впитывал дорожные впечатления, и даже ощутил легкую досаду оттого что так скоро пришлось выходить.
Поднимаясь круто забирающей вправо  узкой улицей с престарелыми липами, которые росли не ровно вверх, а как-то сбоку, словно извиняясь поклоном  за свое вынужденное присутствие в такой тесноте, Виктор выслушивал инструкции: хозяина дома зовут Максим Леонардович, хозяйку – Сильва Корнеевна, разуваться ли – выяснится на месте, к взрослым не приставать, сладким не объедаться, в туалет проситься при посредничестве  родителей. “Их дочь, кстати, тоже зовут Светланой. Возможно даже в честь... ну, ты понимаешь, -  смущенно улыбаясь, добавила Светлана Игнатьевна. -  Очень современная девочка”. На эту ремарку супруг ее отреагировал скептическим хмыканьем.       
       Громада пятиэтажного дома на  самой вершине улочки  нависала над миниатюрным сквериком своими вальяжными балконами, эркерами  и размашистой плоской лепниной  упаднического модерна (как поучающе сообщил Богдан Васильевич) – лепнина  грязновато-белая, стены и прочее – устало-розовые. Все верно, кивнул сам себе Виктор, дом выдающийся. Заурядных людей  в таком не поселят. Ох, не допустить бы какой-нибудь постыдной оплошности! Максим Леонардович, Сильва Корнеевна ... Прямо иностранцы какие-то... Леонардович, Леопардович. А его отца звали, получается, дедушка Леонардо? Занятно. Поглядеть бы на этого дедулю Лео... Ну, этот,  можно не сомневаться, с саблей  на беляков не набрасывался, скорее уж наоборот...
       По лестничным  просторным площадкам старинного дома, по квадратной колонне пустоты порхало, отталкиваясь от стен, сдержанное эхо, возносилось к решетчатому стеклянному люку  в крыше и там замирало. Слабый дневной свет сочился из этого странного “лежачего” двухскатного окна,  залепленного пылью веков, скудно освещая лестничный колодец, в котором  ломаным винтом в четыре поворота на этаж восходили каменные ступеньки,  и по чугунным  стеблям и цветам, растущим из внешнего края этих ступеней,  взбегал скругленный неразрывный брус перил.
       ...Высоченная двухстворчатая дверь, бронзовый номерок  с выпуклыми цифрами "12"... Музыкальная трель звонка... Шаги по ту сторону двери, неспешные, уверенные. Приглушенный  мягкий мужской голос: "Да, да, у нас не заперто..." Свершилось.
Левая половина дверей, отпахнувшись внутрь, открыла в проеме  высокого человека  в невиданно элегантном  –  это сообразил даже неискушенный  в церемониях Виктор, –  костюме-тройке в бежевую и кофейную мельчайшую полоску,  (сельдяно серебристый галстук был демократично ослаблен);  открытость улыбчивого худощавого лица граничила с беззащитностью, однако внимательные холодные глаза за квадратными стеклами очков не позволяли обольщаться на этот счет. Впрочем, от уголков этих непреклонных глаз  тотчас разбежались к седеющим вискам приязненные морщинки-лучики.
       "Богдан Васильевич!.. Светик!.. Ну в кои-то веки! Виктор!.." – он по-мужски, без снисхождения к возрасту пожал Виктору его неловкую ладонь. И Виктору сразу стало легко. Он перестал даже тяготиться неизбежностью разоблачения подарка и, едва только пристроил пальтишко на рогатой вешалке и сделал несколько завороженных шагов  к висевшему на стене стеклянному ящику с тропическими жуками, как тут же потерялся в огромной квартире... нет, пожалуй, целой стране с  собственной табачно-кофейной атмосферой, так непохожей на безвкусный воздух его собственного жилья, со своим народонаселением, с непростой  топографией бесчисленных помещений и закоулков, с экзотическими обычаями и  самобытным языком.
       Виктор долго бродил по комнатам и коридорчикам, не сумел их пересчитать, да и не хотел того. Сталкивался по пути с незнакомыми людьми; некоторые из них   интересовались у него, "чей он такой симпатичный мальчик, не Кирилловых ли сын", причем одна тетенька в блестящем платье допрашивала  дважды с интервалом минут в десять. Некоторые из гостей подобно Виктору увлеклись разглядыванием и изучением разных диковин на полках, комодах и стенах ( многому из обнаруженного  Виктор даже не мог подобрать названия, как, например,  оправленному в потемневшую медь прибору со многими циферблатами и стрелками, показывающими неизвестно что, или  какой-то глиняной и явно древней баночке с музейным ярлычком сбоку.)
       Все встречавшиеся ему были чем-нибудь заняты, скоро  Виктора  перестали замечать, и лишь однажды  в белокафельной и обширной кухне, где царило  связанное с предстоящим застольем оживление, ему неожиданно поручили доставить к столу  бутылку водки,  всю в  ледяной испарине, и проволочную корзиночку с вилками. Он, немного волнуясь, долго искал тот самый стол назначения, пока бутылку с веселым изумлением   не перехватили  в одной из комнат, а вилки он сам  оставил на каком-то серванте. Покончив с обременительными обязанностями, Виктор продолжил экспедицию. К слову, экономией электричества в этой стране демонстративно пренебрегали, свет горел повсюду, и это очень помогало Виктору  в его розысках новых тайн.
       Что это там, в затененной нише?  На козлоногом  вычурном столике помещался отлитый из темного лоснящегося металла воин, ростом почти с самого Виктора, печальный, со склоненной на закованную в латы грудь головою и шлемом в усталой руке. Кто такой? Неизвестно. Никаких надписей на массивном основании. А меч у него наверняка бутафорский.
Виктор попробовал  все же  осторожно вытащить его, и тот оказался почти настоящим, правда, не заточенным. Виктор вернул оружие ветерану, уважительно поклонился ему на прощание,  и заглянул в комнату справа, где почему-то не было никого. Комната оказалась сравнительно небольшой, на ширину граненого эркера, а  в ней –  два кресла, стеллаж с   граммпластинками и громадная невиданной ранее марки напольная радиола с двумя отдельными шкафчиками по бокам.
       Ничего похожего Виктору видеть до сих пор не приходилось, однако он сразу же понял, что затянутые  спереди фактурной серой тканью шкафчики – это громкоговорители. Ого-го... В радиоделе Виктор был не особо сведущ, но здесь не требовался специалист, чтобы определить высокий класс. Название –  зеркальными иностранными буквами, но прочесть можно: "Эстония".
       Дома у Виктора в комнате родителей  тоже есть радиола – "Латвия", прибалтийская сестра, бедная родственница. Их даже сравнивать неприлично...
Виктор провел пальцами по ткани  громкоговорителя. Вот это динамик!.. Как человек, ценящий в музыке глубокие басы, он даже немного позавидовал (что вообще-то было ему не свойственно) тому дрожанию грудной клетки, которое должен испытывать слушатель этого чуда техники... А кстати, что  здесь слушают? Небось,  не алябьевского "Соловья".
Пластинок было и не сосчитать, сколько, стояли они ровно и плотно, давая знать, что к таким  вещам в этом доме относятся без подобострастия, но с уважением, как, впрочем и к книгам, которые  несмотря на великое свое множество,  не были свалены как придется, но и не выравнивались под линеечку ради согласия с интерьером.
       Виктор со всеми возможными предосторожностями вытащил  со средней полки несколько пластинок. Все они оказались заграничными, в плотных глянцевых конвертах. На одной пучеглазый негр  с невероятными щеками в виде начищенных сапожной  ваксой мячей  дудел в  сломанный пионерский горн, на другой --  несколько модных парней пересекали улицу  по белым полоскам пешеходного перехода.
       Вздохнув, Виктор вернул пластинки на место, еще раз оглядел музыкальную  комнату, чтобы  запомнить все и навсегда, и отправился дальше. Следующее помещение было ему уже знакомо, но не обследовано, потому что в прошлый раз находились здесь трое игроков в карты за круглым столиком  – двое разгоряченных пожилых коротышек, похожих,  будто близнецы, и некто плешивый и тощий как,  Дуремар, причем  тощий, меланхолически попыхивая трубкой, крыл наотмашь все, что могли предложить невезучие коротышки, а те отчаянно дымили сигаретами и упрекали друг друга в  неумении найти надлежащий алгоритм. Виктора они просто не заметили.
       Сейчас игроков не было, остался от них синеватый стоячий воздух с привкусом табака и меда  да наброшенный на спинку стула клетчатый жилет, и Виктор без помех мог  продолжить исследования. Он начал с подзеркальника, на котором  красовались три желтоватых, цвета  нечищеных зубов восточных божка, и уже протянул к одному руку, когда в комнату влетела  девица в забавном тигрово-полосатом  коротком платье в виде длинного свитера (или, наоборот)
       - О! –  воскликнула она. – Вот ты где. Бегом к столу, а то твои уже икру мечут. Ведь ты – Витька?
       - А вы – Света?  – догадался Виктор.
       - Во-первых, нечего мне выкать, – возразила она, - во-вторых, зови мне Ветка. Это от Светки. Так интересней. – И умчалась.
       А Виктор, отметив ее фамильную долговязость, прямой,  длинноватый нос, оценивающий взгляд глубоко посаженных  глаз и общую нескладность-угловатость, поспешил в зал, найти который  можно было даже зажмурившись, по слуху, потому что и местное народонаселение, и пришлый люд собрались наконец в одном районе. На подходе он был схвачен рассерженной мамой, представлен  ближайшим гостям, снабжен салфеткой и усажен за стол. Немного растерянный, оглушенный застольным  клекотом и гамом, он, озираясь, ковырял "замечательный диетический салатик из омаров, не крути носом, где ты еще такое попробуешь", отдавая все же предпочтение яствам проверенным - шпротам и колбасе, имевшей, как и все прочее на этом столе, вкус почти божественный.
       Удивительно, но в такой непривычной для него обстановке он отнюдь не чувствовал себя чужим. От клокочущего звукового потока он  довольно скоро научился отъединять самостоятельные струйки. Так один из проигравшихся, сидящий  как раз напротив, тренированным движением подливал  себе в узкую рюмку и, энергично жуя, развлекал томную соседку (с полукольцом  черных бус на черепашьей шее) своими здравоохранительными похождениями: "Представьте, заглатываю зонд... Вот такой толщины. Вот такой. – Он совал ей под нос надкушенную охотничью колбаску. – Пытаюсь глотнуть... Не лезет! Вы, говорю, изверги, хоть смажьте чем-нибудь..." Соседка понимающе молчала, приподнимала выщипанную бровь, не отвлекаясь, однако, от заливного карпа, которого она разбирала суетливыми "насекомыми" движениями двух вилок.  "Вы, милочка, поосторожней с этой рыбой, – советовала ей слева величавая бородавчатая старуха в роскошном изумрудно-бархатном платье, имевшим уже, впрочем, знакомство с молью. –  Мой покойный муж однажды подавился лещом, так что бы вы думали? Это такое кошмарное положение..." И томная соглашалась с ней левой бровью, обнаруживая  недюжинный  мимический талант.
       По правую руку от Виктора некто с перстнем на  длинном коленчатом пальце доказывал  (соответственно, направо) бесперспективность аналоговых машин, сердился, жестикулировал, и остро сверкающий камень мелькал в опасной близости от  носа собеседника. Напротив левее монотонно бубнили чепуху, правее – просили передать "во-он тот балычок, если не затруднит" и, перекрестно через родителей Виктора, адресуясь кишечному страдальцу: "А вы у Зипунова  консультировались? Напрасно, право…" А с другого конца стола, перекрывая всех крошащимся тенором, призывно: "Предлага-аю за хозяйку дома!" Виктор, привстав вместе со всеми, поискал глазами кричавшего. Оказалось, – знакомый уже  "Дуремар".       
               
       А вообще-то Виктору было интересно абсолютно все. Заслуживала внимания вилка. Уж не из слоновой ли кости у нее черенок? Необычен стол – небывало длинный, спускающийся двумя уступами  под  облегающей голубой скатертью, – составлен из трех столов, догадался Виктор. Занятная картина  на стене под персональной лампочкой – пятна, зигзаги, овощные округлости; сколько ни верти головой, хоть кверху ногами встань, ничего не складывалось из загогулин. Но что-то все же в ней проглядывалось – то ли невеселый юмор автора, то ли тревога смутного сна. Этот вывод Виктора совпал с возгласом неустановленного лица женского пола с сопровождением стеклянного хруста: "Ой! Новое же совсем, первый раз надела..."
       После сладкого  и  кофе-гляссе слитное бурление снизилось тоном и стало распадаться на очажки послеобеденных бесед. Застолье теряло сплоченность, отодвигались стулья и были отворены окна.
       Виктор, улизнув от родителей, пробрался в дальний угол зала к особняком  стоящему высокому книжному шкафу, а в нем на третьей снизу полке спокойно стояла  “Библиотека приключений”, - ровная шеренга двадцати разноцветных переплетов, полный комплект.
Это было чудом, но как всякое настоящее чудо, оно не имело никакого соприкосновения с судьбой Виктора Дорохова. Если бесценный шедевр из Эрмитажа переместить, допустим, в квартиру какого-нибудь Петра Ивановича, что с этим изменится для Виктора? Единственное, что он мог себе позволить, это быть поближе к предмету обожания и страдать в бесплодных размышлениях о том, чем бы он мог пожертвовать за право обладания этими книгами. Наверное,  всем, что состояло в его личной собственности... ну, или, почти всем кроме велосипеда, который обещан ему в случае окончания учебного года  без четверок в табеле. Тут, у шкафа  и поймала его вездесущая Ветка.
        Эта его многоюродная сестра-тетка,  будучи старше Виктора на какую-то пустяковую четверку  лет, представалась законченно взрослой, имеющей собственное суждение по всем без исключения вопросам (хотя, Виктор и далек был от мысли соизмерять это качество со всеохватывающей компетенцией своего отца), и занимала в своей благодушно-либеральной семье  должности  enfant terrible и одновременно –  миссионера молодежной культуры в добропорядочном, но  консервативном государстве. "Сейчас так не говорят, – вмешивалась она в разговор своего отца с импозантным тонколицым обладателем роскошной седой гривы из Союза, кажется, композиторов. – Па, ну ты совсем заплесневел. "Чудак" – это на Привозе, а у нас –  "чувак". Сечешь разницу?" Седовласый, снисходительно посмеиваясь, признавал ее правоту. Максим Леонардович, тоже усмехаясь,  гордился. "Видал, какова? Да старик, нельзя  отставать. Время-то, время какое... Покурим?" – И за локоть увлекал красавца на простор балкона,  заплетенного по флангам  диким виноградом с еще не облетевшими сизо-пурпурными лапчатыми  листьями.
       А Ветка, поморщившись в сторону  своей матери, которая угощала группу доверенных лиц какой-то необычайно пикантной сплетней, обратила свой просветительский  пыл на застенчивого мальчишку, топтавшегося у книжных полок.
       - В бурсу ходишь? – спросила она, мельком оглядев Виктора и незамедлительно составив о нем собственное авторитетное мнение: маменькин сынок, тихоня, но надежда на исправление есть. – Уроки пасуешь?
       - Нет, я в школу хожу, в четвертый класс, – серьезно ответил Виктор, польщенный вниманием.
       - Предки сильно прижимают? – сочувственно продолжила она, но Виктор, не поняв, неопределенно повел плечами.
       - Понятно, – протянула она, затем перевела взгляд на полки. – Ты что, книжки любишь?
 Виктор кивнул. Ветку почему-то развеселило это подтверждение.
       - Да что же тут читать?
 Теперь удивился уже Виктор. Столько чудесных незнакомых книг  ему никогда еще не счастливилось видеть одновременно, а она –  "что читать"! Да одни названия чего стоят: "Похитители бриллиантов", "Копи царя Соломона", "Плутония"!  В своих форменных мундирах переплетов, они  застыли  выжидающим строем. "Такой-то, два шага вперед! К прочтению... товсь!" И вот она в руках – сокровищница слов, готовых подарить новые прекрасные миры   именно и только ему, Виктору.
       - Ну, так и бери их  все, – неожиданно предложила Ветка. – Серьезно, бери, что хочешь. Я старикам скажу, они только рады будут, что место освободилось. Чувак, все это уже не актуально. Сейчас модно Хэма читать. Ты Папашу грыз?
 Виктор отрицательно помотал головой: не слыхал  даже.
       - Чувак, ну, ты, конечно, дремучий. Нормальные люди кого читают? Хэма, Кафку и этого... Пруса. Или Пруста, один черт.
       - А ты? – осмелился спросить Виктор, растерянный и даже ошеломленный,  обдумывая в то же время, под каким соусом  преподнести  родителям всю эту историю с подарком, и не отказаться ли, пока не поздно.
       - Ясное дело, у нас в классе почти все... –  Ветка  не закончила, внезапно охладев к литературному направлению их светской беседы. - Пойдем лучше ко мне, у меня  найдется, на что глаз кинуть. Слушай, а у тебя хоба есть? Ну, хобби, увлечение. Марки? А, это не то. Чувак, надо что-нибудь смешное собирать, такое, что до тебя никто не допер – номерки гардеробные или вставные зубы. Главное - оригинальность.
       - Да, да, – откликнулся Виктор, загораясь новизной идеи, – а еще – комариные укусы, дырки в заборах, пуки, ночные облака...
       - Что, что? – удивленно переспросила Ветка. – Пуки?
       Виктор покраснел.
       - Ну, это я...
       - А как же их собирать? – не отставала она.
       - В воздушные шарики, – пояснил он, криво улыбаясь. Хорошее впечатление он производит, нечего сказать...
       - И давать понюхать друзьям... – задумчиво проговорила Ветка.  – А ты, чувак, непрост. Клево мыслишь, нетривиально. Ну, пойдем. У меня там где-то парочка марок завалялась. Африканских. Вместе пошушарим по ящикам. И книжки свои вытаскивай, а то забудешь еще. А Кафка этот, между нами,  муровина жуткая.
      В ее комнате, пропущенной почему-то в дообеденных странствиях, и которую Виктор воображал уже  пещерой Аладдина, пребывал какой-то особенный солнечный свет, подкрашенный все тем же виноградом  на ее  сопредельным с балконом окне, – и самое окно было необычайных размеров, в частом "оранжерейном" переплете с широким и низким мраморным подоконником. Просвеченные лилово-красным и чудом задержавшейся зеленью  листья отзывались прикосновениям ненастойчивого ветра, но узорчатые золотистые и розовые пятна на мраморе, на  медовых квадратах паркета у стены  и на стене оставались при этом колдовски неподвижными.
       Вместилище гарантированных чудес формой напоминало увеличенную телефонную кабину, и стены ее соединялись с квадратом высоченного  потолка плавным сундучным выгибом с узким  затейливым карнизом по  низу этого выгиба. Казалась она и тесной и просторной одновременно, только то был не геометрический простор в столько-то  кубических метров, а жизненное  пространство для свободного самостоятельного человека. Мгновенное интуитивное понимание этого неожиданно  причинило Виктору  легкий укол  боли. Неужели у него самого никогда не будет подобного жилища? Собственного, неприкосновенного, пусть даже в четверть этого?..
       Уже очевидно было, что в стране Смирновых-Осиновских  к вещам относятся без рабского почитания, а уж в этом автономном крае – и подавно. Сдвинутый наискось большой письменный стол продрал своими ножками светлые борозды на паркете, – случись такое сделать Виктору в своей комнате, разговоров  неисправимом охламонстве хватило бы на полгода. Магнитофон  с удобством устроился на подушке, сама же подушка покоилась на полу в окружении  частично размотавшихся бобин, а немного поодаль лежал моток  магнитной ленты шоколадного цвета, для которой катушки, видимо, не нашлось. С плетеной из лозы люстры свисал, апатично вращаясь на нитке, пластмассовый  Карлсон, по углами и опять-же на полу громоздились учебники вперемежку с глянцевыми откровенно заграничными журналами. На небрежно застеленной мохнатым карпатским одеялом тахте лежала ничком румяно-желтая с подпалами  гитара, спину которой украшал фотоснимок четырех лохматых парней с  надписью корявыми буквами: "Хрущики, я вас love!" Над тахтой – мастерски нарисованный и оттого жутковатый плакат с гигантским розовым человеческим ухом, из которого торчал соразмерной величины кривой и ржавый гвоздь.
       - Это "битлы", – пояснила Ветка, кивнув на гитару. – Тебе "битлы" нравятся? "Кент бабу ловит" слышал?
       Виктору “Битлы” в целом нравились, но, опасаясь дальнейших расспросов о предмете, в котором не считал себя знатоком, он промямлил что-то уклончивое. Ветка удержалась от комментариев и, дав не вполне понятное обещание  сделать из него человека, она  закатала  рукава, выпятив подбородок ковшиком, сдула упрямую челку со лба и принялась "шушарить", то есть вытряхивать все подряд книги, выдвигать ящики секретера и стола, вываливать содержимое на свободный участок пола, перебирать, открывать, заглядывать, разворачивать и кое-как запихивать обратно.
       Виктор буквально  тонул в фантастическом обилии  новых впечатлений и сведений, но прибывали все новые предметы, цацки, штучки и фиговины. Вот брелок для ключей с экранчиком, на котором белый котенок прыгал как живой, когда брелок этот поворачивали под разными углами к свету – оптический фокус с технической загадкой; толстенная шариковая ручка с двенадцатью кнопочками для целой радуги  стержней – вещица изумительная и совершенно непригодная для рисования, перочинный нож, обладающий подобно всем ножам сказочным богатством возможностей, коробка из-под "Зефира в шоколаде"  с коллекцией значков, – для тщательного изучения только этого понадобилась бы неделя, а артефакты все прибывали.
       - А это для чего? – спрашивал Виктор, вертя в пальцах гладкий желтый кубик с дырочкой сбоку.
       - А, это карандаши точить. Дядя Вадим из Лондона привез. Вставляешь сюда и крутишь. Нравится? Бери.
       - Нет, нет, – пугался Виктор, –  не нужна она мне, честное слово!
Ох, такое ли уж честное...

       Он обязан был запоминать все, но не ради  накопления сведений как таковых. Обладая способностью наделять все познаваемое частным прошлым и будущим, он пользовался любой возможностью пополнить запасы знаний  обо всем том, чему когда-нибудь будет придумана своя история. Иногда он  домысливал такие истории прямо на месте знакомства с предметом. Вот и сейчас он совершил минутное мысленное путешествие вместе с этой точилкой, только в обратном направлении, к моменту ее покупки в заурядной лондонской лавчонке "Канцтовары". А что там еще на полках и витринах? И не выходят ли часом окна на Бейкер-стрит? И где меняют рубли на фунты стерлингов?
       Не прерывая поисков,  Ветка  делилась с гостем богатым житейским опытом применительно к тому, что попадалось ей под руку. Берем, допустим, дырявый воздушный шарик. Выбросить его – непростительная глупость. Сначала его следует хорошенько пожевать, чтобы сделать мягким как тряпочка. Затем распялить на пальцах, приложить к губам, сделать вдох, плотно захлопнуть пасть, перекрутить оставшийся снаружи хвостик, и получится замечательно упругий резиновый волдырь,  которым так здорово щелбануть  по ближайшему  лбу.
       Ба-бах!
"Ловко", - восхитился Виктор, потирая лоб. У него самого, конечно, без тренировки так не получится. Зато он познал ни с чем не сравнимый запах жеванного воздушного шарика.
       А Ветка, не делая пауз, уже повествовала о подвигах своих одноклассников, всех как на подбор титанах, почти равных богам античности, потому как, только такие могли осилить учебу в особой “английской” школе да еще с какими-то “факультативными уклонами”. Так Виктор заочно познакомился с могучим Владом, который отметелил в уборной учителя-трудовика, с красавицей Викой, объектом пылкой страсти всех пацанов-старшеклассников, с гениальным Стасиком (в очках со стеклами в палец толщиной) и с талантливым поэтом Жожей, способным зарифмовать “чего хочешь, не отходя от кассы”.
       - Жоже стих сочинить, что тебе кашлянуть. Залетает вчерась Степанида, русичка наша   в класс, и с порога: “Эй, дежурный, где же мел?”, а Жожик тут же, с задней парты: ”А он его случайно съел!” Ну, тут весь класс – в лёжку... Клево?
       - Н-ну... – протянул Виктор так неуверенно, что ожидавшая безусловного восторга Ветка даже обиделась.
       - Что – “ну”? Ты сам-то попробуй так. А то – “ну”.
       Виктор понял, что поступил неучтиво, но и отступать  было бы неправильно и не по-мужски. Подумаешь, рифма... На “мел” он сам, не сходя с места, придумает три  десятка “...елов”. А надо не просто так, а со смыслом и с юмором, с подковыркой. Мел, мел... Бел, белый, то есть. А доска – черная. А если бы и она – белая? Или наоборот – все черное? Будь мел одушевлен, чего бы он больше всего боялся? Белизну свою потерять, вот чего.
        И Виктор, сидя на корточках, с лоскутом воздушного шарика в руке, продекламировал:
       - Мел почернел. Для мела – драма,               
                для смеха повод у чернил,
       Он фразу “мама мыла раму”
                углем как будто начертил.
       Но на доске, как уголь черной,
                не видно слово ни одно,
       И мокрой тряпкою проворно
                и “мама” смыта и “окно”.
       Он умолк и покраснел, потому что получалось совсем уже невежливо. Могло возникнуть подозрение, будто он посягнул на доблести веткиных приятелей. Но Ветка отреагировала неожиданно: возвела глаза к потолку и беззвучно зашевелила губами, отбивая ладонью такт по крышке какой-то случайной коробки. Затем она шумно выдохнула и уставилась, не мигая, на Виктора.
       - Ну, ты даешь, - проговорила она наконец. – Чувак, да ты вундеркинд. Тебе еще не говорили?
       - Нет, - сказал Виктор, радуясь, что все приняло такой оборот. – А стишки – ерунда, так, от нечего делать иногда...
       - И вот так, с ходу придумываешь? – не отставала Ветка.  – Раз, два, и – готово?
Виктор кивнул. Что тут такого? В его собственной табели о достоинствах способность, к примеру, отметелить старшеклассника стоит на много порядков выше.
       - Я все запомнила, - сообщила Ветка, - я по заграничной системе этого... как его там... У меня память – будь спок. Завтра выдам в классе, народ опрокинется. Я и название придумала – “Мело-драма”. Да-а... – Она еще раз, но будто впервые, оглядела брата-племянника. – А что ты еще умеешь?
       - Ну, перемножить что-нибудь в уме или поделить, -- неуверенно сказал Виктор. – Если трехзначное... В шахматы умею.
       Ветка покрутила головой, подумала, но, не найдя, что сказать, ограничилась гримасой крайнего недоумения и словами сквозь зубы: ”Такой цветок в таком навозе”, вернулась к прерванным поискам прекрасной африканской марки с еще большим энтузиазмом. Виктор же, пресытившись впечатлениями, просто сидел на полу и наблюдал  за неутомимой Веткой. На что стала похожа комната, и говорить не стоило. И вдруг с торжествующим воплем  был вытряхнут из конверта  листопад каких-то картинок и открыток и, обособившись от них крутящимся мелким лётом, опустилась к ногам  Виктора небольшая почтовая марка. Виктор присел и осторожно, словно мотылька, взял  ее на ладонь.
       - Ну, бери пока что эту, – сказала Ветка, отдуваясь. – А,  что еще найдется когда-нибудь, я тебе отдам. Ты приходи почаще, не теряйся. Жопой чую, из тебя нечто сногсшибательное получится. Главное, чтобы ты в хорошие руки попал.
       - Спасибо, –  глядя на марку, отозвался Виктор. Что ж, одна, так одна. Да, но еще  книги!..  Нельзя ходить сюда слишком часто, не то он все из этого дома  вынесет. Алчности предела нет, это он уже начал понимать. Но, какая роскошная марка...
На красновато-палевом фоне в сухой оранжевой траве африканской саванны стоял, повернувшись боком, громадный коричневый или даже совсем черный лев. Его массивная голова была повернута к Виктору. "Здравствуй," – подумал ему Виктор. Но лев ничего не ответил. Он не решил еще, достоин ли  сей невзрачный субъект его царственного внимания.

       Прощание с фантастическим домом не обошлось без драмы. Обнаружив в передней высокую стопку книг, стянутых дырявым веткиным чулком, отец Виктора без лишних слов отправился на поиски Максима Леонардовича. Перед своим озабоченным лицом он нес вежливую улыбку человека, ценящего юмор.
       Хозяин нашелся  на кухне за борьбой со строптивой  кофемолкой. Его  легкомысленная реакция на  доведенную до сведения информацию покоробила Богдана Васильевича. Злясь уже на всех виновников  неловкого положения, он  более настойчиво  объяснял, что  просто вот так взять и  унести  дорогие книги никак невозможно, что это грабеж средь бела дня и неоднозначный прецедент, и вообще книги сыну не нужны.
Максим Леонардович, сраженный этой тирадой, с неожиданным слабодушием согласился с приведенными аргументами. "Наверное, вы правы, хотя  мне не жалко, я сам скажу Вите, пусть просто возьмет почитать..."
       Подкравшийся к кухонной двери  Виктор готовился к катастрофе. Он дергал головой и судорожно сглатывал, чтобы позорно не разреветься прямо здесь, в гостях. Спасти его могло только чудо, и оно не замедлило явиться в персоне все той же Ветки. Быстро оценив ситуацию, она со словами "Не бзди, чувак, прорвемся", решительно отставила Виктора за плечи, вломилась на кухню и закатила такой качественный скандал по поводу  мещанства и прочего,  накопившегося за текущую неделю, что отцы сдались без боя. Именно тогда, по-видимому, Богдан Васильевич и пришел к выводу, что сделанная под давлением обстоятельств уступка может отрицательно сказаться на родительском авторитете, и в целом дом этот не вписывался ни в какие разумные рамки, так что никогда больше ни он сам, ни его супруга, ни, естественно, Виктор не бывали у Смирновых-Осиновских, первые годы  предупредительно отзваниваясь по телефону: "Да, да, обязательно к майским праздникам выберемся к вам... Витусь постоянно простужается, горло сырое... Доктор Певзнер говорит, необходимо гланды удалять, а мы пока боимся, знаете ли... Сильвочке привет! Да, и мужу нездоровится... И вам наилучшего!..", а со временем  уморив и  это заочное общение.
       Богданом Васильевичем еще раньше в отношении экстравагантных родственников был запатентован специальный особо иронический тон. Поминая их к подходящему случаю или приводя в качестве едва ли не хрестоматийного примера,  он делал брезгливо-насмешливую гримасу и говорил: "Ну, точь-в-точь, как у этих... Подарит им какой-нибудь остряк загаженную тряпку, так они ее в раму вправят и ходят вокруг на цыпочках, глаза закатывают. "Ах, какая экспрессия!.." Светлана Игнатьевна в таких случаях лишь жалобно улыбалась и пыталась сменить тему.
       У Виктора за недостатком фундаментальных знаний определенной точки зрения не сложилось, с другой стороны, не доверять отцовскому мнению он не мог себе позволить, и потому довольствовался общими впечатлениями, а уж они ревизий не терпели: единожды увиденное и схваченное памятью  должно остаться таковым навеки. По той же причине Виктор избегал домашних разговоров о Смирновых-Осиновских. Он  очень боялся  действительно аргументированного развенчания своего любовно взращенного мифа  о Волшебном Доме. Он не знал и не хотел знать, кем были в действительности  эти люди, – пришельцами из иного мира или просто  порождением его собственной фантазии. Если бы не книги  и африканская марка, он, пожалуй, склонился бы к этой второй версии. И   удивительный дом  продолжал жить тем единственным октябрьским  воскресеньем, без устали соединяя в магические кольца вечер и утро одного и того же дня.

       А тогда в качестве компромисса отняты были  от связки две верхние книги, и Виктор  порадовался своей интуиции, побудившей его чуть ранее на вроде бы бессмысленное действие: увязывая результат своего мучительного выбора - восемь самых-самых ,  накрыть их двумя  толстыми и предположительно скучноватыми (в названии одной из них  хотя и упоминались капитаны, у автора была слишком отечественная фамилия, чтобы поверить в увлекательность его труда при такой-то словесной тучности.) Почаще бы подобные своевременные прозрения...
       Обратный путь почти не запомнился  за вычетом момента, когда автобус так тряхнуло на съезде с Вантового моста, что у Виктора, сидевшего в укачливой  корме,  лязгнули зубы, а книги, прыгнув на его коленях, едва не рассыпались. И еще запомнил он  желтый и как будто умирающий свет в полутемном салоне от единственного потолочного плафончика, похожего на облизанный леденец; время от времени, ободряясь завыванием мотора, плафончик вспыхивал, но надолго его не хватало, и он немощно затухал.
       Перед сном Виктор аккуратно заправил драгоценную марку за полоску мутной кальки в свой альбом.  Теперь,  в дымке  кажущейся отдаленности черного льва  он увидел очень важный для себя знак.  "Когда мы не нуждаемся друг в друге, он бродит где-то по саваннам Трансвааля, он сам по себе, занят своими делами, но когда я попрошу его о встрече, он тотчас же откликнется,  сдвинется вниз молочная пелена, и Черный Лев, обернется ко мне с приветственным рычанием: "Ну, здравствуй, приятель. Что, опять потянуло на приключения? А не боишься? Что ж,  тогда – вперед!"
       В ту ночь Виктору снились волны рыжей сухой травы под солнцем  Южного тропика;  в напряженном звоне цикад, в мерцании знойного марева плыли вдоль горизонта, подрагивая и отделяясь от земли, опаленные засухой акации, и завис недвижно в бледно-синей выси привязанный к солнцу незримой нитью распластанный черный крестик одинокого грифа.
Виктор видел стадо антилоп, бегущих на водопой. В глинистой грязи у почти пересохшего  озерка он обнаружил свежие следы двух молодых леопардов, и тут же рядом –  след носорога. Он  даже едва не наступил на смертоносную рогатую гадюку, и спас его острой,  как зубная боль, трелью ненавистный будильник. Пора было вставать, одеваться, умываться, делать физзарядку, завтракать, идти в школу...
       Черного Льва он в тот раз так и не повстречал.