Лепрозорий

Вместо вступления.

В лобовое окно билась противная осенняя морось, из за которой возникало щемящее чувство уюта от работающей в машине печки. Дворники неутомимо плясали перед глазами, словно часы мага, вводящие меня в гипноз. Но вот на пустынной дороге показался встречный автомобиль и мысли снова забились в моей голове.
Зачем мне это?
Помню в детстве отец мне рассказывал про них… Тогда мне казалось интересным и каким то научно-таинственным это слово- лепрозорий, но я же забыл о нем и ни когда не вспоминал! Почему же вспомнил сейчас? Разобраться, но в чем? Какое странное желание- оно идет откуда то снизу с самых глубин и затрагивает что то хрупкое. Словно появилась маленькая возможность, кроличья нора или что там еще…
Страшно. страшно оказаться в глупом положении. Что мне делать там? Молодому, неопытному? Как то по детски заносчиво я поступил… и страшно по детски.
Все это напоминает мне как еще перед поступлением в семинарию спрашивали друг у друга: зачем пришли сюда; и никто не мог ответить толком, а если и отвечали то как то заучено, не по правде. Стеснялись, наверное. А чего стеснялись то?! Глупо так.
Даже если бы  до утра друг другу рассказывали, зачем пришли, все равно ничего толком и не сказали бы. Это же не в магазин сходить, а жизнь посвятить, нельзя это так просто взять все и рассказать, слишком уж много и глубоко- это надо выстрадать.
(Почему то вспомнилось).
Я не могу описать, рассказать, оправдаться перед всеобщим «благоразумием». Высказать словами нельзя, лишь действием, будто выдавить пасту из тюбика. Моя вера всегда была бунтующей, живой. Поэтому может правильно сказал благочинный тогда: ты еще молодой, погоди обживись на новом приходе, купола бы золотые поставить, да школу воскресную восстановить, а ты в этот… как его там…
Он даже не знает, как называется лепрозорий. И как я мог ему объяснить то, чего сам не понимаю, и как оно живет во мне новыми красками. Скорее всего ответ ждет меня там, и от этого еще страшнее.
Первое посещение.
 
Вскоре шины зашумели по проселочной дороге слегка присыпанной гравием. И без того скудный пейзаж сменился полным отсутствием деревьев, лишь мягкие на глаз оранжевые холмики иногда взвивались над равниной словно земляные дельфины. Дорога у же успела изрядно поднадоесть, скорее своей монотонностью, чем долготой. Где то над горизонтом отдавало желтоватым- последождевым. Вместе с наступающими сумерками такая цветовая гамма вводила меня в транс; словно весь мой мир постепенно загасал, готовясь к новому. Внезапно горизонт резко пошел вверх: оказывается все это время я ехал в гору, а теперь передо мной лежала долина, уходящая одной своей стороной в вечернюю осеннюю дымку, а другой встречала своих редких посетителей размытым до безобразия склоном. От тряски в машине поднялась старая пыль и я открыл окно- с долины повеяло мягким, почему то теплым ветром, был слышен собачий лай. За время долгого спуска я успел разглядеть череду зданий расположенных прямо на дне лощины. Было видно уже из далека, что здания не новые, почти все одноэтажные, сложенные с красного кирпича и кое где побелены. Также, белизной блистали низы деревьев и ювелирно выложенные дорожки маленького парка, что находился в центре. Первое, что всплыло в памяти- это наша городская психбольница. Сходство внешнее и уже здесь, с расстояния, почуялось сходство внутреннее. Вдруг ясно ощутил пронизывающий и угнетающий дух лепрозория, как будто увидел время на перед, а оно, в свою очередь прибило меня к этой больной земле, почему то показалось, что навсегда.
 Остановился подальше от старинного каменного забора, что бы лишний раз не злить собак. Вечерело, но на территории еще не зажигали фонари. Шел медленно, словно тянул время, пытаясь выудить из своих ощущений что то еще, самое главное: ответы на мои вопросы.
Серые железные ворота совершенно не вписывались в искусно выложенную арку. Все во мне кипело, бурлило и перемешивалось, одна мысль сменяла другую, превращая голову в кипящий котел. При этом дышал все реже.
 Шел по опавшей листве, и казалось что рядом, что то огромное таинственное и ни при каких условиях не постижимое. Скорее всего это знание, крайне глубокое знание- Истинна, узнав которую, не было бы смысла во всей остальной жизни. Казалось, что если отодвинуть сырую листву ногой, то можно увидеть Ее, взять с собой… да нет, только сырая земля. Нельзя от Истинны отломить кусочек или вырвать клок. Может Ее надо пережить, или переработать своей жизнью.
 Послышался шум открывающейся калитки.
-А вы к кому?- спросила плотная женщина, поворачивая  ко мне свое левое ухо. Почему то стало как то по детски волнительно, хотелось извиняться и вернутся домой.
-Я к Виталию Леонидовичу… священник из Георгиевска… мы договаривались- переминаясь ответил я.
-Он сейчас занят, но пойдемте я вам кабинет покажу- женщина небрежно толкнула левым боком старую калитку, та завизжала, сливаясь с собачьими воплями. Будущие бессонницы, боль, мрак, свет, тишина; вся жизнь передо мной открылась одним уверенным движением бедра.
Сколько было мной прочитано за последнее время, сколько нарыто информации про лепру, но меня поразила некая интимность встречи прочитанного с настоящим. Я ждал этого и вот это свершается.
 
Идя за этой женщиной, все время хотел задать вопрос: что побудило ее жить и работать здесь ( да и работа ли это)? О чем она думает сейчас, о чем переживает, чему радуется. Если бы она встретилась мне в городе или на приходе я бы, наверное, не обратил на нее внимание, здесь же я вижу ее как изнутри. Хочу видеть. Человек становится личностью, человек становится центром внимания.
 А стены как будто хотели мне что то сказать, в них была мудрость и я ее не боялся.
-Я как то ходила в церковь, когда еще муж был живой- начала она -мы тогда в городе жили…- женщина тяжело задумалась-… а сейчас куда здесь пойдешь?
-Наверное эти люди - ваша церковь… Ваши труды заменяют вам молитву, и кто знает, может эта молитва окажется в конце сильнее моей- она одобрительно посмотрела на меня, потом отвела глаза в пол, жестом указав на старую дверь.
- Наверное, он сейчас занят, но вы постучите- я кивнул- Мня зовут Татьяна Петровна .- Она протянула руку.
- Иеромонах Алексей. Надеюсь, мы еще поговорим с вами- и мы пожали и друг другу руки. Стало на много спокойнее.
-Как Бог даст. Правильно, батюшка?- она улыбнулась и сделала ударение на слове «батюшка». Даже при свете тусклых лампочек было заметно сияние глаз Татьяны Петровны, редкое сияние, они изливают на тебя уверенное спокойствие и выстраданное тепло. Она отвернулась, чтобы идти, а мои глаза сползли на дверь. Еще была возможность повернуть назад, ведь я здесь по собственному желанию, словно выбирал между жизнью и смертью. На секунду я перестал существовать.
 Рукой палача раздался мой стук в дверь.
-Н-да- послышалось из кабинета.
 Когда я вошел, передо мной предстала следующая картина: в узкой комнате с высокими потолками и большим нагромождением шкафов и стопок бумаг, за столом сидел пожилой мужчина в халате, накинутом поверх плеч. Он бросил на меня заинтересованный взгляд, не прерывая своих записей, но более заинтересованно и даже испуганно на меня смотрел человек сидящий на стуле. По моем приходе он сразу же начал застегивать свою рубаху, из под которой виднелась изуродованная грудь, и заправлять ее в штаны, не вставая со стула.
 (Я вижу прокаженного?! Он рядом!)
 Доктор громко закрыл папку и отложил ее в сторону.
- Ну ладно, Коль, пока все, в среду тогда зайдешь, посмотрим на изменения. Они оба встали.  Когда больной вышел доктор, сняв очки, подошел ко мне.
-Шмелев Виталий Леонидович- он учтиво наклонился, явно не зная как  ко мне обращаться и здороваться. Сделав шаг вперед, я пожал его руку двумя своими. Конфуз спал.
-Алексей, иеромонах Алексей- я попытался сделать приятное лицо гостя. Каждый из нас пытался рассмотреть друг в друге, что либо интересное. Отпустив мою руку, он направился к столу.
-Присаживайтесь, пожалуйста. Если я правильно понял отца Георгия, вы здесь полностью по своей воле, ну а цель вашего приезда мне до конца не ясна.
-В основном, цель моего визита- это общение с больными и по возможности хотелось отслужить Литургию или молебен для начала. Молитва была бы для них большой поддержкой.
 Шмелев повесил свой взгляд на окно, из чего было ясно, что он не слышал последнее предложение.
-Знаете, отец… Алексей, вашему начальству я уже говорил то, что я в принципе не против такого рода деятельности, но особой поддержки можете от меня не ждать. Понимаете, я вырос в таком обществе, где слово о  Боге считалось преступлением- он смотрел все дальше- я знаю, вы сейчас скажите, что никогда не поздно к Богу прейти, но вы понимаете, нельзя так прыгать, это как то не честно получается: сначала был один режим- верил в одно, а теперь другой режим и вера моя должна поменяться что ли?- Он посмотрел мне в глаза.
-Но нельзя же верить в мертвую идеологию…- начал я, но Шмелев меня перебил (наверное наболело, ну что же, послушаю).
-Был один такой важный человек- он налег на стол всем туловищем- в ФСБ, еще при Горбачеве, так вот он говорил, что нет более ненадежных людей для государства, чем те которые при одной власти кричали «да», а при другой «нет». Так вот я кричал «да» и жил соответственно. Такой я человек. Ну не могу предать себя, свою идеологию, то во что так сильно верил. А если предам, то кто я после этого?
  Да, понимаю, что старую одежду надо менять, но нужно ли при этом менять свой стиль и образ жизни? - он явно затронул что то глубокое, это было видно из за его начавшегося волнения.
-Может, вы сейчас обидитесь, Виталий Леонидович, но я скажу. Ваше мнение о том, что режим- это одежда общества, или если хотите, его облик не как не противоречит тому, что общество, жившее при одном режиме, не может покаяться Богу при другом в своих грехах. Понимаете в своих. Господь вечен и самодостаточет, конечно Он ждет нашего покаяния, но больше оно нужно нам самим. И если я оставлю свою душу без внимания, пищи и заботы, то она, в конце концов, умрет по моей небрежности. Вот оно где предательство- я откинулся на спинку стула, доктор тоже.
- Но давайте все же вернемся к причине вашего приезда к нам- начал было он, но был безжалостно прерван моей улыбкой-  почему вы смеетесь?
- Виталий Леонидович, простите, но давайте не будем сегодня о причинах, потому что их всегда очень трудно объяснить и, как правило, не получается.
- Да, наверное вы правы- сказал он на выдохе, отводя взгляд в сторону- но зато теперь я знаю что к нам приехал действительно заинтересованный человек. Не обижайтесь за мою назойливость, просто люди «от туда» приезжают к нам очень редко. Делайте все необходимое, но как я уже сказал, на мое активное участие не рассчитывайте.
 По поводу размещения обратитесь к Татьяне Петровне- это на втором этаже, по коридору последняя дверь слева. Должно быть она еще там.
- Спасибо. Надеюсь, вы меня не осудите, если я к вам еще забегу пообщаться?
- Отец Алексей, вы меня неверно поняли, я конечно рад общаться с образованными людьми, просто прошу вас не втягивать лично меня в свои идеологии, хорошо?
- Не совсем понимаю…
- Короче говоря, поддерживайте больных, понимаете, больных, тех кому действительно плохо…
- Хорошо, доктор, я буду стараться помогать тем кому плохо- вставил я с хитрым  блеском в глазах. Шмелев, немного подумав начал яростно трясти мою руку.
-Ну вот на этом и порешили. Удачно вам разместится.
-Всего доброго, Виталий Леонидович- когда дверь закрылась, непонятное волнение доктора ушло вместе с его кабинетом.
 
 Когда меня разместили, я вышел на небольшой дворик врачебного отделения. Было уже темно. Свежий осенний ветер врезался порывами  в грудь и омывал мое бородатое лицо, выжимая мурашки на спине. Двор освещала одна лампочка, висевшая над входом. Захотел сесть, но не нашел куда. Немного постоял и отправился в сквер по симпатичному тротуару. Сразу вспомнилось, как пропадал вечерами в семинарском дворе. Ходил кругами, погруженный в свои размышления, некая «беспокойная философия мира». Надо было научиться жить без матери, вступить в новую манеру верить. Упав на землю как оторвавшееся яблоко, я разлагался на микроны, распадаясь до скелета, до косточек, давая свой плод земле, веря Богу, что Он возродит меня из праха.
 Слишком многое пришлось переосмыслить тогда… а как страшно болел, когда терял то  немногое, что было под воротом, под сердцем, но мысли заполняли пустоту, как посылки от Бога, а я даже не знал, куда это все размещать, и мама уже не подскажет.
 Попав на другой двор с парком, чуть было не спугнул парочку, сидевшую на одной из лавочек. Вид человека в рясе наверняка бы смутил их. Сидел долго, думал еще больше и мысли были такие собранные, серьезные, без разводов, как кристальный ветер, который не давал мне задремать ни минуты.
 -Да… и роковой любви не хватило, что бы понять те глубины нежности и единения, которые имеются у этих двоих. Нет, не страстности, не эгоизма, не смущения недостатками- не было в них.
Я долго смотрел на эту парочку, точнее на сгустившееся между ними время. Нельзя было точно сказать, сколько им лет и дело тут не в темноте двора, а в темноте моего сознания. Иногда бывает, чувствуешь, что-то невозможное для описания, когда например, находишь старенький проигрыватель среди перевозного барахла, а за ним ящик другой затертых до безобразия пластинок отца. Пусть и заброшенные, но семейные реликвии, на которых ты вырос, впитав чувства, вызванные этим проигрывателем себе в кровь. Ставишь первое попавшееся, стирая пыль рукавом, и через каждые пять минут, очищая иглу. Эта музыка, где ни будь в сарае, затрагивает так сильно, что открываются все шлюзы сразу, одной волной из пробитого динамика срывает замки с запретами, и ты начинаешь тихо плакать:
А ты был не прав- ты все спалил за час
И через час большой огонь угас,
Но в этот час стало всем теплей
 Потом твои ноги затекают и ты несешь его в строящийся дом, ставишь на голый пол самой дальней комнаты, садишься в дряхлое кресло без ножек и начинаешь пересушивать всего Высоцкого. Отец заканчивает сою работу и через минуту появляется в дверях.
- Дай ка- он дает понять что хочет сесть на мое место, оставив его одного со сгустившимся временем. Я ухожу.
 Темнеет. Впервые Отец курит в доме, и я вижу его огонек в глубине самой дальней комнаты. Через пару часов он выйдет с красными глазами, пытаясь прятать от меня свою обнаженную слабость.
 А я продолжал смотреть на влюбленных, словно слушал ту старую пластинку из сарая. Как ее звали не помню, так же как и лица- не помню. Сопоставляя ее со своими переживаниями о разлуке, не мог понять, чем они вызваны. Встретившись с ней на улице, сразу же забывал ее облик, лишь только рука помнит тепло другой руки, когда мы гуляли по ночному городу, и больше ничего. Я сам себе рисовал образы, в которые потом безответно влюблялся, не оставляя путей отхода. Где искренность и правда? В этих людях я увидел ту правду, которой у меня не было. Ни какой наигранности. Я был поражен и обезоружен в первый же день.
 Ночь растворялась в моих размышлениях так незаметно, что только мокрый полночный холод напомнил мне об отдыхе. Перед сном у меня уже был готов подробнейший план действий. Вот именно эти подробности дали мне поспать всего два часа.

 Проснулся я от шарканий по деревянным полам коридора. Встав, я сразу же направился к Шмелеву. Здание, в котором я ночевал, было пустеющим сестринским корпусом, на первом этаже которого располагался склад, а на втором было нечто вроде гостиницы, раздевалка и душ. Кабинет еще был закрыт, поэтому я пошел во двор, чтобы помолится. Достал четки. Казалось, что кто то следит за мной.
На одной из дорожек был кран для полива клумб, я присел и умылся. Небольшая группа людей в серых рубашках с сопровождением сестер перешла из одного большого двухэтажного здания в другое, беленное, одноэтажное. Из далека было не прочесть табличек на корпусах.
Сегодня, при свете дня уже можно было увидеть некоторые детали, не замеченные ранее: въезд на территорию лепрозория был один; на всех пяти корпусах кладкой была выложена дата постройки- 1876; прокаженные все таки были отгорожены от служебных помещений сквером и хоздвором, который занимал добрую треть всей территории. Из далека можно было разглядеть череду наскоро сколоченных сараев для живности, которая мирно похаживала по загороженному сеткой выгону. То были куры, утки, индюки и почему то с ними вместе находились и кролики, что во мне создало впечатление райского сада. Между сестринским и головным корпусами, у самого въезда находилась маленькая бетонированная стоянка. Я перешел на другую сторону сквера чтобы прочитать таблички на оставшихся трех зданиях. Первое и самое большое называлось общежитием, с права от него была дверь с надписью «душевая», второе одноэтажное с высокими потолками оказалось домом культуры и отдыха, третье, как я уже догадывался, была столовая, от туда доносились запахи котлет и компота из сухофруктов. Тут на крыльцо столовой вышли трое в серых рубахах и закурили, им из столовой что то крикнули вдогонку, скорее всего о прохладной погоде, на что один из них мощным, но сиплым голосом крикнул- «нам уже не страшно». Друзья грустно улыбнулись и посмотрели в мою сторону. И без того рассеянная молитва оборвалась, почему то стало стыдно. Я резко отвернулся и пошел снова к глав врачу, на сей раз он оказался на месте.
- Доброе утро Виталий Леонидович.
- А, это вы отец Алексей. Как спалось одному в корпусе? Кошмары не мучили?
- Нет, а что вас мучают?- Шмелев прокашлялся и перевел тему- Чем обязан?
- Мне необходимо помещение, для встречи с больными, и если можно что бы кто то оповестил о встрече примерно… обед у вас во сколько?
- В час.
- Как раз подходит. В два часа будет встреча…
- …Э… в нашем кинозале можно.
- Вот и отлично, встретимся в два.
- Но…- дверь закрылась, не оставив Шмелеву право на оспаривание.
 «Итак, почва готова! Помолиться и в бой».
Долго пришлось искать ключи от зала, собирая удивленные взгляды людей самых различных должностей. Пока ходил, нашел в головном корпусе перевязочную, кабинет хирурга и маленькую столовую для персонала.
Импровизированную трибуну в доме культуры  пришлось делать самому из двух стульев с накинутой на них занавеской. Молился там же- при слабом свете дневных ламп, окон там не было. Молился о тех, кого еще не знал, о стране нашей и главное о себе, что бы Господь все совершил как угодно Его воле, через мое слово Его силой. Молился глубоко и, наверное, немного потерял  ориентацию во времени, пока меня не прервала скрипнувшая дверь. В помещение осмотрительно вошел человек неопределенного возраста. Сразу было понятно, что этот человек болен по нездоровому свету кожи лица и самое главное по отсутствию надежды в безбровых глазах.
- Простите, здесь будет встреча с батюшкой- эти слова он произнес с необычайной теплотой в голосе.
- Да, присаживайтесь. Вы не знаете, многие бы хотели встретиться со священником?
- Не знаю точно, но объявление в столовой сильно всех взбудоражило… Многие придут, просто от нечего делать что бы  посмотреть на «свежего» человека, полного сил, а то здесь и здоровые как больные, все сливается в общее горе- мужчина со вздохом повалился на сидение долго пытаясь усесться по удобнее.
- Кем вы были до болезни?- спросил я его, ожидая интересный ответ.
- Сварщиком, а что?
- Да просто речь у вас довольно образованного человека.
- Каждый здесь становиться образованным, если не спивается и если не сходит с ума.
- Значит, вы не относите себя ни к тем, ни к другим?
- Нет, почему же, каждый человек немного того- он покрутил пальцем у виска- просто некоторые это признают. Обычно психи до этого признания не доходят, для них как раз все логично, а что касается выпивки, то без нее здесь нельзя, что бы совсем не помутиться.
- Сколько лет вы уже больны?
- А вы?- с моей стороны последовал вопросительный взгляд- Чему вы удивляетесь. Мы же с вами признаем грех болезнью, поэтому точно знаем, что мы оба больны.
- Любите поразмышлять на досуге?
- Да, если учитывать тот факт, что досуг этот ваш работает здесь круглыми сутками- в зал вошли еще пару человек- Пока не пришло много людей, я бы просил вас крестить меня. Начал верить в Бога здесь, поэтому хочу крестится и причаститься, если это возможно.
- Скорее всего, возможно,- дверь снова открылась- но об этом мы еще поговорим позже. Для этого мы и встретились- ободрил я его, уже уходя.
 После состоялась встреча с больными.
 Все, о чем столько много размышлял, высказал. Пришло на встречу человек восемнадцать- двадцать. Слушали меня внимательно, но вопросов пока не задавали, как застенчивые и любознательные детки. Говорил о том, что выход из безнадежности есть, говорил о грехе уныния, самоубийства и пьянства (совсем коротко), но в основном о надежде, дающей жизнь.
 Даже Виталий Леонидович к нам заглянул, якобы в операторскую, здесь мы с ним оговорили место проведения вечернего богослужения и Литургии. Решили расположиться в столовой.
 После часового перерыва мы встретились уже в приготовленной столовой. Повара нас приняли на штыки своих насмешливых взглядов, чувствовалось разделение понятий. Трудами Татьяны Петровны и Любы- больной девочки из Уфы, был найден чистый стол для антиминса, развешаны привезенные мной картонные иконы, так что столовая превратилась в трапезный храм. В нем пахло вареными овощами и укропом, но это не помешало прийти на службу девяти смельчакам, бросившим вызов безнадежности.
 Перед самым началом богослужения, мы были поражены лицезрением удивительного крестного хода. Пока я облачался, в коридоре послышался шум. Потом, вторую половину входной двери открыл, как мне показалось, мед брат, и в храм, в течении пяти минут, на носилках были внесены шестеро прокаженных, лишенных возможности двигаться, в основном женщины. В руках у двоих из них были свечи. Мне это напомнило евангельский сюжет о расслабленном. Один из переносивших подошел ко мне, вытирая лоб платком.
- Заведующий походатайствовал- Тяжело дыша, он указал большим пальцем на принесенных- у нас здесь есть отделение «тяжелых», на втором этаже, которые сами ходить не могут, вот он и попросил желающих сюда принести.
- Передайте огромное спасибо Виталию Леонидовичу- мне стало трудно дышать, смотря на «тяжелых»: почти у всех недоставало конечностей…-  хотя я сам зайду к нему…

 Были моменты, когда молился истово, огненно и даже действенно, но такой глубокой молитвы у меня еще не было. С самого первого возгласа стало ясно, что эта служба перевернет мою жизнь, став фундаментом нового, глубинного, трудного, но сладостного в итоге. Я жил, нет, точнее видел жизнь, как ныряльщики видят море, как хирург видит больного. Запах варенных овощей был слаще самого кристального ветра самой долгожданной весны. Я жил…
 Молился не спеша, да и куда здесь было спешить, сам ритм жизни в лепрозории навевал размеренные мысли. Смысл многих молитв понимал только здесь. Удивительно, скольким надо поступиться, что бы получить ключи видения и слушания, чтобы научиться слышать. Чувство уверенности в том, что я смогу выслушать этих людей появилось во мне после шестопсалмия.
 Несколько раз кое как сдерживался, чтобы не заплакать,- проклятые слезы, сами лезут, но ни какой страстности- этим несчастным нужно крепкое, «сухое» плече, которое они хотят видеть во мне.
 Часто приходилось видеть, как весенняя талая вода  заливала кормовые, бескрайние луга, готовые к росту, но уставшие от зимы. Часто приходилось видеть горячо молящихся людей, но такой обратной связи в совместной молитве- еще не встречал. Они были как те самые весенние луга, жадно впитывающие живую воду общения с Богом.
 За время богослужения в храм пришло еще несколько человек, одетых в халаты, а после краткой проповеди мы начали исповедь, которая длилась около двух часов. За это время мне показалось, будто я исповедовал не пятнадцать, а сто пятнадцать человек. Я стал свидетелем, великого крушения жизненных надежд, непрекращающегося горя, открытых и кровоточащих ран безнадеги. На этой исповеди мне нечего было сказать. Я чувствовал себя неопытным мальчишкой, по сравнению с этими глазами выстраданной мудрости. У них было нечто самое главное- драгоценная жемчужина, которую они скрывали под панцирем физического уродства. От такой исповеди я начал стыдиться своей легкомысленной жизни. Я- еженедельно приобщающийся Святых Христовых Тайн, не готов к смерти. Мне стыдно, потому что они, изгои общества- готовы… Они выстрадали свое спасение, свою жемчужину. А я ? И все принципы и амбиции горят бумажными журавликами. И хочется плакать, рыдать с ними вместе, прорвать старый гнойный мешок. Быть честным, упасть на колени и признаться во всем, что недостойно Бога, но только не эти слезы- они жгут.
 
Последних семь человек исповедовал в своей комнате, так как в нашем импровизированном храме начинался ужин. Позже к ним добавилось еще трое.
 После окончания исповеди уже не о чем не думалось. Получив такой груз- провалился с ним в самые дальние глубины самого глубокого сна, унося тяжесть с собой на дно…
 
На следующий день встал рано. Для подготовки к Божественной Литургии понадобилось необычно много времени. Правило, а потом и начавшая проскомидия затягивала в себя вязкостью действенных молитв. Я погружался в них как в остывающий воск, каменел в правде. Сосредоточенность накалила мой лоб до жара, сводя брови друг к другу. В этой молитве за прокаженных я сам словно стал прокаженным, словно получил от жизни нож в сердце, словно умер, но возвращаясь к реальности, я тянул их за собой, вырывая из зачерствевшей повседневности, частицами просфор.
 Помню, в детстве всегда нравились фильмы про шпионов. Они в малом количестве наносили огромный ущерб фашистским войскам, что вызывало во мне необычайную радость за свою родину. Даже один шпион мог разрушить все коварные планы врага. Вот и сейчас я почувствовал себя тем шпионом в тылу вага, разоблачающим его лукавые сети, силой святых таинств. Почему и радость во мне изобиловала.
 На приложении Даров уже не сдержался и заплакал… Да так сильно, что еле успокоился.
 (Да, Господи, мы принимаем Твою Жертву, прими и Ты нас).
 Причащались почти все кто был на Литургии- около двадцати пяти человек. Не сдержался и когда поднесли женщину на причастие почти без конечностей, ее лицо искажал отпечаток «львиной морды». (Я хочу забрать всю эту боль в себя, хочу впитать ее с кровью).
 Когда причастие окончилось, без всяких колебаний облизал лжицу, то же произошло и при потреблении. Нашелся мальчик Никита, который был знаком с церковнославянским языком, он почитал благодарственные, пока я потреблял и собирал утварь в походную сумку. Почти все остались в храме, кроме тяжелых. После молитвы Татьяна Петровна приготовила чаю по моей просьбе, а «целые» мужики сдвинули столы. Чаепитие продлилось очень долго и только после я узнал, что из за нас перенесли завтрак в другое место. Мы говорили о многом: о стране, о Боге, о терпении, любви и надежде. Были даже жаркие споры, внося краски в наш разговор. Это были не живые мертвецы- это были люди. Скорее я мертвец- не задумывающийся о вечности, о красоте мира, о том что можно просто радоваться, что ты ходишь. Кто еще из нас живой мертвец? Кто живет, не замечая многочисленных даров Господа, и не радуясь каждой минуте здоровой жизни. Почему мы никак не научимся ценить то что имеем, что бы не плакать когда потеряем. И все-таки эти люди многому меня научили. В один момент нашего разговора я понял, что связан с ними до конца своих дней.
 
 Когда, в скором времени пришлось покинуть лепрозорий- мир не перевернулся и глаза прокаженных не стали теплее. Перевернулся я- началась цепная реакция, которая уже перевернула самый нижний пласт моего сознания, моей самой дальней комнаты. Все же остальное осталось неизменным. Просто, вбит гвоздь на стене просторной комнаты. Этот гвоздь не заметен, но как преобразится комната, когда на него повеситься икона Спасителя.