Лепрозорий ч. 2

Цепная реакция.

Второй раз приехал уже зимой, а потом все чаще и чаще, пока не стал прокаженным по духу, по мировоззрению.
 Сколько раз зима закрывала глаза убитого осенью, сколько раз прятался в своей келье- берлоге для зимовки, боясь открыться снова, боясь боли, боясь холода. Этой зимой та самая боль открылась мне как дар Бога, приводящий меня в чувства и лишающий ленивой рассеянности. В своей душе обрелась полочка с надписью «боль». Теперь она имеет во мне законное место.
 Боятся боли бессмысленно, хотя бы потому, что нельзя прожить жизнь, не ощутив поучительную руку Господа на своем плече. Когда боль перестала быть преградой между мной и счастьем, прекратив бродить по мне, нагоняя страхи своей неопределенностью, тогда в душу пришел покой, появились силы жить и творить. Я не боялся меняться, не боялся осени, не боялся зимы. Мои глаза будут открыты вечно.
 Спокойствие покрыло жизнь стабильностью. Раз в неделю я посещал моих друзей из лепрозория, молился с ними, много разговаривал, а также следил за строительством маленького храма, созидаемого трудами самих «прокаженных» (дальше я буду писать это слово только в кавычках).
 Виталий Леонидович не только выделил землю под строительство храма, но и всячески помогал нашим трудам по созданию общины- его сердце постепенно размягчалось. Вообще со строительством связанны многие воспоминания.
Храм начали строить справа от столовой, так что пришлось немного отодвинуть ограждение хоздвора. Изначально он задумывался как часовня, что бы не занимать места, но потом все же поставили там престол и жертвенник, не ограждая все это иконостасом. Летом в таком маленьком храме можно было упасть в обморок от поднимающихся испарений зловонья, не смотря на открытые настежь окна.
Иконы писал Митя- бывший художник, я как то зашел до него что бы проверить как идет работа, а у него только что прошла операция по удалению отмершей ткани на лице и вся его голова была перевязана бинтами, внешние стороны кистей были так изъедены проказой, что казалось видно его двигающиеся кости. Я знал, написание икон доставляет ему огромную боль, но тот не отказывался; он весь был изуродован, но писал такие лики (пусть не по канонам и простой краской), что невольно сжималось сердце и слезы текли сами собой
Почти сразу определились лидеры активной помощи- это был дядя Ваня, с которым я разговаривал в кинозале, его жена- Лиля, они познакомились здесь и просили меня обвенчать их. Пономарем был Сашка, которого я очень любил за его простоту и открытость. Ему было двадцать два года, десять из которых он страдал проказой. На фоне темнеющего пятна на щеке, глаза Саши казались кристально чистые. Когда мы встречались, я всегда целовал его в больную щеку, так же старался поступать и с остальными «прокаженными».
 Хотел ли я заразиться? Нет, я уже был заражен, я уже умер и продолжал умирать вместе с моими друзьями. Одним из которых так же была Светлана Юрьевна- бывший учитель русского языка. Она помогала нам проводить различные вечера, чаепития, встречи. Человек трудной судьбы (как и все здесь живущие), болезнь лишила ее дела жизни- детей. Теперь у нее появился небольшой шанс проявить себя, что Света делала с большой ответственностью.
Как то отпевали женщину, у которой одна нога была ампутирована по колено, а другая почти по бедро и поэтому гроб у нее был маленький, как гроб ребенка, так и хот елось отпеть ее младенческим чином. Отпевать у гроба получалось редко, в основном зимой, потому что в лепрозории не было морга, а священника не всегда дожидались из за запаха.
 Трудных тоже хватает: кто в петлю лезет, кто в бутылку. В общем, дуреет народ, а у меня сердце болит за них. Сам в таком вырос. Вот и приходиться вынимать их от туда. Ну, чем не малые дети- все куда то влезут или заблудятся где. Сколько одних всенощных чаепитий было только, уже не помню. Бывало, что и по щекам бить приходилось, а что поделаешь, не могу же я их так бросать. Один даже в пьяном угаре чуть храм не поджег: пришел с керосином (где он его достал!) и спичками сел у дверей церкви и заснул.
Начали ухаживать за кладбищем, что находилось слева от спуска в долину, поэтому я его и не заметил, что оно заросло все. А сразу за забором, с восточной стороны, разбили огород со всем необходимым, хотя и прихожане мои не оставляли, помогали кто чем может, поэтому никогда еще не приезжал в лепрозорий с пустыми руками.
Раз в месяц мы старались собираться на соборование в отделении для «тяжелых». Однажды, даже родился ребенок у одной из пациенток. Он был полностью здоров и через месяц мы его крестили всем лепрозорием.
 Так же, очень сильно влекла к себе, наверное, единственная в мире комната сумасшедших «прокаженных», которая находилась в сестринском корпусе на первом этаже, вход в нее был со стороны забора. Несчастных, слава Богу, было не много. Но сам факт манил к себе загадочным светом сугубой мирской отверженности: тюрьма в тюрьме, изгои в изгоях. Стоя перед дверьми импровизированных камер, я испытывал то же чувство, когда меня впервые ввели в алтарь. В отдельных камерах сидели двое- мужчина и женщина, еще три камеры были свободны. Также один мужчина сидел в карцере. Когда мы зашли, тот что в карцере начал хрипеть и бить в железную дверь чем то твердым. Двое остальных сидели тихо и не издавая не звука. Сестра сказала, что сними нельзя говорить и мы ушли.
 Стоило ли ехать  так далеко, что бы увидеть такое ужасающее положение человеческой души и тела? Нет ли такой комнаты в нутрии моего сердца, в которую я помещаю свои лучшие качества и мечты, изуродованные моей гордостью, самомнением, тщеславием, пошлостью…Или еще хуже: там я скрываю те моменты моей жизни, в которые я действовал на Господа Иисуса Христа как проказа. Господи, Боже! Зачем Ты создал этот мир, эту сплошную болезнь, убивающую тебя?! Воистину, я не познал и капли Твоей Любви к нам, иначе не помещал бы Тебя- Владыку мира, в такие комнаты, избегая когда либо еще увидеть изуродованное тело моего Спасителя! Жгучий стыд оросил лицо тяжелыми слезами.
 Мы стараемся спрятать все то, что смущает наше «эстетическое сознание»: вынести кладбища за стены города, убить убийц, изнасиловать насильников. «Мы очистим общество!»- разве ни это кричали нашим  предком нацисты, «очищая» мир, и разве ни это делаем мы, когда избегаем вопроса напоминания смерти и слабости, разве ни страх своей слабости двигает такими призывами. Кто дал нам право судить других, тем более ставить это дело на поток? Что за конвейер душ?! Или если бы в центре города располагался не торговый центр, а место погребения наших предков, то единственное чем мы могли бы от них заразиться, так это мыслями о вечном. То же самое можно сказать и про лепру, СПИД, детей- колечек… Что это! Мы взяли на себя ответственность вешать на людей ярлыки с надписью «отбросы общества», выкидывать их, как мусор, за город, а то и пустыни, острова «прокаженных», непроходимые дебри.
 Ах, как это похоже на наши отношения с Богом! Я не могу смотреть в Его заплаканные глаза. Он плачет обо мне, он верит в меня, а я прошу Его уйти за стены города, видя ,как Бог страдает от моей проказы. «Не подходи ко мне! Тебе опять будет больно!» и я плачу, а Он целует меня, забирая себе мои раны…
 Кто сможет жить с Господом в одном доме? Кто в силах нести Его сердце в своей груди при любой качке?  Как легко иногда проповедовать с амвона, но как сложно сказать родному брату о пагубе уныния. Над головой сразу нависают свинцовые тучи, а на языке вертится сплошная пустота, чушь, поверхностность. Брат умирает на моих руках, а я рассказываю ему как шведы вышли в полуфинал, или какое фото сейчас в моде. Сказать все, кроме главного. Только не правду. Она заденет то больное, что забывалось много лет. Но иногда этот комок боли выходит наружу. Как бы открываешь банку консервы, только здесь приходиться изрезать себе все руки, залив кровью содержимое. Только кровью, старанием, стремлением развязать узлы можно избавиться от боли. Нет, не той боли, для которой у меня уже есть полочка, но боли, как не желания избавится от застарелых страхов, принципов и амбиций. Хватит ли сил вернуться в наш дом? Хватит ли сил ужиться в нем с братом, Отцом, Мамой, Богом? Быть искренним, не стесняться своих слабостей: ведь не каждый солдат становиться генералом.
 Не хочу ли я пребыванием здесь, искупить не способность ужиться со своими близкими? Когда смотришь на этих людей, то постепенно понимаешь, что чем сильней болезнь вошла в его жизнь, тем он более миролюбив (зачастую). Это не розовые сказки: чем у человека сдавленнее горло, тем он более ценит воздух, а о конфликтах и говорить не приходиться. Были, тут, правда, пару случаев убийства, но они совершались во имя сострадания, что бы прекратить муки другого. Я не оправдываю этих людей. Так же как не оправдываю самоубийц, заблудившихся в собственной боли. Болезнь сдерживает агрессию. Может это некое заграждение или наручники для человечества, дабы оно не захлебнулось в нескончаемой злобе, и кто знает, может, страданиями именно этих людей мы имеем возможность жить, дышать свежим воздухом, гулять, смеяться, радоваться жизни, в общем, делать все то, чего они в основном лишены. Живой балласт, но какова цена за эту жертву?
 Мне кажется- это их спасение. Люди, с которыми я сейчас общаюсь святы. Я верю в это, как верил еще, будучи студентом. Помню, как мы с владыкой поехали на очередную годовщину памяти жертв Беслана. После посещения той самой школы и краткой молитвы за деточек, владыка всегда ехал на кладбище невинноубиенных. Когда я первый раз зашел на это кладбище, мною овладело четкое осознания святости погребенных здесь. Все кладбище было просто залито светом. Теплая радость пронизывала всего меня, подпирая ком к горлу. Даже с начала как то не понимал причину плача по жертвам трагедии. Скорбь и святость не совместимы. В сердце нет сожаления. Оно поглощается благоговейной радостью перед их подвигом терпения. Светлая кровь. Так было тогда, так есть и сейчас. Как я могу соболезновать или жалеть святых?
 Мы занимаемся пожизненным бегством от боли, всяческого не комфорта, лишений и ущемлений, даже не подозревая какую роль в нашем спасении  играют эти лекарства. Я все время был трусом, даже не помню, когда дрался в последний раз, все время избегал конфликта и не потому, что я был миролюбив, я боялся и боюсь самого страха, как возвращающего меня во времена распада мира в лице ссорящихся родителей. Если, например, настанет война, то в бою вся моя трусость вылезет наружу. Страх страха. Двойная защита, ну чем тебе не комната сумасшедших «прокаженных», все так и есть.

 Сколько времени прошло, но ни как не могу свыкнуться с видом здоровых детей, задорно играющих на территории лепрозория. Как бриллианты на ржавом кольце, дети «прокаженных» слепили взгляд своей нездешней живостью. Помню, Мама все переживала за детей брата, говорила, что при таком окружении из них ни чего хорошего не вырастет, а я верил и сейчас верю, что будут они хорошими людьми. Препятствия и трудности сделают их более закаленными. Единственное что меня волнует так это возможность их заражения от отца. У детей, чьи родители были «прокаженными», есть возможность заболеть в течении жизни, или спровоцировать болезнь в будущих поколениях, но это крайне маленький процент, так и у моих племяшек есть возможность не заразиться, во что я твердо верю.

  Зараза передается, зараза терзает душу. А я спрашиваю себя- откуда это? Но непонятное влечение сминает душеньку мою как фольгу. И стыдно так становится и больно, хоть срывай все с себя и с крыши прыгай, позор. Причем, отчаянием здесь и не пахнет, наоборот, воняет паленой плотью от жжения совести. Вот где разложение по хуже чем от проказы, вот проказа истинная. Такими темпами на сковородке там жарить нечего будет- я весь здесь истлел почти. Совести не объяснишь, что страсть эта есть «подарок предков», она съедает заживо, я сжимаюсь от боли в маленький комочек грязной фольги, хочу закатится куда то под шкаф или в подвал, лишь бы подальше от лучей совести. Вот она где трусость! Мне стыдно и я хочу уйти под землю, но Господь держит меня, не давая мне погибнуть окончательно. В моем корабле брешь, пробоина, я иду на дно, а Он задраивает с собой затопляемые трюмы, остается без воздуха, лицом к лицу с моей раной, Он остается верным мне до конца.

Народ все больше возрастал в вере, а сними и я. И проблемы казались, какими то не значительными. Да, трудности были, но на общем фоне человеческого страдания они казались смешными. Как я мог так переживать из за таких мелочей раньше.
 Вообще, лепрозорий становился каким то другим. Каждый раз приезжая туда я как будто попадал в зазеркалье, в разрез, где все по другому. Здесь проблемы действительно те, которые угрожают мне духовной смертью, а не каким то временным лишением  удобств. Что такое проблемы? Это ступени в небо или повод распуститься?
 Стал ли я сильнее, раз думаю так? Ведь сама сила здесь какая то другая- настоящая. Помню, как то дядя Ваня рассказал нам одну сказку: « жил был один знатный человек, и власти у него было и добра много. Вот однажды захотел он свой владенья на коне объехать. А зима была лютая, все реки по замерзли. Понадеялся он на свои силы и решил путь свой до подвластной ему деревни сократить по замерзшей реке, да и провалился под лед. Так бы и потонул, если бы его одна бабка не вытянула коромыслом. Сидит он у этой старухи греется, чай пьет да о лошади горюет. А бабуля и говорит ему- Возьми родной мою лошадь, мне все равно помирать скоро, зачем она мне. Оставалась как память о сыне, но теперь то я его сама скоро увижу- И пока князь в себя приходил, бабушка и лошадь запрягла, и вещи его просушила. Вот, едет он обратно, довольный такой, и видит на уздечке надпись « Сидоров М. А.». Тут его как молнией ударило: ведь это мать Мишки Сидорова, с которым они вместе в коллегии учились, а когда тот встал на его пути к власти, тут будущий князь его и убил в пьяной драке, как говорится, что у трезвого на уме…. Всю жизнь он думал что несчастный случай это был, а теперь глаза открылись, и так стыдно ему стало, что хоть топись иди. Прискакал он тут же к старухе, в мыле весь, в ноги пал ей и кричит- Убил я вашего сына, матушка, не могу с этим грузом жить! Нет мне прощения! Благослови матушка утоплюсь пойду в том же прорубе!- На что она ему спокойно ответила- Знала я с самого начала, что ты сына моего убил, но не смогла я так же убийцей стать. Вот гнался ты за своей властью, и где она? Нет у тебя власти, потому что нет силы внутри тебя и потому что нет правды за твоими плечами. Настоящая сила в терпении, когда у тебя жизнь детей отбирает, здоровье, а ты терпишь, да Бога благодаришь. Вот где сила, за которой правда.
 Со временем, эта сказка все чаще приходит мне на ум. Только в терпении истинная сила и только в Боге настоящая правда. Женщина, которая лежит почти без ног, гниет заживо и мечтает когда ее опять вынесут на свежий воздух гораздо сильнее чем все бойцы мира. И какая то правда за ней- не объяснишь. Права, что не раскисла в одиночестве, права, что не оставляет веру в Бога, а значит и в себя, права, что не просит жалости к себе и сострадания, и еще многое другое, что делает ее правой, или находящейся справа от Господа, то есть святой. Была бы она такой, если бы осталась здоровой?
 Подчас жизнь приносит нам очень дорогие уроки, которые мы в основном не замечаем, погруженные в свое горе, устремленные на себя. Сгубил ли отец своей пьянкой семейное счастье или лучший друг предал в тяжелую минуту, все это и многое другое может послужить нам в крайне полезный урок, стоит нам просто порвать со своим эго. Разве могу я пренебрегать столь высокой ценой, заплаченной за возможность моего вразумления. Не пей- не мучь семью. Не предавай- не губи дружбу.
Всему этому учил меня лепрозорий уже, который год, а я учился без тени не внимания, надеясь, что скоро мои знания процветут.
Как то вечером ко мне забежала взволнованная Татьяна Петровна.
- Никого нет! У Мити кровотечение открылось! Будем делать операцию!
- Со мной?- все что смог я сказать тогда. Дальше, пока мы шли, она говорила что именно нужно будет делать. Зайдя в операционную, я быстро снял подрясник вымыл руки и надел перчатки. Татьяна Петровна отжала зажим в верхней части Митиной шеи, и начались адские два часа волнующего самоконтроля. Она отдавала сухие команды- я выполнял. Это потом я узнаю, что она попросила меня помочь ей, что бы не будить больных. Уже глубокой ночью мы отнесли прооперированного на второй этаж к «тяжелым». Я пошел спать (все тело ломило, голова была тяжелее камня), а свет в операционной продолжал гореть. Утром, когда я решил навестить Митю, Татьяна Петровна спала на стуле, перед его кроватью с пакетом прозрачной жидкости, скорее всего для капельницы.   

Окруженный такими людьми, последнее время много думаю о видении своих грехов. Вот спрятались они там, в душе, в самую дальнюю комнату, и попробуй их вытащить. Есть один лишь способ выкурить их от туда: впустить туда Светоносного, довериться Ему. Помню, в детстве я очень хотел научиться плавать. Ребята так свободно резвились в воде, что мне одновременно было и стыдно и больно, что я так не умею, а желание предаться стихии только возрастало. Но стоило кандидату в пловцы войти в воду, как он тут же начинал топить своих учителей. И так продолжалось бы очень долго, если бы я не доверился воде, не поверил ей. Так, наверное и с Господом: что бы жить в Нем, идти по нему («гряди по Мне»), нужно сперва довериться ему, как пловец доверяется воде, как птица доверяется крыльям. Но только ли в доверии дело? Что я говорю стучащему Богу, не впуская его: ах, Господи, прости, но моя душа сплошная рана, мне так часто плевали в нее и предавали, что теперь я не могу так полностью и сразу доверять кому либо.
Если такие мысли блуждают в моей голове, значит не верю я в Спасителя, не верю в Того, кто может и хочет исцелить любые раны. А если Его искусные руки все же доходят до моих «друзей» (бесовских мыслей и качеств характера, которые я принимаю за свои), то они не исчезают полностью, а могут перейти в «свиное стадо». Если конечно на то будет Божья воля, бесы выходят наружу: оккупируя мою плоть. Как правило, для последней такое пленение не проходит бесследно, принося человеку значительные страдания и болезни.
Крещенье.

 Шел уже седьмой год моего служения в лепрозории. Седьмой, обычный год, казалось бы- да нет.
Тот день я не забуду никогда: стояла крайне ясная осенняя погода, лучи теплого света падали на мои колени; сидя у окна, я был погружен в чтение. Пыль мерно вращалась в дорожке солнечного луча. Тогда я впервые ощутил ту страшную сухость в носу. Сначала думал, что это от пыли, или обычный осенний грипп, но когда, через пару дней, голос начал сипнуть, я все понял. При первом же посещении лепрозория сразу сдал анализы. Просидел там до вечера, но результатов не получил. На следующее утро позвонил Виталий Леонидович, и просил заехать к нему как смогу. Машину вести в тот день я не смог из за боли в сердце. Меня отвез дядя Витя- наш сторож. Никогда не думал, что я такой трус. Всю свою жизнь говорил о бесполезности страха смерти, и вот тебе- в моем затхлом пруду взбаламучен весь ил. Стало трудно дышать. Внезапно для себя заснул по дороге.

-Батюшка, понимаете, когда приходиться проверять пациентов- это одно… В общем, я хочу сказать, что за все эти годы вы стали мне довольно близки, поэтому мне не легко это говорить- лицо его исказила грустная улыбка- за всю мою сорока шести летнюю практику не приходилось ставить такой диагноз… другу.
 Доктор дал мне листок с экспертизой, а сам пошел к столу, набрать воды.
 В низу листа стояла красная печать «положительно».

 Последующие пару дней я находился в глубокой прострации, не пронимая, что со мной происходит. Когда это состояние прошло, наступило явное облегчение. Облегчение, что мои мысли и переживания последних лет все же правда, все же они нашли свое воплощение и жизнь. Стало легче, но не спокойнее.

После моего заражения на причастие пришел весь персонал
Последнее время служу каждый день.
Начинают появляться багровые пятна  на лице и внешних сторонах кистей. Лишь лепразорские дети, по простоте своей спрашивали играя с моими четками: батюшка, а вы что тоже заболели? Сами же больные, видя меня, просто опускали глаза. Не знаю, может быть, они чуяли свою вину в моем заражении, или наоборот, винили меня за то, что лез на рожон. По крайней мере, винить их у меня не было и малейшего желания.
Постепенно приходя в себя и все более свыкался с мыслью, что я скоро стану «живым трупом». Всю жизнь я не отличался особой силой воли и решительностью; принимая решение, не знал, смогу ли предаться выбранному делу до конца. Все время с боку кто то шептал: а вдруг. Теперь же обратного пути уже не было. Я сел в самолет и за мной был убран трап.
Неотступное благодатное чувство наполняет мою душу, иногда оно бывает просто нестерпимо, толкая на непрестанную молитву. Да, именно молитву. Потому, что все прошлое я могу назвать лишь молитвословиями. Я благодарен Спасителю за это духовное крещение. Все шумящее, волнующее, будоражащее раньше стало каким то беззвучным, серым. Господь подарил мне крылья свободного парения, а так же броню от земных страстей в виде лепромов на лице и плечах.
И стало так спокойно, мирно и светло на душе, что хотелось молиться ежеминутно. Наверно я слишком слаб и горд что бы самому бороться со страстями.
Вскоре я переехал в лепрозорий на «постоянку». О том как расставались с прихожанами рассказывать не буду, тяжело. Зато первая Пасха здесь меня потрясла своей сугубостью и глубиной, без лишней наигранности, без лишних слов, без пафоса. Никогда не приходилось здесь служить в сам праздник, и я многое упустил. Также я взял на себя некоторые обязанности по кухне: носил еду не ходячим и «психам». Мне нравилось по долгу разговаривать с ними. Так приятно, ведь ни где на земле человек не будет открыт другому человеку как не в беде. А я в свою очередь смотрю на них и молчу, не на их уродства, а на них самих.
Костер.

Пытался не думать о родных.
 Давно уже свыкся с потерями. Прошли те тяжелые мятущиеся дни, когда мне еще было жалко себя и свое будущее, настало время настоящей жизни. Крайне жаль тех людей за забором, потому что почти все они погружены во всеобщую иллюзию жизни. Обман и потаенность- вот главные оружия врага человеческого. Зачем ему вступать с нами в бой, когда его просто можно избежать, погрузив все человечество в ванну с протухшей водой.
 Прошло уже восемнадцать лет после моего заражения, и теперь я действительно вижу чрезвычайное сходство лепрозория с Церковью. И мысли эти навеял мне не запах ладана, а вонь собственного гниющего тела.
Однажды на проповеди у меня отклеилась повязка на носу и упала вместе м ним на пол, все испугались, а один мальчик лет пяти засмеялся, да так заразительно, что весь храм через мгновенье не мог сдержаться от хохота; смеялся и я- это была моя лучшая проповедь в жизни.

 Встречаясь однажды с Богом, Богом страдающим, становиться просто невозможно продолжать и далее скрывать причины Его страданий, которые сами собой начинают вылезать наружу. Все до самого потаенного сна становиться моим лицом, украшая его лепромами.
 Стоит только допустить возможность противостояния общему духу слепого времени, как моя жизнь сразу превращается в страдание, так как, на самом деле, я есть неотъемлемая часть этого времени. И да сбудутся на мне слова Спасителя о том, что весь мир меня возненавидит. В мою жизнь пришел закон, принося с собой жжение совести, выжигая всю нечистоту. А она бежит, выходит наружу, плачет.
 Не могу не сравнить жизнь христьянина с жизнью «прокаженного», потому что с самого момента крещения (заражения) и до смерти человек превращается в живой труп- я живу, но не для греха, если в моем сердце Господь, то с точки зрения греховного мира я и должен видеться что ни наесть трупом. И это радость. Моя жизнь после «крещения» лишена всяких компромиссов и недомолвок. Единственное, что тревожит, так это то, что не могу служить уже две недели: отказывают руки, и почти сгнила правая ступня. Я знаю это конец. Прошу Спасителя дать сил и возможность послужить последний раз, больше меня ни чего не беспокоит.

 И Господь не оставил. На последнюю службу собрался весь лепрозорий. Многие плакали, а причащались все, даже глав. врач. Голос осип до такой степени, что всю литургию в храме стояла гробовая тишина, что бы слышать слова священника.
К вечеру поднялось давление, скорее всего- это моя последняя запись.
Чую невероятное просветление ума.
Господи, за что ты так любишь меня?
Искры с моего костра поднимаются в необъятную темную бездну.
Под утро угли дотлевают, и Пастырь, разведший огонь идет дальше пасти своих овец, а я стал частью Его тепла