Черный лев... фрагмент 3

ЧЕРНЫЙ ЛЕВ В ОРАНЖЕВОЙ ТРАВЕ, фрагменты неоконченной книги.




       Вселенная Виктора росла и взрослела вместе с ним. Запаздывание в ее развитии Виктор заметит еще не скоро, а пока что он едва успевал впитывать и удерживать потоки новых сведений; концентрические сферы познания, подобно кругам на воде, разбегались, не сглаживаясь, но, напротив, набирая силу  новых пространств и ушедших времен. Впрочем, отдельные сбои в функционировании великой машины бытия все чаще заставляли его задумываться над ее усовершенствованием.

       Давно освоена комната, в которой живет он сам и его родители; за исключением физически недоступных или запретных областей   в ней исследовано все - от щелей меж красно-коричневых досок пола до изразцовой печи с замурованным зевом.
       Обставлена комната самым необходимым, но свободного пространства в ней все равно остается не много, - особо не разбегаешься. Слева от входной двери - шкаф для одежды "славянского" фасона с узким зеркалом в левой дверце,  буфет и комод. Под обширной кроватью со спинками из никелированных прутьев с похожими на погремушки цацками и шариками спрятались два толстых чемодана; своим насупленным видом они будто просили не забывать, что это пристанище - временное, и всей семье надлежит быть готовой к переселению в любой момент.
       К правой стене привалился коровьим  боком обеденный стол с примкнувшей к нему тройкой скрипучих венских стульев, дальше - тумбочка, в которую, падая ниц, пряталась швейная машинка, рядом - бледно-зеленый диванчик Виктора; из-под диванчика конфузливо выглядывала эмалированная посудина известного назначения,  предмет, все более смущавший  своего  владельца, когда в доме случалось быть посторонним.
       На подоконниках красовались герани и зазубренные столетники в глазурованных горшках; на комоде - роскошная радиола, прикасаться к которой Виктору строжайше воспрещалось... Что еще? Из того, что на виду, интересна фарфоровая белка в обществе стеклянного оленя (на книжном шкафу) и ковер с еще одним оленем, призывно ревущим в лесной чаще над кроватью родителей (не оленьих, разумеется, а – Виктора).
       Дверь выпускала из комнаты в полутемный туннель коридора; она же, соответственно,  позволяла попасть в комнату извне, только для этого ее нужно было тянуть на себя за изогнутую поворотную ручку, а не толкать - топологическая особенность, до того занявшая однажды Виктора, что его продолжительные опыты  со слиянием и разъединением пространств вызвали сильное раздражение соседей и неудовольствие принявшего их жалобу отца.
       В коридоре были и другие двери,  --  в комнаты прочих жильцов, в ванную каморку, где пахло сыростью и "хозяйственным" мылом , а лампочка в  стеклянной шишке горела еле-еле, в туалет, где пахло совсем нехорошо, и куда Виктору было дозволено наведываться с недавнего времени и только днем; застекленная дверь в кухню всегда распахнута настежь, но Виктору заходить туда разрешалось в исключительных случаях, принимая во внимание опасность, исходившую от натужно шипящих примусов, обилия кипятка и возможной неловкости соседок. "И вообще, нечего там болтаться маленьким мальчикам." До позднего вечера из кухни плыли слоеные запахи и, прохаживаясь по коридору, интересно бывало подпрыгнуть повыше над духом капустных щей, и нюхнуть котлетного чаду. Кроме того, запахи эти обстоятельно докладывали о кулинарных пристрастиях и неудачах жильцов, да и что вообще могло оставаться тайной в многосемейной коммуналке... Секреты выживали  лишь маленькие  как тараканы. А жаль. Виктора чрезвычайно привлекали всяческие загадки и тайны. Вот и вчера, играя с найденной ранее во дворе трехкопеечной монетой, он уронил ее на пол, а она возьми, и провались между досок. Теперь этот нечаянный клад был тайной Виктора. Он подозревал также, что стал не первой жертвой коварной расщелины, и как знать, не лежит ли там, в подполье целая груда монет, к которой он, того не желая, добавил свою малую толику?
       Неплохо было бы на время уменьшиться до размеров мышонка, и обследовать закоулки и полости всего трехэтажного дома. Сколько интересного он обнаружил бы!.. Если бы вопрос был поставлен ребром: кем он  хочет быть, великаном или лилипутом, то Виктор недолго бы колебался. Быть неуклюжей громадиной может хотеться только распоследнему дураку. Ну, разве что -- на полчасика, чтобы отколошматить хулигана Славку Коростылева из первого парадного, а после того уменьшиться, юркнуть в крысиную норку и посмеиваться оттуда, наблюдая, как он, хныча и размазывая сопли по своей блинообразной физиономии, уже не грозный, а жалкий, тщетно  пытается вызвать сочувствие, но его рассказу о великане никто не верит, над ним потешаются, и вот  в этом-то и заключался смысл экзекуции.

       Все  находящееся за пределами комнаты восхищало Виктора  масштабами и грозной мощью, но в то же время немного пугало, оттого что домашнее всевластие его родителей  на внешних безбрежьях не было абсолютным. Оно ослабевало уже во дворе, и Виктор не слишком давно с неприятным изумлением убедился в том, наблюдая с подоконника, как отец - крупный, уверенный в себе властитель мира вступил в перепалку с прикорнувшим на крылечке случайным пьяницей и отнюдь не вышел из нее несомненным победителем, хотя и не уронил достоинства; пьяный, утомившись дискуссией, преспокойно разлегся поперек дороги и уснул, а отец, пригрозив нарушителю  милицией, поднялся в квартиру и пояснил взволнованной супруге, что свою часть гражданского долга он исполнил, пускай теперь другие займутся этим субъектом, тем более, что это в большей степени затрагивает интересы обитателей первого этажа и дворника в частности.
       Все же их просторный двор с неряшливыми тополями и осокорями, чьи жилистые корни дыбили и рвали старый асфальт дорожек, с круглой клумбой, похожей летом на кремовый торт, а все остальное время - на огромную, обрамленную ломаным кирпичом кучу слоновьего навоза ( сравнение стало возможным после посещения Виктором зоопарка), с притягательным для каждого мальчишки мусорником, - все это должно было входить в сферу влияния родителей, поскольку являлось принадлежностью дома. Но уже улица Водопьянова, к которой дом стоял спиной, и все прочие улицы, скверы и бульвары подчинялись собственной конституции, создавая парадоксальную ситуацию: вызванные из небытия волей отца и мамы, эти декорации к спектаклю для единственного зрителя - Виктора, вместе с населяющими их статистами не испытывали ни бесконечной благодарности к своим создателям, ни благоговения перед  их сыном, и вовсе не стремились им всячески услужить. Напротив, все это целиком искусственное окружение, появившись уже в готовом, законченном виде (подобно тому, как вполне взрослый кролик с голубым бантом на шее  рождается из лоснящейся шляпы иллюзиониста), сейчас же стало самостоятельным и уверенным в себе, если не сказать: наглым.
       Вне пределов комнаты отцу, маме и особенно Виктору необходимо было соблюдать множество всяческих правил и предосторожностей, ибо неприятности и даже опасности подстерегали их повсюду. Отправляясь на прогулку, следовало должным образом одеться и обуться, потому как погода почти всегда бывала плохой. Переходя улицу  легко было очутиться под колесами автомобиля. Двигаясь по тротуару, -- быть искусанным бешеной собакой, обиженным  и даже побитым хулиганами и украденным цыганами (к каждой ситуации в распоряжении взрослых имелся подходящий "случай из жизни"). Потерявшийся в таком большом городе ребенок мог очутиться в детской комнате милиции, откуда рукой подать до исправительной колонии. Очень просто также упасть и сломать себе руку или ногу, а еще что-нибудь может свалиться с ближайшей крыши прямо на темя.
       Даже в родном доме беспечность могла быть наказана. Виктор отлично помнил, как отец, ремонтируя настольную лампу, получил такой страшный удар электрическим током, что упал со стула и энергично произнес несколько незнакомых слов, которые он, опомнившись, велел Виктору считать неуслышанными и даже несуществующими.
       Виктор же удивился не звучным словам, а сокрушительной силе электричества. Но его естественный вопрос, зачем же оно такое опасное, только пуще разъярил отца. "А каким же еще оно может быть?! - прорычал он, растирая ушибленное плечо. - Здоровый лоб, а такие идиотские вопросы!.."
       Виктор тогда очень обиделся. Можно подумать, это он, а не родители, сотворил мир непредсказуемым и полным ловушек. Он понимал досаду отца на им же самим придуманное электричество. Он даже пожалел его, и решил впредь по возможности помогать родителям  в их каждодневной нелегкой борьбе со строптивыми плодами собственных трудов.
       Вопросов было больше, чем ответов, но Виктор и не помышлял сдаваться. Он пытался рассуждать, выстраивать логические цепочки и изобретать механизмы борьбы с противоречиями. "У меня есть медвежонок, он мой, мне его мама купила, - говорил он себе, устроившись с ногами на своем диване и расположив на подушке буро-малинового тряпичного Мишу. - Вчера я вылепил из пластилина маленького медвежонка Мише в друзья. Хотел сделать двух, да пластилина не хватило. И что, в один прекрасный день этот пластилиновый может и Мишу обидеть, и мне гадость сделать? Не нужен мне такой. А тебе, Миша?"  Миша молчит, но все понятно и без слов. Ну что же... Р-раз, два ,- и творенье неумелых рук  смято, скатано в бугристый комок, отправлено в коробку. Из Ничего вышел, в Ничто ушел. Вот так будет справедливо. Он, Виктор, - творец и владыка, ему и решать судьбу своего детища.
Будь у него пластилина целый ящик, он мог бы и дом вылепить, и целый город. Деревья, голубей, автомобили, кинотеатры, людей и все-все на свете. И,  попробуй  кто-либо взбунтоваться против него, Виктор мигом бы нашел на него управу: на левую ладошку положить, да правой прихлопнуть. Не хотите со мною по-хорошему, вылеплю из вас какую-нибудь дрянь, чтоб знали.
       Конечно, пластилиновый город - совсем не то, что настоящий. Но Виктор и не ставит себя вровень с отцом и мамой. Куда ему, малявке... Вот когда он вырастет, и придет срок и ему создавать для кого-нибудь Вселенную... Он не будет столь великодушен к возомнившим о себе игрушкам, нет. Если все теперешние сложности проистекают из чрезмерной доброты родителей к неблагодарным куклам, то Виктор ничего подобного не допустит. Он отыщет способ приструнить  этот распоясавшийся мир, будьте уверены.

       Опыт знакомства с отдаленными районами родного города давал основание верить в реальность дальних стран; воспоминания о событиях полугодовой давности - в правдивость рассказов Бабушки Лизы о тех баснословных временах, когда имели хождение золотые червонцы, вместо электричества в лампе горел тот самый керосин, что заливают в примуса, была в моде песня "Карапет мой бедный", а все старики и старухи были молоды и полны самых светлых надежд.
       Бабушка Лиза, мама отца,  была когда-то девочкой Лизой, - Виктор уже умел проделывать мысленные преобразования, позволяющие представить что-либо или кого-либо в ином времени. Одинокий цветок бальзамина в терракотовом горшке - пунцовый огонек, вспыхнувший на полупрозрачном ломком стебельке,  несложно вернуть в предварительное, вчерашнее состояние, поскольку память о еще нераспустившемся бутоне свежа и устойчива; неизмеримо труднее заглянуть в эпоху, о которой имеешь самое отдаленное представление. Здесь могли оказать помощь вещественные свидетельства, и наилучшими  из всех были, несомненно, фотографии, эти бесстрастные тени былого, склонить к обману которых не способны даже злостно пририсованные химическим карандашом усы и бороды.
       - Это ты? - допытывался Виктор, водя пальцем по пожелтевшему снимку на толстой картонке с заломившимся уголком. - А это деда Василий?
Бабушка Лиза кивала, улыбалась, но как-то невесело. На фоне аляповато намалеванных лебедей и водяных лилий напряженно застыла пара: девушка в светлом летнем платье, присобранном выше талии и похожем на ночную рубашку и опершийся с показной небрежностью о кривую саблю усатый молодец в облегающей грудь гимнастерке, надутых галифе и остроконечном суконном шлеме.
       - Он - красный конник? Буденновец? - уточнял Виктор. Бабушка, подумав немного, соглашалась.
       - Может, чапаевец? - настаивал Виктор, исчерпывая тем свои знания о Гражданской войне.
       - Нет, Чапаев на Урале воевал, - возражала бабушка, - а Василий Степанович - у нас, в южных степях.
       - Расскажи про войну, ну расскажи! - Виктор спрыгнул со стула, на котором сидел "по-турецки" и, размахивая воображаемой саблей, обскакал обеденный стол спешным аллюром "три креста". Ему, конечно, было известно, где воевал дед, и бабушкины повести об огневых годах он заучил наизусть,  однако делал вид, будто все позабыл, потому что ему  интересно было эти истории выслушивать и в десятый раз, а бабушке Лизе - в десятый раз рассказывать.
       - А  будешь смирно сидеть? - спрашивала бабушка Лиза.
       - Буду, буду! - Виктор быстренько забирался на диванчик и замирал, готовый внимать.
       - Было это в двадцатом году  в одном уездном городке... - начинала бабушка Лиза. - Оттуда незадолго до того Вторая бригада  выбила махновцев, и штаб эскадрона Василия Степановича занял дом бывшей городской управы, а было Василию тогда всего-то пятнадцать лет...
       Она рассказывала неторопливо, не сбиваясь и не путаясь, как хорошо заученный урок, и лишь когда Виктор требовал оживляющих подробностей, она запиналась. Как будто пыталась  припомнить, но не то, что якобы видела своими глазами, а   уже рассказанное в предыдущий раз, чтобы без расхождений увязать меж собой эпизоды необыкновенных перипетий. Тогда Виктор с удовольствием подсказывал, а бабушка вздыхала, наклоняла слегка голову к левому плечу, любуясь внуком,  и говорила ласково: "Вот какой ты у меня молодец, Витюша."

       Отец Виктора   Богдан Васильевич,  днем  преподавал Историю Партии в военном училище, а все остальное его время отдавалось до крайности важному занятию  - написанию диссертации, так что  делам домашним редко находилось лишние полчаса. С той поры, как мама Виктора также устроилась на  работу,  все попечительские обязанности над Виктором взяла на себя "приходящая" бабушка Лиза и, будь Виктор человеком взрослым и проницательным, он наверное согласился бы с тем утверждением, что Елизавета Егоровна  обрела на склоне лет смысл жизни.
       Что такое "диссертация" и зачем она нужна, Виктору никто не потрудился объяснить, и он вынужден был смастерить из тех понятий и представлений, что нашлись в его покамест небогатом хозяйстве, подвижную иллюстрацию к процессу  писания таинственной "дис-с-сертации": склонившись над столом, отец, сосредоточенный и серьезный, водит авторучкой с большим золотым пером по нелинованному листу бумаги; у него явно что-то не ладится, ведь в противном случае он начертал бы это слово так же быстро, как любое другое, и отец хмурится, морщит лоб с ранней залысиной, бормочет: дисс, диссс, дисссе..."  Множатся черные завитки на листе, растет стопка листов уже испорченных, но картаво лающая "ртация" все никак не выводится сияющим пером; золотой клювик торопливо склевывает с бумаги зерна буковок, но те упрямо возникают неведомо откуда, и нет им числа. Иногда, гневно нахмурившись, отец все же одерживает победу местного значения, свистящим росчерком рассекая пополам целые строчки, и тогда перепуганные буквы приходят к повиновению, и перо уже не долбит страницу, а, едва слышно гудя, скользит, с пользой отдавая из своего зобика проглоченные ранее чернила.
       Когда Виктор научится читать и писать, он обязательно придет отцу на помощь. Он возьмет самые черные чернила, вооружится самой острой ручкой и пригвоздит к бумаге обмочившуюся от страха вертлявую гадючку "Дисс" (не она ли, латунная, притворившись ременной пряжкой, как до того, в офицерскую бытность своего обладателя прикидывалась деталью парадной амуниции,  затаилась теперь под отцовским животом?), а у отца появится возможность управиться с шелудивой шавкой "Ртацией". Тогда многолетний труд будет благополучно завершен, отец сможет "свободно вздохнуть" и заняться с Виктором чем-нибудь очень интересным - склеиванием из бумаги самолетов или какой-нибудь  новой особенно увлекательной игрой, о существовании которой Виктор еще даже не подозревает.

       Виктор не слишком свободно ориентировался в числах, но кое-что  уже усвоил. Четыре - это мало. Пять - больше. Пять лет исполнилось ему в июне, а шесть лет "стукнет" будущим летом, но что делать тем неудачникам, чьи дни рождения приходятся на зиму? Скажут какому-нибудь бедолаге: "Эх, парень, тебе уж пять зим, а ты..."
Десять - много. Десять - число пальцев на обеих руках, а их столько, что разом со всеми  и не всегда разберешься. А если добавить десяток пальцев "ножных"?.. Сто - это очень много. Бабушке Лизе пятьдесят семь лет. Число это ничего не сообщало Виктору кроме того, что это тоже очень много, хотя и меньше ста. Много лет - старость. Следовательно, бабушки и дедушки бывают только старыми.
       Елизавета Егоровна роста невеликого, не худая, а, скорее, полная. В ее движениях нет стремительности, но и медлительной ее назвать нельзя. Что бы она ни делала - хлопотала ли на кухне, гладила белье, вязала нескончаемый шарф (набрасывала петельки, вела счет, шевеля губами, и, не выпуская из рук мелькающих звонких спиц, тыльной стороной левого запястья подхватывала съезжающие с носа очки), или просто шла по тротуару с кошелкой, полной краснощеких яблок - все получалось у нее ладно и ловко, без лишней суеты. Она и лечила внука по-своему: смазав ему темя подсолнечным маслом, соскребала затем твердым гребешком пластинки желтоватой отслоившейся кожи, --  лепик, как она называла  эту странную детскую болезнь или просто проходящую с возрастом особенность. А еще с ловкостью продавщицы бакалейного отдела сворачивала кулечком тетрадочный лист, поджигала его и смазывала Виктору вечные его заеды образовавшейся в опаленном бумажном хвостике капелькой огненной смолы.
       Она очень редко сердилась, и даже когда Виктор, расшалившись, откалывал что-нибудь вовсе уж за рамки выходящее, лишь качала укоризненно головой  и говорила: "Ах, Витя, ну что же ты этак?.. Что с тобой творится, мальчик ты мой?", снимала старомодные свои очки с дужкой, скрепленной замусоленным лейкопластырем, вздыхала и отворачивалась. Тогда Виктору становилось нестерпимо ее жаль, потому что -  мучная пыль седины на гладко зачесанных назад и стянутых на затылке в тугой узелок волосах,  морщины и малиновые крошечные прожилки на щеках и что-то поскрипывает у нее внутри, когда она с непонятным Виктору усилием встает со стула. Это только с расстояния она  выглядит цветущей румянцем, а приглядишься вблизи, и сразу хочется ее пожалеть и сделать ей что-нибудь очень приятное. Она у Виктора единственная и самая лучшая, бабушка-оладушка.
Бабушка Лиза и дед Василий жили неподалеку, в трех остановках трамваем. У них своя отдельная “кооперативная” – непонятное, но забавное слово с пружинистым хвостиком, --квартирка, полученная, как сказал однажды отец с дикторской интонацией, "за особые заслуги перед партией и правительством", а мама, насмешливо фыркнув, дополнила: "...и лично товарищем Петрухиным..."
       Несмотря на географическую близость, с дедом Виктор познакомился сравнительно недавно. Василий Степанович с самого начала был недоволен выбором сына  и невестку не жаловал. Почему так, он не считал нужным объяснять. Тем более не пришлось ему по вкусу  то, что его Елизавета озаботилась чужим хозяйством в очевидный ущерб дому собственному.
Недовольство его достигло критической отметки к концу второй недели бессменной вахты Елизаветы Егоровны. С самыми решительными намерениями он направился на улицу Постышева, где в доме под  номером 3/11, стоявшем боком к улице имени полярного летчика Водопьянова и проживал его сын Богдан с семьей, умыкнувшей теперь и чересчур добрую свекруху. Человек нелюдимый и не склонный к публичным выражениям чувств, он вынужден был отступить сейчас от жизненных правил, чтобы дать укорот обнаглевшим родственникам и вернуть дезертировавшую супругу на законное место проживания.
       Поднявшись на третий этаж, он без предупредительного стука и прочих условностей вошел в комнату, и сходу направился к сгорбившейся за швейной машинкой бабушке Лизе. Сына Богдана дома не было, а на невестку он даже не взглянул. Он выставил перед собой свою буковую с гуцульскими насечками и ромбами трость и та  чудовищным продолжением гневного указательного пальца, нацелилась бабушке Лизе в беззащитную спину. "Лизавета!.." - проскрежетал он треснувим на последнем слоге голосом, и светлые, глубоко запавшие глаза его стали совсем белыми. Он сделал еще шаг, поравнявшись с оцепеневшей мамой Виктора, когда из-под стола выскочил вдруг мальчонка в коротких штанах с помочами и выбившейся  фланелевой рубашечке, подкатился ему под ноги, ухватил за брючину  и восторженно крикнул: "Деда Вася пришел! А я тебя узнал, ага!"
       Грозная палка медленно опустилась. Василий Степанович, щурясь разглядывал бойкого дитятю, потомка, продолжателя рода. Затем  присел, кряхтя, на корточки, взял жесткими пальцами мальчика за подбородок, но тут же, смутившись, отпустил, и  неожиданно для себя сказал: "Ну, Витя Богданович, что ж ты в гости-то не заходишь?" И, вовсе уже смешавшись, проворчал в сторону: "Ну, здравствуй, дочка. Что ж вы с Богданом от меня такого орленка прячете? По воскресеньям уж можно было бы заглядывать, небось не за морем живем."
Таким образом давняя неприязнь если и не ушла совсем, то приняла форму вежливой терпимости. А Виктор радовался новому приложению своих познавательных тяготений, так как отныне дважды в месяц он с бабушкой Лизой посещал новообретенного родича.

       Василий Степанович, невзирая на  преклонный возраст, преклоняться перед Его Величеством Временем не желал  и в извечной стариковской войне с неумолимыми годами занимал хорошо укрепленную позицию человека, которому нет никакого дела до того, что творится за каменными стенами его бастиона.  Всяческие новые веяния, проистекающие из ослабления "генеральной линии", он презирал и, хотя  выписывал "Правду", главная газета страны стала для него почти  юмористическим чтением.
       Не прилагавший ни к чему чрезмерных  усилий, и оттого, наверное, сохранивший здоровье и неубывающую энергию, в аккуратных "молотовских" усах, коренастый, вислоплечий, крепко пропахший кислым "Беломором", он и нынче не растрачивал себя на пустяки. Пределы дома он покидал только в случаях особой надобности, как то: выбить у родной и по гроб жизни ему обязанной советской власти очередную льготу, привилегию, юбилейную медаль, дармовую путевку в хороший печеночный санаторий или бесплатный слуховой аппарат. Ящики его письменного стола были переполнены этими знаками внимания признательного государства; неиспользованные путевки хранились отдельной аккуратно увязанной пачечкой по соседству с толстой пачкой старых облигаций безвозвратного госзайма; слуховые приборчики покоились в своих коробочках, - слух у Василия Степановича всегда был   отменным.
       Виктору в гостях у деда было скучновато. Книг с интересными картинками   не находилось, волшебный приемник, показывающий кино - те-ле-визор,  дед не приобрел из принципиальных соображений, кавалерийской шашки  и именного "маузера" вопреки надеждам  в наличии не оказалось, и вообще не разрешалось ничего трогать без спросу, особенно фикус с толстыми глянцевыми листьями, которые должны были интересно хрустеть на зубах.
Какое-то время Виктор слонялся по комнате, рассматривая многочисленные, но не очень интересные фотографии на стенах или похожие на теремок ходики с кукушкой, якобы в них живущей, но показываться не желавшей, и оттого, что маятник  раскачивать было некому,  ходики всегда показывали одно и то же время - без семи минут то ли полдень, то ли полночь. Были в доме и другие часы, живые, похожие на мамину круглую пудреницу.  Дед Василий по особой просьбе извлекал их из глубокого кармана галифе и, отщелкивая плоскую крышечку, показывал нацарапанные  с ее изнанки слова. "Товарищу Ве Се Дорохову за беззаветную службу, - раздельно читал дед, - от товарища Ге Я Марудера, уполномоченного представителя Реввоенсовета... Ну, дальше тебе не надо. А кто этот самый Ве Се Дорохов, знаешь? То-то же. Ты уж старайся не постыдить фамилию." - И прятал часы, потому что такая вещь - не забава.
       Затем наступало время пить чай с вареньем  или свежими яблоками, мелко нарезанными в кипяток. Виктору больше всего нравилось айвовое варенье, но уведомлять об этом он  не осмеливался, и пил что дадут. Конфет и пряников в этом доме не водилось совсем, поскольку дед баловство не одобрял.
      На прощание Василий Степанович устраивал внуку конно-спортивное представление: усаживал Виктора на свое твердое колено, обтянутое порыжевшим "хаки", и ритмично подкидывал, притопывая ногой по скрипучему паркету. Иной раз, когда тому предшествовали дополнительные к чаю "наркомовские" из наполненного всегда на две трети  графинчика, действо приобретало ценимый Виктором натурализм, и наколенная скачка сопровождалась сиплым вокалом о красных конниках, степных далях, пулеметных тачанках и алых стягах. Левая, поврежденная в давней битве рука деда придерживала Виктора за пояс, правую же, напряженную, он отставлял вверх наискось, отмахивая над головой на раз-два-три. Встопорщивалась  щеточка прокуренных усов, и встрепывался легкий белый чуб над обсыпанным старческими веснушками лбом, потому что Виктор что было мочи  дул деду в лицо, создавая "вихри враждебные" в поддержку  тексту знаменитой песни. Апофеозом кавалерийской атаки бывал всегда пугавший бабушку Лизу скрежещущий вопль: "Ур-ра! Рубай белого гада!", после чего Виктору предлагалось на время спешиться, чтобы не "запалить жеребчика", - предосторожность излишняя и даже обидная, ведь у внука и в мыслях не было поджигать дедову коленку.
       Позже, немного поостыв, старый воин  прерывисто распевал куплеты о каких-то непроизносимых и неведомых "былинниках речистых", и Виктор ярко и отчетливо, словно в утреннем сне, видел  волны седого ковыля (еще одно непонятное слово, имеющее, по-видимому, отношение к старческой хромоте и трудно сопрягаемое с волнами), - и  развернувшаяся во всю ширь степь  с цветной журнальной вклейки превращалась в голые и грязные поля с торчащими кое-где сухими травинками, потому что Виктору слышались "былинки нечистые", горько сетующие на свое в том безымянном, осенним  ветром выстуженном поле, горькое одиночество.
       ...А старик, путая слова, все пел, и свинцовый взгляд его из-под складчатых век устремлен был, минуя внука, сквозь комнату на обрамленный полированными реечками фотоснимок, в котором опоясанные ремнями и портупеями военные люди столпились и окаменели на просторном крыльце с резными балясинами под флагом со странно толстой, будто опухшей от пчелиного укуса пятиконечной звездой.

       Каждое посещение сурового пращура было небольшим событием и обогащало Виктора новыми знаниями, правда, получал он их большей частью в пути,  через окошко трамвая или, если погода благоприятствовала, - непосредственно, потому как пешая прогулка наилучшим образом  "способствует расширению кругозора и укрепляет мускулы ног". В этом уверил Виктора отец, позабыв при этом  разъяснить, что за штука такая, этот "кругозор", и не в родстве ли он с позором, законченно круглым, или даже всеохватным, круговым. Затрудняясь по каким-либо причинам дать Виктору на его очередной вопрос исчерпывающий ответ, отец любил повторять, что  определенные сведения Виктор  получит не сейчас, а “со временем”, опять-же уклоняясь от уточнений, какое, собственно, время он подразумевает и вообще, что есть Время.

       Течение собственного времени Виктора воспринималось  еще не сплошным потоком, а вереницей вспышек, неровной пульсацией эпизодов, разновеликими жемчужинами, нанизанными на ниточку памяти. События помельче раскатывались по углам, терялись, и то были счастливые утраты нестоящего; главное оставалось с ним навсегда.
       Навечно записано в память  посещение зоопарка и, несмотря на давность происшедшего (минуло с того чудного летнего воскресенья уже несколько месяцев, - невообразимое количество дней, но еще большее - часов), Виктор без труда мог вызвать и заново увидеть в мельчайших деталях со всеми сопутствующими подробностями любой по желанию фрагмент достопамятного дня.
       Вот грустная обезьянка с фантастическим проворством взбирается по железной сетке к самому потолку вольера, чтобы оттуда бесстыдно  выставить на всеобщее обозрение  ужасно непривлекательный свой зад, а вот большая и тоже невеселая птица в накидке из черных перьев,  с лиловой плешью и непомерным клювом, таким тяжелым, что ей, бедной,  и голову не поднять, переминается на красных бамбуковых ногах. За клумбой с мясистыми белыми цветами – тесный истоптанный загон со скромным осликом, откровенно лишним и потерявшимся в обществе самоуверенных  крутозадых зебр, туго обтянутых полосатым атласом не первой свежести. По левую руку - бассейн с крокодилом, похожим на заплесневевшую покрышку от грузовика, по правую - беспокойный волк бегает по тесной клетке взад-вперед, одержимый навязчивой идеей выбраться на волю... И, конечно же, лев. Он лежит, отвернувшись от назойливого внимания  посетителей,  великан в плену у карликов... Он понимает, что скулить и метаться в отчаянии - лишь вызвать унизительную жалость. Нет, они никогда не вернут ему свободу, эти похожие на макак хитрые, жестокие и мстительные твари. Он мог бы легко расправиться с ними всеми в честном бою. Но разве макаки бывают честными?..
       "Вот это жизнь, - сказал тогда отец, усаживая Виктора себе на плечи. - Работать никто не заставляет, охотится не надо, знай себе полеживай, с боку на бок перекатывайся. Государство и накормит, и напоит... Гляди, в углу какая костомаха валяется. Да на ней мяса еще на пять котлет хватит".  "Фу, как грязно, - морщилась мама. - Запах просто ужасный. А все же жалко его, правда, Богдаша? Пойдем-ка лучше на карусели кататься." "Да-а, зверюга, - с уважением заметил Богдан Васильевич, но непонятным оставалось, что, собственно, восхищает его , - молчаливая гордость царя зверей, или же его способность сожрать в один присест пуд первосортной говядины. - Не дай бог с таким встретиться, когда он не за решеткой. - Он вернул Виктора на землю. - Ну что, пошли?" Виктор обязан был вслух согласиться со всем сказанным, но в этот раз он смолчал. Он думал о том, что если бы удалось  каким -нибудь сказочным путем устроить так, чтобы  остаться со львом наедине, он забрался бы к нему в клетку, и просто посидел бы рядом. Пусть страшная кость в углу, пусть опилки зловонные, он будет сидеть рядом с благородным зверем, осторожно разбирать пальцами пряди спутавшейся шерсти в прекрасной гриве или просто говорить с ним, чтобы не было ему так тоскливо и горько. Виктор будет просить его хорошо кушать, даже если нет аппетита, а когда-нибудь придумается способ вызволить его из тюрьмы.  Да, да, Виктор обязательно найдет такой способ, когда подрастет и будет многое знать и уметь. Он твердо это пообещает.
       "Лев - царь зверей, - пояснила мама, когда они, в поисках площадки с аттракционами,  шли мимо загонов с какими-то копытными. - Он родом из Африки. Это страшно далеко отсюда, на юге, а здесь он для того, чтобы дети и взрослые могли им полюбоваться... О, как всегда, очередь на карусель. Будем стоять?"
Если это называется "хорошо", - подумал Виктор, - то что же тогда "плохо"?, и заявил, удивив и даже встревожив родителей:
       - Не хочу я на карусель. И в зоопарк больше не пойду.

       Вторым выдающимся событием недавнего прошлого был воскресный поход на вокзал, где Виктор сразу и на всю жизнь влюбился в паровые локомотивы. Они были черны и могучи. В их животах пылал неугасимый огонь, их размеры поражали, а могучее дыхание оглушало. А уж когда они трубили во весь голос...
       Сердце Виктора замирало в восторге и сладком ужасе, подошвами ног он слышал дрожь земли, когда гигант приближался, и все казалось, будто, еще мгновение, и громадные колеса с красными  дырчатыми сердцевинами соскользнут с гладкого железа пути и, двигая стальными локтями рычагов, застилая небо черным с седыми прожилками  дымом, локомотив покатит по площади, наперерез перепуганным трамваям и прочей автомобильной мелюзге...
       - А до Ленинграда он доедет? - допытывался Виктор, призывая свои знания в области отечественной географии, ограниченные случайными именами городов и рек. - А до Волги?
       - Запросто, - авторитетно заверил отец.
       - А до Африки? - спросил тогда Виктор с напускным равнодушием, но, волнуясь, что маленькая хитрость будет раскрыта, и придется обнаружить  свои планы на будущее.
       - До Африки, пожалуй, не доедет, - сказал отец и почему-то рассмеялся. - Во всяком случае, с этого вокзала. И, кстати, паровозы - это не современно. Вчерашний день техники. Скоро все поезда переведут на электрическую тягу. Электровоз - вот это сила! Пойдем, покажу. - И они отправились на окраину обширного железнодорожного хозяйства, где в тупике у громадных ворот депо действительно застыл в безмолвном оцепенении, набираясь сил перед дальней дорогой, новенький бордовый электровоз.
       Но грузный трамвай-переросток не понравился Виктору. Грош цена всей этой красоте и мощи, когда, рабски привязанный к тонкому электрическому проводу, локомотив может быть обездвижен одним лишь небрежным тычком чьего-нибудь пальца в кнопку выключателя где-нибудь на другом краю страны. Ничтожный, быть может, человечишко, или даже случайный проходимец ткнет в пластмассовую пуговку шутки ради, и электровоз этот замрет, словно сломавшаяся игрушка. А у паровоза внутри настоящий живой костер, и питать его можно хоть сухой листвой, хоть старыми галошами, - нашлись бы только спички и обрывок газеты для растопки.
       “Современный”… С того момента хвалебный будто бы эпитет приобрел для Виктора некую двойственность, потому что за глянцем поверхности и стремительностью формы  могли скрываться немощь, ненадежность, отсутствие собственного характера и в целом – обман.  Нет,  сердце Виктора (если не целиком, то немалой своей частью) уже навек было отдано огнедышащим машинам, честным трудягам, в чьих усталых железных суставах - пыль сотен и сотен дорог, городов и стран. И Виктор видел себя, отважно высунувшегося из окошка паровозной будки; на его мужественном повзрослевшем лице - следы копоти, руки - на рычагах. Семафоры, вскидываясь, отдают ему честь, встречные поезда приветливо кричат. Бешено дергаются шатуны, гудят рельсы, упругий ветер тщится сорвать фуражку, а проворный кочегар знай подбрасывает уголь в ненасытную огненную глотку...
       "Не с этого вокзала"? Как же так? - запоздало удивился Виктор, - ведь в городе всего один вокзал. С какого же тогда? Или же тайно существует еще какой-то особенный, для избранных? Для таких, как Виктор, или даже только для него персонально?.. Может быть, отец намекнул ему на некий секрет, обсуждать который преждевременно? Если это так, то Виктору предстоят в будущем величайшие открытия, а жизнь, до краев наполненная тайнами и раскрытиями этих тайн - самое лучшее, из того, что вообще может быть.  Не совсем понятно, правда, почему  все большие открытия отодвинуты в будущее на неопределенный срок, и Виктору предлагают всё какие-то мелочи, к тому же не всегда приятные.
       Он искал этому пояснение и оправдание, и кое-что придумал. Скажем, если бы именины праздновались каждый второй день, чередуясь с Новым годом, то чем бы тогда торжественные дни отличались от дней будничных? Куда  девать горы подарков? Не надоест ли питаться одними тортами и шоколадом? Как-то, будучи в гостях, Виктор пожадничал и уплел в один присест два здоровенных куска кремового торта. О да, он крепко усвоил урок. Проснуться среди ночи оттого, что живот взбунтовался и уже успел...  Право, есть эпизоды, о которых лучше не вспоминать, а в строгой диете, получается, есть свой резон.
Любую новую информацию Виктор учился сперва пробовать на зуб: съедобна ли эта штука? Нужна ли она ему? Расширит ли загадочный "кругозор", или приведет к  “революции”  в животе?
       Он знал еще очень мало, можно даже сказать, -  почти ничего не знал, но уже не бросался со щенячьим энтузиазмом  по первой подвернувшейся под ноги тропинке, если не был уверен, что тропинка эта ведет в нужном направлении. Внешний Мир, при всей своей поверхностной привлекательности, имел склонность ко лжи. Об этом недопустимо было забывать.

       Несколько дней назад, в субботу (тут Виктор растопырил ладошки, загнул мизинец, безымянный и средний пальцы на левой руке, а оставшиеся превратил в дни недели, вспомнил их названия, проверяя себя, и убедился, - точно, в субботу это было), возвращаясь от деда Василия, Виктор с бабушкой Лизой не стали дожидаться трамвая, а решили прогуляться пешком, тем более, что погода выдалась просто на удивление: в небе, еще более синем, чем оно бывало в самый погожий летний день, висели без движения разрозненные перышки облаков и замерла, истаивая, пуховая полосочка от недавно пролетевшего самолета, а солнце, хоть и лежало низко,  отдавало всю накопленную за летние месяцы силу, воспламеняя окна в домах текучим яростным огнем, и тем же огнем, но легким, в сочетаниях желтого с красным, наполняло изнутри каждый задержавшийся на ветке кленовый лист
       Предстояло пройти одну длинную улицу почти до конца, свернуть на перекрестке, а потом - еще раз, в переулок, “срезав угол”. Узкий тротуар был усыпан каштанами  в полураскрывшихся зеленых "ежиках" и уже обнаженными, лакированными, приятными на ощупь, неизвестно на что пригодными, но от этого не менее желанными. Виктор, не мешкая, набил ими оба кармана, попытался задействовать также бабушкину сумочку,  получил неожиданный отказ и хотел обидеться, но раздумал.
       Занятый каштанами Виктор  не сразу сообразил, что они каким-то образом очутились на незнакомой улице близ входа в довольно странное здание. Вместо нормальной крыши его увенчивали короткие башенки с пузатыми луковичными навершиями. Виктору доводилось видеть что-то подобное, но издали, и мама сказала ему, что это такой особенный дом, где старушки молятся богу. "А что это?" - спросил тогда заинтересованный Виктор, и услышал нечто удивительное: старушки кланяются картинкам и бормочут всякую чепуху, надеясь на чудеса, которые  избавят их от болезней  и сделают жизнь счастливой и радостной. Вдаваться в подробности мама не пожелала, и Виктор решил соединить новое сведение с имеющимся знанием о "сумасшедших", которые все делают не так, как нормальные люди, а совсем наоборот: надевают штаны через голову, плюются из окон и могут искусать.
Зачем это баба Лиза привела его к дому, где сумасшедшие старушки? Виктор не припоминал за собой такой вины, чтобы возникла надобность пугать его столь экзотическим способом. А вдруг самой бабе Лизе понадобилось здесь что-нибудь? Непонятно это, и даже страшновато.
       - Заглянем? - как-то неуверенно и чуть ли не просительно предложила бабушка Лиза. - На одну минутку.
       Виктор, не на шутку опасаясь плюющихся старух, мужественно согласился. Они прошли сквозь большие затейливо украшенные двери, и тут бабушка удивила Виктора еще раз, сдернув с его головы беретик.
       - Здесь так положено, - прошептала она ему в самое ухо. - Веди себя тихо, разговаривай шепотом, а лучше - вообще молчи.
       Изнутри здание оказалось намного большим, чем представлялось Виктору. И очень здесь было необычно.
       Собственно здание было одной-единственной комнатой, громадной, полутемной и без привычного потолка. Его роль выполняли пустые изнутри башенки, сквозь узкие оконца которых плоские пыльно-золотистые солнечные лезвия, упираясь в стены, вырезали из смутного полумрака большие безыскусно написанные картины с бородатыми старцами. Картины  располагались слишком высоко, детали не разглядеть, но похожие изображения сплошь покрывали стены и даже колонны, подпирающие свод. Были во множестве золоченые витые подставки для свечей, какие-то резные рамки, орнаменты и кисточки, чудовищная люстра на цепях, но вся эта роскошь, сосредоточенная в  странном доме, все это отгородившееся  от светлого и открытого мира великолепие было ветхим, тусклым, облупленным, пропитанным тяжелым сладковатым ароматом, поначалу приятным, но быстро утомляющим.
       Людей внутри находилось немного, они большей частью тихо толпились в дальнем конце помещения, где свечных огоньков и зеленеющего золота было погуще; одни просто стояли, понурившись, другие кивали, обмахивались собранной в щепоть ладонью. В приглушенный ропот примешивался неразборчиво-гнусавый распев чернобородого дядьки в сказочно богатом халате до пят и не менее удивительной высокой шапке. Дядька размахивал чем-то блестящим и уговаривал расположившихся перед ним полукругом старух (но, не одних  только старух, - отметил Виктор, - попадались среди присутствующих и люди совсем  даже нестарые). "Успокаивает, - догадался Виктор, - просит, чтобы вели себя хорошо. Так это и есть сумасшедший дом? Не так уж тут и страшно. Хотя, с другой стороны, кто знает, что на уме у этих..."
       - Баб, пойдем отсюда. - Он потянул бабушку Лизу за рукав. От приторного аромата его поташнивало, и вообще было ему здесь неспокойно и нехорошо.
       Солнечные клинки истончились до игл и пропали; в красноватом полумраке медленно опускались потемневшие своды, угрожая придавить к каменным плитам пола; сдвигались стены, подземный глуховатый гул голосов нарастал, трепетали язычки свечей и становилось невыносимо душно.
       - Пойдем отсюда, бабуня, ну же... - повторял Виктор, оглядываясь на входные двери, но те были затворены, и лишь в легкой витой решетке наддверного полукружья сквозило еще синее серебро ранних октябрьских сумерек.

       Только отдалившись от сумрачного здания на половину квартала, Виктор вздохнул облегченно. Вот так приключение...
       - Ну, и чего ты испугался? - Бабушка Лиза остановила его и стала поправлять шарфик. - Что ты, глупенький? Это же храм божий.
       - А что это такое? - спросил Виктор, ворочая головой, чтобы колючее кашне не натирало шею. - Почему они все не больнице? Зачем темно? А золото настоящее? - Он повторил про себя: храм, хр-рам, хр-рам тарарам! Слово звучное, но не звонкое. Шершавое, как обломок кирпича.
       - Дом, где люди с богом говорят. Сам ведь видел.
       - Это который в золотом халате? - Виктор недоверчиво скривился. Совсем уж младенцем грудным считает его бабушка, даже обидно. Как будто Виктор не знает, что есть слова-мостики, ничего определенного не обозначающие, и в их числе  "бог" - просто несколько звуков, не имеющих зрительного образа, пустота.
       - Бог - это все, что  вокруг, - бабушка произнесла это так, словно хотела, чтобы Виктор накрепко усвоил сказанное; точно тем же специальным голосом она учила его счету и заставляла запоминать все двенадцать месяцев года, - и все, что в тебе. Бог все создал и за всем присматривает. И за тобой, и за мною, и за жучками, и за каждой травинкой. Он все на свете знает и понимает. А еще он един в трех... - тут она помедлила, подбирая понятные слова, - как бы тебе сказать... Подрастешь немного, я тебе растолкую  как сумею.
       А Виктор, понимая, что бабушка сказала все это совершенно серьезно, не знал, что и думать. Неужели она успела заразиться там ?  Это было бы уже по-настоящему страшно, и в последней надежде на то, что сам что-то недопонял, он сказал:
       - Я знаю, это Никита Сергеевич Хрущев, да? Он самый главный, мне папа говорил.
       Отвернувшись и прикрыв лицо ладонью, бабушка Лиза тихо смеялась. - Ну, разумник ты этакий... Надо же такое придумать.
       - А папа говорил, что он  самый главный, - осмелев, сказал Виктор. - А что, неправда?
       - Правда, правда. Все так, родненький. Это я, старая дура... Рано тебе... - Что именно ему рано, она не досказала; мягкая улыбка еще круглила ее щеки, но смотрела она не на внука, а вдоль улицы, будто где-то там, в отдалении находилось нечто, видимое только ей, и больше никому. Виктор тоже посмотрел туда, но ничего необычайного не обнаружил, и решил, что дело или в его недостаточном росте, или же с бабушкой действительно происходит что-то нехорошее. Понятно также, что Никита Сергеевич и бог - разные люди.
       “ Боже сохрани. Боже мой. Бог с ним"  - Виктор слышит это каждый день. Он полагал, что это просто так говорится, чтобы складно слово к слову приставить. И вот, пожалуйста, - для бога огромные дома строят, и бабушка утверждает, что этот самый бог будто бы все на свете создал. Поверить в это,  означает разрушить все, на что Виктор опирается в своих рассуждениях, и заменить... чем же? И для чего?
       День уходил. Закатный огонь соскользнул с волнистых оконных стекол, поднимаясь; горело еще нестерпимым пламенем какое-то чердачное окошечко, но дома' ослепли, чтобы скоро осветиться, но уже изнутри, скучным электричеством и еще более сгустить комковатые сумерки большого города.
       Вершина могучего каштана, под которым стояли Виктор и бабушка Лиза, только что погасла, и густейшая крона сразу же проредилась и обильно и некрасиво облилась ржавчиной. Снялся с нижней ветки большой дырявый лист,   растопырил свою увечную пятерню, крутнул ею в воздухе, но ни за что не схватившись, улегся с картонным стуком на тротуар, а вдогонку ему с самой вершины шумно сорвался перезрелый колючий "ежик", шлепнулся, подскочил, лопнул посередине и выкатил  к ногам Виктора влажно блеснувший плод.
       Виктор осторожно прикоснулся к пуговице на сером мешковатом бабушкином пальто.
       - Ба, пойдем домой, а?
       Бабушка Лиза, очнувшись, непонимающе взглянула на него, потом усмехнулась, как всегда, грустно.
       - А мы что делаем, Витюша? Мы ведь домой-то и идем. Вон за тем углом наша улица. Дом с номером три дробь одиннадцать, не забыл?
       Они продолжили путь в молчании. Уже на родной улице Водопьянова, возле книжного киоска Виктор замедлил шаг. В любой другой раз он, скорее всего, не заметил бы льва, но в тот день, вследствие пережитого,  внимание его было обострено. Он неосознанно искал новую точку опоры... или подпорку для своего пошатнувшегося мироздания, и ею могло стать все, что угодно,  даже простой крепко вбитый в доску гвоздь или округлый, теплеющий в ладони камень. Или хорошая книга.
        К самому нижнему боковому стеклу тесного киоска приникла эта книга, а на ее обложке нарисован был лев с огненно-рыжей гривой, и рядом с ним - парень в набедренной повязке с копьем в руке. Но парень не собирался сражаться со львом, совсем наоборот,  рисунок определенно указывал на то, что они  - друзья. Неизвестно почему, но Виктор сразу понял, что книга эта - не сказочка для малышей, в которой можно приятельствовать хоть со Змеем Горынычем, и что книга лучше всех, что были у него до сего дня, и  без нее он не сдвинется с места, невзирая на все неприятности, которые может повлечь его поступок.
       - Бабушк!.. - Он настойчиво потянул бабушку Лизу за рукав, и когда та обернулась, молча указал ей на киоск. Он был совершенно уверен, что бабушка сама поймет, какая из множества выставленных ему нужна, и не ошибся.
       Они приблизились к киоску;  бабушка Лиза нагнулась и, близоруко щурясь, прочитала: - "Пе-щер-ный лев". Сильно хочешь ее?
Виктор кивнул.
       - Сильно-сильно? Ну, что с тобой делать...
       "Тридцать пять копеек, - объявили сверху из скворечного окошечка недовольным женским голосом. - Берете, что-ли? Закрываюсь уже".
       Вздохнув, раскрылась черная сумочка со смешным именем "Ридикюль", и явлен был бледному свету первых уличных фонарей заветный кошелек - окантованный железными скобками лягушачий рот, вожделенно заглатывавший все подряд, даже стертую до полной неразборчивости  кисло пахнущую медную мелочь, но так не любивший расставаться с проглоченным. На сей раз ему не повезло, и он вынужден был немного отощать в пользу книги, перешедшей в руки Виктора, и оказавшейся или последней, или вовсе единственной, потому как именно ту, призывно прижимавшуюся к замызганному стеклу, он и получил.
       Всю оставшуюся дорогу Виктор нес ее сам, не доверяя бабушке. Ну, не то, чтобы совсем не доверяя... Как же он мог не верить ей?
       Что же теперь?.. Как все было понятно и прозрачно до сегодняшнего дня… Если бы не этот ее бог...
       Виктора обеспокоил новый феномен, вернее, его предполагаемые свойства. Простое слово (краткий звук удара в тугой  мяч, падение полновесной капли в пустой цинковый таз) обернулось именем немыслимого всемогущества. Следует ли понимать это так, что родители сперва создали кого-то, на все руки мастера, умника и силача, препоручили ему заботы по дальнейшему созиданию и надзору, а сами занялись делами более для себя интересными? Это могло кое-что объяснить. Было теперь на кого свалить вину за изначальные просчеты и неудовлетворительные результаты. С другой же стороны, все еще больше запутывалось.
Когда Виктор попросил маму завязать ему ботиночные шнурки красивыми бантиками, отец сказал, что нужно учиться все делать самому. Дословно: "Хочешь сделать что-то как положено, - делай сам, ни на кого не надейся." А тут еще сбоку подплыла из какой-то книжки задержавшаяся  пословица "На бога надейся, но сам не плошай." Если сложить все это, получится совсем скверно. На родителей могли пасть такие тяжкие подозрения, что лучше бы Виктору снова стать малышом несмышленым, только чтоб не думать обо всем этом. Все же он решил когда-нибудь прямо спросить отца, что за игры они с мамой ведут, и не пора ли растолковать кое-что и сыну родному. Да, обязательно спрошу, - постановил Виктор, - но позже, когда ни у кого не будет оснований обозвать его маленьким дурачком.
       Несмотря ни на что, Виктор был доволен сегодняшним днем, таким насыщенным необыкновенностями и непохожим на слишком ровные предыдущие дни. Приключение есть приключение; даже в кино можно ходить ежедневно, но туда, где он только что побывал, вход, наверное, доступен не всякому. Из сверстников в "хр-раме", конечно, не бывал никто, и Виктор имеет полное право похвастаться перед приятелями своим подвигом, приукрасив его в разумных пределах.

"После ужина зайду к Леньке, - сказал себе Виктор, - ...и Олежку тоже надо позвать". Опередив бабушку Лизу, он взбежал на площадку второго этажа, где за левой дверью, в комнате, выходящей обоими окнами во двор, обитал его во-время вспомнившийся дружок.
Добравшись до площадки, бабушка Лиза остановилась, взялась за перила и, откинувшись слегка назад, сделала несколько глубоких вдохов.
        - Сейчас, Витюша, сейчас, погоди минутку, дай дух перевести. - А потом неожиданно попросила: - Ты не говори никому, куда мы с тобой заходили, ладно?
        - Ладно, - сказал Виктор удивленно, хоть ничего ладного в том не нашел. Если его спросят родители, соврать он не сможет. Или сможет? И что тогда?  Получается, что он - или врунишка, или ябеда. Одно другого стоит...  Единственное утешение в том, что отныне он  обладает настоящей тайной.

        А вообще-то с бабушкой Лизой и ее дедом Василием  была до сих пор большая неясность. Кто они, - особое порождение родителей Виктора, или же сами - творцы на пенсии? Сотворили Виктору отца и  тем свое предназначение  выполнили? А дедушка Игнат с бабушкой... -  такое у нее имя, что никак не вспоминается, - родители мамы?.. Виктор никогда не видел их и не увидит потому, что они "умерли очень давно". Когда-то были, а теперь их нет. Кто ж это так распорядился? По какому праву? Почему мама не сделала так, чтобы они жили? Нет, нет, одной бабушки Лизы Виктору достаточно, даже предположить нелепо, будто он смог бы предпочесть какую-нибудь другую бабушку, тут дело не в том… Возможно ли, чтобы две бабушки не ссорились из-за прав на внука?.. Неужели нельзя было как-нибудь иначе все устроить?... И с дедушками тоже. А они умерли.
        Умерли. Как мухи между оконными стеклами? Поджали ручки-ножки, замерли, засохли навсегда? И зачем она вообще,  смерть? Наказывать ею бессмысленно, поскольку провинившегося таким путем не исправить. Как наглядный урок другим? Смотри, мол, и с тобой тоже расправятся, - так, что ли? Но это нечестно и несправедливо. И, главное,  непонятно.
        Вопросы, вопросы... И так мало исчерпывающих ответов.

        Негустой отвесный дождь лопотал что-то свое, скучное, смывая последние краски осени, и все за окном становилось тусклым и грязным. Старый осокорь посередине двора совсем  оголился и мокро чернел, уродливый,  раскоряченный, и никому не нужный.  Переполненные лужи, притворяясь кипением ледяного чая из палой листвы, дрожали в ознобе. К спасительному подъезду толчками продвигался черный напрягшийся горб зонт. А еще - забытый красный совочек, обреченный на ночлег в размокшей песочнице и одинокая ворона с выщербленным крылом, залетевшая по ошибке в чужой двор и каркнувшая сердито в окно Виктору, как будто он был виноват, что на дворе осень.
        Не очень веселое время года. И темнеет с каждым днем все раньше. Дойдет, чего доброго, до того, что солнышко будет просыпаться всего на несколько минут в день. А затем наступит одна сплошная ночь  без выходных и праздников.

        Под руководством бабушки Виктор осваивал "подкидного дурака". Подмостив на стул трехтомник кого-то унылого, как  затяжной дождь, он учился отличать десятку бубен от трефовой восьмерки. С мастью проблем не было, да и с иерархией тоже: здесь - алых сбежавшихся после стирки носовых платочков столько же, сколько пальцев на руках, там - черных листочков клевера на два меньше. С придворной братией еще проще, а вот тузы сбивали с толку. Число один - так мало, что меньше, кажется, и быть не может, а поди ж ты, - самая главная карта. Почему?
        - Э-э, Витя, случается, что один и десятерых побьет, - сказала на это бабушка Лиза. - Вырастай большим, сильным да неробким, и сам будешь, что твой туз. Никому спуску не дашь.
       - А я что, могу слабым вырасти? - недоумевал Виктор.
Бабушка Лиза,  укладывая надоевшие карты в деревянную коробку для разных мелочей, усмехалась.
       - Будешь сильным, будешь. Как папа твой, как дедушка Вася. А как же. Вот сейчас ужинать будем, тебе кушать надо побольше, а то худенький ты какой-то у меня. Мама твоя придет с работы, да спросит: "Почему это Витя этакий недокормыш?" Что ей скажу? Что сыночек ее расти не хочет, от манной кашки отказывается?
       - Вырасти я хочу, - рассудительно отвечал Виктор, - а манку с маслом не хочу. Она противная.
       - Не будет сегодня манки. Гречку с молоком я тебе сделала. Сейчас разогрею. Да с печеньицем лимонным...  Знаешь, как вкусно?
       - Ну-у, так завтра  манка все равно будет. - Виктор надул губы, делая вид, будто расстроен. - А скажи, кто на свете самый сильный, самый смелый, лев?
       - Лев, - подтвердила бабушка.
       - А львы манку не едят! - торжествующе выпалил Виктор, вскочил, пробежался, нарочно топая, по комнате, плюхнулся с разбега на "взрослую" кровать, и заколыхался мягкими волнами матрас на железной сетке. - И слоны не едят! И жирафы!
       - Ну, ну, ну, Витюша, не балуйся. Гляди, что с постелью сделал.
       - Не буду манку кушать никогда! - азартно выкрикнул Виктор, спрыгнул на пол, и на четвереньках побежал на бабушку. - Р-р-р-р! Я лев!
       - Ох!.. - Бабушка Лиза хваталась за грудь. - Зачем так пугаешь? У меня чуть сердце не выпрыгнуло.
       - Правда, страшно? - Виктор скалил зубы и размахивал скрюченными в когтистые лапы руками. - Я еще громче могу. Гр-р-р!
       - Еще бы не страшно... - Бабушка  пригладила теплой ладонью светлорусые вихры подползшего к ее ногам внука. = Ишь, гривищу какую отрастил. Стричь тебя пора.
       - Не на-адо стричь, - заныл было Виктор, потому что терпеть не мог жужжащую машинку, которая больно щипалась, а также потому, что усаживали его не в кресло, а на неудобную дощечку, положенную на подлокотники, и было в том что-то унизительное. Но ведь не сегодня же его поведут в парикмахерскую, верно? И даже не завтра. Так что, нечего и горевать до поры.
       - А я тебе сегодня на каждую печеньку еще и повидла капну, - утешительно молвила бабушка Лиза.
       - А книжку почитаешь? - закрепляя достигнутое, спросил Виктор. - Про пещерных людей.
       - Да уж почитаю. А, может, про Буратино?
       - Не-е, - замотал головой Виктор, знавший "Буратино" едва ли не наизусть. - Про льва и этих... Из племени.
       Бабушка Лиза, с усилием опершись о стол, отчего тот даже пошатнулся, поднялась, оправила тускло-бежевое платье и пошла к тумбочке, на которой помещалась трехногая электроплитка со свернутой в улитку крученой проволочкой. Проволока эта, накалявшаяся до оранжевого цвета, была  смертельно опасна, и Виктору приближаться к плите  категорически запрещалось.
       Гречка с молоком - тоже не подарок судьбы, и чтобы оттянуть время неизбежного ужина, Виктор решил заняться самым неинтересным делом, - приборкой своего уголка с игрушками. То была небольшая хитрость, основанная на одном из открытий Виктора. А если бы возникла необходимость что-нибудь приблизить во времени, нужно было, к примеру, полистать "Мурзилку"- не успеешь оглянуться, а время-то и пролетело!

       Прибраться - означало поставить машинки, паровозики  и прочее ровно по линии плинтуса, а игрушки мягкие - сложить в мешочек из синего переливчатого сатина. Скажете, минутное дело? А вот и нет.
       Первым делом был испытан любимый самосвал, порядком одряхлевший за прошедший год. Переднее колесо его болталось, но техническую помощь ему мог оказать только отец, а у отца, конечно, не было времени на подобные пустяки. Затем Виктор занялся почти новым трактором на резиновых рубчатых гусеницах, который ни в какую не желал ехать в гараж самостоятельно, потому, что не заводился без ключа, пропавшего еще на прошлой неделе во дворе на ответственном строительстве песчаной крепости. Когда же Виктор попросил отца придумать что-нибудь для оживления механизма, Богдан Васильевич с досадой заметил, что вина за утерю целиком лежит на владельце, отыскать в песочнице ключ возможно лишь с помощью сильного магнита, а сам магнит надобно будет у кого-нибудь одолжить, но в ближайшее время ничего с этим не выйдет, потому что катастрофически не хватает времени.
       "Катастрофически"...  Бывают же такие слова, - как треск разламывающегося под чьим-то обширным седалищем стула... Из-за этого трескучего слова невозможно добыть магнит, чтобы найти ключ для того, чтобы завести трактор... Нелепость какая-то. Зачем ключ сделан таким, что потерять его проще, чем найти? Нарочно, что ли? Почему не придумали его неотъемным, под крышечкой? Тогда было бы совсем другое дело,  весь трактор в песке не потеряется.
       Медвежонок Боря был пойман под шкафом, бело-рыжий пес Тузик - под столом, а его сородич по имени Берн сидел с самого утра на  своем месте и оправданно грустил: угольно черная овчарка от рождения лишена была задних ног, точнее, ноги имелись, но сросшиеся между собой в согнутом положении, так что бедняга Берн мог только сидеть, понурив голову, и утешаться сказкой о Русалочке, которая также не могла ходить, и прибегла даже к мучительной хирургии на пути обретения ног, только добром это не кончилось. Виктор почти не играл с Берном, но очень жалел его, и всегда усаживал так, чтобы псу видно было все происходящее. Виктор даже не помнил, кто и когда преподнес ему незаслуженно обиженного зверя, а спросить не решался, опасаясь ненароком задеть добрые чувства дарителя.
       Бабушка Лиза тоже симпатизировала "убогому", и чтобы как-то скрасить его унылое настоящее, придумывала разные истории из его якобы полноценного прошлого; они начинались обычно словами: "Когда Берн был молодым, и бегал на четырех ногах...", а дальше - нехитрые истории  о приключениях благородного и отважного пса в его собственной стране, отделенной от обыденности прозрачной стеной; все, что происходило за нею, Виктор мог видеть и слышать, но  дверей в стене предусмотрено не было. Так же, как и возврата в счастливое прошлое для самого старины Берна.

       Процедура уборки проходила непросто. Самосвалу не годилось быть просто отправленным в воображаемый гараж, а медвежонку - в темное узилище мешка. Виктор усадил Мишу в кузов хромого самосвала, покатал по комнате, сделав три, четыре, пять кругов слева направо, а Берн сидел все это время на диване, наблюдая и немножко завидуя. Пришлось взять в поездку и его, и у машины отвалилось еще одно колесо, заднее, и долго не удавалось приладить его на место.
       Параллельно этим важным манипуляциям (но иногда - в противоположную сторону, и даже, наперекор Евклиду,  вбок и наискось) работало воображение Виктора. Пропавший давным-давно свисток обнаружился в ватном брюшке Тузика (сам ли он его проглотил?), и чтобы извлечь находку, пришлось слегка надорвать песика по шву (с прелестным "тыт-тр-тр). Свисток с горошиной закономерно привел мысли к шоколадному драже, чьи резервы были исчерпаны вчера, а также к умозаключению менее ожидаемому: Виктор решил, что продавать драже в таких вот бумажных кулечках-фунтиках - продуманное издевательство, ибо остаток его в сужающемся  вместилище уменьшался не пропорционально съеденному количеству, рассчитать ежедневную порцию было почти невозможно, и в финале кондитерской утехи Виктора ждала одинокая горошинка, закатившаяся в бумажный хвостик кулька.
       Шестой круг катанья и вовсе раздвоил внимание: слева, за треснувшим стеклышком буфета  у круглолицего будильника печально обвисли разнобокие усы, потому что близился час нежеланного ужина, а, скакнув направо, другая, веселая мысль вернула Виктора к сатиновому мешку, похожему  на котомку бродяги с картины русского живописца (в отцовской библиотеке было несколько альбомов по искусству, и Виктор иногда подолгу разглядывал красочные слепки с чужих впечатлений, пытаясь войти в локальные пространства каких-нибудь "Чаепитий в Мытищах", и порой это удавалось, на несколько мгновений, не дольше,  и откликалось усталостью, надолго отбивающей охоту к опытам).  Но сейчас о нищих в тряпье  Виктор думать не хотел,  превратил суму с сухарями  в магический мешок клоуна, и комната наполнилась терпким запахом цирка, чудеснейшего заведения, в котором Виктору довелось побывать около месяца назад, а после он несколько дней не мог опомниться, поскольку для такого количества впечатлений просто не хватало свободных объемов, и пришлось в срочном порядке подрасти. Кстати, если постижение новых сторон и граней мира будет требовать постоянных приращений, то какой же громадиной Виктор станет годам к десяти?..
       В цирке было все, кроме львов (что, пожалуй, и к лучшему), но, ни фантастические полеты и верчения на трапециях, ни изысканные жестокости вооруженного ножами и шпагами иллюзиониста в отношении своей доверчивой ассистентки не доставили Виктору той  радости в ее чистом виде, какую подарил ему  добродушно-придурковатый малый с помидорным носом  и в одежке с чужого плеча. Как он, ползая на коленках по истоптанному ковру арены, сгребал в свой мешок луч солнца,  не догадываясь, что соблазнился  светом прожектора...
       А несколько дней назад бабушка Лиза отлучилась в булочную, впервые оставив Виктора без неусыпного контроля, и он, поначалу испугавшись одиночества, вспыхнул восторгом нежданно обретенной свободы. Ослепительный полдень лился в окна, и Виктор прыгал по-лягушачьи, вертелся и катался в солнечных отпечатках на сбившихся ковровых дорожках, подбрасывал мешок с медвежонком, лаял и гримасничал, потешая не столько воображаемую публику, сколько себя самого, сидящего в первом ряду  с подтаявшим  шоколадным батоном в руке, и сам смеялся до икоты, пока световые пятна, подобравшись к двери не пропали, оставив плывущую в воздухе золотую взвесь (отныне эти скользящие по комнате - и другим комнатам и залам его будущего - световые квадраты и параллелограммы, эти остроугольные оттиски идеально круглого светила будут сопровождать Виктора всегда и повсюду, где  в преграде между ним и его  Солнцем будет хоть какое-нибудь окно), и он решил, насилу отдышавшись, что станет когда-нибудь знаменитым клоуном-путешественником. Или путешественником-клоуном, надо будет уточнить. А стать путешественником он твердо решил еще в раннем детстве, почти год назад.   

       Сегодня солнца не было, не было свободы,  и Виктор, сомневаясь уже в верности выбранного жизненного пути, подумал о том, что профессия странствующего клоуна - не совсем то, что хотелось бы,  погладил Берна по облезлому плюшу спины, уложил спать в уютный мешок и затянул шнурок с кисточкой, размышляя вот о чем: если в мешке всегда ночь (на то он и мешок), то куда эта маленькая, но бессмертная ночь исчезает перед тем, как появиться с другой стороны, когда мешок этот выворачивают наизнанку?

       - Ну, не вертелся бы ты, непоседа, - ворчала бабушка Лиза. Виктору  сидеть у нее на коленях неудобно, но и бабушке не лучше: она примостилась боком к столу, книга лежала под ее левым локтем и, чтобы читать "Льва", ей приходилось поворачивать голову вбок, как сове.
       - Читай дальше, - требовал Виктор, копая ложкой в затопленной молочным озером гречке.
       - Часть вторая... "Прошло два дня. Зур все еще был слаб, но уже мог держаться на ногах..." - Бабушка читала неторопливо, задерживаясь, чтобы пропустить слишком сложный абзац, но не потерять при этом нить. - "Близился конец весны..."
       - А когда же лев будет? - Ложка замерла на полпути ко рту, и молоко исподтишка капнуло на скатерть.
       - Будет тебе лев, скоро уже. Ты кушай, кушай. И не сбивай меня. Так... "Ун  очутился в обширной пещере..."
Сердце Виктора, сделав неровный толчок, забилось сильнее. Сейчас!..
       - "...внезапное рычание заставило его отпрянуть: в глубине пещеры он увидел огромного зверя. У него была густая черная грива и могучая грудь. Ростом он превосходил..." - Она вдруг странно кашлянула. - Погоди, Витюша, слезь на минутку. Что-то мне...
       Виктор положил ложку и неловко съехал с бабушкиных коленей. А с бабушкой Лизой происходило странное. Выгнувшись назад, правой рукой она пыталась расстегнуть на груди свою зеленую, штопанную на локтях кофточк, - пальцы слепо шарили, не находя пуговиц, а рукою левой она крепко захватила клетчатое полотно скатерти, словно собираясь сдернуть ее со стола.
       Виктор ничего не понимал. Ему показалось на мгновение, что бабушка, увлекшись повествованием, разыгрывает перед ним ужас, охвативший героев книги, но вот отскочила и упала на пол верхняя перламутровая пуговка, а это уже не могло быть игрой, но только  предвестием Катастрофы.
       - Бабушк!.. - осторожно позвал он, но прикоснуться к ней боялся. - Бабушка?..
"Это взаправду?" - Он обвел глазами комнату и понял, что и  привычные детали, и все в целом было немного не таким, как всегда, чужим, отстранившимся, равнодушным, предательски оставившим его наедине с тем, что происходило в эти мгновения.
       - Уй-ди... Ви... тя... Бо... ра-ди... - Ее скрипуче-рыдающий тихий и страшный голос выходил мучительными толчками; обрывки растерзанных слов оседали, кружась, темными хлопьями. - Не.. смот-ри, у... йди...
      Она пыталась сказать еще что-то, но рука ее соскользнула и повисла; бабушка Лиза вздрогнула, будто хотела встать,  медленно завалилась на стол, лицом в соскочившие на книгу очки, и те, разломившись, сухим щелчком дали начало совершенной тишине.
Виктор, пятясь, вышел в коридор. Двери прикрыть он  был не в силах, и так стоял, наверное, долго, и оставался бы еще неизвестно сколько, когда на него натолкнулась соседка тетя Раиса. "Ты чего это посеред дороги..." - начала было она, заглянула в комнату, позвала тревожно: "Егоровна!.." и, все  сразу поняв, закричала кому-то через весь коридор: "В "Скорую" звоните, черт бы вас!..", и этот кто-то, охнув, затопотал по лестнице вниз. В коридоре стало людно, Виктора окружили, закрыли проход в комнату,  заботливо отодвинули, и ленькина мама, взяв его за руку, приговаривая: "Пойдем, пойдем к нам, нельзя тебе здесь", увела к себе, усадила на кровать и ушла, а Ленька, ошалевший от значимости и необыкновенности происходящего, убежал тоже, несмотря на запрет.
       Виктор остался совсем один. Ему следовало немедленно проснуться, и как можно скорее забыть весь этот дурной сон. То, что происходило, не могло быть явью.  Успев выхватить из коридорного гама слово "померла", он  не желал признавать того, что это звукосочетание имеет отношение  к бабушке Лизе и к нему самому. Но если это все же не сон, то его, Виктора просто предали. И не только его...
       Почему не приходит мама? Почему отца не оказалось дома? Кто, как не он постоянно внушает Виктору, каким осторожным и предусмотрительным следует быть. Возможно, с его появлением все восстановится, и бабушка, вздохнув, проснется, извинится за свою слабость и попросит Виктора отыскать под столом пуговицу?.. Но что-то подсказывало Виктору, что ничего этого не будет.
       Он огляделся. Где он? У Леньки? Почему шум за дверью? Голос отца, или послышалось? "Где Витя?" Да здесь он, в чужой комнате на протертой до пружин кушетке. Ничего этот Витя не сделал для бабушки Лизы,  маленький беспомощный дурачок Витя. Клоун с мешочком. "Вот придет отец, и спросит: куда же ты смотрел? А я скажу: бабушка Лиза говорила, что бог за всеми следит с неба, а я не виноват. Я не знал, что так бывает... Нет, нет, нельзя говорить про бога, я же обещал."
       "Отец сам должен был знать все. И, если бабушка правду говорила про бога, то отец должен прямо сейчас бежать на аэродром, сесть на самый лучший самолет и, поднявшись высоко в небо, попросить... нет, потребовать: делай так, чтобы все было, как раньше, кому говорят!" Или вызвать милиционера, и пойти с ним в "храм", и там сказать, что полагается, а если добрым словом не получится, тогда уж..."
Дверь приоткрылась, и Виктор увидел маму,  встрепанную, испуганную, непохожую на себя.
       - Витя, Витенька... - Слезы бежали по ее щекам, оставляя в пудре темные тропинки. - Ох, Витенька, да за что же нам...
       А Виктор еще не плакал, хотя как раз сейчас ему и полагалось реветь белугой (он умел, конечно, это делать), но, сосредоточенный и почти спокойный, он только поинтересовался:
       - А где папа?
       Светлана Игнатьевна, не сдерживаясь, разрыдалась, так и оставаясь в дверном проеме.
       - Там, с бабушкой. - Она терла платочком свое покрасневшее, разбухшее и смявшееся лицо. - Ты посиди пока здесь, хорошо, Витенька?
       - А они скоро с аэродрома вернутся? - спросил он.
       - Что?.. - поразилась мама. - Почему - аэродром? Тебе плохо, да? - она наконец подошла к нему, пощупала, волнуясь, лоб, прижала к себе. - Ох, сыночка ты мой, что же это делается такое на свете...
        Потом, убедившись, что Виктора можно не надолго оставить самого, мама ушла, а он, все так же неподвижно сидя на кровати, пытался вспомнить те страшные слова, нечаянно услышанные однажды на улице от сидевшего прямо на клумбе грязного дядьки. Энергичная мелодика этих слов так понравилась Виктору, что он, чтобы не потерять их, тут же внятно повторил словосочетание, и был потрясен первым в жизни шлепком по губам. От неожиданности и несправедливости он расплакался, а бабушка Лиза, покрасневшая от гнева, наклонясь к нему, раздельно произнесла: "Еще раз это скажешь когда-нибудь, и у тебя рот почернеет, глаза покосятся, и станешь таким, как этот, понял? Ты уж прости за то, что ударила, только по-другому-то никак нельзя было".
       Но бабушка не взяла с него обещание навсегда забыть эти слова. И Виктор слез с кровати и, прихрамывая на затекшую ногу,  подошел к черневшему окну. Глядя туда, где над расплывчатыми огнями верхнего этажа углового дома была уже чернота  беспросветная, он замычал, замотал головой, отгоняя страх перед неминуемым возмездием, которого все же не исключал, и  выкрикнул самое ужасное из известных ему слов:
       - Говно! Ты... Ты ... - говно!
       Но ровно ничего не случилось.