Черный лев... фрагмент 6

ЧЕРНЫЙ ЛЕВ В ОРАНЖЕВОЙ ТРАВЕ, фрагменты  неоконченной книги.



      Редко бывало, чтобы он очутился в уже знакомом ему месте  этого леса. Он пытался угадать хотя бы, на каком континенте находится, но не хватало знаний, а такие общеизвестные животные,  как амазонский ара или  мадагаскарские лемуры на глаза не попадались. И туземцев он здесь ни разу не встречал.
       Не стесненный снаряжением, в одних шортах и сандалиях на босу ногу,  он вновь стоял на узкой полоске берега. Стена из переплетенных стволов, ветвей и лиан, образуя вдоль берега как бы длинный навес над водой,  зеленоватой ровной тенью спасала от экваториального полудня  нежно-сиреневые водяные лилии; их большие, с подвернутым краем глянцевые листья покачивались на темной воде, когда по ним, осторожно ступая, пробирались белые голенастые птицы размером с небольшую курицу. Густейший кустарник спускался к заливу, и даже заходил в воду, приподнявшись на бесчисленных тонких пальцах корней;  кусты, невысокие и мелколистые, сплошь усыпаны были звездчатыми карминовыми цветами, их соседи с листьями выпукло-округлыми бережно хранили в плотно сомкнутых бутонах абсолютную белизну мясистых  лепестков, чтобы  наполнить их приторным ароматом недолгие сумерки тропиков.
       Ступни его постепенно погружались в пропитанный водой песок. Оставаться здесь не имело смысла, и он шагнул в неподвижную теплую воду.
       Залив безымянной реки был неширок, метров тридцать от силы. На противоположном берегу - болотистая низинка, а за нею - все те же заплетенные толстыми канатами лиан деревья-гиганты,  густой подлесок, глубокий рельеф малахитовых теней, неподвижность и душное безмолвие. Ему необходимо было туда добраться, но  зачем, он не знал.
       Дно оказалось илистым, липкая жижа мягко хватала за ноги, щекотала, забираясь в сандалии. Вода поднялась до пояса, но он упорно шел вперед, раздвигая руками водяную траву и твердые плавучие листья, пронизанные пурпурными жилками и грубо шершавые с изнанки. Невиданные разноцветные лягушки грелись на этих листьях, а на одном, похожем на громадную сковороду листе, свернулась кораллово-красная змейка. Солнце, проникая сквозь кроны нависающих деревьев, просвечивало воду желтыми столбами и колоннами до самого дна;  в них, загораясь начищенной медью, плыли узкие крапчатые рыбы, и широкие ленты водорослей колыхались им вслед, а другие рыбы, толстые и медлительные, в поперечную бордовую полоску; мягкими ртами трогали колени идущего, и это было ему даже приятно.
Он зашел уже глубоко, ноги его едва касались податливого дна, но, зная, что не умеет плавать, он совсем не боялся утонуть, как не боялся змей,  электрических угрей и пираний. Этот лес и река не могли причинить ему зло.
       И действительно, потеряв ногами опору, он поплыл  так же, как шел, перебирая ногами. И не было в том ничего трудного. Теплые, - но не настолько, чтобы утомлять или расслаблять, - струи обнимали его, водоросли гладили;  сандалии давно соскочили и, сопровождаемые ватагой мальков, пошли ко дну. До заболоченного луга было рукой подать, но он передумал выбираться на берег. Ему было хорошо в воде, легко и покойно. Вот на плечо его присела голубая стрекоза, вертела глазастым шлемом, удивлялась пришельцу; а вот у самого его лица, гудя шмелем, завис на мгновение изумрудный колибри. Он сказал ему: "Привет", но драгоценная птичка упорхнула.
       Залив стал шире, кувшинки и лилии отступили к берегам. Значит, близко устье, а на реке плыть поможет течение, и вообще, будет много интересного. Кстати, а крокодилы здесь водятся? Ничего, отобьемся, подумал он, нащупав под водой в кармане шортов верный перочинный ножик.
       Коснулся его ног и стал подниматься подводный поток прохлады, над водой прошла волна свежести и сейчас же зеленая кровля над ним проредились, и в лицо ударило ошеломляющее солнце. Это было неожиданно и неприятно. Он заслонился ладонью и услышал: "Уже, уже выключаю". И, отдаленное: "Тридцать девять и два. Богдан, может, "неотложку"?..  Мамин голос в привычной ему тревоге.  Он опять вернулся...
       Жгучий свет потолочной лампы пропал, но стайка раскаленных добела подковок, плясала перед глазами, остывая и теряясь в пятнистой темноте. Сейчас он уйдет в сон, и будет там что-нибудь пустое и плоское - беготня с дворовыми приятелями, учитель пения, превращающийся в  раздвижную стремянку, искривленные коридоры в никуда и лужи, лужи в пузырях и рассеченных  кольцах майского дождя.

       Болезни давно стали привычным слагаемым его бытия, и  если бы Виктор был осведомлен об интимных подробностях физиологии взрослых, то, возможно, сравнил бы свои регулярные ангины, тонзиллиты и отиты, и свое к ним свое стоически-равнодушное, не смягченное даже грустным вздохом отношение с "месячными" у женщин, тут же, впрочем, уточнив то существенное обстоятельство, что его собственные недомогания, во-первых, разнообразны, а во-вторых,  приносят очевидные выгоды в виде освобождения от школы иногда на целые две недели. И еще кое-что, о чем Виктор не стал бы говорить  никому: как внешняя, физическая сторона процесса - медленные волны жара, в которые он то погружался целиком, то выныривал, ослабевший и мокрый - так и пробужденное высокой температурой необыкновенное состояние в каждый первый вечер болезни, рискованное скольжение сознания по бритвенному краю реальности, но в то же время - удивительная ясность мысли и доступность самых дальних  и, казалось бы, давно уже стершихся воспоминаний, - все это он считал подготовкой к своему перерождению, результатом которого должна быть гибель личинки и появление нового, совершенного существа - сильного, ловкого, отважного и умного Виктора Богдановича Дорохова.

       В отношении Виктора применялся, по счастью, очень ограниченный  набор болезней  (еще одно свидетельство в пользу гипотезы о неслучайности  всего), зато частота применения их могла поставить в тупик любого медика. К примеру, скарлатиной Виктор, пренебрегая ортодоксальной педиатрией, болел трижды на протяжении полутора лет,  причем, последний раз был особенно тяжел, с обширными отслоениями ороговевшей кожи. Эту пергаментную кожу он, не уставая поражаться необыкновенности  самого действа, сдирал с ладоней широкими лентами и лоскутами, и прятал под простыню, предполагая в будущем смастерить миниатюрный абажур на лампочку от фонарика.  Незадолго до болезни из кинофильма "про войнушку" он узнал о таких фашистских забавах, как галантерейные изделия из кожи лагерных узников, а скарлатина предоставила уникальную возможность разжиться аутентичным сырьем. Первым делом он принесет абажурчик в школу, и явит его на уроке  истории... Можно было вообразить, как обрадуется  толстая Берта Ароновна такому  наглядному пособию!..
       Выздоровев, Виктор перепрятал кожу в более надежное место, но уже тогда с сожалением понял, что для рукоделий этот материал не годится. 

       Сценарий действа под названием "болезнь" почти всегда бывал одним: с утра слегка царапало в горле, ближе к вечеру появлялось веселое возбуждение, и оживал вставленный под мышку градусник; часа через два - горячечное приключение разума и ночь, разделенная  погружениями в Ничто.
       Засим наступало позднее утро во влажных простынях,  отекшее горло и нос, наглухо закупоренный распирающей голову замазкой. От вчерашней одиссеи разума оставались в памяти лишь неясные тени и  быстро выцветающие цветные  рефлексы скатившихся с белой плоскости  предметов,  эхо еще одной неудавшейся попытки высвободиться. Предстояли скучные дни со всяческими нелепыми ограничениями и предписаниями: книг не читать, с кровати не вставать, телевизор не смотреть, полоскать горло календулой, пить теплый "Боржоми" с молоком и терпеть горчичники.

       Следующая фаза содержала визит докторши (много их прошло через комнату Виктора...), ледяное прикосновение чашечки фонендоскопа, нетерпеливые пальцы мнут распухшие за ночь желёзки, "Скажи: а-аа!... А-а... Понятно, фолликулярная..." Назначения - неразборчивым почерком на узком листочке, озабоченное: "Слабенький он у вас. Ест плохо?" Тем неприятная стадия болезни и завершалась, если то была не корь, свинка, или отит; хитрый и беспощадный враг, который всегда дожидался глубокой ночи, чтобы подло, без предупреждений и угроз вонзить в  ухо спящему свое раскаленное жало. Хорошо еще, что эти  недуги посещали Виктора не чаще двух раз в год, зато насморк навязывал ему свое утомительное присутствие при первой подходящей возможности.  Лечили от него ужасными каплями "Колларгол" густого йодного цвета. Капли  прожигали носоглотку как серная кислота, и могли избавить от чего угодно, даже от паралича, но только не от насморка. Приходилось дышать открытым ртом, а кроме того, обоняние, вступив в злонамеренный сговор со вкусовыми ощущениями, превращало самую вкусную еду в подобие промокательной бумаги и несправедливо уравнивало ее с пищей нелюбимой, и в определенных ситуациях (в больнице, не дай бог, или еще где-нибудь) Виктору вполне могли бы в качестве медицинского опыта подсунуть какую-нибудь отраву. А он бы так ничего и не понял.
       Первый день постельного режима, -  это  завтрак на подушке, затененная газетой лампа и  “Дети капитана Гранта” или "Кортик", читаемые мамой вслух,  наслаждение, ни с чем не сравнимое, но утраченное приблизительно к пятому классу, когда Виктору, взрослому парню, было уже неловко просить о таком одолжении.
        Следующие несколько дней всецело посвящались чтению и мечтаниям, а Виктор был профессионалом в обеих областях. Источником книг служила районная библиотека, находящаяся всего в трех кварталах, и Виктор, пользуясь привилегированным положением болящего, упрашивал маму пожертвовать часом вечернего времени, и принести "что-нибудь интересное".  Напутствуя ее общим перечнем книг, которые доставили бы ему наибольшее удовлетворение, он вместе с тем поощрял инициативу в грамотном подборе книг совершенно ему неизвестных, - в лотерейной системе был определенный риск получить что-нибудь тошнотное  вроде "Мы горды славою Отчизны", но случались и большие удачи: этим способом Виктор обрел и "Страну багровых туч", и "Рассказы о животных" Сетон-Томпсона, прочитав которые, твердо решил, что станет не просто путешественником, но также и естествоиспытателем.
       То, что без хороших книг жизнь немыслима, Виктор понял давно. Возможно ли не читать? Да, какое-то время. Можно ведь не дышать целую минуту, а если потренироваться, то и две. После такого над собой эксперимента звенит в голове, сердце колотится отчаянно, и все вокруг, кажется, развалится сейчас на части и не соберется потом воедино никогда. Без книг Виктор продержался однажды шесть дней, точнее, его продержала в строгом постельном режиме новая участковая докторша. Спасла тогда больного его память. Лежа под двумя тяжелыми одеялами с удушающим компрессом на горле, он восстанавливал все, даже самые на первый взгляд малозначительные события, предшествующие тому моменту, когда Том и Гек, разыскивая клад, забрались в заброшенный дом. Как раз на этой, тревогой накаленной главе и сразил Виктора тяжелый грипп.  Выздоровел он тогда потому, что не терпелось ему узнать, чем же закончилось то первоклассное приключение. Так  многие из любимых (или не очень) книг оказались накрепко соединенными в его памяти с конкретными болезнями, порой образуя забавные пары: Чипполино-стоматит, Витя Малеев - правосторонний евстахиит, а также в некоторой степени оправданный логикой тандем Льва Кассиля с энтероколитом.
       К своим девяти годам Виктор стал не просто запойным читателем, но  книгочеем-гурманом. В выборе определенных изданий книг особенно любимых, он руководствовался во-первых мотивами ассоциативными, сохраняя связки вроде “Затерянный мир” -- позапрошлые летние каникулы. Он придирчиво оценивал мастерство иллюстратора, обращал внимание на гармонию типографской гарнитуры с содержанием текста, ею набранного (Свифт, отпечатанный шрифтом “Родной речи” и уснащенный картинками в духе “Мурзилки” мог бы стать воплощением ночного кошмара). Немаловажную роль играли оттенок и фактура бумаги, запах самой книги и степень ее затрепанности. Хорошая книга имела право быть хрустяще новой; искалеченные вырванными страницами или пролитым супом инвалиды вызывали не столько сочувствие, сколько раздражение;  наилучшими же считались у Виктора экземпляры, зачитанные до легкой желтизны торцов и податливости переплета, - до удобства разношенной, но еще крепкой обуви, испытанной, надежной, в которой можно отправиться в дальнее странствие без риска намозолить волдыри на пятках.
       Безупречным с этих позиций был шеститомный Майн Рид с развесистым кактусом и пальмой на корешках спело-апельсиновых обложек; немногим уступал ему тучный и скучноватый Фенимор цвета привядшей травы и с ирокезским орнаментом. Образцом же полиграфического искусства и просто хорошего вкуса служила “Библиотека приключений” - издание, недосягаемое в своем полном двадцатитомном объеме, загадочное, сулящее поразительные открытия и читательскую эйфорию упорному искателю ее лучших книг, схороненных в безвестных тайниках  библиотечных фондов.
Лишь одна книга из великолепной двадцатки находилась в личном распоряжении Виктора, но какая!... С нею, первой из самостоятельно прочитанных даже связано было небольшое приключение.
       Он получил ее в свой пятый день рождения от “коллеги по кафедре” отца, совершенно чужого дядьки, который пришел – в первый и последний раз – на это сугубо семейное скромное торжество. Книга была хороша даже с первого взгляда: в переплете тревожного и прекрасного оттенка запекшейся крови и щедро иллюстрированным текстом. Зная  буквы, Виктор быстро расшифровал название – “Остров сокровищ”, но уже на первой странице  споткнулся о непонятное слово, приуныл, обнаружив, что слов таких чересчур много, и “Остров” был отложен до ближайшей простуды, когда за четыре вечера он был с уместными сокращениями и пояснениями прочитан вслух мамой.  Полгода спустя Виктор посчитал себя подготовленным к самостоятельной работе и, пробираясь сквозь чащобу неизвестных слов (иногда он узнавал их значения от мамы или отца, но чаще наделял смыслом по собственному разумению), прочитал книгу от заглавия до последней строки.
       Он вновь перечитал ее через год, и еще раз – во втором классе, а после того – четырежды по шестой класс включительно, начиная порой не с начала, а с любой выбранной наугад главы. Но это было позднее, а после второго, целиком осмысленного и “вкусного” овладения текстом  Виктор “на все сто” использовал те несколько часов, на которые был оставлен без присмотра (дело, кажется, было в любезности маминого знакомого, добывшего чуть ли не криминальным путем несколько билетов на концерт знаменитого юмориста и сатирика, любимца публики, позволявшего себе то, что прочим не позволялось по определению), и отправился в плавание по линолеумным волнам совмещенного санузла на утлом суденышке – цинковом купальном корыте, невесть зачем хранившемся в кладовой. И все тогда было по-настоящему: взяты на борт съестные припасы в виде коробки с кукурузными хлопьями, кухонный секач заменил абордажную саблю, а в качестве юнги был зачислен в экипаж старый приятель Виктора, одноглазый спутник его беззаботного младенчества – крупный медвежонок, но не плюшевый, а из драпа какой-то свекольной масти. Его нельзя было оставлять еще и потому, что – мамин подарок, а во-вторых найдется ему и практическое применение в виде подушечки.
       ...Да, все было взаправду: хлопал под шквальным ветром черный парус (сломанный зонт), ревела океанская вода в трубах (при до отказа отвернутом кране) и в тесном колодце унитаза колыхалась контуженная штормом бумажная медуза...
       Виктор не успел ликвидировать последствия морского похода к возвращению родителей. Попавшееся отцу на глаза корыто вместе с увечным юнгой было немедленно отнесено на мусорник. “ - Ну, вот, а то места вон сколько занимало, -- удовлетворенно сказал Богдан Васильевич, совершив этот акт очищения. – Надо будет посмотреть когда-нибудь, что еще из ненужного выкинуть. Сразу просторней станет”.  “ – Верно, верно, в субботу займемся, - подхватила Светлана Игнатьевна. – А как это он: “Сюзю, пю цай!” Ха-ха-ха!..” И залилась звонким икающим смехом.

       Увлеченность Виктора вместе с тем не влияла на его склонность к критическим оценкам. Не все подряд даже у любимого Майн Рида он поглощал с безусловным наслаждением. Когда нехоженая тропа приводила на истоптанную лужайку с прекрасной дамой в тени цветущих магнолий, Виктор досадовал. Ну, к чему это? Зачем? Ведь так  хорошо все начиналось... Трудно поверить, что и сам он когда-нибудь должен будет вести себя как идиот, пытаясь “завоевать расположение” какой-нибудь Лели или Зины. Ага, дождутся... Если подобные нелепости предписаны каждому, достигшему совершеннолетия, то надо будет изыскать способ отвертеться от этого раз и навсегда. Притвориться не полностью выросшим, а с такого и взятки гладки. Надежнее всего, наверное, записаться в сумасшедшие. Те всю жизнь делают, что хотят и на работу не ходят. И спросу с них никакого. Но положение психа при всех его преимуществах и льготах было в других отношениях невыгодным, не говоря уже о том, что родители ни за что не позволят Виктору всю жизнь валять дурака.
В начале своей читательской стези Виктор алчно заглатывал все ему повстречавшееся в простодушной убежденности, будто всякий текст, облаченный в типографские одежды априори бесценен и сакрален, а если ему этот текст непонятен или неинтересен, в том повинен исключительно он сам. Несколько лет опыта заставили его умерить свой религиозный пыл, и некоторые книги считать лучшими, а другие - худшими, а не просто иными, несравнимыми. Когда улеглась горечь понимания того, что мир книг не идеален, и помещаются в нем кроме бескрайних просторов и снежных вершин откровенные захолустья и даже мертвые пустоши, Виктор научился некоторые книги откровенно и открыто презирать. Не понимал он только, отчего в школьную программу пробрались книги в большинстве своем дефективные. Кроме, конечно, Гоголя, которого Виктор успел прочитать и полюбить задолго до того как это стало его обязанностью в рамках учебной программы.
       Были книги, которые Виктор искренне хотел бы полюбить, потому что предложены они были ему от чистого сердца, но, видать, не зря говорится: насильно мил не будешь. Удалилась, гордо вскинув голову недочитанная Осеева, уводя с собой в небытие Васька Трубачева, не преуспевшего в навязывании своей дружбы Виктору, канул вслед за ними сверх меры праведный пионер Тимур, а король Матиуш, хоть и был произведен великим педагогом, довел Виктора до слез, - его история была не просто печальной. Она была невыносима. Угнетенный ее черной безысходностью, Виктор стал бояться каждой новой книги, подозревая расчетливое предательство автора. Страхи эти, к счастью, скоро прошли, а великого педагога он без колебаний записал в число отъявленных злодеев. И книжка его выпущена по халатности тех, кому надлежало по долгу службы держать в узде пишущую братию и примерно наказывать вредителей. И то, что автор давно мертв, никак его не оправдывает. Награждают ведь орденами посмертно, так, пускай, этого посмертно привлекут к ответственности и запретят. И вообще, к этому нерадивому книжному департаменту найдется немало претензий. Отец однажды сказал (в неприятном, правда, для Виктора контексте), что ”этого бульварного Буссенара при царе издавали в десятках томов”. А при родной советской власти – всего два романа. Это что, правильно? Надо будет при удобном случае попросить отца “накатать телегу” куда следует. Приурочить к какому-нибудь своему достижению на школьной ниве, и – так, вскользь намекнуть: вот, мол, есть подходящая возможность “вправить кое-кому мозги”.

       Да что, в самом деле, - всё приключения да путешествия. Не забавами едиными жив человек. Не в поисках острых ощущений отправились на воздушном шаре из осажденного Ричмонда  будущие первопоселенцы Таинственного Острова. Не увлекательной авантюрой считал свое островное тридцатилетнее сидение Робинзон. Даже бесстрашный пятнадцатилетний капитан совершил свой экзотический поход благодаря вероломному трюку с корабельным компасом, проделанному замаскированным недругом. И разве можно эти незапланированные эпопеи и открытия по необходимости ставить в один ряд с анонсированными удовольствиями организованной турпоездки и строгим регламентом ознакомительных мероприятий? “Дети, посмотрите налево! В годы войны в этом доме собирались участники городского подполья…” – Но даже в подпол этого кривобокого дома отважных экскурсантов не пускают, а велят разинуть рты направо, где бронзовой плешью искушает ворон мордастый бюст на круглой каменной тумбе. Все это – не для Виктора. Он готовил себя к другому, настоящему. Пакетик с солью и три особенные “охотничьи” спички герметично упакованы в особенный воздушный шарик, тонкий и бесцветный. Виктор случайно нашел его  под кроватью родителей, и теперь он, пришпиленный булавкой к подкладке курточки, составлял часть неприкосновенного запаса. В верхнем кармане той же курточки, прихваченный для верности двумя стежками капроновой нитки, помещался прозрачный конвертик из-под почтовых марок с финансовым резервом – тремя рублями в двадцатикопеечных монетках.
       Но мог ли Виктор и после этого чувствовать себя достаточно вооруженным для встречи с неизведанным? Безусловно, нет. Если бы Сайрус Смит не умел выплавлять из руды железо, а Робинзон – обжигать горшки, несладко бы им пришлось. Знания – вот самый ценный багаж путешественника, это авторитетно подтвердил даже отец, совершивший “в свое время” немало поездок по просторам Родины. И багаж этот ни растерять, ни растратить. Но, что самое приятное,  пополнение этого багажа не требовало беспримерных подвигов и жертв, потому что помимо путешествий Виктору было интересно почти все, кроме спорта, (занятия недостойного взрослого и неглупого человека) и (что поделать!..) большинства школьных уроков, не считая математику и естествознание. По этим предметам Виктор, пожалуй, мог бы проэкзаменовать своих учителей, но в школе он своими познаниями не щеголял, потому что тех, кто “высовывается” нигде не любят.
       Зачислив все ему интересное в категорию полезного, Виктор тем не менее честно признавал, что есть в том примесь своеобразного жульничества. Какой прок от математических головоломок и шахматных этюдов в африканских джунглях? Должна быть польза, говорил он себе, обязательно должна быть. Просто он не знает сейчас, какая именно, а вот случится что-нибудь непредсказуемое, тут он себя и покажет. Как вычислит что-нибудь в уме... И всех спасет. Азбуку Морзе на такой пожарный случай Виктор выучил еще прошлой весной и, попутно, - несколько расхожих фраз на французском и английском: “Тэл ми, плиз, лайонз из хир?” Неплохо бы также раздобыть словарь суахили...

       Сведения о заслуживающих прочтения книгах приходили разными путями. О Робинзоне и капитане Немо он узнал от отца, о Человеке-амфибии и Насреддине - из одноименных кинофильмов. Он бывал приятно удивлен, убеждаясь в превосходстве литературного источника над интерпретациями, экранизациями и адаптированными пересказами. Если уж на то пошло, “киношки”, производимые в поддержку тексту его собственной фантазией, на несколько порядков превосходили всяческие "по мотивам" с их скудостью изобразительных средств и возмутительной отсебятиной.
       В литературе о путешествиях и приключениях Виктор ориентировался достаточно уверенно благодаря изучению пред- и послесловий к имеющимся книгам, а в межзвездные просторы страны Фантастики его напутствовали двое старшеклассников, с которыми его свело очередное приключение медицинское.
       Дело было ранней осенью четвертого класса, когда с профилактическими целями Виктору прописали две недели занятий лечебной физкультурой. Небольшой спортзал, скромно именовавшийся кабинетом ЛФК, находился в родимой поликлинике, то-есть совсем рядом с домом, и Виктор настоял на праве ходить на занятия самостоятельно, тем более, что компания там подобралась почти взрослая, а это кое к чему обязывало. Маменькиным сынкам всегда нелегко в коллективе, а уж эту чашу Виктору приходилось испивать...
       Кроме двух семиклассников восстановлением здоровья должен был заниматься также здоровенный восьмиклассник с желтыми от табака пальцами. Его мощную шею украшал оловянный череп на шнурке - символ дерзкого неприятия господствующей культуры пионерских галстуков и комсомольских значков. Неизвестно почему, но Виктор ему приглянулся, и  как равному, без менторства, он давал младшему товарищу  ценные рекомендации по части уличных драк, и даже позволил подержать нож с наборной рукояткой. Этот богатырь, впрочем, исчез навсегда после двух занятий вместе с соблазнительным медальоном, наколкой в виде гробового креста и тревожной атмосферой  удали и воли.
       Оставшиеся,  Миша и Боря,  хотя и принадлежали к совсем другой среде, Виктора демонстративно не замечали. Под руководством добродушной докторши они прыгали, приседали, подтягивались на шведской стенке, и  все это время  рты их не закрывались, - торопясь и перебивая друг друга, они авторитетно обсуждали космические полеты, футбол, кинофильмы, теорию относительности, шахматы и книги.
        Боря  коренаст и курчав, со ступнями в форме коровьих копыт (Он носил специальные ботинки, и Виктор с тактично скрываемым интересом и, даже немного волнуясь, ждал моментов его разувания). У рослого широкоплечего Миши каких-либо видимых ущербов не наблюдалось. Оба энергичны, картавы и очень умны. Опасаясь натолкнуться на естественное пренебрежение, Виктор  не пытался вступить с ними в разговор. Но однажды в процессе укрепления икроножных мышц (в левое окно  нежно тыкалась надломленная вчерашней бурей ветка липы, и было много солнца - в блекнущей зелени обреченных листьев, на выкрашенных когда-то светло-зеленым колером досках пола, на расплющенных спортивных матах с непристойными пучками рыжей щетины, выпирающей из дыр; особые часы, по которым отмерялась продолжительность оздоровительных упражнений, показывали без двадцати четыре),  Виктор заставил обратить на себя внимание.
       Дискуссия шла вокруг известной Виктору повести Александра Беляева, и Боря, лежа на спине и вращая своими копытами то по часовой стрелке, то - против, уверенно разглагольствовал о перспективах эндокринологии и уродствах в целом, упорно называя акромегалию агромегалией. Тогда Виктор, ни к кому персонально не обращаясь, произнес: "Акромегалия - это нарушение функций гипофиза".
       Фраза произвела эффект. Тихий малец оказался "грамотным чуваком", с которым и словом перекинуться не зазорно, но еще большую ценность он представлял собою в качестве благодарной аудитории. Поделившись своими скромными достижениями в книжной области, Виктор получил взамен обширные сведения о книгах, читать которые должен каждый нормальный пацан. Словно предчувствуя дальнейший ход событий, он сразу запомнил почти все упомянутые названия. На следующих занятиях (ветка липы скребла по оконному стеклу, встрепанная и мокрая, и горели под потолком заляпанные побелкой молочные шары) Виктор, бесцеремонно вмешавшись в разговор старших приятелей, уличил их в незнании основ зоологии, и это им не понравилось. Не ощутив возникшей напряженности, Виктор совершил еще один политически неверный поступок: пользуясь только руками, взобрался по канату под самый потолок, то-есть, сделал то, что не давалось даже атлетичному Мише. Следствием этого стало полное охлаждение в отношениях, а через день Виктор подхватил ветрянку и никогда больше не встречался с умными ребятами.

       Но - и не книгой единой жив неглупый человек. К тому же, читать по пять часов без перерывов и пауз ему никто бы и не позволил. И Виктор откладывал на часок "Маугли" или "Первых людей на Луне", взбивал подушку, занимал удобное положение и принимался мечтать. Воображению ничто не мешало, времени было предостаточно, и всегда находилось направление, нуждавшееся в развитии,  будь то обустройство долговременного лунного лагеря, или способ воспрепятствовать счастливому, но недальновидному мальчику-волчонку окончательно превратиться в обремененного женой и детьми хлебороба.
Работа в сфере сложного мысленного конструирования требовала периодического отдыха, и Виктор находил его в грезах приземленных - о будущих летних каникулах, подарках ко дню рождения и, разумеется,  о пополнении коллекции марок, и о тех грандиозных находках и приобретениях, что ждут его в отдаленном, но лучше - в ближайшем будущем.
       Правдоподобны были чемоданы, набитые спрессованными марками,  обшарпанные старые чемоданы с железными наугольниками, выброшенные дураками наследниками на мусорник вместе со старым пальто, костылями и эмалированным судном скончавшегося старика. В этой ситуации  проблем было всего две: первым обнаружить сокровище, а затем незаметно протащить его в дом, и Виктор постоянно вносил поправки и дополнения в план этой операции.
       Все же,  подобное моментальное обогащение содержало в себе эстетическую червоточинку; клад, добытый без усилий, предвкушений и тревог, не мог радовать долго; сомнительно, чтобы альпинист почувствовал себя покорителем гор, после того, как его доставят на неприступную вершину вертолетом.
       Конкуренцию чемоданам составлял старый филателист, крепкий, и  нисколько не помышлявший о смерти. Он пребывал в вечном движении, и чуть ли не ежемесячно переселялся. Из дома по улице Пшеничной он переехал в "хрущевку" на Володарского, которую вскорости поменял на равноценную в Ленинском районе, а оттуда переместился в дореволюционный дом, в громадную квартиру с изразцовой голландской печью и лепными потолками, где задержался на целый год, и в одиннадцатый день рождения Виктора подарил ему большой “ленинградский” кляссер с коллекцией марок британских колоний  - Гвианы и Каймановых островов. Вскоре после этого филателист перебрался на площадь Героев Севера в светлый трехкомнатный кооператив по чешскому проекту и, помолодев на десяток лет, стал принимать живейшее участие также и в иных, далеких от филателии интересах Виктора в качестве старшего товарища. Еще через три года у Николая Петровича (так его звали в тот славный период) неожиданно появилась внучка (родители - геологи, отсутствие в Якутии полноценной школы-десятилетки и т.д.). Она на год младше Виктора, страстная коллекционерка, любит путешествия и животных, да к тому же  прехорошенькая...  Но ничего, кроме дружбы Виктор предлагать ей не осмеливался. Да и что может быть лучше настоящей дружбы?

       Дня через три-четыре строгого постельного режима горло у Виктора уже не болело, насморк отступал, перебираясь на время в загадочные "евстахиевы трубы", откуда он при случае мог заняться ушами (постучать по дереву!..), а Виктор, вернув себе способность почувствовать разницу между картофельным пюре и творогом, вспоминал одну из придуманных им игр и чутко вслушивался в кухонные звуки: сможет ли он отличить квадратное "А-т!" открываемой чайной коробки  от округлого "Оук!" откупориваемой банки какао "Золотой ярлык". Надо было заранее знать, что ждет его за обедом, и соответственно настроиться, так как приторное какао, терпимое в естественном виде, мама непреклонно сочетала с кипяченым молоком, отчего в чашке рождалась омерзительная пленка, живая, дышащая, которая, если в чашку подуть, вздрагивала и сжималась складочками - лоскуток желтоватой озябшей под сквозняком кожи. Когда мама искренне удивлялась, как можно брезговать "такой вкуснятиной", у Виктора возникали рвотные позывы. Несколькими годами позднее, изучая избранные места медицинского справочника,  он решил, что именно так и выглядят проявления гнусной болезни, именующейся "шанкр мягкий". 

       Борьба  за здоровье Виктора состояла, разумеется, не только из оборонительных действий и ликвидации последствий вражеских атак и диверсий. Богдан Васильевич и, особенно, Светлана Игнатьевна без устали разрабатывали стратегию наступательных операций, и в этом им помогали многочисленные специалисты. Медицинские светила, смущаясь и рефлекторно оглядываясь, но чаще - как бы машинально, будто трамвайный билет, совали вручаемые им конвертики в карман без малейшего любопытства к содержимому послания, после чего давали рекомендации по сдерживанию противника, предлагали планы профилактических контратак и, казалось, вот-вот  наступит перелом, Сталинград для стрептококков и Курская дуга для вирусов гриппа... Но проходило после решительных действий и положительных сдвигов не более месяца, и с правого фланга прорывался совершенно неспрогнозированный стоматит, а по всему фронту высаживался  десант коревой краснухи, у которой в тот момент не было на Виктора никаких законных прав.
       Виктор однажды попытался доказать отцу, что если совсем не лечиться, болезней больше не станет, потому что в общей давке они будут только мешать друг другу, и возможно даже, передерутся между собой, и стоило бы проверить на практике эту перспективную гипотезу, но отец даже слушать "такую чепуху" не захотел.
Война продолжалась, и Виктор стал своим человеком во всех мало-мальски уважаемых медицинских заведениях города, где Светлана Игнатьевна сумела наладить контакты. Горлом Виктора заведовал щекастый доцент в больнице железнодорожников. Ответственность за его уши несла  похожая на симпатичную немолодую пони доктор Полина Николаевна Конева. На физиопроцедуры - УВЧ и кварцевание - мама возила Виктора в поликлинику №142, поскольку там была, будто бы, наилучшая аппаратура. Сердцем был озабочен сухощавый и длинный доктор Клименов, любивший приговаривать: "Да-да-да-дааа...", следя ногтем за красными зигзагами кардиограммы, а "от печени" Виктора пользовал знаменитый гомеопат Григорович,  старец сугубо профессорской наружности, принимавший на дому.
       В медицинских учреждениях весело быть не могло по изначальным условиям, ни о чем позитивном в них не мечталось, и Виктор, чтобы скоротать тягучее время перед приемом, занимал себя подсчетами и статистикой. Обыкновенно, материала хватало часа на полтора. Виктор вычислял пропускную способность медкабинетов, процентного соотношения  мужчин и женщин в очередях, придумывал слова, составленные из букв, содержащихся в тексте плаката об аскаридах и даже, благодаря настенным электрическим часам,  высчитывал производительность труда уборщиц в условных швабродвижениях на приблизительный квадратный метр с учетом их недугов и возраста.. Для вящей достоверности уборщицу средних лет он снабдил гастритом и рахитом, а работницу пожилую, ту, что не упускала случая проехаться грязной тряпкой по обуви нерасторопного посетителя,  - лямблиозом и темным кулацким прошлым.
       В одном просторном ведомственном холле с сухими пальмами в кадках, но без единого стула, обратил на себя внимание пол  из керамической плитки двух цветов ; молочного и кирпичного. Виктор немедленно вообразил у себя под ногами шахматную доску, быстренько расставил фигуры, принял, как обычно, командование  белыми, предоставил черным полную свободу действий, коварно уступил слона на двенадцатом ходу и примерился было пробным шахом пощекотать нервы противнику, когда, к негодованию мамы, выяснилось, что доктор Семенюк, ожидаемый приходом к 14-00, прийти никак не сможет вследствие своей опрометчивой кончины еще в прошлую пятницу. А жаль, партия складывалась любопытная...
       Бывало, сложив, перемножив и поделив все, с чем возможно было это проделать, Виктор вспоминал о старом знакомом. Звали его Глебом, и встретить его можно было почти в каждой детской клинике, на стене в специальном ящичке, застекленном коричневатыми диапозитивами, и с лампочкой внутри. Если лампочка горела, то рассматривание картинок в правильной последовательности знакомило с драматичной и поучительной историей шестиклассника по имени Глеб. Этот чистенький  паренек, одетый по школьной моде пятидесятых, легкомысленно пренебрегал гигиеной ротовой полости (к  слову: способна ли полость, пустота в голове произвести что-либо осмысленное, - не просто звуки, но слова?..), за что и поплатился.
       Вот Глеб, увлеченный чаепитием с пряниками, удивленно хватается за щеку; вот он, подвязав челюсть клетчатым маминым платком, мрачно уставился в учебник геометрии. В следующем стеклышке ему полегчало, и он играет в шахматы, (точнее, притворяется, будто играет, потому что расположение фигур на доске абсурдно), а с кем играет, не видно. Зуб успокоился, но это - короткая передышка, отвлекающий маневр организма перед сокрушительным ударом. Сейчас Глеб веселится, но потому только, что не может видеть очередной кадр, где представлен его собственный зуб в разрезе, - маленькая дырочка, подававшая знаки тревоги, превратилась в гнилое дупло; чернота омертвленной ткани достигла уже корней и скоро прорвется в челюстную кость (а оттуда - прямиком в мозг, - услужливо подсказывает воображение).
       Зуб изображен настолько достоверно, как будто любознательный исследователь на время извлек его, вскрыл, убедился в том, что процесс протекает как по учебнику, и вернул  на место, потому что обладатель “нижнего коренного”  должен был добросовестно пройти все круги зубного ада.  И Глеб вновь хватается за щеку, вздувшуюся и перекосившую его гладкое личико  "крепкого хорошиста", почти отличника и активного пионера. В срочном порядке его препровождают к дантисту, и тот (улыбчивый оптимист в роговых очках), неискренне сожалея о том, что спасительную пломбу ставить поздно, берется за кривые клещи...
       Бестрепетно прослеживая этапы скорбного пути обобщенного школьника, Виктор, однако, размышлял не о пользе зубного порошка, а о том, сколько же таких настенных гробиков с лампочками требуется для тысяч поликлиник самой большой страны в мире, и не могут ли эти растиражированные страдания пагубно отразиться на судьбе реального мальчишки, снявшегося в диафильме; наверняка его зовут не Глебом, а, допустим, Сережей, и зуб, показательно схваченный сверкающей сталью щипцов, - чей-нибудь, только не его собственный. И вообще, неизвестно, жив ли этот Сережа. Вполне вероятно, что еще восемь лет назад он попал под автобус, опаздывая на урок, или утонул годом раньше во время купания на озере близ пионерлагеря "Орленок" как раз после того, как сделал утреннюю физзарядку и почистил  пастой "Поморин" свои ухоженные, без единого изъяна зубы.

       Хождения по клиникам даже Виктор не мог считать увлекательным приключением. Ничего иного, кроме умножения неприятностей, он от людей в белых халатах не ждал. Исключением был, пожалуй, старый гомеопат Григорович. Его микроскопические пилюльки были совершенно безвкусны, а печень Виктора он побеспокоил один только раз при первом визите в старый одноэтажный домик с провинциальным палисадником.
       Осанистый профессор в жилетке, ослепительно-белой рубашке с артистической "бабочкой" - седовласый маг в окружении старинной мебели, бронзовых канделябров, статуэток и древних книг -  уложил Виктора на жесткий диван, заголил ему живот, осторожно вставил твердый палец под правое ребро и спросил тревожно: "Болит? Нет? Правда?"
       Виктору было немного больно, но, как настоящий мужчина, он этого не признал. Не обращая внимания на палец, он с интересом осматривался.
       Единственное сводчатое окно, зимне голубое, лишь обозначало самое себя, и наполненная кофейным полумраком комнатка была разомкнута кажущимся отсутствием одной из стен; совершенно не видно было, заканчивается ли где-нибудь сплошной массив плотно сдвинутых темных шкафчиков и горок с хрусталем и фарфором Зачехленных  светлым полотном кресел хватило бы на две гостиных, подсвечников - на баронский замок; отовсюду выпирали какие-то дубовые подлокотники, а из совсем сумрачного угла добродушно скалилось черно-лаковое пианино с откинутой крышкой. Да только ли мебель!.. Одних часов на стенах с полдесятка,  и еще какие-то особенные на столе под стеклянным колпаком. Над диваном, прямо над головой  Виктора старорежимная зеленая пташка любопытствовала агатовым глазком  со своей точеной жердочки, дивилась голому животу Виктора, и хотелось думать, что она - не чучело, не высохшая кожа с перьями, и никогда она не соприкасалась с таким понятием, как смерть, а произведена искусными немецкими руками, - ничего, кроме реечек, веревочек, клея и трудолюбия. А какая у доктора трость!..
       Виктор не утерпел и дотронулся до зажатой меж профессорских колен вычурной деревянной трости с латунной змейкой, обвившей набалдашник (вот где она, укрощенная змея “диссертация”!).
       "Нравится?" - спросил Григорович. Виктор кивнул утвердительно. "С этой штукой еще мой отец ходил к пациентам. Своего экипажа у нас не было, а на околицу, да еще затемно, не каждый, знаешь ли, извозчик подряжался... - Профессор приподнял трость. - Фокус-покус показать? Гляди."
       Он держал теперь трость обеими руками; раздался щелчок, и рукоять трости отделилась.
       "Видишь, сама палка внутри пустая. Раньше здесь шпага была. Как у мушкетера. Здорово? Пристанут к приличному человеку мазурики в темном переулке... Думают, что перед ними легкая добыча, ан нет! Ж-жик, и готово! - Григорович сделал выпад рукоятью, засмеялся и сложил трость. - Вот так-то, Виктор... как по-батюшке? Богданович? Ну, значит, попьешь пилюльки с полгодика и плюнешь с высокой колокольни на свой холецистит. Согласен? Ну, будь здоров".

       Виктору нравилось  что,  путь к дому гомеопатического кудесника был упоительно долог, с двумя пересадками, и случалось, по недосмотру высших сил находилось в автобусе свободное место у окошка. Тогда поездка становилась настоящим путешествием, ведь автобус - не трамвай, и может, если сильно захочет, изменить маршрут или вообще поехать, куда глаза глядят... Хотя бы и к морю, хватило бы талонов на бензин.
  Если в теплое время года Виктора раздражали невымытые окна автобуса, то зимой, с достаточным для оконных узоров морозом,  Виктор применял один из изобретенных им самим  методов познания: процарапывал в ледяной корочке дорожку, расширял ее до размера стандартной почтовой марки, и получал в общественном окне свое личное окошечко; когда же лед нарастал толстым и шершавым, как стеклянная крошка на елочном шаре,  протаивал немеющим пальцем миниатюрный иллюминатор. В прозрачной скважине мелькали, размазываясь, встречные автомобили, и заданием Виктора было угадывать их модели. Это было непросто, следовательно, интересно.
       На остановках можно было подглядеть узкий сектор внешнего мира, схватить цепкой памятью попавшие в поле зрения приметы незнакомой улицы, чтобы иметь ориентиры  в полноценных странствиях грядущего.  Многие  из этих картинок так и остались отщепленными, ни к чему не привязанными образами, и много лет спустя, проходя по одной из улиц его детских поездок, Виктор не объединял тот давний моментальный снимок с конкретным перекрестком или зданием. Слайды памяти составляли теперь самодостаточную вселенную, ограниченную, но доступную только ему, и никому больше.  И то была не единственная приватная вселенная Виктора.  Даже не главная, потому что на первом месте стоял особый мир, кропотливо и умело сконструированный им самим для собственных же надобностей. И в нем, конечно, было все для полноценной  жизни развитого человека -- хорошая погода, неизведанные, полные тайн и загадок просторы, верные друзья, все на свете хорошие книги, добрые и смелые собаки, а еще – автомобили, вертолеты и магнитофоны самых лучших моделей. Все бесплатно, так как изготовлено на кибернетических заводах. Подходишь к раздаточному пункту, набираешь на диске номер изделия, и  механическим голосом тебе отвечают: ”Пройдите к воротам номер пять”, а оттуда проворные роботы уже выкатывают новенький, пахнущий свежей краской вездеход ГАЗ-69. Садись за руль и кати, куда душе угодно. Продуктовый автомат выдаст тебе бутерброды и лимонад, а газетный – свежий номер журнала “Техника молодежи”.
       Вместе с тем, многого в этой стране не было, поскольку не должно было быть вообще. Полностью отсутствовали тюрьмы, плохие и глупые люди, водка, папиросы, глисты, клопы и тараканы (комарам позволялось пищать, но без кровопийства, а мухам и осам не рекомендовано было залетать в помещения.) Не существовало здесь болезней, опаснее “лихорадки” на губе. Не разрешалось вслух ругаться. Оружие вообще-то иметь не возбранялось, но все без исключения  “кольты” и  “парабеллумы” обладали интересным свойством: из них невозможно было убить или ранить никого, кроме ядовитых змей, аллигаторов и тайком пробравшихся из-за рубежа врагов, но и тем полагалось после меткого выстрела не биться в корчах, а молча падать и исчезать. Смерть была строжайше запрещена.
Как построить такой прекрасный мир? Нельзя сказать, что это совсем уж просто. И быстро тоже не получится.
       Генеральный план строительства Виктор давно подготовил, а технология была до гениальности проста и доступна каждому, кто знаком со стереометрией и аналитической геометрией, а  не доросшие до овладения этими элементарными дисциплинами могут обращаться к В. Дорохову. Для него это пара пустяков. Итак: выбираем на планете сравнительно безлюдное место с хорошим климатом. Нормаль, мысленно проведенная из этой точки, пройдя через центр планеты, должна выйти в другом полушарии поблизости от какого-нибудь никому не нужного островка. В выбранной точке вбиваем в грунт стальной кол, привязываем к нему капроновый шнур и, растянув его для начала километров на пять, описываем окружность диаметром, естественно, в десять тысяч метров. По этой окружности ставим высокий и прочный забор с маленькой калиткой. Все, находящееся внутри огороженной территории, подлежит теперь тщательной сортировке и чистке. Мусор помельче утилизируется на месте, остальное перебрасывается через забор. Некультурно? На первый взгляд – да. Однако, не будем торопиться с выводами. Далее: людей, чье присутствие не обязательно, вежливо выпроваживают через калитку крепкие парни: ”До нескорого свидания, товарищи”.
       Приведя в порядок начальный круг, приступаем ко второму этапу операции. В строгом порядке в ограду вставляются дополнительные доски, равномерно увеличивающие длину окружности и, естественно, подопечную площадь. Санитарные процедуры повторяются снова и снова, пока забор не достигнет протяженности экватора, разделив планету пополам. На водных поверхностях он, кстати, устанавливается с помощью пустых железных бочек, связанных прочной цепью. После этого протяженность забора при дальнейшем продвижении должна сокращаться, но лишнего материала не окажется, потому что отныне потребуется наращивать высоту  ограждения, ведь  концентрация “лишнего”  по ту сторону забора будет неуклонно возрастать. На завершающей стадии высокое кольцо  вокруг того самого островка, которого не жалко, сомкнется вверху своего рода куполом. Просто, как накрыть крышкой смердящее мусорное ведро. Изящно, как любое решение математической задачи.
       После этого можно будет вздохнуть свободно. Остальное обустройство можно растянуть на века. Спешить уже никуда не надо.
       Пока что все это – в воображении. Но ведь и египетские пирамиды, и гигантские города  и вообще все, руками созданное,  сначала появлялось в чьем-то воображении. Кто с этим поспорит?

       Если бы кто-нибудь из титанов отечественной педагогики заглянул случайно на преображенную Виктором планету, то, впопыхах не разобравшись, успел бы уронить слезу умиления. Да, все наивно, по-детски, но в верном направлении!.. Не зря, значит, старались, сил не щадя, воспитывая строителя светлого будущего.
       Ах, не делайте поспешных выводов, уважаемый. Нацепите пенсне, прищурьтесь... Что, начинаете понимать? Вопросы возникают? И еще, и еще?..
       Где города и индустриальные центры? Неизвестно. Куда масса народу подевалась? Неведомо. Почему вместо колхозных полей трава растет и бабочки летают? Загадка. Зачем плотины порушены и шахты засыпаны, а всюду сплошь луга да леса, джунгли да пампасы? И. главное, почему на всем просторе необозримом ни одного красного флажка, ни единого плаката с призывом?! Да что же здесь творится?! Где этот фантазер, этот провокатор, вражина в обличье советского пионера?! А подать сюда..!
       Да вот же он, на третьем градусе южной широты и тридцать пятом – восточной долготы, в шортах и тропической панаме, и несут его в кресле с длинными ручками два полуголых блестящих от пота туземца-мальгаша. В точности, как на почтовой марке Французского Мадагаскара, выпускавшейся громадным тиражом в двадцатых годах. Вот, значит, какое  светлое будущее придумал себе примерный ученик средней школы №128. Не видите разве? Нет, носильщиков своих он плеткой не подбодряет. Зачем? У него и плетки-то никогда не было. И чернокожие те – никакие не рабы.  Они сами стараются, сознательно. Понимают, что каждый должен занимать в этом мире место сообразно со своими способностями. Тогда не будет нигде ругни, беспорядка и грязи. Отнесут они Виктора к белому бунгало на холме и, перекусив и отдохнув, отправятся на сбор бананов к ужину. Мама Виктора так готовит бананово-манговый салат, - пальчики оближешь.
       Но не пяльте понапрасну  бельма близорукие, товарищи педагоги, не трясите в гневе праведном щитовидной железой. Все – иллюзия, мираж, а мираж, никем не увиденный, не есть corpus deliсti. Не ваше дело, и вообще подглядывать нехорошо. Не посягайте на чужую собственность и чужой суверенитет. Этот отвратительный вам мир – частное владение мальчишки по имени Виктор. Он в нем и главнокомандующий, и рядовой гражданин, и летчик, и гонщик, и подводный археолог, и покоритель африканской саванны, друг льва и, в определенном смысле тот самый лев и все другие львы, слоны, дельфины и волки, и каждое дерево, и каждый камень, и вообще ВСЁ, ибо они – плоть от разума его, и сам он – космический феномен без временных и пространственных оков. Но сам он никогда и никому об этом не расскажет.

       - Это вчера ты ноги промочил, когда во дворе с Сережкой гонял? – допрашивала Светлана Игнатьевна сына, обреченно повесившего голову. – Или позавчера? Говори, чего уж там.
       Виктор, однако, нераскаянно отрицал факт промачивания. Согласиться было бы проще и удобней, но истина дороже. И  приводил контраргумент: а кто ощупывал его носки  после прогулки? Как вчера, так и все другие дни. И сегодня, - мог бы добавить он, -- невзирая на то, что на улице совершенно сухо.
       - Орал, конечно, во все горло? – продолжала мама. – Да на холодном воздухе. А?
 Виктор отрицал и это, но доказательств невиновности предоставить не мог.
       - Орал, – сделала заключение мама. – А то с чего бы горло красное и желёзки... ну, вот, припухли, перекатываются. Болит?
       Виктор не стал спорить. Если ей так хочется, то пускай – болит.
       - Ложись в кровать немедленно, и никаких книжек. – Мама энергично встряхнула термометр. Зажми хорошенько. Я сейчас молоко подогрею.
       Погасив верхний свет, она поспешила на кухню, а отец из-за полуприкрытой двери произнес многозначительное: ”Ннда-а”. Но Виктор и без этой емкой реплики понимал: начинается. Пробежались муравьиные лапки под кожей спины и по ребрам, прикоснулась щетинистым ершиком к гортани молодая, незрелая еще простуда. И были уже первые знаки того, единственного, что во всем этом можно было посчитать по меньшей мере занятным: на какое-то время его сознание получит сейчас необыкновенные качества. Подходящей аналогии этому Виктор подобрать не мог, состояние, в котором он скоро окажется, не повторяло себя в детальной точности. Сильно упрощая, он мог сравнить свой разум с подобием слабенького детекторного приемника, временно подключаемого к мощному многоламповому супергетеродину. А в другой раз – с превращением своих не слишком зорких глаз в гибрид телескопа с рентгеновским аппаратом: все было видно в приближении и даже насквозь. Приходило ясное понимание того, что полчаса назад представлялось совершенно непостижимым, а память функционировала, как хорошо отлаженная автоматизированная библиотека. И еще – на совсем короткое время – он обретал способность перемножать и делить в уме многозначные числа с быстротой электрического арифмометра марки ”Быстрица”; он даже тихонько цокал языком, отмечая десятичные порядки. Жаль только, пользы от такого скоро проходящего таланта не было никакой.
       А сегодня к Виктору стали вдруг стучаться рифмованные словосочетания.  Это при том, что нелюбовь его к поэтическим формам была давней и стойкой. И то сказать, какой резон опутывать словесами то, о чем можно рассказать просто и понятно? Но сейчас монотонные ритмы и фразы враскачку не раздражали, и Виктор великодушно позволил им войти и взяться за работу.
       Затравочным кристаллом послужило имя Тоня (а оно-то откуда выскочило?..), и вначале показалось, что она стонет, а это было отнюдь не забавно, так что одну из букв Виктор прогнал, и  увидел, что теперь девочка тонет, но волноваться за нее не стоило, ведь точно известно в той речке воды по колено. Невзаправду Тоня тонет. Ничего, решил Виктор, пусть побултыхается, впредь умнее будет. И обнаружил появление новых действующих лиц.

                Тоня тонет! Маша машет
                Детям с берега рукой.
                Все сюда! Олег, Наташа!
                Мне не справиться одной!
       Виктор огляделся. Э, да тут целый поселок. Множество незнакомых детей младшего школьного возраста, и все чем-нибудь заняты, как на уроке труда.
                Все при деле: Паша пашет,
                Поля полет огород,
                Варя варит борщ и кашу -
                Не ленивый здесь народ.

                Но ребята все бросают
                И гурьбой к реке спешат.
                Саня сани снаряжает,
                Катя катит самокат.
       Народец не ленивый, но и не слишком сообразительный. Санки-то к чему в купальный сезон? Чем дальше, тем глупее.
                Хоть светло, но Света светит,
                Боря борется с собой,
                Петушится храбрый Петя,
                Сава ухает совой.

                Люба любит хорошиться,
                Перед зеркалом сидит,
                Лена попросту ленится,
                Ну а Соня сладко спит.
       Ну-ну... Хороша спасательная команда. Нетрудно догадаться, чем все закончится.
                Тома бегом утомилась,
                Вера верила: спасем!
                Не успели. Породнилась
                Антонина с карасем.
       Совсем ерунда пошла какая-то. Почему – с карасем? И как породнилась? Жабры отрастила, что ли? Или (хи-хи...) - замуж? Потому и выросла в Антонину? А придурковатая компания уже ссорится на берегу.
                Валя валит все на Галю,
                Юля глазками юлит.
                Эх, подружку потеряли,
                И никто не возвратит...
       Чего расшумелись? Не могла она утонуть, трагедии и драмы в самодельных виршах не помещаются. Никогда не поздно вытащить дуреху на сушу и сделать ей искусственное дыхание. Кого бы приспособить к этому делу?.. Лизание можно было бы поручить Лизе,  со шприцем справился бы Коля...
       Виктор несомненно подобрал бы спасителя с подходящим прозванием, но маленькие недотепы – марионетки собственных имен, куда-то поразбегались. И потом, что делать Виктору со своим собственным именем? На что годен он сам?

       Горела отвернутая к стене настольная лампа, заводной железный шашель в часах равномерно откусывал от нескончаемой проволоки, теплел под мышкой градусник. Сейчас мама принесет “Боржоми” с молоком и Виктор, задержав дыхание, его выпьет – не в качестве лекарства, а в порядке соблюдения ритуала. Он попросит не оставлять его без света на эту ночь, чтобы не пропустить того волшебного момента, когда комната начнет терять свою геометрически правильную форму (она уже размягчается в углах, где зеленоватая плесень теней и неподвижный воздух с запахом лекарства), и точильщик в часах сделает первый пропуск, клацнув челюстями вхолостую. И Виктор, глядя на медленно отдаляющуюся в жемчужном ореоле лампу, станет ждать свое Приключение.