Забытые слова, забытые родители

 
ТЁТЯ СЕРАФИМА страдала памятью. Девяносто второй годок – это вам не хухры-мухры. Позвонив по мобильнику дочери Любе, никак не могла вспомнить то одно, то другое слово. А сказать хотелось многое, много накопилось просьб. Любовь Васильевна давно уже жила в Москве, сразу после университета осталась в аспирантуре, замуж вышла, вырастила двоих сыновей, защитила докторскую.

- Люба моя профессор литературы, очень занятая, - важно преподносила Серафима Егоровна соседкам, когда они выговаривали, что, мол, бросили бабку одну, и никто ей не поможет, не приедет, не окосит палисадник, доску не прибьёт в заборе.

- Люб, - продолжала она тискать маленький сотовый телефончик, - приезжай, варенье варить пора, он ведь осыпается, перезрел уже.

- Ты о чём, мам?

- Ну, этот, с колючками, на букву «б», забыла я как звать-то.

Люба усиленно вспоминала, что там у матери в саду-огороде на букву «б» и уже осыпается. Боярышник, барбарис, груша бергамот, яблоня белый налив, баклажаны…  Фу, чёрт, какие баклажаны?

- Вспомнила! – торжественно объявила Серафима Егоровна. – Крыжовник.

- А почему на букву «б», мам, вечно ты всё перепутаешь, я пять минут думала, а ты - «крыжовник».

- Потому что берсень, так его раньше называли. – Тётя Серафима обиженно поджала губы. – Ну ладно, до свиданья, в общем, приезжай.

- Мам, ты что, из-за этого только и звонила? Что ещё-то?

- Чёботы поизносились. Купи мне чёботы тридцать девятого размера, а можно и сорокового, ноги-то распухли. Ещё новины, 20 метров. Гвоздей – тын  ставить.
Любовь Васильевна сидит в кабинете, записывает, повторяя вслух. Так, чёботы не забыть, ткани белой 20 метров, гвоздей: крупных и помельче. Девчонки-аспирантки переглядываются и, не сговариваясь, прыскают смехом:

- Что, Любовь Васильевна, опять сплошной фольклор?

- Да уж, девочки, это вам смешно, мне-то грустно.

- Так, мам, что ещё,- спрашивает Любаша, зная, что это только начало. Сама виновата, редко в деревню наезжает, вот и проблем скопилось на целый список.

- Мужичка ты себе не нашла? – вопрос, конечно, интересный.

- А почему интересуешься?

- Крыша прохудилась местами, да и забор дюже щербатый, половицы ходуном ходють, менять пора, сама знаешь…  На мой век-то хватит, а…

- Да где ж такого найти в столице, чтобы умел всё это делать, да ещё и желал? Впрочем, есть тут один старичок, профессор, сейчас в командировке на Севере, за фольклором поехал, может, его к тебе в подмосковную деревушку направить, не всё ли равно, где народное творчество искать.

Аспирантки снова прыскают, зная, о ком идёт речь. Об Иване Антоновиче, он их филфачками называет.

- Молодой?

- 65.

- Молодой! Привози!

Разговор заканчивается на твёрдом обещании приехать вот-вот, на днях или раньше.

Все мы, кто родом из деревни, уезжая в столицу, забываем, что когда-то крепкий бревенчатый дом вдруг начинает стареть и рушиться, как всё в этой жизни.  Заведётся маленький такой невзрачный червячок, и точит, точит, точит бревно; терзаемая непогодами крыша не выдерживает первая;  вместе с ней рушится и печная труба. Всё ветшает и требует заботы. И только МАТЬ, становясь ветхой, стоически ждёт, надеется и верит. Несгибаемая от природы, неподвластная годам и непогодам, несёт она свою судьбину  терпеливо, заботливо, бережно. Надо ли ей сажать картошку, как раньше, на всю большую семью? Не надо, но она сажает. Не может не сажать. Ни соткой меньше. Пережившие войну, наши старенькие женщины не смогут жить без труда и без трудностей. Ни-ког-да.

Что матери нужно? Забота и внимание. Если нет заботы, мать поймёт, обойдётся без неё как-нибудь. А внимания всё-таки хочется. Больше, чем заботы.

- Помогать матери надо, - думает Любаша, - а времени и возможностей маловато. Да что там маловато, совсем нет. Конференции, симпозиумы, лекции; библиография, обзоры, чтение и просмотр литературы по диагонали, статьи научные и для редакций  газет и журналов; студенты, аспиранты, коллеги, - такая круговерть. Разве что осенью приехать к матери на денёк-два, разом загрузить «Вольво» овощами, картофелем, соленьями да вареньями, - и до следующего листопада. Визит вежливости называется. А что там под крышей или на крыше, в сенцах, чулане, на крыльце, в горнице, - не до этого. Свою бы московскую «горницу» обустроить, хотя бы книжки на столах разобрать по шкафам. Вообще, пора уже жизненный ритм сменить на более спокойный. 

В городе то и дело что-нибудь рушится, загорается, сосульки на голову падают. Москва, она большая, и народу много. Чужого. А мать в деревне одна. Родная. Она и траву окашивает возле дома, чтоб не полыхнуло, и крышу заплатками кроет, если не сама, то попросит кого за сто рублей. Или за пятьсот. Не откажут люди добрые.

Помогает Люба матери деньгами. Время от времени. На покупку дров ежегодно, дрова в Подмосковье дорогущие, а главное, не найти хороших берёзовых для русской печки. Спрос пошёл на коротенькие «каминные» дровишки, вот и «гонят» их коммерсанты. То, что в России почти четверть населения живёт в деревнях и ещё топит печки, вроде как никого не интересует.

 Как-то раз Люба рванула к матери в деревню сразу после поездки в Египет, что-то на душе тревожно было и телефон не отвечал. «Ой, мам, я совсем безденежная сейчас. Съездила отдохнуть, осталось всего четыре тысячи, на, возьми, сгодится».

 - Да что же ты мне последние отдаёшь, а на что сама жить-то будешь? Нет, последние я не возьму. У меня пенсия есть.

Хотя пенсий больших не бывает. В нынешние времена. Серафима сильно не тратится. Экономит, чтобы «на чёрный день» отложить. Вот и новину новую Любе заказала. Это ткань такая, домотканая, раньше ткали, на смерть её заготавливают. Вот и хотела баба Серафима  обновить свой «смертный узел», старая новина залежалась уж в сундуке, 22 года томится на дне, сыростью пропахла, а зачем  Серафиме, когда придёт время, в сырую ткань укладываться, да в сырую же землю уходить. Люди посмотрят со стороны, скажут: «Не смогла уж дочка смертный узел матери собрать. С укором скажут, а это нехорошо», - думает Серафима Егоровна. Что такое хорошо и что такое плохо, знают наши женщины не по Маяковскому, а от матери своей набрались уму-разуму, мать – от бабушки и так далее.

Любаша у Серафимы младшенькая и поближе живёт. Старшая дочь Вера – в  Читинской области, вторая – Надя – на Украине, Софья в Италии, сын Виталий в Прибалтике. Вот ведь как всех раскидало из крепкого деревенского гнезда.

- Везёт же Вашей маме, - скажут молодые  филфачки, - столько детей у неё!

- Везёт же моя мама! – перефразирует Любовь Васильевна в ответ. А сама думает: «Такой воз на себе везла всю свою жизнь, и сейчас продолжает ишачить на грядках да на задворках». Размечтается: «Вот выйду на пенсию через год – и к матери в деревню, не к детям же ехать в Германию, зачем я им там нужна. Из деликатности, письма пишут, по электронке, а звать к себе не зовут. Ох уж эти вечные тургеневские проблемы отцов и детей. А квартиру московскую… нет, квартиру не продам, да и машину тоже. Да и зачем в деревню-то забиваться, я ещё поработать смогу лет эдак десять-пятнадцать. На пенсию разве проживёшь  в столице. Это ж ограничить себя во всём, на бензин хватать не будет, что уж говорить про театры. А что я без машины – как без рук, это точно, - обывательски размышляет Любовь Васильевна.

Осенью Иван Антонович приглашает поехать вместе в Париж, погулять, побродить, напитаться воздухом Елисейских полей, почитать стихи. Спросить у него что ли, умеет он крыши чинить. Есть у профессора  интереснейший цикл лекций о крышах домов европейских столиц, научная работа. И тут нужная не научная, а физическая. Спросить что ли так, для интереса, а вдруг умеет, он ведь тоже родом из деревни, из-под Саратова, кажется.

Может, в августе, до Парижа, в деревню с ним задымиться? В августе посыпются с деревьев яблоки. Спелые, налитые, душистые, жёлто-красно-золотой росписи. Попозже – старинные антоновские, прозрачные жёлтые-зелёные на солнце.  Папина груша созреет, когда он её посадил, то очень оберегал. Корявая, как дуб, а сла-ад-ка-я. Каждый год плодоносит и усыпает своими плодами-камнями и наш сад, и соседский, свисая ветками через забор, так что кормит всех сразу. А как хорошо было в детстве под яблоней спать. Небо августовское звёздное, ночи еще тёплые, напитанные летним зноем, лежишь на ароматном сене и ждёшь, когда звезда упадёт. Быстро-быстро загадываешь желание, от волнения забываешь, что хотелось загадать, а там, глядишь, и вторая, третья стремительно падает. Обнимешь лохматого пса Прошку, подвалившего под бочок, и так хорошо, так спокойно мечтается.

Любовь Васильевна никак не могла уснуть, ворочаясь на шёлковых простынях и вспоминая сладостные моменты далёкого деревенского счастья. Уснула под утро, но ненадолго. Какой-то неосязаемый толчок пробудил, лихо забилось сердце. Сами по себе полились слёзы, как ручьи, без остановки. Такого ещё никогда в жизни Любаша не испытывала.

Серафима Егоровна умерла внезапно, без болезней, ранним утром. Уснула и больше не проснулась.

- Какая хорошая смерть, - позавидовали соседские старушки.

Чёботы – сапоги.
Новина – кусок сурового домотканого холста длиной 20 метров.
Берсень – крыжовник.
Тын -  забор из вертикальных брёвен или жердей.


Продолжение книги - эссе "Однажды засучив рукава на всю оставшуюся жизнь", "Рыбалка - поэзия моей души"; мемуары в сборнике "Домнинские дворики" - мемуары. Окончание - рассказ "Лоскутное одеяльце" выставлен отдельно.