Реинкарнация

"Теперь я мертв, так что же мне делать?"
Тибетская книга мертвых

"Привет, привет.  Добро пожаловать, добро пожаловать!"
Книга мертвых Древнего Египта
______________________________


Я иду по тротуару и пинаю мертвую птицу. Птица шуршит опавшими листьями, пыль поднимается слегка и тут же оседает, потому что ветра нет. Безветренно, но листья все равно опадают с деревьев на краю тротуара, - осень и гравитация медленно, но верно делают свое дело... Я тоже иду медленно, спешить некуда, день еще только начался; что касается автобуса – он все равно не придет раньше, чем я дойду до остановки. Хотя... Отчего это я так в этом уверен?.. Я пытаюсь ответить на этот вопрос, но не могу на нем сосредоточиться. Все мое внимание обращено на птицу, я стараюсь пинать ее точно - так, чтоб она перемещалась прямо вперед передо мной, - делать это не так-то просто, она повернется то так, то этак, и каждый раз мне приходится «подгонять» под нее ногу. Что это вообще за птица, путающаяся в ногах?.. Вроде чайка, только какая-то мелкая, с черной «шапочкой» на голове, красный клювик, хвост вилкой. На лапках естественно перепонки. Что за дурацкая забава, идти и пинать мертвую птицу?.. Но, кажется, процесс захватил меня, и оторваться я не могу или не хочу: подхожу и снова пинаю, на пару метров, потом снова... Так я дошел до остановки.

Ловко запнув птичий трупик под лавку, как в ворота, присаживаюсь сам. Машинально смотрю на часы, которые оказались разбиты. Смотрю поверх серых стен домов на такого же цвета небо. Шарю ногой по опавшим листьям... Автобус не заставил себя долго ждать. Он вырулил из-за дома и, грузно подкатив к остановке, остановился. Большой автобус – "Лиаз" песочного цвета. Двери открылись, захожу. В автобусе, кроме водителя, никого нет, даже кондуктора. Немного этому удивившись, я как всегда встаю у заднего стекла. (Не сажусь я практически никогда, даже когда автобус пуст.) Смотрю на трупик птицы под лавкой; автобус стоит довольно долго, и все это я время я на него смотрю, наконец, когда он трогается, перевожу взгляд на дорогу. Она убегает и убегает. Автобус слегка поскрипывает, и эти звуки напоминают мне крики морской птицы...

Я в принципе понимаю, что меня уже нет в живых, но не могу сосредоточиться на этой мысли, чтобы как следует ее обдумать и думать от нее дальше... Не знаю, не помню, когда и как это произошло. Просто тупо смотрю на убегающую дорогу. Наконец, мне это надоедает, - вновь машинальный взгляд на разбитые часы. Черт возьми. Также, забыв о выключенной энергии, нажимаешь на выключатель. Досада. Я чувствую досаду. Не могу собраться с мыслями. Трясу головой, чтоб стряхнуть оцепенение, и прохожу сесть в середине салона. Мы едем без остановок. Проезжаем какие-то пригороды, складские помещения... На улице ни души. Куда я еду – не знаю, и опять-таки, как-то не думается об этом. Но наверно мне до конечной. Я пересел поближе к водителю. Только сейчас в зеркале заднего вида я увидел его морду. То есть это было лицо, но скорее морда, – лицо бульдога, или скорей боксера – собаки-боксера, коричневое с отвисшими "щеками". Он сосредоточенно смотрит на дорогу. Внимательней разглядываю ее отражение. Нет, не совсем собачья морда, все-таки, лицо – слишком похоже на человечье. В общем, не поймешь... Я удивленно хмыкнул – шофер взглянул на меня в зеркале.
- Куда мы едем?.. – спросил я.
- А тебе куда?.. – он обернулся.
- Мне до конечной.
- До "курятника"?.. До кинотеатра в смысле?
- Ну да... Это же конечная? Долго еще?..
- Да нет, еще часа четыре.
- Сколько?!
- Здесь время идет быстро. Четыре часа – это недолго.
Я ничего не сказал. Немного помолчав, водитель продолжил:
- Конечно, кинотеатр – это громко сказано. Бывший клуб... Курятник, одним словом. В общем, увидишь сам.
Он говорит что-то еще, но я его уже не слушаю. До меня вдруг дошли две мысли: то, что я вообще даже не знаю, кто я. И то, что меня это не волнует. Автобус плавно покачивает, и меня это убаюкивает. Глаза смыкаются, я постепенно погружаюсь в полудрему. Поскрипывание автобуса окончательно превращается в крики каких-то морских птиц. Мне грезится, что они летают над водой. Одна из них меняет курс и летит прямо на меня. Немного не долетев, зависает в воздухе, махая крыльями, как будто рассматривая меня. А я смотрю на нее, подняв голову. Вдруг она как будто срывается и резко пикируется мне на лицо. Я даже не успеваю закрыться руками. Она бьет мне клювом в глаз. Я пытаюсь оторвать ее, но она крепко вцепилась в меня лапками. Выклевав один глаз, принимается за второй... Я кричу и просыпаюсь. Отнимаю руки от лица. Во сне я вцепился в него ногтями. Глубоко вздыхаю.
- Что-то приснилось? – спрашивает водитель.
- Да так... ничего.
- Здесь покой не снится, - ухмыльнулся он.
Больше я не сплю, смотрю в окно, - все те же здания пром. назначения, заброшенные павильоны, - автобус притормаживает на остановках, но никто не входит, никого нет. К моему удивлению, мы вновь проезжаем мимо той остановки, на которой я сел. Бордюр вдоль дороги с отколотыми краями; старый, местами разрушенный асфальт, тротуары усыпаны листьями... Автобус плавно затормозил и остановился, открылась передняя дверь. «Конечная», - объявил шофер в микрофон, хотя его и так было слышно.
Я встряхнулся и пошел к выходу. Прямо передо мной дверь закрылась.
- А плата за проезд, - сказал водитель, повернув ко мне свое лицо или морду (породистого боксера).
- Ах да... – я пошарил в кармане и дал ему 50-рублевую бумажку.
Дверь снова открылась.
- А сдачу?..
- Сдачу?.. Здесь так и стоит проезд – полтинник.
- Что-то дорого. Вон у вас написано: 5 рублей, - я указал на надпись в салоне.
- А, это... Не обращай внимания. Надпись обновить не успели.
- 50 рублей – слишком дорого за проезд в черте города.
- У меня нет сдачи на самом деле.
- В таком случае не надо брать с меня за проезд.
- Бесплатно проехать хочешь?.. Так не пойдет. 
- Послушайте, не моя вина, что у вас не оказывается сдачи.
- Бесплатно нельзя.
Водитель начал раздражать меня. Но я стараюсь говорить спокойно:
- Извините, у вас должны были быть деньги на сдачу.
- Думаю, это у вас должны быть положенные пять рублей, - водитель вдруг перешел "на вы".
- Всегда было по-другому...
- Всегда?.. Возможно, что для вас "всегда" только начинается.
- Ладно если бы десятка, но я вам даю полтинник!.. Если вы с меня не берете денег, вы теряете пять рублей, если вы не даете мне сдачи, я же теряю сорок пять! Где справедливость?..
Водитель молчал.
- Где логика, в конце концов?..
- В конце концов она может и будет. Если где-то есть "конец концов". Но здесь логики вполне может и не быть.
- Может быть, здесь где-то можно разменять?
- Совершенно негде. Вы задерживаете меня.
- До свидания, - сказал я сквозь зубы и вышел из автобуса, который тут же тронулся и отъехал.
Урод какой попался... Я огляделся по сторонам. Действительно, рядом здание простой формы параллелепипеда, обитое зелеными деревянными дощечками. Афиши нет, но не все ли равно? Почему бы не зайти?.. Неважно, какое именно. Я зашел внутрь - там касса, стилизованная под дупло. Закрыта, стучусь, поднимается вверх задвижка. Старая женщина с лицом совы (заспанным) вопросительно на меня смотрит.
- Сколько стоит один билет?
- Пятьдесят рублей, - отвечает она трескучим голосом.
- А чего не пятьсот?..
- Пятьдесят.
- Это точно?
- Молодой человек, вы плохо слышите? По-моему, я вам внятно сказала: один билет – пятьдесят рублей.
Я достаю сотенную бумажку, но протягивать не спешу.
- А сдача у вас найдется?
- Не переживайте.
Вместе со сдачей мне дают билет, и задвижка вновь закрывается.
В холле перед началом сеанса – пусто и очень тихо. На стенах фотографии актеров и актрис. Боковым зрением я замечаю, что их взгляды (как обычно на портретах) направлены в мою сторону, но стоит мне взглянуть прямо на какой-нибудь из портретов, как он тут же отводит взгляд. Вообще странно, но холл большой, как в настоящем кинотеатре, а не каком-нибудь клубе – ведь в клубе и никаких портретов не должно было бы быть. Холл не соответствует наружности здания, странно. Засохшее деревце в кадушке... Я прохожу к буфету, но за стойкой никого нет. Немного подождав, я захожу за нее, открываю морозильную камеру, где должно лежать мороженое, и вздрагиваю: там трупик птицы – наверное, той самой, которую я пинал. Тут же захлопываю камеру обратно и ударяю по ней со всей силы кулаком. Звук от моего удара заполняет пустой холл. И вновь тишина. Смотрю вокруг - оттого, что здесь никого кроме меня, мне становится как-то не по себе. Впрочем, это ощущение проходит, сменяясь каким-то азартным раздражением. Вновь открываю камеру, - на этот раз да, полную мороженого. Беру рядом вазочку, специальную ложку и накладываю себе три шарика. Выйдя из-за стойки, присаживаюсь за столик. Мороженое на редкость безвкусное. Тем не менее, я его быстро съедаю. Потом беру с полки колу – почему-то она тоже полностью лишена вкуса, но я выпиваю ее всю. Машинально смотрю на разбитые часы – когда же начнется сеанс? Но пока не начался, и я иду в туалет. Звук, протекающей из бачка воды – единственный звук в окружающей тишине - радует меня. Не ожидал, что там будет вода. Но в туалет не хочется. Трескучий голос той самой совы, продавшей мне билет, объявил начало сеанса. Быстрым шагом по пути в зал я вновь зашел за стойку бара, и сделал себе вторую порцию мороженого, чтоб было что есть во время сеанса.

Как я и ожидал, зрительный зал тоже оказался пуст. Я занял место в середине, вскоре свет медленно погас, сзади послышался шум кинопроектора, и экран напротив осветился. На нем мелькают вразброс серые полосы, пятна, загогулины, как если бы пленка была сильно исцарапана. Это длится минуты три, я то и дело оглядываюсь с нетерпением к окошку кинобудки. Наконец, пошло изображение - сразу, без титров, без заставки, без названия фильма. Черно-белые кадры. Звука нет. Со спины показывают идущего человека. Кого-то он мне напоминает, я силюсь вспомнить кого именно. Он идет и что-то пинает – вглядываюсь – мертвую птицу. До меня доходит, что это я и есть... Заинтригованный, я отправляю в рот одну ложку мороженого за другой. Человек на экране останавливается, медленно оборачивается и смотрит на меня. Мороженое тает у меня во рту. Он злобно улыбается, поднимает руку и показывает мне средний палец. Беззвучно смеется (поскольку звука нет). Меня это возмущает. Я приподнимаюсь с кресла, оглядываюсь по сторонам, чтоб убедиться еще раз, что вокруг никого нет, потом беру шарик мороженого и швыряю его в человека на экране. Шарик всего лишь ударяется об экран, а человек продолжает смеяться – как видно, еще сильней. Я швыряю второй, оставшийся шарик – он вновь попадает в экран и падает. Тогда я, как следует прицелившись, бросаю саму вазочку. Безрезультатно... А он, человек, то есть я, на киноэкране отходит немного назад, и с разбегу пинает мертвую птицу в мою сторону. Она вылетает из экрана, я даже не успеваю закрыться, и попадает мне в лицо, – я кажется вовремя отшвырнул ее, но рот (раскрытый от удивления) – весь рот оказывается набит перьями. Я отплевываюсь. Человек с экрана смеется и показывает мне средний палец. Я ищу, чем бы бросить в него еще, но в этот момент изображение пропадает, по экрану вновь идут ломаные линии, потом пленка и вовсе обрывается, экран какое-то время пуст, сзади продолжает трещать кинопроектор, потом экран гаснет, кинопроектор глохнет, и зал остается в кромешной тьме. Я прохожу на ощупь меж рядов, пытаюсь найти выход. Пытаюсь снова и снова. Но это оказывается бесполезно. Выхода нигде нет. Тогда я начинаю кричать, кричу со всей силы:
- Выпустите меня! Откройте выход! Слышите? Откройте выход, слышите?!
Но никто и ничто не отзывается на мои крики. В слепом – в буквальном смысле слова – отчаянии я тыкаюсь из стороны в сторону, запинаюсь, падаю, меня охватывает паника. Я кричу:
- Гады! Выпустите меня!
От нервного напряжения у меня кружится голова. Я падаю, теряя сознание, и далее бессознанье переходит в глубокий сон... Да, это должно быть сон. Мне снится, будто я иду по тротуару и пинаю мертвую птицу. У меня смутное ощущение дежавю – ощущение, что это уже когда-то было. Я пинаю птицу машинально – но не совсем – в моих действиях есть какая-то ожесточенность, злость по отношению к птице. Я иду все дальше и дальше по направлению к автобусной остановке...
Дойдя до нее, я спнул птицу с тротуара на проезжую часть, сел на скамейку и стал ждать, когда на нее наедет автобус. Но вероятно, водитель в последний момент заметил птицу, потому как достаточно резко повернул и объехал ее. При этом остановился он метров на двадцать дальше остановки, открыл задние двери, и как только я пошел по направлению к ним, он тронулся и поехал, как если бы очень торопился. Мне приходится побежать, но по мере как я догоняю, он ускоряется, - я еле успеваю заскочить.
Стою, держась за перила, у заднего окна. Смотрю на старый тянущийся из-под автобуса асфальт. Он тянется и течет, и медленно превращается в воду – не синюю, а такую же: серую, темную и тяжелую. Она вытекает из-под кормы какого-то теплохода, я стою на котором, держась за поручень. Стою и наблюдаю, над водой летают птицы, издавая свои крики, то и дело пикируя вниз, за рыбой, большей частью вхолостую, и снова взмывая в небо. Одна из них, очевидно, обратила на меня внимание и полетела в мою сторону – довольно-таки быстро. Я испугался и проснулся - на сиденье около окна. Шум двигателя заполнил мой слух. Птичье поскрипывание... Мимо ползет раздолбанный бордюр. Я замечаю свои руки, плотно сжимающие поручень сиденья передо мной, - будто отдельно от меня, и очень прочно. С некоторым трудом я разжимаю их, разминаю... Мне вспоминается заметка, прочитанная когда-то: о том, почему птицы, когда спят, не падают с веток... Что-то у них там, в костяшках лапок замыкается, но вспоминать подробнее лень. 
Смотрю вперед – тот же самый водитель. Мой полтинник. Надо ему напомнить. Я встаю, чтоб пройти к нему – рядом на сиденье лежит трупик той самой птицы. Я беру его, открываю окно и со злостью вышвыриваю на улицу. Прохожу вперед, встаю перед кабиной.
- Добрый день.
- Привет, - отвечает водитель, не оборачиваясь.
Я мешкаю, не зная, как продолжить, - в итоге, спрашиваю прямо:
- Может быть, сегодня у вас появилась сдача?
- Сегодня? Какая сдача?
- Понятно. Меня вы тоже не помните?
- Отлично помню, - и как бы в подтверждение этого спрашивает, - Удалось сходить в кино?
- Удалось...
- Просто на той остановке больше особенно делать нечего. Хороший был фильм?
- Нет. Стремный короткометражный.
- Другие там не показывают, – он усмехнулся.
Я молчу. Водитель говорит за меня.
- Ты все насчет этой сдачи. Забудь. Проехали и забыли.
Неожиданно для себя я решил на сдачу махнуть рукой.
- Я просто подумал, что сегодня...
- Ну, что значит сегодня? Может быть, это еще вчера продолжается.
- Да, действительно... – я чувствую, что начиню утомляться.
- Выкинь из головы.
С "боксерских" щек водителя стекает слюна. Он достает платок из кармана джинсов и тщательно вытирает ее. Оборачиваясь ко мне, смеется:
- Да ты не бойся, я не бешеный. Просто такая порода, постоянно слюни текут. Особенно когда голоден, - он снова смеется.
Я тоже с пониманием, по-доброму усмехаюсь, и прохожу по салону обратно. Вдруг, влетев в окно автобуса, прямо передо мной на пол падает трупик...
- Чёрт!..
Я поднимаю ее, и разозленный возвращаюсь к водителю.
- Что за фокусы? Откуда здесь эта чайка?..
- Чайка?.. – он оборачивается, - А, это. Это не чайка. Это крачка – речная крачка. То же семейство, что и чайки, но другая птица. Подсемейство другое, что ли. Крачки легче, и субтильные по сравнению с чайками. И клюв – обрати внимание – без крючка на конце.
- Все это конечно очень интересно. Но откуда она здесь?..
- А откуда ты здесь?..
Я задумался и вспомнил, что ничего не помню. Отвечаю прямо:
- Я не помню... Знаю только, что я теперь мертв.
- Печально. Постарайся, однако, вспомнить.
- Не могу...
- Я не говорю: сразу. Время есть. Но постепенно ты должен вспомнить.
- Что мне делать с этой птицей?
- Хм... Ну, можешь носить ее с собой.
- Замечательный совет. Жаль конечно птицу, но... - Я снова выбросил ее из автобуса.
Водитель ничего не сказал. Я не стал возвращаться на прежнее место и сел сразу за кабиной. Меня постоянно клонит в сон, покачивание автобуса убаюкивает меня, как ребенка, - веки слипаются, закрываются, но странным образом глаза продолжают видеть, и я сквозь сон смотрю в окно... Все тот же скучный, повторяющийся вид, как будто мы никуда не едем, и только мимо проходит конвейер с одними и теми же предметами. Но почему-то этот вид завораживает меня, и я не могу оторвать взгляд. Как не мог оторваться, когда пинал птицу. Кстати, вот и она... Да, она догнала автобус и теперь летит вровень с окном, в которое я смотрю. Ритмичные, ровные взмахи крыльев. Через стекло окна она смотрит на меня – своим птичьим глазом. Как необычен птичий взгляд. У зверей взгляд слишком похож на человечий. У рептилий как такового взгляда будто и вовсе нет, как и у рыб – просто глаза. А взгляд у птиц какой-то особый: острый, отстраненный, жесткий, недоверчивый... Ритмичные, ровные взмахи крыльев. Так мы и смотрим друг на друга, пока я не просыпаюсь - автобус тормозит.
- Что-то случилось?..
- Остановка.
Автобус снова трогается. 
- А я только что во сне видел эту птицу.
Водитель не ответил.
- Живую. Она летела рядом с окном.
- Приятный, да, у нее полет? Легкий, порхающий.
- Да. 
- Тебе он ни о чем, кстати, не напомнил?
- Напомнил? Нет... А о чем он должен был напомнить?
- Ну, мало ли...
Я задумался над смыслом его слов. Но в голову ничего не пришло.
- Что-то мы долго едем...
- Ну это ж не такси.
- Ну и что?..
- Счетчика здесь нет, так что мне нет смысла специально тебя катать.
- Ну, мало ли, - я усмехнулся.
Какое-то время мы молчали, потом я продолжил:
- Я хотел бы выйти на какой-нибудь другой остановке. Не у кинотеатра.
- На "Пустых дворах"?..
- На каких?.. Впрочем, все равно. На дворах так на дворах...

Я снова погрузился в дремоту и очнулся уже вне автобуса, стоящим на остановке. Это обычная остановка, такая же, как моя. А может - и даже скорее всего - это она и есть. Я с опаской огляделся, ожидая вновь увидеть преследующий меня трупик. Но его рядом не оказалось. Я с облегчением вздыхаю и ухожу вглубь закоулков.
Дворики действительно оказываются пусты. Только в одном из них карусель – крутится, не останавливаясь, хотя никто ее не крутит, - скрипит и погромыхивает. В другом дворе в одной из песочниц поднялась песчаная бурька, хотя вокруг тихо, - поднялась и не унимается. На скамейке ворона расклевывает тушку плюшевого медведя, не обращая на меня ни малейшего внимания. Только когда я подхожу вплотную, она нехотя снимается с места, садится на ближайшее дерево, и вопреки моему ожиданию, даже не смотрит на меня. Я иду дальше... В целом, состояние двориков плохое: все скамейки, качели, песочницы, карусели – старые, покореженные. Всё усыпано желтыми листьями.
На дороге между двориками я наконец-то вижу человека. Он очень старательно, сосредоточенно моет машину. Я здороваюсь, пытаясь привлечь его внимание, но впустую – он не отвлекается, возможно, даже не замечая моего присутствия. Окунает тряпку в ведро с водой и продолжает намывать машину. Хотя она вымыта она так уже, что чище невозможно.
- Красивая у вас машина, - похвалил я.
Только тогда он отрывается и смотрит на меня, на его лице довольная улыбка. Поглаживающим движением проводит рукой по верху кабины.
- Классная машина, - снова говорю я, в надежде начать разговор.
Но он снова окунает тряпку в ведро и продолжает мытье. Изредка ему кажется, что где-то осталось пятнышко, и в этом месте он трет особенно тщательно, плотно сжав губы. Потратив на это какое-то время, он немного отходит в сторону и смотрит на машину, любуясь ее видом. Потом подходит и снова трет. Так продолжается снова и снова. Мне надоедает наблюдать за этим. Я нашел на земле старый гвоздь, и когда он сосредоточился на задней части машины, я подошел и резко процарапал на капоте длинную жирную черту. Услышав скрежет, он подбежал, с силой оттолкнул меня, и смотрит – смотрит на содеянное мной. Из него вырвался тяжкий стон – первый звук, какой я от него услышал. Он бросил на меня взгляд – полный отчаяния, укора и неподдельной боли. Отвернулся и начал тереть черту тряпкой, - макает тряпку и снова трет, снова и снова. Я удаляюсь, пока он не понял, что оттереть царапину невозможно...
 Иду по дворам, мимо серых безжизненных пятиэтажек. Мне вновь не встречается ни души. Становится все скучнее. Я думаю, что видел мужчину, теперь мне должна встретиться женщина. Не может быть, чтобы я больше никого не встретил. И действительно, в одном из двориков я вижу развешанное белье. Двор большой и белья очень много, - веревки натянуты везде, где только можно, вдоль и поперек. Долго иду сквозь ряды белья, - кроме белья ничего не видно, - и совершенно неожиданно натыкаюсь-таки на женщину. Но, как и следовало ожидать, она на меня не реагирует. Обычная женщина лет сорока семи, полная. Я здороваюсь, она не отвечает, продолжая развешивать, поправлять, расправлять белье. Я думаю, что бесполезно пытаться ее разговорить. Меня это раздражает, хочется ей сделать что-нибудь плохое, лишь бы вывести ее из равновесия. Недолго думая, я поднимаю с земли заостренный осколок стекла. Еще раз пытаюсь привлечь ее внимание, громко здороваюсь с ней и спрашиваю: вы не подскажете, где здесь ближайшая парикмахерская? Она посмотрела на меня – значит, не глухая – но не ответила ничего. Тогда я отхожу в другой конец двора и начинаю перерезать веревку. Поддается с трудом, но все же первая веревка обрывается, белье оказывается на земле. Перерезаю вторую, третью, берусь за четвертую... Женщина вышла на меня внезапно - из-за влажных простыней и пододеяльников. Только сейчас я замечаю, что она беременна, – в прошлый раз ее полнота это скрыла.
- Ты что делаешь, сволочь, а?.. Ты что делаешь, гад такой?! Ах ты сволочь!..
Я стою перед ней шагах в десяти, в коридоре развешанного белья. Женщина  расставляет ноги, сгибает их в коленях, приседая – по ее напрягшемуся красному лицу я вижу, что она собралась рожать. Не знаю, чем все это кончится, но не могу оторвать взгляд от этого зрелища. Она залезает одной рукой под подол, начинает оттуда что-то тащить – и вытаскивает, но не ребенка, а большую пластмассовую куклу. Она кидает ей в меня – да так резко и так быстро, что я не успеваю увернуться и кукла попадает мне головой в лицо, точнее в зубы – я падаю спиной вниз, переворачиваюсь, чтоб встать, но женщина настигает меня, хватает куклу за ногу и бьет меня ей по спине – раз, второй!.. У куклы, должно быть, голова набита дробью, потому что удары такие тяжелые. Третий удар пришелся мне вскользь – я поднимаюсь на ноги и бегу. Но женщина бросает куклу мне вслед, она ударяет мне между лопаток, я снова падаю. И снова женщина подбегает ко мне, хватает куклу и со всей силы – не успеваю закрыться - бьет меня ей по голове. В глазах темнеет. Чтоб закрыться от второго удара, у меня уже не хватает сил. Все больше погружаюсь в тьму, удары становятся все тупее... Я умираю, - тьма...
...
Сгущающиеся сумерки – я иду по асфальту вдоль дороги и пинаю мертвую птицу. Голова уже почти не болит, хотя и плохо соображает. "Двум смертям не бывать" – крутится в голове. Я понимаю, что вряд ли успею засветло дойти до остановки. Не знаю почему, но темнеет очень быстро. Так не должно... Фонари не горят. Мне становится не то чтоб страшно, но как-то неприятно. Внезапно у меня появляется ощущение, что за мной кто-то наблюдает, смотрит на меня со спины. Я оборачиваюсь – вижу кинозал, практически пустой, только в середине сидит один человек, ест мороженое и тупо пялится на меня. Мне кажется, я знаю этого человека – это я и есть - тем больше он меня раздражает. Я злобно улыбаюсь и показываю ему средний палец. По крайней мере, это заставляет его перестать жрать. Но, вконец обнаглев, он берет шарик мороженого и швыряет его в меня – тьма поглощает шарик, я смеюсь. Он швыряет второй шарик, потом саму вазочку из-под мороженого – все это то ли не долетает, то ли пролетает мимо. Я смеюсь над ним, над его глупой беспомощностью и злостью. Он раздражается, кажется, еще больше. Теперь наступает мой черед: я отступаю несколько шагов назад, разбегаюсь и пинаю трупик птицы в его направлении. Он не успевает ни увернуться, ни закрыться – и птица попадает прямо ему в лицо. Я не ожидал такого попадания!.. Мне становится весело, как ребенку, я снова смеюсь и показываю ему средний палец. Но темнота сгущается и через несколько мгновений я уже его не вижу – только как бы откуда-то издалека доносятся его крики. Потом и они прекратились...
Я дохожу до остановки. Ждать автобус уже бессмысленно. Я ложусь на скамейке и смотрю в темное небо, на котором нет ни одной звезды. Зажигается фонарь, в его свете я вижу, как падают листья, они падают ниоткуда, возникают ниоткуда, - ведь над фонарем нет никакого дерева. Хочется спать, но засыпать я боюсь – опять приснится какая-нибудь дрянь: что меня птица атакует, или еще что в этом роде. Чтоб не уснуть, я решил просто лежать и фантазировать. Но в голову лезет одна и та же навязчивая фантазия: я сижу в кинотеатре и смотрю документальный фильм о том, как крачка расклевывает мой труп. С этой фантазией я засыпаю, и она перерастает в сон: мое тело расклевывает крачка, делает это плохо, долго, неумело. Я ничего не могу сделать, мое тело парализовано, и я вынужден терпеть. Она выклевывает мне глаз. Боли я не испытываю (как под наркозом), но мне все равно неприятно. Выклевывает другой, все погружается в темноту. Почти определенно в ее выклевывании мне глаз есть какой-то смысл, я чувствую это, но не могу понять... Не могу вспомнить. Я ощущаю в птице какое-то ожесточение, как будто она не просто питается мной, а намеренно желает причинить мне вред... Долгий нескончаемый сон, усугубляемый тем, что сиденье в кинотеатре жесткое и неудобное. Наконец, я просыпаюсь: сидя, пустой кинозал, дверь на улицу открыта. Радуясь тому, что я наконец проснулся, потягиваюсь и выхожу. Иду вдоль дороги, никакой птицы под ногами, одни листья, мне хорошо. Иду к автобусной остановке... На остановке на скамейке лежит какой человек, копия меня, спит – я дотрагиваюсь до его плеча, тормошу...
И просыпаюсь. Потягиваюсь, сажусь. Машинально смотрю на разбитые часы. Но и так видно, что утро в разгаре. Я слышу шаги, голоса людей, идущих по тротуару. Шум проезжающих машин. Ничего этого я не вижу, но мне это и не надо. Город живет обычной насыщенной своей жизнью, и если бы не шум проезжающих машин, вполне можно было б подумать, что его вовсе не существует. Но надо пройти прогуляться (не ждать же снова автобус) по закоулкам, по пустым дворам. Главное, вновь не встретить ту злую женщину.
…
И я иду по пустым дворам, над крышами пятиэтажек серое, заволоченное темными облаками небо. Мне кажется, я иду бесцельно. Но на самом деле у меня не может не быть какой-то цели. Мне нужно в кинотеатр – там у совы-кассирши я должен спросить расписание автобуса. Надо было захватить сегодня расписание, когда из кинотеатра выходил. Надо было... Чтоб не повторялось то, что произошло сегодня, когда я проснулся на остановке, а до автобуса еще так долго. Но главное сейчас не встретить снова ту женщину. Под ногами опавшие листья и много-много стручков акации, из которых, когда они зеленые, дети любят делать свистульки. А странно, что во двориках ни одного ребенка. Возможно, мертвый город выпустил каких-то невидимых мне чудищ, и родители забрали всех детей домой. Собственно, мне-то бояться нечего. Кроме той ненормальной женщины. Стоило мне это подумать, как я понял, что ошибаюсь. Из-за угла вышел тот человек, мывший машину в прошлый раз. В руке у него ножка от стула или столика, а к ней примотан изолентой гвоздь – очевидно, тот самый, которым я процарапал ему машину. Выражение лица у него такое – такое жесткое и пустое – сразу видно, он не намерен разговаривать, его задача – убить меня. Надо бежать, бежать что есть силы. Я бегу, но запинаюсь – не падаю, но в тот самый миг он догоняет меня и бьет – бьет сзади палкой с гвоздем по затылку... Я падаю и кричу, хватаясь руками за раненое место. Закрываю голову, насколько могу, руками, но он прицеливается - точно, быстро - и в плохо защищенную точку наносит новый удар. Я кричу, - еще удар - и мои крики переходят в глохнущий стон... Я умираю. Болезненная смерть.
В себя я прихожу уже на скамейке, на той самой остановке. Голова болит нестерпимо. Но боль достаточно быстро стихает. Все от того, что утром я слишком рано проснулся, надо еще поспать. Шаги невидимых прохожих, шум проезжающих невидимых машин поначалу мешают мне, но я стараюсь не обращать внимания, и засыпаю...
…
Мне снится человек, тот самый, с ножкой и гвоздем, прикрепленным к ней. Я поворачиваюсь резко и бегу. Он бросается за мной – когда он почти догоняет меня, я круто ухожу в сторону, как преследуемое животное, - он за мной, но подворачивает ногу, - хромает несколько шагов и со стоном оседает, скорчивается... Я бегу. Нет, стоп, я останавливаюсь, беру с земли увесистый камень, возвращаюсь немного и швыряю его в моего скорчившегося преследователя. К сожалению, камень пролетает мимо. Человек не обращает на это внимания, или просто делает вид. И не теряя времени, я снова убегаю. Бегу и оглядываюсь, оглядываюсь... По дворам, закоулкам, мимо серых пятиэтажек. Я не сразу осознаю, что за мной больше никто не гонится. Как подкошенный, сажусь на скамейку. Кое-как отдышавшись, замечаю скрип качелей, - сначала слышу, потом смотрю в ту сторону и вижу пустые качающиеся качели. Обычные во дворах, стандартные, двухместные. Они качаются, не останавливаясь, не уменьшая амплитуды. Мне это кажется удивительным, и я смотрю на них, не понимая ни смысла, ни причины, ни возможности их раскачивания. Очень похоже на маятник. Смотрю я на них довольно долго, потом встаю и ухожу прочь.
…
Вот и он – тот самый кинотеатр. Захожу и спрашиваю расписание. Кассирша-сова, доедая мышь, непонимающе на мне смотрит.
- Расписание автобусов?.. Здесь вообще-то кинотеатр, а не центральная автостанция.
- Но... – я пытаюсь найти правильный аргумент, - Здесь же конечная.
- Ну и что?
- Ведь автобусы здесь мимо иногда проходят...
- Молодой человек, вот вам карандаш, вот вам лист бумаги, напишите сами на нем расписание, которое вас устроит. По нему и ждите ваш автобус, – Она сунула мне листок, и закрыла кассу.
Я написал на листке: "Очень глупо с Вашей стороны", засунул листок под задвижку кассы и ушел. Мне стало грустно. Куда мне теперь идти? Что делать? Где взять расписание автобуса? Стоит ли брать его вообще? – ведь автобус и так приходит, - главное, не пропустить его. Да, пожалуй, мне не нужно никакое расписание. Пойду лучше снова прогуляюсь по дворам.
Я пошел в другую сторону от кинотеатра, противоположную той, откуда я пришел, чтоб теперь уж точно не встретить тех унылых злыдней, охотящихся за мной: ни того мужчину, ни ту женщину. В глубине души я конечно понимаю, что куда бы не пошел, путь все равно один, - все равно пройду через те дворы, все равно выйду к той остановке. Но странная апатия мешает мне бояться и избегать опасностей. Поэтому иду – не то чтобы иду смело, но иду себе, не думая, куда и зачем я вообще иду, и что меня ожидает. Я прохожу мимо мужчины, моющего машину – царапины и след простыл, да и он взглянул на меня с совершеннейшим безразличием. Валяется гвоздь - на месте, где я подобрал его в прошлый раз. Тот же самый?.. Прохожу мимо женщины, развешивающей белье. Веревки, которые я обрезал, целы. Женщина взглянула на меня совершенно пустым взглядом. Но мне все это не показалось странным. Ведь они могли и забыть, "шрам" на машине мог затянуться, или может быть, это я еще не успел им ничего сделать... Я пытаюсь это осмыслить, но сосредоточиться не могу, и только иду себе к остановке.
…
Внезапно в одном из двориков я вижу людей – спортсменов. Кто из них занимается на брусьях, кто-то на турнике (дворник хорошо оборудован спортивными приспособлениями), кто-то бегает на месте, высоко поднимая колени, или приседает на одной ноге. Но большинство из них, став кругом, играют в волейбол - увлеченно, азартно. Я начинаю наблюдать, стараясь при этом остаться незамеченным; прячусь за кустами акации. Но один из них замечает меня и показывает пальцем в мою сторону. Тогда я выхожу из своего укрытия. Спортсмены, кажется, проявляют интерес, смотрят в мою сторону, но не могут оторваться от своей игры и упражнений. Меня это веселит. Если они так прикованы к своим занятиям, почему бы их как-нибудь не позлить? Просто, чтоб понаблюдать за их бессилием. Я протягиваю средний палец. Мне кажется, это приводит их в некоторое замешательство. Волейболисты несколько сбавляют темп игры. Я протягиваю палец выше, как некий факел, освещающий окружающее пространство. Кажется, один из них порывается рвануться ко мне, но сосед рядом с ним удерживает его. В то же мгновение ему в голову ударяется мяч, который, насколько я понял, он как раз должен был отбить. Волейболисты разразились радостными - злорадными - криками. Суть игры мне стала понятна из дальнейшего. Немного посовещавшись, игроки, по всей видимости, придумали ему, как проигравшему, наказание. Его вызвали в центр круга, один из них бросил ему мяч. Наказанный игрок прижал мяч крепко к своей груди, присел, скрючился, прижал мяч еще крепче – и вонзился в него зубами. Только сейчас я замечаю, насколько широко способен раскрываться его рот. (Впечатленный и напуганный, я несколько отступаю.) Где-то с минуту или полторы он борется с мячом, отрываясь от него и вонзаясь зубами вновь, придавливая его обеими руками к своим челюстям и так, и этак. Его последнее усилие больше похоже на страшную судорогу, спрессовавшую его тело и мяч в единый сверхплотный ком. И тут раздался громкий хлопок. Он прокусил-таки его! Он тут же вскакивает на ноги, и, потрясая в воздухе прокушенным мячом, издает пронзительный триумфальный вопль. Окружающие тоже поддержали его криками, не столь громкими, но тоже весьма воодушевленными. Он готов был снова ринуться ко мне – не забыл про меня, сволочь – но его снова остановили. Тогда он разорвал зубами прокушенный мяч на две части, и одну половину надел на голову тому, кто его одернул. Все дружно захохотали. Откуда-то взялся новый мяч, игра возобновилась. Как же сильно она их в себя втянула. Размышляя об этом, я удаляюсь. Все-таки зря я их провоцировал. Спортсмены непременно захотят мне отомстить. Когда закончат играть. И что тогда?..
…
Мне хочется лечь под куст акации и лежать под ним как собака, бессмысленно глядя перед собой. Но я почему-то знаю, что мне непременно нужно идти. Ведь если я остановлюсь и лягу, то не дойду до остановки. А если я не дойду до остановки, автобус заглохнет на полпути, и я никогда - никогда уже не дождусь его... Поэтому я так тороплюсь, ведь уже смеркается. Вот и мужчина, мывший машину, уже сидит внутри ее – его руки сжимают руль, и он смотрит вперед, не моргая, застыв. Я прохожу мимо. Женщина сидит на лавке и также, не моргая, смотрит на свое развешанное белье. В ее руках бельевая веревка, словно она решилась удавиться. Но это лишь веревка на завтра. Завтра она продолжит плести свою бельевую паутину, - не ради наживы, а просто – просто потому что надо - и если ей повезет, то никто, проходя мимо, не обрежет ей ни одной веревки. Я провожу перед ее глазами тыльной стороной ладони вверх-вниз, но она не реагирует. Она погружена в свой сумеречный транс...
Качели в одном из дворов все также без остановки качаются. Серое-пресерое небо, я обвожу его глазами. Еще немного, и эта серость растворится во тьме ночи. Сова-кассирша из кинотеатра размеренно ухает в мегафон, на ступеньке у входа. Я не задерживаюсь около нее. Где-то за домом скрипит карусель. В остальном все тихо и спокойно... Листья. Нескончаемая осень. Я дохожу до остановки, сажусь на скамейку, смотрю сквозь падающие листья, как в панельном доме напротив сначала зажигаются, потом гаснут окна – наступила ночь, пора ложиться спать. Я достаю из-под скамейки птицу, которую запнул туда недавно, кладу ее под голову и ложусь. Фонарь горит, ниоткуда возникают падающие листья и, слегка от его света закручиваясь в спирали, медленно ложатся на землю. Я наблюдаю и засыпаю. Во сне, сквозь сон я понимаю, что не могу уснуть. Что все попытки выспаться - тщетны, и все, что я вижу – лишь форма бессонницы. Птица выбирается у меня из-под головы проходит мне по лицу, по груди, останавливается на животе и смотрит на мое спящее лицо. Потом улетает, должно быть, что-то ее вспугнуло – действительно,  сквозь сон я слышу шаги, много шагов. Я сажусь. Из темноты выступает группа людей, в которых я узнаю тех самых спортсменов - волейболистов. Их человек десять, и они приближаются. Я встаю. Спросонья я смутно осознаю, что мне надо разворачиваться и бежать, но я также понимаю, что они как-никак спортсмены, и что мне от них не уйти. Лучше уж здесь, здесь и сейчас. Они обступают меня полукругом. Я жду, один из них говорит:
- Ты думал, ты самый умный?
- Мужики, я просто мимо проходил...
Я смотрю на них, переводя взгляд с одного лица на другое. Обычные человечьи лица, но каждое из них похоже на лицо какого-нибудь зверя: на грызуна, на черепаху, на верблюда, на обезьяну... И у всех выдаются клыки. Вот почему он смог прокусить мяч – я бы не смог...
- Ты нам показывал средний палец.
- Я не вам...
- Вот мы тебе пальчики-то и повыламываем. И бошку отвернем заодно.
Один из них подходит ко мне и хватает меня за горло. Надо защищаться – вспоминаю простой прием - сжимаю правой рукой его кисть, левой бью его под локоть, с одновременным захватом, тем самым высвобождая горло и выворачивая ему руку. Он выгибается и стонет – прием сработал. Но что мне делать дальше? Я просто отталкиваю его. Тогда из полукруга выходит другой. Намного выше и крупнее. С этим мне точно не совладать. Отступать некуда, сзади скамейка, шаг назад, и я упаду. К горлу подступает ком, который я не могу сглотнуть. Тут еще я сзади, немного сбоку я слышу глухое рычанье. Не оборачиваюсь – зачем? Предательски вырывается из меня и улетает в ночное небо последняя надежда. Окружили, значит. Все, это конец. Но кажется, мой крупный противник несколько смутился – и сделал шаг назад, потом еще шаг...
- Кто к нам пожаловал, – произнес он, очевидно обращаясь к тому, чей рык все громче раздается за моей спиной. Я оборачиваюсь.
Водитель автобуса с мордой боксера. В первый раз я вижу его в полный рост, - он невысок, ниже меня. Он смотрит мимо, на волейболиста.
- Слушай, - примирительно произносит тот, - Мы только лишь хотели попинать его немного. Покусать... Хотели пополнить свою команду. Чтоб веселей был волейбол. Откуда нам было знать, что он с тобой...
Но измерив его взглядом, он очевидно набрался храбрости:
– Впрочем, теперь-то он наш. Попробуй отними.
Водитель делает прыжок, - короткая схватка, и волейболист, испачканный в крови, еле поднимается с земли на четвереньки, волочится к своим, те помогают ему встать, выходя из оцепенения (даже попытки не сделали помочь ему в борьбе). Водитель смотрит ему вслед, у него только слегка поцарапана щека, а ведь тот был намного его крупнее, да еще с таким клыками.
- Уроды, - глухо прорычал он. Кровавая слюна стекает из его пасти, - Уроды, - повторяет он снова, и вытирает слюну платком, - Вон... Прочь, я сказал.
Волейболисты удаляются. Когда они оказываются на достаточном расстоянии, самый крупный из них, который побитый, оборачивается:
- Если он так и не опомнится, Анубис, верни его нам. Ты помнишь правила.
Молчание водителя в ответ – как если б моего заступника поставили в тупик – как-то встревоживает меня. Но тревога проходит беглой тенью, уступая любопытству:
- Анубис?..
Водитель только буркнул, не ответив ничего толком, - видимо погруженный в себя.
- Спасибо, - добавляю я, оправляясь от шока, - Если бы не вы, меня уже наверно не было бы в живых.
Он оборачивается ко мне, и отвечает, ухмыльнувшись:
- Тебя и так уже нет в живых.
- То есть?..
- Ты сам это говорил.
- Да... Да, действительно...
- Ты уже и это начинаешь забывать...
Я не нахожу, что ответить. Вместо этого поднимаю с земли его бейсболку, слетевшую с него во время схватки, и подаю ему, отряхнув. Он поблагодарил меня, присел на скамейку.
- Не правда ли, в кепке я выгляжу злее?..
- Угу. Кто это были?..
- Эти то? Хрен их знает, как их назвать. Злыдни, упыри, преты большеротые... В общем, физкультурники.
- Почему он назвал вас Анубисом?
- Так уж меня зовут. 
- Если б не вы... – я запнулся.
- Ну что, покусали б они тебя. Пополнил бы их команду. Им не хватает одного для встречи...
- Какой встречи?
- С другой командой, через сетку. Они же здесь не одни. Проигравшая команда исчезает.
- Как исчезает?.. А куда?
- Никуда. Просто исчезает.
- И я бы исчез?
- Ну да. Рано или поздно, если бы влился в их команду. Впрочем, у тебя и так остаются шансы... исчезнуть, я имею в виду.
- Как тут все нелепо устроено...
- А там, откуда ты, - там все разумно?
Я задумался.
- Наверно, не все, но в целом… Не знаю. Я не помню.
Он пристально взглянул мне в глаза.
- Ты должен вспомнить. Вспомнить себя. Это обязательно.
- А то я исчезну?.. Ну и пусть.
- Ты не просто исчезнешь. Может, и вовсе не исчезнешь. Ты будешь мучиться. Мучиться невспомненным...
Я усмехаюсь. Он продолжает:
- Сейчас тебе может быть наплевать. Но чем глубже твоя память будет увязать в трясине твоего... посмертного сознания, тем сильнее тебе будет хотеться себя вспомнить. И тем труднее. Когда твою память будет уже не вытащить, твое желание вспомнить себя станет невыносимым. Ты будешь страшно мучиться – может быть, целую вечность, - моля о том, чтобы исчезнуть... Но никто никогда не захочет тебя услышать. Тогда ты утратишь оставшийся разум. И так и останешься навсегда вечно мучающимся идиотом...
Сказано это было серьезно, я с трудом проглотил ком в горле.
- Невеселая перспектива. И что же мне делать?..
Водитель пожал плечами:
- Пока не знаю...
- Мне что-то страшно, вы так это сказали.
Он снова пожал плечами:
- Ну, пока у тебя не все потеряно...
Я молчу, задумавшись.
- Они больше не вернутся, - прерывает молчание Анубис, - Так что можешь спать спокойно. Тебе лучше выспаться... Ну, я пошел.
- Куда же мне деваться? Мне ждать автобус снова?
- Как хочешь...
- А как же завтра?
Он только отмахнулся от моего вопроса и стал удаляться вдоль дороги. Я смотрю ему вслед; свет фонаря достигает его, пока он не сворачивает за дом. Я снова ложусь. Но мне не спится. Прогуляюсь-ка я по ночному городу. Я поднимаюсь и иду. Наверно, в кинотеатре есть ночной сеанс. Хотя уж наверно скоро утро... Может быть, там эротический фильм, переходящий в детскую сказку, где все снова одеваются и превращаются в милых зверюшек, говорящих и думающих по-человечьи, как бывает только в сказках. Днем будут сеансы для всех, и детей, и взрослых, - зверюшки вновь станут людьми, - пойдут самые разные фильмы, но не слишком детские и не слишком взрослые - так будет в течение дня, а к ночи все разденутся, займутся любовными играми, сексом, - утром вновь превратятся в забавных зверюшек... Но почему нет фильмов для стариков – фильмов для очень старых людей?.. Вроде как считается, что они, пожилые старые люди, любят старые фильмы, но ведь можно же снять современный фильм, но чтоб он был интересен почти исключительно старикам, подобно тому, как есть фильмы для маленьких. Про стариков фильмы да есть, но именно для стариков... – не знаю, по-моему, ни одного... Впрочем, может и есть, но я не знаю...
Размышляя о возможном сюжете такого фильма, я подхожу к крыльцу кинотеатра. Кассирша-сова спит сидя, громко посапывая, мегафон опущен в расслабленной руки. Я вхожу в кинотеатр, стараясь не разбудить ее, и мне это удается. Прохожу вестибюль, вхожу в зрительный зал. Разочарование: никакого кино нет, просто пустой экран. В зале горит очень слабый свет. Мне приходит в голову замечательная мысль: пробраться в комнату кинотехника и самому поставить какой-нибудь фильм. Я поднимаюсь по ступенькам, открываю дверь в операторскую – она скрипит так громко – неужели ее смазали скрипучим веществом? Я улыбаюсь... Внутри темно. Долго не могу найти на стенке выключатель. Наконец, я нащупываю его, свет загорается, и я щурюсь, хотя свет здесь тоже тусклый. Ощущение прокуренности, поскольку запаха я не чувствую. На полу все разбросано: всякий мусор, окурки, обрывки пленки, сломанные катушки... На полках тоже беспорядок, ни один фильм не подписан, все пленки сложены абы как. Я беру наугад одну из них и заправляю в проектор, включаю. Сначала идут пустые кадры, потом на экране крупным планом отображается половой акт. Да, все так, как и должно быть на ночном сеансе; все, как я и ожидал. Я довольно улыбаюсь собственной догадливости. Пристраиваюсь у окошечка и со спокойным удовлетворением наблюдаю за ходом акта. Но он длится настолько долго, что мне надоедает. Я выключаю проектор, и ставлю другой фильм. Вопреки моим ожиданиям, это вовсе не мультфильм про кукольных зверюшек. На экране я сам со спины, сидящий около кинопроектора, смотрящий на экран, на котором в свою очередь снова я сидящий около кинопроектора, смотрящий на экран и так снова и снова, можно сказать, до бесконечности, только изображения, разумеется, уменьшаются. Я оборачиваюсь, и мне в глаза ударяет мощный луч кинопроектора. Мне досадно. Я выключаю его поскорей, и вынимаю пленку. Мне хочется спать.
Да, наверно пора ложиться спать, а то утро уже близко, и я до утра совсем не высплюсь... Ставлю в ряд несколько стульев, выключаю свет, растягиваюсь на них и сразу же засыпаю, но вновь не могу заснуть, - тогда спускаюсь вниз, прохожу через зрительный зал и выхожу наружу, вдохнуть свежего воздуха. Снаружи хорошо, хотя дышится точно также. Зато тоже темно. Я слышу мягкое, частое хлопанье крыльями в темноте, как будто порхают большие сильные бабочки. Конечно, это летучие мыши. Они летают близко, только я в темноте их не различаю. Когда одна из них пролетает совсем рядом, я хватаю ее на слух, и поворачиваюсь к выходу из зрительного зала, - рассмотреть ее в тусклом свете оттуда. Подношу ближе к глазам и сразу же отбрасываю. Это та самая мертвая крачка. Самая мертвая... Я оборачиваюсь в ночь, перед тем как вернуться в зал: когда глаза привыкают к темноте, я начинаю различать темные мечущиеся пятнышки - летучие мыши – они летают и пищат, как будто смеются надо мной... Я возвращаюсь в зал и закрываю дверь на щеколду. Не бывает ничего мертвее мертвой птицы...
Я сажусь на место в первом ряду и, тупо смотрю на пустой экран, глаза мои слипаются, и я засыпаю сидя. Мне снится довольно-таки странное кино... Верней, не странное, а обычное. Я иду по тротуару и пинаю мертвую птицу. Есть ли в этих кадрах что-то для меня новое?.. Пожалуй, нет, - за исключением того, что в этот раз они анимационны. И я, и птица, и тротуар – все рисованное, мультипликационное. Верный признак того, что скоро утро. Возможно, оно уже наступило. Тем сильнее мне хочется спать, и я сплю, погружаясь в глубокий сон, где мне не видно ничего и не слышно ничего, - лишь трепетанье чьих-то крыльев: летучих мышей или маленьких птиц... Потом меня кто-то трясет за плечо. Я с трудом открываю глаза и вижу перед собой старушку сову-кассиршу. Она строго на меня смотрит:
- Молодой человек, как вы сюда проникли?
- Через подвальное помещение, - пытаюсь я пошутить, потягиваясь со сна.
- То есть как через подвальное? Там все закрыто...
- Да просто зашел через вход и все, мне негде было спать.
- Вам придется покинуть зал, молодой человек, или снова заплатить, так как скоро начало сеанса.
- А какое кино?..
- Про любовь, вряд ли вам будет интересно.
- Про любовь... – с утра?..
- Уже день в разгаре, - она подошла к дверям и открыла выход из зрительного зала. Полился мягкий свет облачного дня.
- Да, пожалуй мне пора, - сказал я, - На автобус опоздаю...
Она проводила меня до двери. Я буркнул «до свиданья», она ухнула в ответ и закрыла за мной дверь. Я пошел по направлению к остановке, иду и смотрю себе под ноги, вдруг откуда-нибудь из-под асфальта вновь появится птица. Но птица не появляется, я расслабляюсь и смотрю спокойно перед собой и по сторонам... Меня минуют, навстречу и обгоняя, еле слышные голоса невидимых мне людей. По дороге шуршат шинами невидимые машины. День действительно в разгаре. Я вдруг ощущаю острое нежелание идти к остановке и ждать автобус. Зачем?.. Наверно, уже поздно, вот если б было утро... В конце концов, что я теряю? Я сворачиваю в сторону от дороги, иду дворами, проулками. Листья падают перед глазами. Очень тихо... Неожиданно я слышу музыку, звуки которой приводят меня к входу в подвал одного из домов. Дверь открыта, над входом вывеска: Бар «Бодрость духа». Я спускаюсь вниз, к свету. Зал с несколькими столами, за одним из которых лицом ко мне сидит Анубис - водитель автобуса. Он сразу замечает меня и приветствует, подняв руку. Напротив него  на табурете сидит девушка с темными волосами до плеч, - она поворачивается ко мне. У нее кошачья морда, вернее мордочка, или даже личико, потому что, несмотря на некоторую волосатость, выглядит довольно-таки милым. Живые, большие пронзительные глаза, вертикальные зрачки. Они пьют пиво. На ней синий джинсовый комбинезон-шорты, довольно короткие - сантиметров на двадцать выше колен. Я невольно опускаю взгляд на ее ноги, – красивые ножки, да, но слишком волосатые, и волосы не только не длинные, но густые, почти что шерсть.
Придвигаю табурет, сажусь с ними рядом.
- Познакомься, - сказал водитель, - Это Бастет.
- Можно просто Баст, - улыбается девушка.
Я тоже улыбаюсь и киваю ей.
- А тебя как зовут?..
Вопрос заставляет меня сконфузиться. Я пожимаю плечами, не находя, что ответить.
- Ты не знаешь, как тебя зовут?
- Не помнит, - отвечает за меня Анубис.
Бастет смеется, но кажется, без малейшей издевки, - похоже, ее это действительно развеселило.
- Я бы тоже иногда хотела все забыть...
- Да? А что, есть что вспомнить? - засмеялся Анубис, - Много?
- Достаточно...
- Может, напишешь мемуары?
- Разве что когда состарюсь... Но я не состарюсь никогда. Всегда буду милой молоденькой кошечкой.
- Отягощенной воспоминаниями, - он снова смеется. Похоже, он с утра уже навеселе.
- Ну и пусть, - вздохнула Баст.
- А если бы тебе очень сильно хотелось что-нибудь вспомнить, и ты не могла бы, ты бы согласилась, чтоб у тебя совсем стерлось это...
- Что?..
- Ну, память о забытом. О том, что уже невозможно вспомнить. Чтоб не мучиться...
- Наверно, хотела бы... Хотя нет...
- Но почему?
- Не знаю. Мне кажется... это все равно, что срезать любимую мозоль.
- Что за польза от мозоли?
- Мозоль можно кучерябать, - вставил я реплику.
- Кучерябать?
- Колупать, - сказала Баст. Мы с ней весело переглянулись. Я мельком обратил внимание на ее ногти – скорее когти – мощные и крючковатые.
- А, понятно... – Анубис отпил из кружки, Баст тоже.
- Хочешь пива?
- Да нет... пожалуй нет. Слишком рано... Хм. Я так понимаю, я зря сегодня шел на остановку. Автобус бы не пришел?
- Не пришел бы. У меня сегодня выходной. А других водителей здесь нет.
- Что же вы раньше мне не сказали?
- Прости, совсем вылетело из головы.
Водитель посмотрел в пустую кружку. Все его мысли, как было видно, сосредоточились на том, что пиво закончилось. Он встал и подошел к автоматической стойке, из таких обычно наливается газировка.
- Впервые вижу, - отметил я, - чтоб пиво наливалось из автомата...
- И не такое бывает... – сказала Баст.
Тем временем, водитель отчаянно шарит по карманам.
- Баст!.. Баст, у тебя остались деньги?
- Неа...
- Что будем делать?
- Слушай, пойдем в другой бар – может, там пиво дешевле...
- Ну, пошли.
Мы выходим и идем куда-то через дворы. Идем довольно-таки долго.
- Мы направляемся в другой бар? – уточняю я.
- Да, - сказала Баст, - С тех пор, как мы решили пойти в другой бар, наши планы не изменились...
- Потому что там пиво дешевле?
- Может и дешевле.
- Но что толку, если у вас все равно нет денег? Даже если пиво там окажется дешевле...
- Ты нам денег дашь, - сказала Баст.
- Постойте, - я останавливаюсь, - Я не могу... У меня и так мало денег!
- У тебя мало, а у нас нет вообще.
- Чёрт подери. Мне-то что с того? Неужели нельзя обойтись без пива?
- Обойтись можно без многого, - сказал Анубис, - Но нам хочется пива, ты же видишь.
- Да мне-то что с того?
- Ты что, не хочешь угостить нас пивом?
- Я бы угостил, но у меня и так денег мало...
- Зачем тебе здесь деньги?
- Мало ли... На проезд!
- За проезд ты уже заплатил. Сколько у тебя осталось?
- Рублей сто...
- Нормально. Пойдем...
- Не пойду. Чего это вы мне диктуете?
- Мы просим, - сказала Баст.
- Зачем тебе еще эти деньги?..
Я молчу. Меня что-то беспокоит в глубине сознания. С трудом догадываюсь что, и говорю открыто:
- Я не пойду, вы что-то задумали... Почему вы не попросили у меня денег еще в том баре? Зачем было идти в другой? Ведь вы даже не знаете наверняка, что пиво там дешевле! Может, оно там еще дороже! Что вы задумали?!
- Зачем тебе столько денег? – ответил Анубис после некоторого молчания, - Что ты хочешь на них купить? Или хотел?..
(Я чувствую, что вопрос задан с какой-то иной целью, но не понимаю).
- В кино пойду!
- В кино ты уже был...
Водитель и Баст стоят перед мной, как бы преграждая мне путь, хотя наоборот я никуда идти не собираюсь.
- «Добренький, хорошенький Буратино, что же ты будешь делать с этими деньгами?» - ехидно спросила Бастет.
- Так что, не угостишь нас пивом?..
Я потупившись молчу. Баст говорит:
- Кончай с ним, Анубис, этот сам не знает, чего хочет...
Что это значит? Я весь напрягся... Тяжелая пауза. 
- Ладно, - сказал Анубис, хлопнув меня по плечу, - Пойдем, мы пошутили.
Мы двинулись дальше.
- А зачем мы правда покинули тот бар?
- Там пиво кончилось в автомате.
- Что же вы сразу не сказали? Я вас на самом деле с удовольствием угощу.
Мне не отвечают.
- Что-то я не хочу уже пива, - сказала Баст, она кажется не в духе.
- Чего же ты хочешь?
- Не знаю даже... Пойдем к тебе.
- По дороге пива купим.
Мы вновь идем, долго и молча. Он спросил, что я хотел купить. Зачем он это спросил? Если это важно, то почему? И что я хотел купить?.. Не могу вспомнить, не знаю как. И не чувствую в этом необходимости. Но он наверняка еще к этому вернется. Я шагаю по желтым листьям...
- Тут всегда листопад?
- Что?
- Столько листьев под ногами...
- Да нет тут никаких листьев.
- Листья – только в твоем воображении.
- Вы издеваетесь надо мной.
Молчание.
- Листьев, значит, нет. Скажите еще, автомат был не пивным.
- А что за автомат? 
- Издеваетесь...
- Нет, честно, нет здесь никаких листьев.
- Опавшие сухие листья, - сказала Баст, - Это уже не листья. Ты ведь не назовешь труп человека человеком.
- Назову мертвым человеком.
- Мертвые листья? Ну, может быть... На самом деле это лишь прах. Прах прошедшего лета, прах отшумевшей жизни... отстучавших сердец. Потухший огонь отстучавших сердец, по трупикам листьев шагает мертвец – это про тебя.
- Да ты поэтесса, - засмеялся Анубис, - Не знал, что ты можешь придумывать рифмы.
Анубис и Баст о чем-то между собой разговорились, да так увлеклись своей беседой, что не заметили, как я от них отстал. Да я и сам этого не заметил, просто в какой-то момент я свернул в арку и вошел в очередной дворик. Все в нем совершенно обычно, как и в предыдущих двориках, разве что более сумрачно, небо загораживают стены рядом стоящих домов, а в песочнице сидит, возюкаясь с песком, маленький мальчик. Он сидит ко мне спиной. Подхожу… Почему-то я со страхом ожидаю, как он обернется: вдруг у него лицо уродца, или дряхлого старичка, или глазки без зрачков, или... Но у мальчика оказалось обычное детское лицо. Он взглянул на меня и продолжил копать совочком, то ли выкапывая ямку, то ли насыпая горку.
- Привет, - говорю я, подсаживаясь рядом, на бортик песочницы, - Ты почему здесь один, где твои мама с папой?
- У меня их нет, - отвечает мальчик.
"Бедный мальчик", – подумал я.
- А где они? – спрашиваю, скрипя сердцем.
- Их просто нет. Пока нет. Я еще не родился.
- Вот оно что... А что ты здесь делаешь?
- Ну, как видите, просто играю в песочек... По-моему, вполне естественно для маленького ребенка, – отвечает мальчик очень рассудительно.
- Но почему именно здесь?
Мальчик на меня взглянул, как на не очень умного человека, и я понял, что задал глупый вопрос.
- Здесь песок, это во-первых. Во-вторых, здесь хорошо... – мальчик на время прекратил копать, уставившись в панель противоположного дома, - Время – это ветер, сметающий все на своем пути. А здесь так безветренно, хорошо... Сижу, копаюсь себе и жду.
- Ты совсем ребенок, а рассуждаешь как взрослый...
- Скоро подует ветер, и мама меня родит.
Я смотрю вокруг, на стены домов.
- Разве что сквозняк здесь подует...
- Почему?
- Дома со всех сторон, дворик защищен...
- Ошибаетесь, здесь голая пустыня. Вокруг один песок, голое пространство. Ни одного саксаула, даже ни одного гребаного верблюда...
- Мальчик! По-моему, тебе рано так выражаться.
- …не говоря уже о домах. Впрочем, время как сквозняк – эта метафора мне тоже нравится. Может, она точнее...
- Твои слова претендуют на мудрость... – сказал я без иронии.
- А... стоит только родиться, как вся мудрость выветрится... Наверстывать потом...
- Значит, скоро ты родишься. По-моему, это здорово...
- Угу... – мальчик воткнул совочек в песок, - Еще бы, родится человек! Еще одного подонка выбросят на берег реальности волны небытия.
- Да ты философ, мальчик. И циник... Вот уж точно цинизм раньше тебя родится, – я смеюсь.
- Хех, это точно... – мальчик утрамбовал совочком получившуюся горку песка.
- Знаешь, что я тебе скажу: цинизм сокращает жизнь.
- Мне еще рано об этом думать, для начала надо родиться. Да и что есть жизнь, чтобы ею так дорожить? – мальчик выдержал паузу, утрамбовывая песок, и продолжил, - Поймите... Подобно тому, как осознание причин психологического комплекса помогает избавиться от оного, осознание того, что жизнь – не более чем цепь химических реакций, помогает избавиться от мотивации, чтобы жить. Ибо желание жить – это тоже комплекс. Наступает избавление, просветление, освобождение. Но оно несет в себе угрозу. Все теперь кажется (и верно кажется) довольно-таки глупым. Человек ощущает себя - а особенно других - заложниками собственной, так сказать, внутренней химии. Так что взгляд на жизнь со стороны – опасен. Недаром в последнее время так сильно возрос процент суицида среди биохимиков, молекулярщиков – кому как не им понимать, что жизнь – это всего лишь запустившийся когда-то химический процесс, зацикленный на самом себе, ну а мы по сути лишь обслуживаем его, мы лишь оболочка. Мы не более чем колбы...
- Среди химиков возрос процент самоубийств? Не слышал об этом...
- Особенно среди биохимиков. Биофизиков, молекулярщиков.
- А он действительно возрос среди них? – я настроен скептически.
- Ну да. Со статистикой, правда, я не знаком, да и примеров, честно говоря, не знаю, но по идее, должен был возрасти. В настоящее время среди них должен быть выше уровень суицида, чем в какой-либо другой прослойке населения. Жизнь наполняет своим соком тех, кто об ее химической сущности не задумывается вообще, то есть простых людей: крестьян, строителей, священнослужителей, бизнесменов. А если начнешь осознавать, – пиши, пропало. Это как вирус, проникающий в мозг, и разъедающий его там. Что твой прион, хех...
- Хочется думать, что жизнь несет в себе нечто сакральное, - я вношу нотку провокации, но мальчик ее не замечает.
- Не смешите меня! Люди видели сакральное, неважно хорошее или плохое, не знаю… в кометах, например – и что оказалось? Кометы – лишь грязные ледяные глыбы, с которых Солнце, солнечный ветер то есть, сдувает пыль и ионные газы, – вот вам и вся их хвостатая сакральность. И так во всем. Так что не смешите меня.
- Вид кометы в ночном небе стал менее ужасен. Или таинственен, если угодно. Но не менее прекрасен...
Мальчик усмехнулся, скривил рожицу:
- Да бросьте вы эстетствовать, - он в раздражении отбросил совочек, - Прекрасным можно назвать все, что угодно, хоть мыльный пузырь – тоже прекрасен в своем роде. Кстати, есть мнение, вполне научное, что наша Вселенная – тоже пузырь. В огромном скопище других подобных пузырей. Подобных и возможно не совсем подобных, и не подобных вовсе. А как это называется, когда много пузырей вместе?.. Пена. Сверхвселенная – это пена. Мы, люди, - случайные посетители сего грандиозного «пена-шоу», и его, так сказать, побочный эффект. Но людям не дано в полной мере насладиться сим величественным зрелищем – они слишком погружены в коловерть собственных забот и страданий. Впрочем, человек и должен страдать. Счастливый индивидуум доволен и поверхностен. Страдания делают человека глубже, чутче. В страданьях выплавляется красота души...
- Ты так думаешь?..
Мальчик не ответил, подравнял лопаткой песочную башенку и залюбовался ее, высунув язычок... Мы замолчали; я задумался, но о другом, – о себе. Мне стало очень грустно. Какая-то пустота в груди заставляет меня вздохнуть, чтобы ее наполнить, тяжко и глубоко.
- Нет, как бы то ни было, жизнь прекрасна. Реальный мир прекрасен. И то, что у тебя еще все впереди, то, что ты родишься - чистым, слабеньким, незнающим - тоже прекрасно. А я вот уже... и родиться и выродиться успел...
- Что ж, я так и понял, - сказал мальчик, не взглянув на меня, - По вам видно...
- То есть? Как это может быть по мне видно?
- Да так. По вашим словам. Сразу видно... Проболтались в жизни, как гавно в проруби, и кончили также.
- Мальчик. Ты как разговариваешь со взрослыми?
- Вы не взрослый, сударь, вы мертвый.
- Тем более!
- Отстаньте от меня...
- Я вот сейчас сниму ремень, да всыплю... – Я делаю вид, что снимаю ремень.
Мальчик посмотрел на меня, и видно действительно испугался, так как заплакал. Мне становится его очень жалко, - и вовсе я не собирался "всыпливать" ему. Ну, нахамил ребенок, подумаешь, все дети сейчас хамят.   
- Мальчик, не плач, ну что ты расплакался, я пошутил, - Я трогаю его за плечико, но он отдергивает его.
- Я не от этого!..
- Мальчик, да успокойся ты, - я чувствую вину и растерянность (почему-то осматриваюсь с опаской); вновь пытаюсь погладить его по плечу, и он снова отдергивается, при этом не прекращая копать совком песок, но уже как-то бесцельно, - Разве ж бы я ударил тебя... Как тебя зовут, малыш?..
Мальчик не отвечает.
- Как тебя зовут, малыш?
Мальчик не отвечает.
- Как тебя зовут, малыш?
- Как тебя зовут?..
...
- Как тебя зовут, малыш? – слышу я над собой, как будто кто-то меня передразнивает. Я поднимаю голову. Надо мной стоит Анубис и смеется: " Как тебя зовут, малыш?" Я замечаю, что сижу в песочнице, тупо черпаю песок совочком и талдычу сам с собой: "как тебя зовут, малыш, как тебя зовут".
- И как же тебя зовут? – спрашивает Анубис, похлопывая меня по плечу.
Я чувствую себя до крайности неловко, как будто бы я сел не в песочницу, а в лужу, тем более что рядом стоит Баст.
- Не знаю, - только и нахожу, что ответить, - Простите, не выспался сегодня...
Я, заправляя ремень, поднимаюсь.
- Пойдем, - Анубис подал мне руку. Неверным шагом вышагиваю из песочницы.
Интересно, знают ли они про мальчика, думаю я. Сказать им?
- Мы кое-как тебя нашли, - сказала Баст.
- Я случайно туда зашел, - поколебавшись, ответил я, - Мне показалось, там сидел какой-то ребенок, мальчик. Ну, мы разговорились...
- Что за ребенок? Он тебе не представился?
- Нет. Я сразу забыл спросить, а потом было поздно, он расплакался... Ничего не понимаю.
- До конца никто здесь ничего не понимает. Сей мир не предназначен для понимания. Не рассчитан на познаваемость. Здесь, так сказать, царит полная антропная беспринципность. Но мальчика ты напугал, - он мог не то подумать.
- В смысле? Что не то?..
- Он мог подумать, что ты собираешься... Гм. Ты ведь расстегивал ремень.
- Что? О боже, мне бы даже в голову не пришло... С ума сойти просто.
- Нет, мы-то тебе верим, что ты не извращенец. Но мальчик мог неправильно интерпретировать твои действия. 
- Да вы с ума сошли...
- Дети знают сейчас не меньше взрослых, - сказала Баст, - Он мог заподозрить, что ты извращенец еще в тот момент, когда ты подошел к нему и, как бы втираясь к нему в доверие, попытался заговорить...
- Что значит попытался? Я просто спросил... Черт, - я еще больше чувствую неловкость.
- Да ладно, не бери в голову... Хотя забавно думать, что это был ты.
- Да уж забавно...
Мы проходим еще несколько дворов – все они пусты, без малейших признаков жизни. В одном дворе в песочнице навалена куча мусора. Раскуроченные качели, перевернутая карусель... Проржавевшая горка в другом дворе. Грибок над песочницей свален набок. И везде листья, листья... По дороге мы не стали покупать пива, Анубис вспомнил, что в холодильнике у него осталось. Неужели раньше не помнил? – мне это показалось подозрительным. Мы вошли в один из подъездов, ничем не отличающийся от остальных. Поднялись по ступеням, Анубис отомкнул дверь...
Прихожая без вешалки, обычная квартира. Деревянный пол – обычные половицы  с кое-где отставшей краской. Старые обои с абстрактными узорами. Не разуваясь, мы прошли в кухню. Анубис открыл холодильник, вытащил пиво... Мне предложили, но я отказался.
- Не настаиваем, - сказала Бастет, - Ты все равно ничего не почувствуешь.
- Я заметил, вы ключом отмыкали дверь, - обращаюсь я к Анубису, - Зачем вы ее замыкаете вообще? Тут могут быть воры?..
- Нет конечно, - отвечает за него Баст, - Но отмыкание есть некое действо, кое он любит производить.
- Дело даже не в этом, - ответил Анубис, - Просто время на отмыкание создает необходимую паузу перед вступлением в дом. Не знаю точно почему, но это важно.
- Дает время пересечь некую внутреннюю границу... – добавила Баст.
Анубис быстро допивает свою кружку пива, после чего уходит в туалет, а потом, слегка пошатнувшись, ничего не сказавши, в комнату.
- Мне тоже надо пойти отдохнуть, - сказала Бастет, - Мы любим поспать в это время дня...
Она ушла в другую комнату, не в ту, куда удалился Анубис. Я остался на кухне один... Подошел к окну - за окном унылый дворик. Как и зачем я сюда попал?.. Кто я? Не могу ответить на эти вопросы. Мне становится скучно, и чтоб хоть как-то развеять скуку, я иду осмотреть квартиру...
Анубис похрапывая спит в своей комнате – там только диван, стол и полки. На одной из полок статуэтка Анубиса – классическое изображение: черный шакал, лежащий на животе, с поднятой головой и устремленным вперед взглядом. Совершенно не похож... На стене висит репродукция «Возчиков камней» Рубенса. Дверь на балкон открыта, но штора рядом не шелохнется... Я выхожу.
Захожу, стараясь ступать неслышно, в другую комнату... Бастет не спит – сидит на диване, согнув ноги и сложив голову на колени. Она сразу повернулась, как только я вошел, хотя я вошел бесшумно. Мне становится неловко. Но она улыбнулась, похоже совсем не рассердившись. 
- Извиняюсь, я просто хотел посмотреть, как вы живете.
- Не мы, а он. Это его жилище... Заходи. Я как раз рассматривала репродукцию, - на противоположной стенке в рамке изображение массивной говяжьей туши, - Это Рембрандт... У Анубиса конечно своеобразный подход к украшению жилья. Не каждый повесил бы это на стенку в своей гостиной... Закрой дверь. Присаживайся, - она слегка пододвинулась в сторону.
Я сел рядом:
- Почему-то здесь совсем не скрипит пол...
- Потому что Анубис спит.
Она достала из кармана зеркальце, посмотрелась, состроив глазки.
- Чтобы нравиться мужчинам, приходится все время обрезать вибриссы. А они мне так помогают... Скажи, мне правда, без вибриссов лучше?..
Она повернула ко мне лицо.
- Ну, не знаю, с вибриссами я тебя не видел, - ответил я, подумав: если б проблема была только в вибриссах – густо поросшие волосами ноги, когти, короткие пальцы, как-то слишком высоко посаженные уши, к тому же заостренные - все эти звериные черты отнюдь не добавляют ей сексуальности...
- Хочешь меня поцеловать?
Вопрос застал меня врасплох – я мучительно напрягся, думая, что ответить. Мне совершенно неохота целоваться с ней, но не могу же я прямо ей сказать, что она мне не подходит, так как не совсем похожа на человека, - и потому я не могу испытывать к ней влечения...
- Прямо сейчас, - она берет меня за руку.
- Но ведь мы здесь не одни...
- У тебя красивые руки... Ты имеешь в виду Анубиса?.. Вообще-то я ему не подруга. Мы с ним коллеги просто в некотором роде. Допустим, между нами иногда что-то бывает, ты понимаешь. Но в целом, у нас не те отношения, чтоб мы могли ревновать друг друга...
- Но ведь все равно... я не это имел в виду... Просто мы вообще не одни.
- Ну и что? Он крепко спит... Боксер, - она улыбнулась, – Считай, что он в глубоком нокауте.
Я совершенно не нахожу что ответить. Но она и не ждет ответа, - начинает расстегивать мне рубашку...
- Обожаю, когда у мужчины под рубашкой нет майки.
- Так ведь лето...
- Вообще-то осень...
Она проводит ладонью мне по груди, слегка надавливая мягкими кошачьими подушечками...
- А было лето, - выскользнуло у меня; и как будто какая-то полоса света прошла в моем сознании – и исчезла...
Она с интересом взглянула мне в глаза, чуть вжав мне в грудь когти:
- Лето?
- Да... Хотя точно не помню, если честно...
Она только улыбнулась и продолжила расстегивать мне рубашку. Когда дошла до самого низа, переключилась на себя и быстро и легко сняла с себя комбинезон и затем футболку. Я с ужасом увидел ее многососковость...
- Ляг... Ты слишком напряжен. Закрой глаза...
- Все так неожиданно...
- Разве ты не знал? Каждый порядочный мужчина, начав ухаживать за девушкой, обязан с ней переспать...
Пока я вдумывался, как это я за ней «ухаживал», она провела ладонью по моей груди, животу и, нагнувшись, поцеловала меня. Я приоткрыл глаза...
- Не открывай. Неожиданно?.. Но ведь тем острее... - Она лизнула меня в щеку и укусила, - Расстегни брюки...
...
Она легла сверху:
- Теперь обними меня. Вот так...
Я возбудился помимо своей воли. Когда мы соединились, она прерывисто глубоко вздохнула... Пульсация соития – двухкамерное сердце полового акта,– два взаимно питающих источника удовольствия - «может, ты хочешь сам?» – спросила она, остановившись, поцеловав меня, - прокачка наслаждения, только чтоб не выдержать его, и разорваться, разделиться...
Перевернувшись, мы продолжаем. Я стараюсь... Бастет напряглась, впив мне в спину когти, и обмякла, нежно судорожно вздохнув... Сердце стало однокамерным, но еще живым.
От страсти к невозможности, неудержимости наслаждения...
Эякуляция - не настоящая – сперма не вырвалась, ее вообще не было, просто что-то прорвалось и схлынуло во мне – удовольствие / напряжение – но без эякуляции. Все это отозвалось легкой болью в голове.
...Два взаимно иссякших, разных – вернувшихся к себе...
Бастет вывернулась из-под меня, легла рядом - я засыпаю, неудержимо проваливаясь из одной неги в другую... Засыпаю...
Но когда Бастет поднялась с дивана, я как бы внутренне встряхнулся. Половицы скрипнули – значит, Анубис уже не спит... Я прислушался.
- Он ничего не вспомнил, - тихо сказала Баст, - Просто уснул, как ни в чем не бывало...
- Я говорил тебе, - отвечает Анубис, - Оргазм для мужчины не такое уж потрясение. Дурацкая была идея...
Страшно обидно! Так вот зачем она это затеяла! Даже не она – если б только она! – они... Твари звероголовые. Сумев не скрипнуть половицами, я проскользнул в прихожую и дальше – за дверь. Сбежал по лестнице. На улице уже темно, редкие фонари во дворах светят неярко – приглушенным светом будто не столько освещая, сколько покоряясь тьме, согбенные под тяжестью ночи... Какое-то время я бегу, потом, убедившись, что меня никто не преследует, перехожу на быстрый шаг... Иду долго и бесцельно.
Вдруг мое внимание привлекает круглое зданьице насосной станции. Подхожу. Окна в нем темны, но мне все-таки хочется заглянуть... Первое окно, справа от двери - сложив руки шорами по бокам, гляжу: внутри совершенно пусто, только на уровне пола вода, и на ней плавает всякий мусор – обрывки бумаги, щепки, куски полиэтилена – возможно, это затоплен пол, но судя по тому, как всколыхивается вода, пол должен быть где-то достаточно глубоко. На воде сложив крылья, совершенно неподвижно покачивается крачка – похоже, она мертва, или спит, или в каком-то оцепенении – один глаз у нее выбит – значит, та самая. Если второй глаз цел, значит, та самая. Чтоб рассмотреть ее поближе (цел ли второй глаз) перехожу к другому окну... Но внутри оказывается все совсем другое – обстановка яранги или чума – в центре горит костер, вокруг костра сидят люди монголоидного типа, один из них играет на хомусе, слегка покачиваясь в такт звукам (которых я не слышу), другие молча слушают, курят трубочки, кто-то зевает... Меня они не видят – даже если кто-то посмотрит в мою сторону, взгляд проходит мимо. Позади них висит люлька, сделанная из коры, рядом сонная женщина, время от времени качает люльку. Я стучу в окно, но остаюсь неслышим... Тогда я перехожу к следующему окну. Внутри ярко освещенная миниатюрная арена цирка – по кругу бегает по-цирковому украшенная лошадка. Бегает и бегает, и не думает останавливаться... Отхожу. В другом окне я вижу солнечные часы, но солнца нет, внутри довольно-таки темно, поэтому они «стоят». Да и какой смысл располагать солнечные часы в помещении. Возвращаюсь к окну, с которого начал. Но к моему удивлению, на этот раз в нем не вода, а какое-то жидкое жирное темно-красное месиво, над которым легкий пар, – похоже на свежесваренный в огромной кастрюле борщ. Борщ... О чем-то мне это напомнило. Борщ имел какое-то значение. Но я не могу вспомнить какое, не могу... В другом окне тоже все изменилось – на этот раз там не чум, а расходящиеся цветные спирали, - впрочем, как я понимаю, это лишь иллюзия расхождения, просто крутится поверхность с нанесенными на нее спиралями. Но что же все-таки на самом внутри этой «будки»?.. Все эти виды внутри окон, очевидно, не более чем какие-то стереофокусы. Мне жутко любопытно, что там на самом деле... Дергаю дверь, но она не поддается, даже не дернется – заперта наглухо. Тогда, осмотревшись вокруг, я взял булыжник, и еще раз осмотревшись, метнул его в одно из окон. Окно вдребезги разлетелось – внутри зияющая темнота. Я не решаюсь подойти, чтоб заглянуть... Вроде бы, там ничего нет. Да просто уже давно заброшенное помещение – что там может быть интересного?.. Не буду заглядывать... Нет, надо заглянуть. Чего бояться?.. Преодолев нерешительность, я медленно подхожу... Из разбитого окна с криком вырывается птица, и улетает – я не успеваю рассмотреть какая – впрочем, судя по крику (похожему на крик морских птиц), та самая. Подхожу вплотную, заглядываю, всунув лицо... Внутри пусто, как я и ожидал. Плиточный пол... В углу сломанная табуретка... В углу. Каким образом?.. Ведь здание круглое. Высунувшись обратно, убеждаюсь в этом еще раз. Интересно. Я выбил, вынул остатки стекол, чтоб не пораниться, - залез внутрь. Свет едва сюда доходит. Квадратная комната с окнами – за окнами (одно из которых мной высажено): ночь, деревья, дома - свет фонаря, едва достаточный, чтоб различить все это – все то же самое. Что-то, впрочем, не то... Подозрительно не то. Столь же неподвижные ветки у деревьев. Редко падающие откуда-то ниоткуда листья. Тени... Я понял, что именно не так. Как будто какой-то сверхбыстрый электрик заменил лампочки в фонарях, пока я влезал в окно, и теперь они горят синеватым мертвенно-бледным светом: один фонарь совсем рядом... Я напряженно жду, когда он извернет тонкую «шею», чтоб обратить ко мне свой плафон, похожий на светящуюся маску фехтовальщика. Но он остается неподвижен. Вылезая, я раню палец о кусок стекла, - кровь не идет, ну и хорошо. Надо идти... Немного отойдя, я обернулся. Окна в насосной станции горят тем же бело-синеватым светом, что и фонари. Обвожу взглядом дома – то же самое: окна, ранее бывшие черными, теперь зажглись бледным нежилым светом, хотя и не столь ярко, как окна насосной станции - особенно ярок мертвый свет в высаженном мной окне. Мне становится страшно, я тороплюсь уйти, и на это раз не оглядываюсь...
Пустые дворы, грибки песочниц, качающиеся качели - прохожу мимо – подъезды домов, фонари, погасшие к этому времени – видимо, уже очень поздно – никак не могу найти остановку – кажется, я заблудился – недвижные деревья – мимо – катнул по пути карусель, и сам испугался скрипа –напомнившего мне визг тормозов. К чему это?.. Не знаю. Мимо... Дворы с неподвижными каруселями разных форм и размеров, качелями, - как застывшие механизмы.  Вдруг я вижу между домами какой-то мерцающий, как бы подвижный просвет. Сворачиваю... За домами место для выбрасывания мусора – горит один из мусорных контейнеров – огонь яркий и высокий. Подхожу близко, ожидая, что жара не почувствую, однако ошибаюсь: меня обдает жаром и меня это успокаивает. Беру рядом ящик, сажусь на него и смотрю – смотрю долго. Удивительно, огонь никак не догорает, будто топливо неисчерпаемо... В какое-то мгновение, как мне показалось, я почувствовал запах дыма. И это так, как будто кто-то – кто-то реальный и живой - достучался до меня. Я встрепенулся, жадно втягивая ноздрями воздух, но запаха больше нет. В голову лезут разные мысли... Я проявил малодушие. Почему я ушел от насосной станции? Почему не заглянул внутрь еще раз? Ведь заглядывал уже и ничего страшного. Белого света испугался – трус! Я решительно встал с ящика, забросил его в горящий контейнер, и пошел обратно... Но найду ли я теперь ту станцию?.. Найду, непременно найду, ноги сами меня принесут.
Так оно и оказалось. Вот она, окна все также освещены синевато-белым светом. Свет только оттуда – фонари теперь не горят, ни в одном из окон тоже света нет. Несколько мгновений постояв, решительно направляюсь к двери – теперь я уверен, что она должна открыться...
И дверь поддается – в глаза бьет ярко белый свет - глаза не сразу привыкают, я моргаю – смаргиваю, смахиваю лишнюю яркость: морг, морг... Посреди комнаты стоит стол, на столе лежит тело мертвого человека, в котором я – правда, не без труда (череп как-то деформирован от вмятины) узнаю свои собственные черты.
Я отшарахиваюсь. Крик, поднявшийся изподспуда, застревает где-то в бронхах. Наружу вырывается только хриплый шепот: «Выключите... выключите свет...» Глаза зажмуриваю с силой. И просыпаюсь...
...
Уже светло. Я с трудом соображаю, где я, пока сквозь сонную пелену не узнаю знакомую автобусную остановку. Почему я спал сидя? – не понимаю. Передо мной автобус, за рулем Анубис, Баст улыбается мне в окно. Как хорошо, что я проснулся.
Зайдя в автобус и поздоровавшись, сажусь с ней рядом. 
Неловкое молчание воцарилось, пока мы едем.
- Ты вчера так внезапно ушел – сбежал, можно сказать, - прерывает молчание Бастет.
- Так получилось...
- Ты все слышал, что я говорила Анубису?.. – добавила она шепотом, - Поэтому обиделся, да?..
Я пожал плечами ничего не значаще.
- Послушай, если я так ему говорила, это еще не значит, что все так и есть. Мне же надо было как-то объяснить ему. На самом деле ты мне просто очень понравился. Поэтому и... – она дотронулась до моей руки.
- Из твоих слов было понятно, что это он тебе предложил.
- После того, как я намекнула, - ответила Бастет без запинки, - Да и потом, так ли уж важно, из-за чего я начала... Главное, что я к... хм. Оно того стоило, это главное. Ты мне правда понравился...
Меня это приободрило. Если все так на самом деле, то все выглядит по-другому.
- Что молчишь? – спросила она.
- Не знаю... Ты мне тоже очень понравилась, - Сказал я в свою очередь, уверенный, что кривлю душой, но внезапно действительно ощутил прилив горячей симпатии к ней – как будто что-то прорвало внутри – симпатии и влечения. 
- Куда мы едем?..
- Увидишь. На собеседование...
Анубис, не проронивший ни слова за время, пока мы ехали (впрочем, ехали мы недолго), свернул с дороги в один из дворов, проехал мимо, заехал в другой, и подъехав к одному из подъездов, – ничем не примечательнее остальных – остановился.
- Приехали.
Я подал Бастет руку, когда мы выходили. Только сейчас я заметил, что день уже клонится к вечеру – вероятно, я целый день проспал.
Мы вошли в подъезд. Пол в нем довольно-таки чист, но в целом подъезд явно давно не ремонтирован: облупившаяся краска на стенах, старая известь, кое-где на площадках выбиты окна, - только перила примечательны в подъезде: их спиралью опоясывает желтая полоска на темно-синем фоне. Двери где-то приоткрыты, а где-то их нет вообще, и в проемы видны пустые квартиры, с ободранными обоями, плохим полом, – в каких-то из них горит свет, в других почти темно (луна едва дотягивается до прихожих), – но мы в эти пустые квартиры не заходим. Очень тихо... Только из одной квартиры выбежала кошка, и Баст взяла ее на руки, погладила на ходу и отпустила. «Хорошая примета», - расслышал я, как она буркнула себе под нос. Мы поднимаемся довольно долго, хотя в доме снаружи было всего пять этажей, – снаружи, а внутри непонятно сколько: мы прошли уже слишком много пролетов...
- Еще долго? – спросил я.
Баст усмехнулась.
- Надышался? – спрашивает Анубис.
- В смысле?.. Чего надышался?
- Ну, говорят так, знаешь, перед смертью не надышишься.
 Я останавливаюсь.
- То есть? Вы что меня на казнь ведете?
- Пока только на суд, ну а там – кто знает, - Анубис сказал как бы шутя, но в голосе его ощущается напряжение.
- На суд? Но казнить-то все равно не смогут. Двум смертям не бывать!
- Как знать, как знать... – сказал Анубис вполне серьезно.
Мне становится нехорошо, ноги слабеют, но я вдруг вспоминаю, как меня недавно били по голове палкой с гвоздем, и не убили, и мне не верится, что может быть что-то худшее, - тревога будто бы даже проходит, но стоит мне снова взглянуть на Анубиса, как мне снова становится не по себе – слишком он выглядит угрюмо...
- Ничего, в твоем случае все должно быть нормально, - подбадривает меня Баст. Но как-то недостаточно уверенно...
Наконец мы дошли до последнего этажа, и остановились перед одной из дверей. Анубис поднял руку к звонку и опустил ее, не позвонив.
- Баст, у тебя острее слух. Послушай...
- Зачем?
- Да так. Послушай на всякий случай...
Баст подошла к двери и прислушалась. Я тоже приставил ухо. За дверью было тихо, только слышались периодически какие-то щелчки, как будто кто-то играет в домино.
- Ничего особенного, - сказала Баст, - По-моему, играют во что-то, в домино или может в шахматы.
- Ну ладно...
Анубис глубоко вздохнул, как будто набрался храбрости, нажал на кнопку звонка. Но звонок не сработал, и тогда он постучал. Дверь открылась сама. Мы вошли в обычную прихожую со старыми обоями и деревянным полом. Квартира такой же планировки, как у Анубиса.
- Мы не спрашиваем «кто там», - послышалось из комнаты, - Бояться нам некого. Проходите.
Мы сняли обувь и прошли. За столом, друг напротив друга, сидят двое – туловища у них почти как у людей, только в перьях, а головы птичьи. У одного из них голова какой-то хищной птицы, судя по крючковатому клюву; у другого клюв изогнутый, тонкий и длинный. Кисти рук у них обоих человеческие, но обтянуты кожей как у птиц – чешуеобразной, с когтями вместо ногтей – у хищного когти особенно мощные. Мы поздоровались. Они тоже поприветствовали нас, не вставая с места, и почти не отвлекаясь от игры (в домино). Анубис не стал меня им представлять, но представил мне их:
-  Это Гор, – он указал в сторону «хищника», - Это Тот, - в сторону длинноклювого, - Боги.
- Поклонись, - шепнула мне Баст, незаметно подтолкнув в бок.
Я неуклюже поклонился, промямлив "очень приятно". Тот слегка кивнул в ответ, Гор просто что-то буркнул. Минуты две они сидели, сосредоточившись на игре, пока наконец не доиграли:
- Глупая игра, - заметил Тот, - Но домино приятно держать в руках, стукать ими об стол и смотреть, как постепенно вытягивается дорожка, словно Млечный путь...
- Да, - согласился Гор, - Если доминошки белые. В картах такого нет...
- Даже сравнивать нельзя.
Аккуратно собрав домино в коробочку, они вспомнили о нашем присутствии, и теперь с любопытством разглядывают меня; голова Тота при этом совсем по-птичьи наклонена (издержки бокового зрения), Гор же смотрит довольно-таки прямо, так как его глаза больше смещены вперед. Под их пристальным взглядом мне делается неловко. Проходит еще какое-то время, я не чувствую под собой ног...
- Да вы садитесь, - сказал Тот.
Мы садимся на диван, стоящий у стены, но строго на край, не развалясь.
- С чем пожаловали-то? – спрашивает Гор.
Анубис объясняет, что мы пришли на суд, "как полагается", и что судить надо меня.
- А что он такого натворил, что подлежит суду? – спрашивает Гор.
Этот вопрос, кажется, привел Анубиса в замешательство.
- Гм... Ну, не знаю, можно ли это назвать "натворил"... В общем, он, так сказать, скончался. Поскольку это не суицид, то нельзя сказать, что он это "натворил".
- Так бы сразу и сказал.
Оба бога вновь перевели на меня взгляд.
- Ну что ж, суд так суд. Вот мы сейчас и выясним, что ты натворил или не натворил.
Я встаю, почти машинально.
- Сиди-сиди. И вы, Баст и Анубис, сидите тоже.
Тот из ящика стола достает толстую тетрадь и большое перо.
- Фамилия, имя, отчество, - он обращается ко мне.
Я молчу.
- Не слышу ответа.
- Он не помнит, - вмешался Анубис.
- На самом деле?
- Да, - подтверждаю я, - Не помню... – я смущенно улыбаюсь.
- Плохо. Ну что ж, поставим прочерк... Что ты так смотришь?.. Я предпочитаю вести учет по старинке. Зачем мне эти ваши электронные базы данных? Нет в них правды... Все самое лучшее, самое ценное было написано на папирусе или пергаменте. На бумаге - перьями - записаны вещи уже значительно менее важные; на пишущей машинке – и вовсе второстепенные. Ну, а все самое бестолковое, ненужное и пустое было набито и, к сожалению, продолжает набиваться на клавиатуре, подключенной к компьютеру. Собрать бы все эти ваши файлы и... да просто удалить их все к чертовой матери, - Тот устремил взор в пустоту, - Но, как видишь,  я пишу не на пергаменте, а на бумаге, и даже не пером, а шариковой ручкой, у нее просто такой дизайн. Так что я тоже люблю прогресс. Но эта любовь не безгранична... Итак, фамилии ты не помнишь. Возраст?..
- Возраст он тоже не помнит, - отвечает за меня Анубис.
- Анубис, я не к вам обращаюсь. Что же ты помнишь?
Я напрягся, чувствуя раздражение. «Помню, что в этом доме должно быть пять этажей!» - чуть было не выпалил я, но Гор опережает меня:
- Впрочем, можешь не отвечать. Нам и без того известно, что ты шел по тротуару и, походя... – Он прервался от негодования.
- Да, - говорит Тот, -  Тот факт, что ты пинал мертвую птицу, отнюдь не делает тебе чести.
- Так поступают только полные дегенераты, - добавил Гор, - Безусловно, ты заслуживаешь самого строгого наказания.
Анубис кашлянул на диване:
- Извините, что перебиваю, но хотелось бы напомнить, что птицу он пинал уже после смерти, а не до нее.
- И что с того?
- Ну, как известно, суду подлежат поступки, совершенные при жизни, а не по ее завершению.
- Почему это?
- Потому что нельзя судить человека за то, что он совершил уже будучи мертвым. Вы же не станете судить кого-либо за то, что ему снилось, даже если во сне он делал что-то не совсем хорошее. По-моему, вы просто классово пристрастны...
Тот:
- Анубис, вы забываетесь. Вы здесь не в качестве адвоката. Ваше дело – привести человека сюда и предать нашему суду. Остальное – не ваше дело. Здесь нет ни защитников, ни обвинителей, Анубис; нет и присяжных; только судьи, то есть мы – надеюсь, это ясно. – Тот выдержал многозначительную паузу, - Впрочем, пожалуй, вы правы. Тем не менее, это нельзя не отметить, - говорит он, уже обращаясь ко мне, - Мертвую птицу ты пинал.
В комнату к моему изумлению входит сова, - та сама старушка-сова, которая продавала билеты в кинотеатре. Она принесла две чашки с чаем и поставила их перед Гором и Тотом, при этом последнему она что-то шепнула.
- Что-что? – переспросил Тот.
Она повторила уже погромче, но из сказанного ею я разобрал только слово «порнография». Тот с выражением неподдельного удивления повернулся ко мне:
- На самом деле? Ты в кинотеатре смотрел порнографию?
Я пытаюсь оправдаться, ссылаясь на случайность, на то, что я «на самом деле не хотел», что просто так получилось. Но Тот, кажется, совершенно не слушает меня.
- На самом деле? – вопрошает он снова.
Старушка-сова утвердительно кивает, выходя из комнаты, бросив на меня косой недобрый взгляд.
- Но зачем? – спрашивает Тот.
Я пытаюсь повторить еще раз то, что уже сказал, но он перебивает, обращаясь к Баст:
- Баст, как вы думаете, зачем люди смотрят порно?
- Ну... Наверно, их это возбуждает.
- Ну и что дальше?..
Баст пожимает плечиками.
- Что тут думать, - сказал Гор, - Для них это своего рода аттракцион-мастурбацион.
- Для тебя тоже? – обратился ко мне Тот вполне серьезно, - Прямо в кинотеатре?..
- Нет, просто так получилось, что я наткнулся на эту пленку, - я вновь все отрицаю, ссылаясь на случайность.
- Просто так ничего не бывает. Совершенно не понимаю, почему людей так привлекают сцены чужого коитуса. Ведь вы в них не узнаете для себя ничего нового. На мой взгляд, смотреть порно имеет смысл только детям или подросткам, ну то есть тем, кто еще сам ни разу не копулировал. Тогда им есть что оттуда узнать. Но вам-то зачем – ведь вы взрослые люди. Люди удивительно иррациональные существа... Мало кто из вас заинтересуется, как размножаются, а именно совокупляются, например, птицы, как все это происходит у них – такое впечатление, что вас это не волнует, - и вы готовы хоть всю жизнь прожить и умереть в своем неведении. В то же время спаривания других людей вы готовы наблюдать снова и снова. Не понимаю...
Я молчу.
- Иногда, из любопытства, я тоже смотрел порно. И заметил одну особенность. Объясни мне, почему вы любите, чтоб на порномоделях оставались какие-то части туалета? Почему их не снимают совершенно голыми?
- Странный вопрос… По-моему, бывает, что и совершенно.
- Значительно реже. Чаще на них что-то остается из одежды. Хотя интимные части тела при этом, естественно, открыты. Какой смысл тогда оставлять части одежды?..
Я ничего не могу ответить.
- Ну да ладно. Это ваше дело. Сами же себя идиотами выставляете. Перейдем к существенной части допроса, - Тот достает из стола листок и, заглянув в него, задает вопрос:
- Лишал ли ты жизни мужчин или женщин?
- Нет.
- Поверим. Не совал ли ты нос в чужие дела с тем, чтобы причинить вред?
- Нет...
- А не совал ли ты просто нос в чужие дела, даже без злого умысла? – уточняет Гор.
- И просто не совал...
- Не уносил ли ты прочь пирогов от духов умерших? То бишь, не воровал ли ты пищу с могил?
- Еще не хватало, что я, бич?
- Не отвечай вопросом на вопрос. И не вздумай лгать, мы ложь нутром чуем, без детектора, - вмешивается Гор.
- Я не лгу. Не воровал я с могил...
- И цветы не воровал?
- Цветы тем более...
- А почему тем более?
- Значит, была мысль еду подворовать?
- Да нет же...
- Ну ладно. Знал ли ты людей, которые были незначительными?
- В смысле?
- Знал ли ты людей незначительных?
Вопрос показался мне глупым и подействовал мне на нервы.
- Нет. С такими я не знался. Все люди, которых я знал, были достаточно влиятельными персонами, - как правило, крупными боссами в своих сферах.
Я почувствовал, как боги напряглись. Анубис осуждающе покачал головой.
- Ты уверен в этом своем ответе? – спрашивает Гор, держа ручку наготове.
Я смотрю на Анубиса, но он отводит взгляд и вытирает платком слюну. Дело серьезно...
- Нет... Я хотел сказать, - я напрягаю мозг в поиске ответа, - Я хотел сказать, что никогда не воспринимал людей, с которыми общался, как незначительных.
- Точно?
- Да.
- Что ж, хорошо.
Тот вновь заглядывает в свою бумагу с вопросами. Краем глаза я замечаю, что все вопросы записаны иероглифами.
- Как часто ты рукоблудствовал в святилищах в своем городе?
- Чего?.. Я вообще не рукоблудствовал. В святилищах, я имею в виду.
- Ну, кроме как в храме киноискусства, как мы только что выяснили...
- Да нет же, - Я пытаюсь еще раз объяснить, как все вышло, но Тот меня перебил:
- Довольно. А не пытался ли ты направлять служащих?
- В сторону рукоблудства?
- Нет! Это уже другой вопрос. Направлял ли ты служащих вообще, неважно в какую сторону?
- Пожалуй, тоже нет. Я никого не направлял. Карьера как-то у меня не задалась. Не доработался я до начальника...
Я ловлю на себе пристальный пытливый взгляд Анубиса. Но не могу понять, что он имеет в виду.
- Как твое имя? – внезапно спрашивает он.
Какой-то проблеск сверкнул в моем рассудке, и тут же погас. Я промолчал, что я по-прежнему не помню...
- Анубис, не встревайте, вы задерживаете процесс! Произносил ли ты когда-либо проклятия или ругательства?
Я молчу, потуплено глядя в пол. Признаться или нет?..
- Советую не лгать, - добавляет Гор.
- Да. Что было, то было. Произносил иногда.
- Ага, - почти торжествующе произнес Тот, и сделал отметку в своем листке, - А ел ли ты сердца?
- Служащих?
- Хватит паясничать! – одергивает меня Гор, - Вообще сердца.
- Пожалуй, только куриные...
Напряженное молчание... Анубис делает попытку разрядить обстановку:
- Курица не птица, баба не человек. Извини, Баст, - он смеется.
Гор:
- Анубис! Последнее предупреждение. Значит, все-таки ел сердца? – обращается он ко мне.
- Если бы я знал заранее, что за это должно воздасться...
- Ладно, - смягчается Гор, - Бог с ними, с курицами...
- Скажи нам вот что, ты меру не уменьшал?
Я не сразу понял вопрос, но все-таки понял.
- Нет. Я ведь пивом не торговал.
- В смысле?
- Ну, я имею в виду, что часто тех, кто торгует пивом, подозревают в недоливании. А кто не торгует, тому, в общем, нечего не доливать. Самому себе же не доливать не будешь...
Вопреки здравому смыслу, диктующему сохранять серьезность, вопросы меня веселят. К моему удивлению, однако, мой ответ не разозлил судей.
- Пиво... как хочется пива, - произнес Тот, и закрыл глаза на какое-то время, - Следующий вопрос, - он открыл глаза, - Не поносил ли ты раба перед его господином?
- Гм, странный вопрос. Нет. И господина перед его рабом тоже не поносил.
- Еще не хватало!
- Рабство давно отменено.
- Зря ты так думаешь. Пока есть работа, будут и рабы. Кстати, думал ли ты ежедневно о работе, что должна была быть сделана для тебя?
- Да.
- Да?
Похоже, я неправильно ответил.
- То есть, простите, я не совсем понял вопрос. Я думал о той работе, которую сам должен был сделать. Да. А которую для меня – тоже думал, чего греха таить, но... не ежедневно... Так и голова может начать болеть. Да и никто особо для меня ничего не делал.
- Хорошо, зачтено. А вообще ты работящий, трудолюбивый человек? Это не для протокола...
- Гм, пожалуй нет... Ленив-с. То есть думать-то я о работе думал, но вот делал ее мало...
- Что ж, на самом деле, это не такая уж плохая черта характера. Честно говоря, работящие люди всегда напоминали мне грызунов. Те тоже вечно не знают покоя...
- А я люблю грызунов, - сказал Гор, - Они приятные на вкус.
- Нет ничего вкуснее молодой мыши, - неожиданно добавила сова с кухни и захохотала.
- Она сова-хохотунья, - пояснил Тот. Ваш брат человек довел ее до полного вымирания. Поэтому она здесь... Как у всех сов, у нее отличный слух, несмотря на преклонный возраст. Находясь на кухне, она слышит абсолютно все, даже то, что слышать ей вовсе необязательно... Кстати, повышал ли ты голос? Был ли ты вспыльчив, раздражителен?
- Да, - подтвердил я после некоторых сомнений, - «Вот тут я дал в натуре маху»...
- Очччень плохо, - медленно произнес Тот и с нарочитым усилием сделал отметку на листке, - Надо держать себя в руках. Было… Прелюбодействовал ли ты?
- То есть?
- Прелюбодействовал ли ты?
- Это слишком личный вопрос. Какое он имеет отношение к делу?
- Позволь нам решать, что и к чему имеет отношение. Отвечай на заданный вопрос.
- Я не помню... – попытался выкрутиться я.
- Врешь. Мы знаем, что ты помнишь, а что нет. На то мы и боги, в конце концов.
- Тогда вы и так все знаете? Зачем спрашиваете? К чему весь этот...
Анубис громко кашлянул, прервав меня.
- Ритуал должен быть соблюден, во-первых, - сказал Тот, - Во-вторых, важно не только то, что ты отвечаешь, но и то, как ты отвечаешь. Надеюсь, это ясно. Прелюбодействовал ли ты?
- Ну, хорошо, прелюбодействовал.
- «Ну хорошо»! Что ж тут хорошего? Плохо, сударь. Воздержанней надо быть. Было... - Тот сделал еще одну отметку.
- А что такое, кстати, прелюбодействовать?
- Нарушать супружескую верность.
- А, тогда нет. Не успел...
- Что ж ты тогда подразумевал, дав утвердительный ответ?
- Ну, связи до вступления в брак. Я думал тоже...
- Нет, это не считается, - Тот спокойно вычеркнул поставленную галочку, - Хотя... Опозорил ли ты при том чью-либо жену? – зачитал он вопрос.
- То есть чужую?
- Наверно. За твою другой ответит, хех...
- Да вроде нет... Ну, она себя, по крайней мере, опозоренной не считала, - шутка. Что вы имеете в виду?
Тот озадаченно задумался, глядя в свою тетрадь.
- Да я сам не до конца понимаю... Гор, что здесь может иметься в виду?
- Не знаю, - пожал плечами Гор, - То ли просто переспал, то ли раструбил об этом на весь свет...
- Ладно, пропустим этот вопрос.
- Мне просто любопытно, а почему жену - опозорил? Почему не ее мужа? Если переспал...
- Не с мужем же переспал... Ладно, пропустим. Да кстати, ты мужеложствовал?
- Нет! Точно нет. Даже когда был сильно пьян.
- Так ты пьянствовал? – спросил Гор.
Я молчу.
- Гм, Гор, - неожиданно вступился за меня Тот, - Вообще-то этого вопроса нет в списке.
Анубис, кажется, в досаде скривил морду. Гор засмеялся. Тот:
- Был ли ты болтлив? Нагромождал ли слова в разговоре? Совершал ли лишние движения устами?
- Нет. Я довольно-таки молчалив. Ну, когда выпью, бывает, разговорюсь...
- Бывало.
- Когда ты пил в последний раз? – вдруг задает мне вопрос Бастет.
- Баст! – одергивает Гор, - Вопрос снимается, как несущественный. И вы здесь вопросы не задаете.
Что-то задел во мне этот вопрос. Но я не понял, что именно...
- Ладно, когда выпивал, не в счет. «Немногословность прекрасна», как заметила одна образованная дама.
- Продолжим, - продолжил Тот, - Творил ли ты колдовство против царя?
- Нет. А что можно было? Мне кажется, колдовством не возьмешь царя. Иначе бы трон все время пустовал. Даже самого мелкого начальника не возьмешь. Ну, иначе бы все вокруг только и делали, что колдовали.
- Что верно, то верно. Но ты делал что-нибудь, чтоб проклятие подействовало на царя?
- Нет... Каким образом?
- Все тебе расскажи, нет так нет. Скажи, действовал ли ты когда-либо с нестерпимым оскорбительным высокомерием?
- Да нет, я вообще скромный человек.
- Скромность часто скрывает высокомерие. И даже надменность.
- Ну, бывало, я думал с высокомерием. Об окружающих. Каюсь.
- Гор, твое мнение: то, что он так думал, учитывать или нет?
- На твое усмотрение.
- Думать не есть действовать. Очевидно, ты вообще слишком много думал и слишком мало делал. Индюк, царство ему, тоже думал – и, как известно, в суп попал. А ты вот...
Анубис громко кашлянул, прервав его.
- ...ну, ладно, то, что думал - не в счет, - сказал Тот, - А молока ты у детей не забирал?
- Как можно...
- Хлеба тоже?
- Игрушки отбирал.
- Да?
- Шутка.
- Боюсь, вы не совсем понимаете, сударь, - Гор впервые назвал меня «на вы», - Насколько вам сейчас не до шуток.
Воцарилось молчание. Тот уткнулся в свою тетрадь с вопросами.
- Так, тут еще много вопросов, но будучи не простыми судьями, но богами, мы в принципе и так в курсе всей нужной нам информации... Давайте сделаем перерыв на чай, а потом я задам последний вопрос. Но зато главный. В основном, от него будет зависеть твоя участь.
Гор и Тот устроились поудобней за своим столом. Старушка-сова принесла им чаю и хрустики. Гору она подала пакетик с изображением мышей, а Тоту с изображением рыбы. «Амброешки», - пояснила она. К нам, сидящим на диване, она подкатила журнальный столик на колесиках. Потом тоже принесла чаю с пакетиками хрустиков без изображений. Мне они показались совершенно несъедобными, Анубису и Баст они, видно, тоже не понравились – они как будто лишь для приличия съели по паре штук. 
Гор и Тот, напротив, хрустят, отламывая клювами, с большим аппетитом.
- Вы ешьте-ешьте, - говорит Тот, - Это сушеная амброзия – пища богов. Не нравится? Это потому что у вас просто дурной вкус. Уж извините, ничего другого у нас нет.
Выпив свою чашку чая, я начинаю рассматривать комнату. До этого мне как-то было не до этого, и только сейчас я замечаю предметы, которые раньше не заметил. Например, изображение орла в рамке, висящее на стене. Тот перехватил мой взгляд.
- Это репродукция картины Хокусая, - просветил меня он, сделав глоток чая.
- Я знаю...
- Обычно ее называют "Орел во время бури", хотя на самом деле там изображен орлан - орлан-белохвост, птица иного рода. Это ты вряд ли знал. Нравится?..
- Да. Я вообще люблю живопись.
- Любить мало – надо понимать. Но зрение человека слишком несовершенно, чтоб воспринимать живопись во всей ее полноте. Другое дело – зрение птиц. Сетчатка ваших глаз содержит на один квадратный миллиметр около тысячи колбочек - фоторецепторов, обеспечивающих цветовое зрение. А концентрация колбочек, к примеру, у певчих птиц - двенадцать тысяч на квадратный миллиметр, то есть в двенадцать раз больше. Чувствуешь разницу? Птицы видят мир в гораздо более сочных и интенсивных красках. Но это еще не все. У человека только три типа колбочек, отвечающих за восприятие, говоря приблизительно, красного, зеленого и синего цветов. То есть ваше зрение трихромно - трехмерно. У птиц есть еще четвертый тип колбочек, расширяющий спектр цветового зрения. В частности, птицы могут видеть ультрафиолетовые цвета, и некоторые виды даже имеют их в своем плюмаже. К сожалению, люди не могут оценить всю красоту их оперения...
- Что ж, человек несовершенен.
- Не то слово... – Тот взял пульт и включил телевизор. Это был совсем старый черно-белый телевизор.
На экране отображалось только мельтешение. Звук был полностью выключен. Я думал, Тот начнет переключать, искать какую-нибудь программу, но он оставил как есть, при этом продолжив смотреть в экран, забавно наклонив голову.
- Мне надоели все передачи, - пояснил он, - Все они какие-то, как тебе сказать...
- Слишком человеческие, - помог ему Гор.
- Да. Нет, конечно есть замечательные программы – например, про животных. Про птиц. Но мы это и так все знаем... Так что теперь я если и включаю телевизор, то смотрю простое мельтешение. То есть простое, да не совсем. Некоторые помехи, которые выглядят как маленькие белые точки или полоски – это на самом деле радиоволны, источником которых служит космический микроволновый фон, то есть излучение, возникшее в ранней Вселенной в результате Большого Взрыва.
- Вот оно как...
- И мне нравится смотреть на это. Я как будто прикасаюсь к вечности, к истокам Вселенной...
Воцарилось молчание, как будто для того, чтоб не только увидеть раннюю Вселенную, но и услышать ее...
Гор долго смотрит на картину Хокусая.
- Замечательная гравюра, - нарушает он молчание, - Мне вдруг вспомнилась «Похвала тени» Танидзаки... Он писал о магической силе тени. О тайне вечности в затемненных углах... Японцы, писал Танидзаки, в одно прекрасное время открыли особенности тени и приучились пользоваться ею «уже в интересах красоты», – Гор отпил чаю и замолчал, потом продолжил, - Когда на Хиросиму сбросили атомную бомбу, от некоторых людей остались только тени, а самих людей буквально испарило. Только тени получились не темными, согласно канонам, а светлыми - на черном фоне, выжженном световым излучением. Так эстетика ворвалась в реальность, обратив ее в негатив. «Лучи утреннего солнца упали на татуировку, и спина женщины вспыхнула в пламени». У всего есть своя изнанка. А мы задаемся вопросом, реальна ли красота...
Вновь воцарилось молчание. С кухни слышится, как возится старушка-сова. Тихо шипит мельтешащий телевизор...
- Ладно, - вновь заговорил Гор, - Давайте перейдем к заключительной части нашего, так сказать, дознания – самой главной части, от которой, как уже было сказано, в основном и будет зависеть твоя дальнейшая посмертная судьба, то бишь участь.
Тот выключил телевизор, и поерзав на стуле, прищурил глаза:
- Обижал ли ты или тем паче убивал когда-либо священных животных?
- Гм. Ну, я ведь не садист, и даже не охотник. Употреблял мясо в пищу, да, то есть тоже косвенно как бы убивал, но вряд ли то были священные животные – обычный домашний скот. Хотя, знаете, у нас ведь нет священных животных как таковых.
- То есть как нет? Совсем?
- Ну да. Есть животные, которых охраняют, потому как редкие. Но именно чтоб священных – нет.
- Что же священное есть у вас? Растения? Деревья?
- Нет...
- Но что тогда? Грибы?
- Грибы мы любим. Некоторые действительно склонны сакрализировать кое-какие грибы, например мухоморы, из-за их наркотического эффекта, но это не общепринято. Грибам также придается символическое значение из-за их сходства с фаллосом. И все же, для большинства из нас грибы (кроме поганок, разумеется) – всего лишь пища, которую мы любим. Многие любят их собирать...
- Да? - перебил Тот, - Что в этом может быть интересного? Любопытно, как бы это интерпретировал Фрейд...
- Хорошо, что его лапы не добрались до грибников, - сказала Бастет.
- ...Их жарят, маринуют, варят из них суп, солят... Очень вкусно кстати. Особенно солененькие грузди, с водочкой – красота.
- Откуда ты знаешь? – спрашивает Анубис.
- Откуда я знаю? – я растерялся, действительно: откуда я знаю?
Тот:
- Анубис, ну не встревай же. Все это очень странно. Что же для вас священно? – спрашивает он в неподдельном недоумении.
- Ну так, чтоб именно священно?.. Не знаю даже.  Здоровье людей, их жизни. Это то, что превыше всего. Права и свободы граждан...
- Здоровье и свободы – это конечно хорошо. Но правильно я понял, что для вас священны только вы сами и ваше благополучие?
-  Но разве это не естественно? Конечно, мы сами больше всех ценим самих себя. Это нормально. 
- Может быть, это и нормально, только скучно и некрасиво.
- Ну не знаю... Кстати, что касается животных, у нас есть Красная книга, куда занесены все редкие виды животных и растений, - они охраняются.
- Эта книга - священная книга?
- Ну нет, я бы так не сказал. Хотя она очень важная.
- Бедные люди... Вы и так от природы ущербные существа, да еще сами себя ущемляете. Мне было бы до крайности скучно жить среди существ, считающих священными только самих себя.
- Гуманизм – как тот мифический пеликан, - добавил Гор, - Настолько любящий своих птенцов, что заклевывает их до смерти.
Я пожал плечами:
- Кто бы что ни говорил, но мы, то есть люди, по крайней мере, находимся на вершине пищевой пирамиды.
- Ошибаешься, человек. На вершине пищевой пирамиды – боги, то есть мы. А люди вообще банальные существа. Человечество же в целом лишь разросшееся обезьянье стадо. Чем вы особо можете похвастать? Органы чувств у вас ограничены. Интеллект тоже не так уж развит. И вы это пытаетесь компенсировать раздражением сверх меры тех немногих чувств, которые у вас есть. Понимаешь, о чем я – люди слишком склонны к сентиментальности, драматизации и какой-то, я бы сказал, по-детски наивной эстетизации всего и вся чего только можно.
Мне вспомнился малыш в песочнице – вот кого не упрекнешь в детской наивности.
- Некоторые даже полагают красоту свидетельством существования Бога, что уж совсем глупо. Как же красив окружающий мир! – любят воздыхать люди, и лишь немногие утруждают себя задумываться о его устройстве, - Тот почесал подмышкой, - Взять например таких созданий как шмели – почему-то люди их любят, наверно потому что они такие славненькие, толстенькие, пушистые. Шмелей часто упоминают в песнях, стихах, много фотографируют, т.е. они привлекают внимание. Но многие ли задавались вопросом: почему или, если угодно, для чего шмелям этот мех?.. – Тот выдержал паузу, - Ну, что молчишь?..
- Гм... Если это ко мне вопрос, то я не знаю. Возможно, чтоб пыльца так лучше к ним цеплялась.
Тот усмехнулся:
- Чушь. От лучшей цепляемости пыльцы выигрывают цветы.
- Но чем больше цветов, тем лучше шмелям, ведь так?..
Какое-то мгновение Тот выглядит озадаченным. Но он быстро нашелся:
- Тогда почему пчелы и осы не мохнатые? Они ведь тоже с цветами связаны. Нет, друг мой, причина в другом: мех позволяет шмелям раньше вылетать на сбор нектара, когда воздух с утра еще холодный. То есть банальным образом это их теплоизолятор. В этом его адаптивный смысл. За счет этого они имеют конкурентное преимущество. Но об этом мало кто знает, и самое главное – мало кто задумывается, зато любоваться шмелями готовы все. Эх, люди... «Птичка слетела с ветки, - с какой ветки, какая птичка». Каким же малым знанием вы довольствуетесь, стыдно.
- «Черный бархатный шмель, золотое оплечье // Заунывно гудящий певучей струной // Ты зачем залетаешь в жилье человечье // И как будто тоскуешь со мной?» - процитировала Бастет.
- О, да. Что-что, а тосковать человек умеет.
- «Не дано тебе знать человеческой думы // Что давно опустели поля // Что уж скоро в бурьян сдует ветер угрюмый // Золотого сухого шмеля!»
Я молчу. Тот продолжает:
- Довольно лирики. Кто из вас способен видеть ультрафиолет? А птицы могут. Впрочем, я уже говорил об этом. Возьмем другую сферу – вокализацию. Здесь тоже человеку с птицами не сравниться. Некоторые птицы могут даже петь в ультразвуковом диапазоне, в котором человек не может даже слышать. Ну, а пение людей наверно любая птица расслышит. А то, о чем поют люди, - это вообще смешно. Лучше слов не разбирать, честное слово. Ваше пение, люди – бессмысленно...
- Позволю себе два замечания, - неожиданно вмешалась Баст, - Частное и общее. Во-первых, из того, что я знаю, действительно некоторые певчие птицы способны производить звуки гораздо более высокие, чем воспринимает человеческое ухо, но не факт, что они сами способны их слышать...
- То есть как это? – Тот встрепенулся.
- То есть, допустим, слышать эти птицы могут в частотах более высоких, чем люди. Но при этом могут петь в еще более высоких частотах, чем сами могут услышать. К тому же...
- А смысл?..
- Откуда же мне знать... Более того, есть птицы, например некоторые колибри, способные издавать звуки в более высоком диапазоне, чем слышно людям, тогда как верхняя граница их собственного слуха даже ниже, чем у людей. К тому же, ведь не вся песня имеет место в таком высоком диапазоне, а только верхняя ее часть. Не бывает такого, чтоб птица пела, а человек вообще ее не слышал. Во-вторых, все-таки люди и птицы – понятия несопоставимые. Птицы – это класс. А люди – вид, то есть категория значительно более узкая. Даже если рассматривать в целом приматов - отряд, к которому принадлежат люди, - даже это значительно уже, чем птицы. Однако если говорить о сопоставимой категории, то есть классе млекопитающих, то среди млекопитающих тоже встречаются существа, например дельфины, летучие мыши, да и не только летучие, способные издавать звуки и слышать в ультразвуковом диапазоне. Учитывая тот факт, что далеко не все птицы способны издавать звуки в ультразвуковом диапазоне, - например ибисы, уважаемый Тот, не могут, - тем более следует признать, что ваше сравнение некорректно, и птицы здесь не имеют особых преимуществ перед млекопитающими. Чтоб правильно выдержать логику вашей мысли, надо говорить, что такие-то виды птиц, например синегорлый сверкающий колибри, имеют преимущество перед такими-то видами млекопитающих, например людьми, с точки зрения способности к ультразвуковой вокализации. Хотя как раз у этих колибри верхняя граница...
- Ладно, Бастет, хватит умничать. Всем прекрасно известно, что люди любят выделять себя чуть ли не в отдельное царство. Не говоря уже о всяких классах и отрядах, - Тот задумался, - Например, люди очень склонны гордиться своими пенисами, - дескать, самые большие, самые толстые, и так далее. Но это зря, ведь на самом деле никаких пенисов вообще не существует. У человека, я имею в виду.
- То есть как это? У мужчин-то есть, – утверждаю я.
- На первый взгляд, то что я говорю, может показаться странным, но тем не менее это так. Как-то раз я искал информацию в интернете по человеческим гениталиям, и вышел на массу ссылок на одну и ту же статью под названием «Маленький пенис – это иллюзия». И тогда меня осенило, что и большой пенис – точно такая же иллюзия. Ну, посуди сам, если маленький – это иллюзия, то почему большой должен не быть иллюзией? Это было бы нелогично. Абсурдно было бы думать, что иллюзорность versus реальность зависит от размера объекта. Тут либо да, либо нет. Из этого, в общем, следует, что всякий пенис – это иллюзия.
- Просто маленький пенис – это маленькая иллюзия, а большой пенис – большая, - добавил Гор.
- Что же, извините, я достаю из штанов каждый раз, когда хочу отлить?
- Что угодно, только не пенис.
- Ну знаете, если б не Баст, я бы вам сейчас его показал, и вы убедились бы сами.
- Показывать член богам, - это, сударь, богоху... гм. В любом случае, не всегда то, что мы видим, существует на самом деле. Примеров обмана зрения можно найти сколько угодно.
- Но не обмана осязания!
- Ошибаетесь, милейший. Осязание столь же обманчиво. Иначе не было бы зрения ему в подспорье.
- Но не могут же обманывать и зрение, и осязание.
- К сожалению, могут. Даже вместе со слухом и обонянием. Сколько раз, например, вы выбирали во власть политика, а потом осознавали, какая то была жестокая ошибка.
- Не вижу аналогии... Там политики, а тут пенисы.
- Что избранный политик, что извлеченный пенис – один х..., я считаю; извини, Бастет. - сказал Гор, - Власть должна происходить от божественного провидения, а не от так называемой воли народа, который в большинстве своем как раз безволен; невежественен и глуп. Я убежденный монархист.
- Солидарен, - сказал Тот, - Мир делится на циников, романтиков и фанатиков. Первые не голосуют, вторые и третьи избирают всяких...
- Очень удобная позиция: объявить несуществующим то, что не укладывается в рамки ваших мизантропических убеждений. Если у птиц нет членов...
- Здесь ты вновь ошибаешься. Пусть не у всех, но все же у многих птиц наличествуют члены. Например, тинаму, гокко или краксы, большинство водоплавающих птиц, фламинго... Страусы и другие бескилевые птицы.
- У страусов есть члены? – удивился Гор.
- А ты не знал?
- Нет. С ума сойти. И бегать им не мешают?
- Ну, хорошему бегуну, как и хорошему танцору, ничто такое, как известно, не мешает... Впрочем, пенисы вылезают у них только во время и для спаривания, а так все остальное время спрятаны внутри. Очень разумно устроено.
- Страусиные пенисы. Эва. И каков он, страусиный член? Столь же внушителен, как и яйца?
- Достигает двадцати сантиметров...
- Неплохо.
- У аргентинской озерной утки член такой же длины, примерно в половину ее тела. В общем, у многих птиц есть члены, - повторил Тот, - Пусть не всегда такие большие, но зато реальные.
- У птичьих пенисов нет внутреннего канала, - сказала Бастет.
- Пенисов с внутренним каналом вообще не существует. Это иллюзия.
Бастет ничего не ответила. Почему она отмалчивается? Рассказать им самому про связь с ней или нет? Уж она-то могла бы подтвердить, что член у меня есть: а значит и у других людей. Я заглянул ей в глаза, пытаясь найти в них поддержку. Но ее глаза мне ничего не сообщили. Она лишь мне слегка, ничего не значаще улыбнулась. Видимо, не поняла, о чем я. Или поняла, и просто притворяется. Как будто между нами ничего не было! Ладно, не буду рассказывать – не хочу, чтоб ее репутация пострадала. Я выдвигаю последний аргумент:
- Как же люди, по-вашему, совокупляются, если у них нет членов?
- Точно также как те птицы, у которых их тоже нет: просто-напросто плотно прижимаются клоаками. И трутся друг о друга. Так называемый клоакальный поцелуй...
- Ну, вообще! Клоакальный поцелуй, значит. Ладно. С вами спорить – себе дороже.
- Вот и не спорь, доверься нашему авторитету. Мы ведь боги, в конце концов, а ты всего лишь человек.
Ведь Баст могла бы подтвердить!.. Тоже богиня, как никак. Нет, не надо ее в это впутывать. Хотела бы – сама бы подтвердила... Сидит просто отмалчивается, как если б между нами и не было ничего. До чего обидно...
- Что ж, человек, теперь ты ответил на все вопросы. Пришла пора тебя взвешать... хм, то есть взвесить.
Гор ловит на себе мой недоуменный взгляд и ухмыляется. Я чувствую, как напряглись Баст и Анубис.
- Зачем мне взвешиваться?
- Чтоб вынести тебе окончательный приговор, - поясняет Тот и вытаскивает из угла на середину комнаты весы – обычные механические весы, которые ставят во всяких медкабинетах, с тем лишь отличием, что у этих гирьки имеют форму человеческих черепов. И цвета они черного, и только эти черепа белые.
- Гор, позвольте ваше перышко...
Гор приподнял руку-крыло, и Тот выдернул у него из подмышки маленькое перо.
- Суть в том, сударь, что если вы окажетесь легче этого перышка, то все нормально. А если тяжелее, то... Будем надеяться, что легче.
- А если тяжелее?.. Что будет?
- Пойдешь на съедение чудовищу Амт... – пугающе спокойно произносит Гор.
- Амт – это такой гибрид: голова крокодила, перед туловища льва и задница от бегемота. Ей-то он и придавливает несчастных грешников... Но все это сказки, как ты понимаешь.
- Что будет? Да просто сдохнешь ты, да и всё, - заключает Гор. 
- Сдохну? Так ведь я и так вроде как...
Гор усмехнулся:
- Пока что ты всего лишь помер.
- Сдохнуть – это значит всё, исчезнуть, - добавляет Тот.
- Я не хочу подыхать.
- Никто не хочет, - сказал Гор.
Я в отчаянии смотрю на Баст и Анубиса, но они отводят глаза. В них ощущается напряжение.
- Тогда зачем было нужно всё это представленье? Для проформы, да? Все эти вопросы? Зачем? Если все решает какое-то перышко. Понятно, что я тяжелее пера. Значит, все заранее было предрешено.
- Для проформы, говоришь. Почему бы и нет? Проформа позволяет соблюсти приличия.
- Насчет «заранее предрешено» – мысль конечно достаточно мудрая. Но не нами предрешено. Над судьбой, как известно, не властны даже боги. Что касается пера, то оно не какое-то, а божественное.
- Тот, хватит оправдываться перед ним. Он получит, что заслужил, - вмешался Гор.
- Ну я не оправдываюсь, а объясняю. Даже человек имеет право знать, почему ему предстоит сдохнуть. Шутка, - Тот усмехнулся, но как-то невесело.
На некоторое время воцарилось молчание. Тот продолжил:
- К тому же, зря ты так беспокоишься. То есть не то чтобы зря: беспокоиться есть о чем, но здесь все не так как ты наверно представляешь. Может быть, ты помнишь на уроках физики, в стеклянной трубке с откачанным воздухом перышко падало одновременно с металлическим шариком – вопреки всему повседневному опыту. Здесь ситуация в некотором смысле аналогичная. Не забывай, что ты в потустороннем мире. Не факт, что перо окажется легче.
- Тогда вырвите хотя бы перо поменьше. Что вам стоит?
- Я вырвал перо наугад. Элемент случайности, не подвластной даже воле богов, обязательно должен присутствовать. Как в домино. Иначе теряется вся соль. В конце концов, я бы вообще мог вырвать большое маховое перо, у Гора все равно скоро линька.
- Не знал, что боги линяют.
- Признайся честно, ты даже не знал, что птицы линяют. Наверняка ты даже никогда не задумывался об этом.
- Боги также подчинены единому для всех течению природы. Однако, мы заговорились. Вставай на весы.
Мне ничего не остается кроме как подойти к весам и встать на них. Тот выровнял гирьки-черепки и записал мой вес. Потом положил на весы перо...
В комнате воцарилась тяжелая тишина. Тот как будто намеренно долго выравнивает гирьки...
- Нда, не повезло, - сказал он наконец, и все рухнуло у меня внутри, - Хотя нет, постой. Перо пусть не много, но тяжелее. Ты не подохнешь. Не в этот раз, по крайней мере...
Я сел на диван, медленно приходя в себя. Анубис похлопал меня по плечу.
- Можешь расслабиться, - шепнул он мне на ухо.
- Что ж, присаживайтесь к столу, - сказал Гор, - Официальная часть окончена.
Мы подсели к столу, из кухни старушка принесла баночки пива и еще хрустиков-амброешек. Приятный хруст открываемых баночек – одна Гору, другая Тоту, третья и четвертая Анубису и Бастет – только я остался без пива.
- Извини, друг, - сказал Гор, заметив мое недоумение, - Но в твоем нынешнем состоянии тебя просто не имеет смысла угощать пивом. Ты все равно не почувствуешь ни вкуса, ни приятности легкого опьянения...
- Ни даже его божественного аромата, - добавил Тот.
Мне становится обидно.
- Можно подумать, вы почувствуете запах...
Гор и Тот переглянулись.
- Ты в этом сомневаешься?
- Где-то я вроде бы читал, что птицы практически лишены обоняния.
- Ну, это не совсем так, - возразил Гор, - Вопрос недостаточно изучен... Недавно, кстати, было открыто, что голуби способны ориентироваться по запаху.
- Но вы же не голуби...
Тот отпил пива. Гор хрустнул амброешкой.
- Есть и другие достоверные примеры. Утки имеют развитое обоняние... Не говоря уже про киви.
- Вы же не киви...
- Это не значит, что мы плохо различаем запахи.
- В конце концов, мы боги, а не птицы, - заметил Гор.
- Тем более...
- Почему это?
- Бог слышит, бог видит, но чтобы бог принюхивался, или унюхал, – это как-то... ну, противоестественно, что ли. Противобожественно. Мне кажется, что обонять – недостойно бога. Полагать, что бог способен обонять – значит, сомневаться в совершенстве его слуха и умения видеть, что само по себе кощунственно.
- Что ж, может, ты и прав. По правде сказать, у нас и правда неважное обоняние... В случае пива мы скорей представляем себе запах, чем ощущаем его...
- Что скажешь, Анубис? – спросил его Гор.
- Ну, у меня-то нюх отличный.
- У меня тоже хороший нюх, - сказала Баст. 
- Это потому что вы не боги, а божества.
- Зато у нас развито обоняние.
Боги не нашли, что ответить, каждый отпил из своей банки пива. Они пили запрокидывая голову.
- Пьют втягивая в себя воду, уподобляясь людям, только голуби, - прокомментировал Тот, перехватив мой любопытствующий взгляд, - Некоторые птички кстати пользуются языками для слизывания или можно сказать зачерпывания жидкости. Например, нектарницы таким образом употребляют нектар. У некоторых нектарниц, чтоб лучше черпать нектар, язык раздвоен. У колибри тоже, кстати, что служит прекрасным примером конвергенции, так как эволюционно эти птицы не являются родственными, просто сходные экологические ниши – а именно, питание нектаром - породили сходные физические адаптации.
- Странно, что питание амброзией не породило никаких адаптаций.
- Раздвоенный язык некоторых птиц вызывает ассоциации со змеями. Со змеиной мудростью, загадочностью... Хотя собственно мудрость тут не причем, как впрочем и в случае змей, у которых язык и его раздвоенность помогает лучше доносить запахи до Якобсонова органа, увы, отсутствующего у птиц. Что касается...
- К чему ты это? – перебил Гор, - Можно подумать, что никто кроме тебя это не знает. Терпеть не могу, когда ты невпопад щеголяешь своей эрудицией.
Он раздраженно подернул плечами, очевидно хмель уже ударил ему в голову.
- Просветительство – долг интеллектуала, - спокойно ответил Тот, - Положим...
- Просвещение смягчает дух.
Тот интеллигентно кашлянул в кулак, оставив это без комментариев:
- Положим, про колибри ты знал. Но вряд ли ты знал, что у многих птиц язык раздвоен у основания, напоминая наконечник стрелы.
- Зачем?
- Не знаю. Может быть, чтоб пища лучше проходила.
- Хочешь сказать, у языка как бы два корня?
- Именно так.
- С трудом как-то вериться...
- Купи куриную голову, разрежь ее и проверь.
- Обязательно куплю. А у тебя что ли тоже язык раздвоен у основания?
- Ну мы-то, вообще говоря, не столько птицы, сколько боги, просто орнитоморфные. Но тем не менее, да, у меня тоже раздвоен.
- А у меня нет.
- И у тебя тоже раздвоен.
- Говорят тебе, нет, - Гор заметно озлился, - Я бог, а не птица, и вовсе не обязан во всем походить на птицу.
- Я выходит, по-твоему, недобог?
Гор влил в себя пиво, оставшееся в банке.
- Этого я не говорил. Просто у меня язык не раздвоен, вот и все.
- Тогда высуни язык полностью и докажи.
Тот тоже допил свое пиво. Глаза у них помутнели. Видно, что они оба изрядно захмелели. Быстро же пьянеют боги...
- Высуни лучше свой и докажи, что он раздвоен, - настаивает Гор, - Ты слишком хочешь походить на птицу. Ты орнитофил, это очевидно.
- Неправда, я орнитогност. Орнитогностика же есть проникновение в мир сакрального путем постижения птиц.
- С ума сойти просто, чудо ты в перьях. Высуни язык.
- Не буду я ничего высовывать. Я тебя первый попросил.
- Тем более. Если просишь о таком, сам должен быть готов сделать это первым.
- Если б ты сразу попросил, я бы высунул. А так ты попросил только, можно сказать, из вредности. Так что я не стану ничего высовывать.
- Ничего мне и не надо. У тебя и нет ничего, ты же не страус. Я язык высунуть прошу.
- Не буду я ничего высовывать.
- Нет, будешь!
- Да пошел ты...
Гор после этих слов зачерпнул в чашке недоеденные хрустики и швырнул Тоту в лицо. Тот агрессивно закричал и захлопал руками-крыльями. Анубис схватил меня за руку и резко дернул:
- Пошли отсюда!
Я поднялся с трудом, Анубис потащил меня в прихожую к выходу.
- Не надо ждать, пока их агрессия сместится в нашу сторону, - сказала Баст, когда мы выходили, - Когда боги ссорятся, это страшно.
- Они помирятся?.. – спросил я зачем-то.
- Куда они денутся. Главное, чтоб мы не пострадали. Идем быстрее.
Но быстрей идти я не могу, - напротив, ноги у меня подкашиваются, я почти падаю, но Анубис успевает подхватить меня. Когда мы выходим из подъезда, я чувствую, что иду в почти потерянном сознании. Меня продолжает поддерживать Анубис, а с другой стороны Баст. Они о чем-то переговариваются между собой, невеселы: вероятно, обсуждают прошедший вечер, моего сознания едва хватает, чтоб услышать обрывки фраз: «амброешки», «птицы», «пенис», «перенапрягся», «слава богу еще», «не вспомнил», «не помнит», «так и не вспомнил»... Мне все равно, что они говорят, я едва чувствую под собой ноги. Последнее, что я чувствую – как меня усаживают на скамейку; звук удаляющихся голосов... В голове перемешиваются все мысли. Всякая белиберда. Куриные сердечки пульсируют на тарелке, в пиве плавает яичный желток с зародышем внутри, из окошка часов кукушонок свои задом выталкивает птенцов своих приемных родителей, и те беспомощно падают; шарик в стеклянной трубке падает медленнее перышка, - я так волнуюсь за него, что нервно обгрызаю ногти и чувствую на губах привкус крови, присматриваюсь и замечаю, что грызу не ногти, а перепонки между пальцами, такие большие: почти как сами пальцы, я обгрызаю их, но мне не больно. Гирьки-черепки на весах беззвучно смеются, дразня меня раздвоенными язычками... Кукушонок, кукушонок, сколько тебе еще?.. Бессовестное создание. Часы под кукушонком – тик-так, тик-так, я швыряю в них кроссовкой, кроссовка вновь оказывается на ноге, часы оказываются разбиты... Кукушонок высунул гузко, но никого не сбросил - только какнул, и обратно. Дверца за ним закрылась. Ход времени прекратился. Куриные сердечки наконец прекратили биться, пиво выпито с большим отвращением, гирьки-черепки заткнулись, стеклянный цилиндр с шариком / перышком чья-то невидимая рука поднимает и со всей силы хрясь о мою голову. Я проваливаюсь в сон, но не засыпаю, в голову лезет одно видение: все мифические существа с признаками птицы – грифоны, гарпии, василиски, злые алконосты и какие-то еще другие – собрались около меня и осуждающе на меня смотрят. Я не смею крикнуть им кыш. Что-то должно произойти. Мне кажется, одно из существ должно подойти и клюнуть меня в голову. Но они остаются недвижны. Тогда я сам поднимаюсь и ухожу. Свет фонарей освещает грязный асфальт. Я иду и пинаю мертвую птицу, потом пытаюсь задавить ползущего стрижа. Стриж не может взлететь и только ползет, спасаясь от меня, вперед и вперед, отталкиваясь крыльями от асфальта, и каждый раз, когда я пытаюсь наступить на него, всё мимо. Я понимаю, что это сон, и понимаю, что уже не смогу проснуться. Я чувствую, что со спины за мной кто-то наблюдает – оборачиваюсь: это мифические полуптицы следуют за мной... Сейчас одна из них должна меня настигнуть, схватить когтями и, взмахнув мощными крыльями, поднять в воздух – потом отпустит, и я разобьюсь. Мне становится страшно, я бегу, убегаю от них, боясь обернуться, а когда оборачиваюсь, вижу вместо них тех самых физкультурников, - они преследуют меня, один из них берет мяч, прицеливается - и бьет по нему, как при подаче, мяч попадает мне в затылок, я падаю, теряя сознание, падаю-падаю-падаю, но бежать не перестаю... Бегу от них долго, пока не добегаю до своей скамейки на остановке... Мертвая птица оказывается там, я хватаю ее, прижимаю к груди, как талисман, как ребенок плюшевую игрушку, ложусь на скамейку и крепко зажмуриваю глаза – если я никого не вижу, значит, и меня никто не может видеть... Значит, мне некого бояться. Я затаился, я как страус, - значит, у меня тоже присутствует пенис. Напрасно, они говорили, что пениса у меня нет...
- Да ладно, конечно он у тебя есть, мы только лишь слегка поиздевались над тобой, - я слышу над собой знакомый голос Тота.
Просыпаюсь, поднимаюсь, открываю и протираю глаза. Стоят Тот и Анубис. Я очень удивлен.
- А где же Гор?
- Он спит... Он выпил слишком много пива. А я решил прогуляться.
- У меня были галлюцинации...
- Эти сказочные полуптицы, которых ты видел, на самом деле весьма безобидны. Гораздо страшнее птица-винт, живущая на пустыре. Мы с Анубисом решили, раз уж ты здесь оказался, ты не против был бы на нее взглянуть, хоть это и опасно.
- Птица-винт? Почему ее так назвали? – я поднимаюсь со скамейки.
- Сейчас никто уже точно сказать не может. Возможно потому, что она любит летать по спирали над пустырем, вниз и вверх, как будто вкручивается в небо и выкручивается обратно. Как винт...
- И чем же она опасна?
- Всех, кто приходит на пустырь, она любит поражать своими яйцами, - она всегда держит яйцо в когтях, облетая свой пустырь, и как только увидит кого-то внизу, пикирует прямо в его направлении и, прицеливаясь, чтоб попасть в голову, отпускает яйцо. Если попадет, исход будет плачевен.
- Впору надевать каски, - мрачно заметил Анубис.
- В касках мы вряд ли что-то увидим. В том-то все и дело, что надо идти без касок. Если птица промахивается, она почти сразу же налету откладывает себе в лапы новое яйцо и повторяет атаку. Кстати, долгое время было предметом дискуссии, при повторной атаке скидывает ли она яйцо прямо из клоаки, что твой бомбардировщик, или все-таки сначала зажимает его когтями. Как показали наблюдения, верным является второе.
- А какой ей резон разбрасываться собственными яйцами?
- Хм, вот из-за этого вопроса я сам долго не мог поверить в существование данной птицы. Но нигде второй такой птицы не было обнаружено. Понимаешь, к чему я?
- Не совсем...
- Она существует в единственном экземпляре. У нее нет пары, нет самца. Так что яйца неоплодотворенные, и ей ни к чему ими дорожить.
- Ясно...
Какое-то время мы молча идем по тротуару. Тот задает быстрый темп ходьбы. Анубис и я едва за ним поспеваем. Тьма вокруг непроглядная, так как фонари погасли.
- А что там, на пустыре? - спрашиваю я.
- Ничего особенного, обычная промышленная свалка, кузова автомобилей, старые покрышки, всякие сломанные раскуроченные механизмы, и куча всякой пластиковой хрени... Там стоит старая опора высоковольтной передачи. На ней-то птица-винт и свила свое гнездо – гнездо из кусков арматуры, обрывков провода и стального троса. А основа этого гнезда – старая покрышка диаметром два метра. Представляешь, какой силищей надо обладать, чтоб на крыльях поднять ее на опору?
- Птица, должно быть, довольно-таки крупная.
- Да.
- Все-таки непонятно, зачем ей метать в кого-то яйца...
- Из принципа «почему бы и нет». Наверно, ее это забавляет. Разве не забавно, когда яйцо со страшной силой попадает в чью-то башку и разбивается об нее, заливая ее своим содержимым, покрывая осколками скорлупы. По-моему, очень даже забавно. Уж ты-то как человек должен это понимать, людям ведь очень даже свойственно убивать ради забавы.
- Не всяким людям...
- Причем вам это непростительно, - продолжил Тот, игнорируя мою ремарку, - Вообще многое, что присуще как людям, так и животным, в животных выглядит симпатично, в людях же напротив вызывает отвращение. Например, разве не восхитительно, когда олени во время гона устраивают турнир, соперничая за самку? Этим можно любоваться. А когда пьяные мужики, похабно сквернословя, гримасничая злобно, дерутся из-за девки, – это выглядит отвратительно, хотя суть та же самая. Или скажем, когда птичка строит и обустраивает свое гнездышко, дабы вырастить в нем потомство – это вызывает восторг и умиление. Нам хочется помочь этой птичке. Напротив, человек вечно озабоченный обустройством своего жилья, постоянно что-то добавляющий к своему и так уже вполне уже вполне обустроенному быту – разве такой человек разумен? Разве хочется ему помочь? Если бы он был разумен, он нашел бы лучшее применение своим силам. Он познавал бы мир, занимался бы каким-то творчеством, на худой конец просто бы отдыхал... Я уж не говорю про убийства ради развлечения, практикуемые людьми. «Жадные, агрессивные создания, верящие, что земля – их собственность»...
- Животные, насколько я знаю, тоже часто убивают больше, чем могут съесть.
- Да, бывает, это называется избыточное убийство, - сказал Тот, - Инстинкт – на то они и животные. Но вы-то якобы разумны. Человек должен любить животных, но презирать животное в себе...
Тот задумался:
- Только не подумай, что я как-то осуждаю именно человека. Глупо даже думать, что разумные пчелы или муравьи, или даже разумные благородные олени были бы чем-то лучше. Даже олени, став разумными, научились бы делать спиртные напитки, стали бы напиваться в усмерть, отбросили бы свои рога, и били б друг друга копытами в морду, соперничая за олених.
- Слоны и сейчас бывает, что напиваются.
- Не до рвоты же. А забавно представить себе слона, сующего себе хобот в пасть, чтоб вызвать рвотную реакцию, как это делает человек посредством пальцев, чтоб проблеваться. Да... Любое животное, прошедшее - прежде чем стать разумным - сквозь горнило естественного отбора, будет представлять собой столь же уродливое зрелище. Оно не будет морально чище или этически привлекательней. Более того, я абсолютно уверен в том, что если где-либо во Вселенной есть еще разумные существа, они тоже очень похожи на людей. Вплоть до политических идеологий, видов спиртных напитков и религиозных воззрений. Разумеется, возможны частные различия. Например, возможно, их храмы увенчивают не кресты, а стилизованные виселички, топорики или даже стульчики, потому что их бога не распяли, а повесили или казнили на электрическом стуле. Может быть, они причащаются не вином и хлебом, а пивом и чипсами, и так далее. Надеюсь, ты согласен, что это не суть важно?.. Религия – побочный продукт педоморфоза (а только в процессе педоморфоза мог появиться разум). Взрослый человек остается инфантилен, посему нуждаясь в боге или богах, как ребенок в родителях. Правда, в отличие от бога, родители на виду - нормальные родители, не хиппи, не наркоманы. Бывает, что прячутся, но, как известно, игра в «ку-ку» не только забавляет ребенка, но и очень важна для развития его мозга. А бог даже «ку-ку» из-за облачка не крикнет - сомневаюсь, что такие прятки идут на пользу мозгу: когда нечто вроде как есть, и в то же время его нет, - скорей от таких игр разовьется шизофрения. Что, в общем, со многими и происходит...
- Зато невидимость способствует воображению, фантазии. Без фантазии мышление однобоко.
Тот помолчал, не замедляя шага, обдумывая сказанное.
- Возможно, в чем-то ты и прав... Логика и фантазия – два крыла мышления. На одном не улетишь. Так что как-то косвенно может... Взять средневековых интеллектуалов. Уж и так, и этак обосновывали бога. Одни верили, потому что абсурдно, другие – так как (якобы) разумно. Эти вторые оказались пятой колонной по отношению к вере. Процесс познания бога принял характер настолько сам по себе изощренный, что как-то вдруг до них дошло, что собственно познание гораздо интереснее, чем познание бога, то бишь богоискательство. Верить в бога или, там, в богов – не будем на монотеизм свешивать всех собак – глупо. Абсурдно, вот и не верую – sic! – а пустые парадоксы выбросить на свалку. 
- Странно такое слышать от того, кто сам бог.
- Чего странного? Я ж не сказал, что богов нет. Я просто говорю, что верить в них не стоит.
- Почему бы не верить, если вы есть.
- Ибо вера исходит из ложных посылок, от незрелости ума и инфантильности. Да, ложность посылок сама по себе не означает ложности вывода. Но лучше вообще ни к какому выводу не приходить, чем к правильному, но ложным путем. Это теперь, после смерти, ты знаешь, что боги есть. Ты «уже знаешь, что Бог – вечен, что он – это самая умная птица», как написано в одной из книг (не про меня ли?) Но раньше ты этого знать не мог, даже догадываться не мог, ибо даже и намека на то не было, не так ли? Живому человеку нельзя верить в богов. За отсутствием улик, так сказать. Здоровый редукционизм должен присутствовать, понимаешь?..
- Уж не расценивать ли это как повод к самоубийству? Чтобы узнать пораньше о том, что боги есть? – спросил Анубис, все это время молчавший.
- Ну это, слушай, все равно, что ребенка раньше времени вытянуть из матки только из любопытства, какого пола малыш... Все узнается в свое время.
Тем временем рассвело. Мы вышли за город к пустырю. Вокруг почти непроглядная дымка, похожая на туман. «Это не туман», - пояснил Тот, - «Просто мгла». Старый сухой бурьян повсюду. Насколько позволяет дымка, то тут, то там виднеются ржавые остовы старых машин и прочего металлолома...
- Смотри, - Тот указал мне рукой куда-то вперед и вверх.
Я различаю в отдалении опору высоковольтной передачи, ее нижняя часть скрыта дымкой, но верх виден достаточно хорошо: поперек вертикали конструкция, почти у самого верха, с прикрепленными к ней проводами, но сейчас провода ниоткуда и никуда не протянуты, - просто свисают.
- Видишь, на одной из сторон поперечины – это и есть ее гнездо.
Пока я всматриваюсь, мгла начинает рассеиваться. Мы осторожно подходим ближе, перебираясь под прикрытием различных объектов свалки. Теперь я отчетливо вижу гнездо, свитое из кусков троса, проволоки и арматурин, в основании которого автомобильная покрышка.
- А где же сама птица?
- Ее не видно отсюда. Как только дымка окончательно рассеется, она взлетит. В гнезде она держит свое яйцо, которое берет с собой, когда взлетает.
- Долго еще ждать?
- Потерпи, уже почти прояснилось... Она должна четко видеть, что делается внизу.
Мы постояли еще некоторое время. Тот предложил залезть внутрь старого бесколесного кузова уазика-микроавтобуса – что мы и сделали. Наконец птица снялась с гнезда и плавно поднялась в воздух: несколько взмахов огромных крыльев, и вот она уже парит, кружа над пустырем, – в ее когтях заметно белое яйцо.
- Мне кажется, она присматривается к нашему микроавтобусу, - произношу я шепотом.
Тот соглашается:
- Возможно. Ее полет сместился. Если представить его в основании перевернутого конуса с вершиной на земле, мы как раз будем в точке этой вершины...
- Она высматривает нас, определенно, - произнес помрачневший Анубис.
- Значит, заметила внутри наше движение...
- Возможно, этот микрик вообще ловушка.
Тот мрачно и многозначительно на него взглянул:
- Возможно, черт возьми...
Я чувствую холодок внутри:
- Но ведь мы здесь в безопасности, под железной крышей.
- Будем надеяться...
Тем временем птица сужает круги над нашим местонахождением. Мы молча переглядываемся - теперь мы точно понимаем, что птица нас заметила. Я замечаю, что у Тота от напряжения приподнялись перышки. Анубис как-то осунулся, уменьшившись в размерах.
- Не исключено, что она нас чует, - тихо произносит Тот, - Если конечно обладает обонянием, что отнюдь не исключено. У некоторых грифов развито обоняние. Анубис, от тебя наверно несет псиной.
- Я не пес, - ответил Анубис.
- Или от тебя, мертвый человек, воняет мертвечиной.
- У него нет запаха, он бесплотен и не газообразен, - вступился за меня Анубис, - Может, от тебя несет речной тухлятиной?
Тот не ответил, он напуган.
- Чтоб будем делать? – спрашиваю я.
Никто не отвечает. Теперь я отчетливо вижу взгляд птицы, направленный в нашу сторону. Мне кажется, она прикидывает, как нас атаковать. Раскинув крылья, птица описывает круги...
- Что она предпримет?
- Она может караулить нас весь день, - сказал Тот, - Придется ждать ночи.
Внезапно она набирает скорость, и снижаясь, летит навстречу нам. Она ускоряется, ее лапы, сжимающие яйцо, выставлены вперед. Метров за двадцать до машины она его выпускает...
- Ложись! – успевает крикнуть Анубис.
Яйцо влетело в лобовое окно микроавтобуса и, пронесшись над нашими головами (мы успели-таки пригнуться), со страшной силой разбилось, разбрызгав повсюду свое содержимое. Птица же подлетела к земле, схватила отрезок железного уголка и, тяжело махая крыльями, вновь поднялась вверх.
- Зачем это? – спросил Анубис.
Тот промолчал.
- Ты не говорил, что она может метать еще что-то помимо своих яиц!
- Я не знал об этом. Сюрприз. Нам надо как-то уходить.
- Как уходить? Здесь мы в укрытии.
- Она пикирует!
Выгнув крылья в пикирующем полете, птица несется – практически падает – в нашем направлении. Стальной уголок у нее в лапах направлен на нас. Перед тем как вновь взмыть вверх, она выпускает его. Мы пригибаемся. Все происходит молниеносно. Анубис успел сверху ударить меня лапой, чтоб я еще пригнулся. В этом самый миг уголок пробил крышу микроавтобуса и застрял в каких-нибудь пятнадцати сантиметрах от моей шеи. Анубис с усилием втащил уголок внутрь. В крыше микроавтобуса теперь зияет дырка. Подумав, покрутив уголок, он всунул его обратно. Меня начинает колотить.
- Мы здесь не в безопасности!
- Я о том же говорю, - Тот тоже выглядит очень напуганным.
- Ты же бог – сделай что-нибудь!
- Увы, боги бывают подвластны обстоятельствам.
- Тогда какие вы на х... боги!
- Какие есть, – смиренно ответил Тот, - Нам надо выбираться.
Анубис осторожно выглядывает наружу:
- У нее теперь кусок арматуры.
На этот раз птица заходит под более острым углом к земле: как и в первый раз, она залетает спереди, явно намереваясь вбросить свой новый "снаряд" в лобовое окно.
- Надо уходить.
- Пусть сначала бросит!
- Уходим!
- Вы с ума сошли! Надо лечь!
Тот метнулся туда-сюда, утратив самообладание, и выскочил из машины. Я решаю остаться, но Анубис одним рывком буквально выволок меня наружу; мы бежим – бежим к спасительной пробоине в стене.
- Не отставай! – кричит мне Анубис, но я отстаю. Я знаю, что если обернусь, потеряю скорость, но любопытство и страх, смешавшись, заставляют-таки меня обернуться. Я останавливаюсь - к моему удивлению, птица выбрасывает арматурину – то есть выбрасывает не в нас. Из нее тут же выходит яйцо. Она продолжает нас преследовать... Пропятившись два шага, я оборачиваюсь к своим спутникам - они почти у заветной цели, но я за ними уже не успею. Тот ныряет в пробоину – теперь он в безопасности. Анубис у пробоины оборачивается и застывает на месте, заломив руки – очевидно, ему казалось, что все это время я бегу за ним. Одно-два мгновения мы смотрим в сторону друг друга. Потом я снова оборачиваюсь к птице – кажется, что она даже замедлила полет, уверенная в своей победе. Но я все еще надеюсь – если не убежать, то хотя бы увернуться. Я не пытаюсь убежать. Птица делает надо мной круг, и на втором «заходе» вновь набирает скорость и выпускает в меня яйцо. Я даже не делаю попытки увернуться – почему, не знаю – яйцо прилетает мне прямо в лоб и сбивает с ног. Уже лежа на земле и мучаясь от боли, я чувствую, как мне по мне расползается яичное содержимое – оно окутывает меня всего, густая липкая жижа. С большим трудом я пробую открыть глаза – мне это удается далеко не сразу. Но все, что я в итоге вижу, - это мутная желтизна, сквозь которую я ничего не вижу. Она застилает мне зрение, как если бы я был в мутной воде, - только гораздо гуще. Я активней работаю руками, пытаясь избавиться от этой обволакивающей мути. И она поддается. Она изменяется, становясь светлее. Еще несколько усилий. Желтизна теперь как будто даже светится – она сама как будто свет – она и есть свет – свет... Я поднимаюсь и сажусь, обнаруживая себя на скамейке – на той самой остановке. Фонарь испускает желтый свет. Овальной формы фонарь, имеющий некоторое сходство с яйцом. Так это был сон – ну и дерьмо же! Листья падают, голова гудит, мне очень плохо, тошнота подступает к самой глотке... Отчего это? Отчего меня так тошнит, как после тяжкого перепоя? Ведь я не пил, мне и одной кружки не налили. Это амброешки – наверняка – проклятые амброешки, зачем я их ел вообще. Я чувствую, что вот-вот меня вырвет. Куда мне проблеваться? Если б я напился, я догадался бы хотя бы приставить заблаговременно тазик. Я всегда так поступаю, когда спать ложусь сильно пьяный, так как знаю, что будет тошнить. А так все очень неожиданно. Обхватив голову руками, весь напрягшись, я высматриваю подходящее место. Мой взгляд упирается в канализационный люк...
Ну, конечно – как я сразу не понял? Поднять люк, и пусть меня вырвет туда. Я встаю со скамейки, нахожу палку, и поддев им люк, поднимаю его. Склоняюсь над отверстием, кашляю как всегда перед рвотой, но ничего не выходит. Тогда, чтоб усилить рвотную реакцию, засовываю в рот пальцы, но и это оказывается бесполезным. Вместе с тем, странным образом тошнота проходит. Я всматриваюсь вниз, втягивая ноздрями воздух. Оттуда тянет прохладой, лишь с небольшой примесью сырости. Вниз ведет лестница, «дна» в темноте не видно, мне хочется спуститься, и я следую своему желанию. Спуск занимает больше времени, чем я ожидал – как если бы я спускался с крыши многоэтажного дома. Наконец лестница кончается. Сойдя с нее, я чуть было не ступил в воду, текущую по бетонному дну, - вода течет очень тихо. Здесь оказывается просторней, чем я мог предположить: тоннель диаметром примерно три с половиной метра. В одном направлении тоннель слабо освещен – туда я и направляюсь по бетонной поверхности вдоль воды. По мере того, как я иду, освещение становится ярче, оно исходит из глубины тоннеля, и вскоре я подхожу к тому месту, где начинается – или напротив, кончается (смотря, откуда идти) – пунктирная линия трубок-ламп, прикрепленных к потолку. Они светят слабым синеватым светом, - по воде проходит их отражение, в нем свет от них хоть как-то оживляется...
Я иду и пинаю мертвую птицу. Когда мне это надоедает, я спинываю ее в воду, и ее трупик медленно уплывает в том направлении, откуда я иду. Через некоторое время я выхожу к некоему «залу»: поток здесь, втиснувшись в узкий проем, попадает как бы в резервуар круглой формы, но это не резервуар, т.к. он не совсем замкнут, а скорей бассейн с проточной водой: с другой стороны вода вытекает через такой же узкий проем. Потолок над «бассейном» куполообразен. Я встаю на колени и нагибаюсь, чтобы умыть лицо. Вижу свое отражение – бледное уставшее лицо. Я улыбаюсь, и естественно оно улыбается одновременно. Говорю «привет», и движение губы отражается в его мимике. Подмигиваю – отражение подмигивает тоже. Корчу рожицу, и это отражается в отражении. Корчу другую рожицу; третью... – но отражение остается неподвижным: застывшее лицо, застывший пустой взгляд... Я корчу рожи интенсивней, сильнее, но отражение остается совершенно неподвижным... Только теперь я с содроганием замечаю, что вижу свое лицо не на поверхности воды, а под ней. Желая убедиться в этом, я опускаю в воду руку и медленно дотрагиваюсь до этого моего лица – оно мягкое, холодное; это лицо утопленника. Я с отвращением провожу пальцами по его векам, закрывая их; трогаю нос и губы, как вдруг оно резко дернулось и попыталось укусить меня. Я едва успеваю отдернуть руку, - тогда он пытается меня схватить, но я вырываюсь, отпрянув в ужасе, – упав с колен на зад, в таком положении пячусь к стене, пока не упираюсь в нее. Меня трясет от страха. Несколько мгновений все тихо. Я начинаю думать, что мне все показалось, но трясучка не проходит. Вдруг из воды поднимается его туловище – тело моей утопленной копии, и, отфыркиваясь от воды, смеется:
- Я напугал тебя!
- Твою мать... Кто ты такой?
- Ты бы видел себя! Ну и рожа!
- Твою мать, я чуть не умер от страха. Кто ты и как здесь оказался?
- Вместе с тобой. Вдруг захотелось напугать тебя.
- Тебе это удалось, так кто ты? 
- Твое второе я. Тебе было бы скучно без меня.
- Но почему ты здесь?
- А где же мне быть, как не с тобой?
- Но почему именно здесь? Где ты был раньше?
- В мертвом городе, ты имеешь в виду? Раньше ты просто не отражался. Ну, не смотрелся, ни в воду, ни в зеркало. Вроде как считается, что встретить своего двойника означает близкую смерть, но, как ты понимаешь, тебе это уже не грозит.
Я молчу, осматривая его...
- Кстати, ты знаешь, что все бывает наоборот: не отражение копирует свой источник, а напротив, источник отражение. Например, подходит человек к зеркалу, отражение ему показывает зубы, и он делает за ним, почти одновременно, то же самое. Только он разумеется не догадывается, что это он копирует отражение, а не наоборот: ему кажется, например, он это сделал (обнажил зубы), чтоб посмотреть, насколько хорошо он их почистил. Хотя на самом деле – ты уже понял – он просто скопировал отражение, сам того не осознавая. Могу сказать тебе одну правду: каждый раз, когда ребенок перед зеркалом корчит рожи, он делает это не по своей воле – просто думает, что по своей, на самом же деле его отражение так подшучивает над ним.
- Бред...
- На первый взгляд, может показаться, что отражение есть всего лишь отражение, но стоит тебе посмотреться в зеркало в полутемной комнате, во мраке, как ты поймешь, что отражение – это не просто отражение. А другое существо - двойник. Впрочем, другое ли...
- Хватит уже...
- Ну, не веришь не надо. Не хочешь пройтись?
- Давай пройдемся.
И мы пошли, в том же направлении, в каком я и шел.
- Только ты должен идти по одной стороне, а я по другой, - сказал он и перепрыгнул на другой «берег» в узком месте, - Чтоб мы были симметричны.
- Как тебя зовут? – спрашиваю я, в надежде выяснить таким образом свое собственное имя.
- Не помню. А тебя?
- Я тоже не помню.
- Не помнишь, как зовут?
- Чему ты удивляешься? Ты ведь тоже не помнишь.
- Естественно. Потому что ты не помнишь.
- То есть ты ничего не помнишь и ничего не знаешь такого, чего не знал бы или не помнил я?
- Ничего.
- Гм... Извини, конечно, но тогда какой прок мне с тобой общаться?
- А разве при жизни ты никогда не разговаривал сам с собой?
- Ну... да, иногда разговаривал.
- И какой был в этом прок?
- Приятно, как известно, поговорить с умным человеком.
- В том-то и дело, что когда человек разговаривает сам с собой, он на самом деле ведет беседу со своим вторым «я», со своим двойником.
- То есть я при жизни разговаривал с тобой?
- Конечно. Приятно было иногда с тобой поговорить.
- Спасибо, мне тоже. Я только здесь узнал, что у меня есть двойник. Глупости, конечно...
- А я только здесь узнал, что я двойник, - ответил он, проигнорировав мою ремарку.
- Как необычно это все... Ты сказал «при жизни». Да...
- Ты тоже так сказал.
- Но ты сказал первым. Хотя неважно... А для чего нужен двойник?
- Как для чего. Каждый человек должен иметь право на двойную жизнь. Двойную, как минимум.
- Я серьезно спросил.
- Не знаю, так уж устроено, что у некоторых есть двойники.
- То есть не у всех?
- Думаю, что нет. Есть люди – как тебе сказать – цельные личности, их называют, вряд ли у них есть двойники.
- А можно убить своего двойника?
- Зачем?! – он кажется искренне удивился.
- Ну просто. Чтоб не мешал...
- Сразу убить, я думаю, не получится. А как только двойник поймет, что с ним хотят покончить, он сам предпримет все возможное, чтобы прикончить своего потенциального убийцу.
- Были такие случаи?
- Конечно. Многие случаи самоубийств – это в действительности дело рук внутренних двойников.
- Но разве двойник не погибает, когда погибает его, так сказать, оригинал?
- Нет. Я же остался, когда ты умер.
- Хм... А бывает такое, что двойник первым начинает?
- Что начинает?
- Ну, сам первым хочет извести свой оригинал?
- Бывает, но редко. Когда нет больше сил его терпеть. Двойник никогда этого не сделает просто от вредности или злости...
- Ты так говоришь, потому что сам двойник. И все-таки случается ли, чтоб оригинал убивал своего двойника?
- Но зачем?
- Неважно. Я спросил, случается ли такое?
- Нет, так как не существует средств, чтоб это сделать. Против двойника все средства бессильны. Если уж человек с двойником родился, то с двойником и помрет.
- Вот как. Получается, что двойнику нечего и бояться, а ты говоришь, что он сам первым может расправиться с своим собратом. К чему тогда проявлять превентивность, если опасности не существует?
- Так-то оно так. Да только все равно... Не знаю. Давай поговорим о чем-нибудь другом.
Я задумался, глядя на желтые листья, плывущие по воде. Раньше их не было, или я просто не замечал...
- О чем, например?
- Ну, скажем, о приметах...
- А что о них говорить? Я верю только в приметы, имеющие рациональную основу. Скажем, приметы, касающиеся погоды. Например, когда стрекозы...
- А в дурные приметы веришь?
- Дурные они и есть дурные.
- Но ты не задумывался, почему вообще возникла та или иная «дурная примета»?
- В силу дурости того, кто ее придумал. И кто в нее поверил.
- Это не ответ. Ну, скажем, почему разбить зеркало считается плохой приметой?
- Понятия не имею... Я не верю в эти глупые приметы. 
- Ты зеркало не разбивал накануне?
- К сожалению, я не помню ничего из того, что было накануне и даже задолго до кануна. В любом случае, даже если что-то и разбилось, это могло быть простым совпадением.
- А птица в окно не залетала?
- Говорю же, не помню. Думаю, что поскольку человек использует зеркало в основном для того, чтоб смотреть в него на себя любимого, то разбитие зеркала ассоциируется у него с собственным, так сказать, концом. Глупо...
- Ну, хорошо, а почему, если птичка залетит, это считается плохой приметой? То есть считается, что это предвещает смерть.
- Может, потому, что птички как бы небесные создания, а человек, согласно распространенному суеверию, после смерти попадает на небеса. Отсюда как бы ассоциация, что типа смерть тебя позвала, когда птичка залетела... Чушь, конечно.
- Но к тебе птичка не залетала?
- Ко мне даже муха залететь не могла, так как на окнах...
Осекшись, я остановился.
- На окнах были сетки.
-Ты вспомнил это. Что еще?
- Так ты здесь затем, чтоб... – я возобновил шаг, - Чтоб вытягивать из меня? Как Анубис, да?..
- Нет. Мне все равно. Просто казалось, что тебе самому интересно.
- Ничего я не помню.
- Сетки же вспомнил.
- Помню сетку... на белом окне. Небо и белые облака... Но больше не помню ничего.
- Постарайся...
- Тебе-то что?
- Ну, хорошо, меня попросил Анубис.
- Ты встречался с ним? Когда?
- Хватит меня выспрашивать. Часа полтора назад...
- Не может быть, мы как раз с ним и с Тотом ходили смотреть большую птицу.
- Но я-то не ходил.
- Но ходил Анубис! Ты не мог с ним встречаться.
- Мог. Верней не с ним самим. У него тоже есть двойник.
- С ума сойти просто, - я усмехнулся.
Мимо по воде проплыл трупик мертвой птицы.
- Это я ее туда сунул. Только не пойму...
- Поток здесь течет по кругу. Вот она и приплыла навстречу.
Я обернулся, посмотрев ей вслед. Дальше мы идем молча...
Мы вновь дошли до «резервуара». Двойник перепрыгнул на мою сторону. Повернулся ко мне: мое лицо – вялое лицо апатичного человека, не способное внушить никакой симпатии. Какое-то время мы смотрим в глаза друг другу, с полным равнодушием, потом один из нас столкнул другого в воду: или он меня, или я его. На самом деле все перепуталось: я падал, и видел, как падает он. Я пытаюсь выбраться, подняться, чтоб сделать спасительный глоток воздуха, но он удерживает меня всеми силами. С большим трудом мне удается удержать его под водой. Зачем? Зачем я это делаю?! – долбится в моей голове, но я не отпускаю его. Не в силах больше сдерживаться, я делаю вдох, и вода могучим хлывом вторгается в мои легкие. Боже, я утопил его. Нет! Он вытягивает меня, или я его, мертвой хваткой держу / держусь– расцепляемся, уже теряя сознание – откашливается вода, отрыгивается... я теряю из виду... стою на коленях, упершись в асфальт ладонями, и блюю-блюю, мотая головой, как ошарашенный баран... проблевавшись, с трудом открываю глаза... Передо мной открытый канализационный люк. Тупо смотрю в темноту внизу. А ведь меня так и не вырвало. Я поднимаюсь на ноги и отхожу к скамейке. Скоро рассвет, надо поспать, мне все приснилось...
Я забываюсь, ибо сном это назвать нельзя – мне кажется – по крайней мере, в этот раз я осознаю, что мне это просто кажется, – что я продолжаю разговаривать с двойником, или это мой двойник разговаривает со мной:
- Почему ты хотел меня утопить?
- Это ты хотел...
- Но это не значит, что ты не хотел. Вот я и спрашиваю: почему?
- Я тебя испугался... Подумал, ты сам хочешь утопить меня.
- Чтоб занять твое место? 
- Наверно... Скажи, а тогда в кинотеатре, в кино – это ты был?
- Еще птицу пинал?
- Да, на экране.
- Нет, не я.
- Странно. Мы потом еще поменялись местами...
- Здесь много необъяснимого... Когда в судорогах дхармы рождался реальный мир, боги наделили его теми или иными законами, причинно-следственными связями, насколько это возможно, - возможно просто для того, чтоб в нем могла существовать жизнь. Этот же первородный мир, элементы которого пошли в ход, - он таким же и остался: «бессмысленно произвольным», как выразился классик. Логика представлена здесь случайно и фрагментарно, вкупе с другими случайностями. В общем, полный кавардак. Этот самый исходный мир человек часто видит во сне. В него же возвращается после своей смерти. По-моему, это и есть то, что иногда называют адом. Пространство, лишенное физики, не имеющее никаких констант. Самому в нем ориентироваться абсолютно невозможно...
- Но ведь мы сейчас ведем вполне осмысленную беседу.
- А чего в ней такого осмысленного? По-моему, мы просто языками чешем. Но даже если осмысленную, это просто случайно так получилось. Мы вполне могли бы нести всякий бред, абсолютно лишенный логики. Могли бы не идти так вот чинно, как мы идем, а кувыркаться задом наперед, speaking in tongues, и по здешним меркам это было бы нормально. Здесь все нормально. Мы только что, например, чуть друг друга не утопили, безо всяких на то разумных причин. Просто потому что струны так всколыхнулись, опять-таки безо всяких причин...
- Струны?
- Ты постоянно переспрашиваешь. Ну да. Ну ты наверно слышал про эту теорию суперструн.
- Немного. Но разве здесь тоже есть суперструны?
- Не знаю, может, и есть. Почему бы им тут не быть. Что-то же здесь должно быть...
- Откуда ты так хорошо все знаешь?
- Я ничего не знаю, чего не знал бы ты.
- Ты сказал, это ад. А каков же рай?
- Адом я это назвал только в качестве образного сравнения. При этом ничего такого, что можно было бы назвать раем, не существует. Все попадают в ад.
- Рая не существует?
- Нет. И слава богу. Каким ты себе его представляешь?
- Ну, наверно там наоборот все логично. И приятно.
- Вот наверно те крысы в эксперименте, перманентно раздражавшие свои центры удовольствия, думали, что они попали в рай. Все логично: нажал на рычажок, удовольствие получил. Пока не сдохнешь – от удовольствия.
- Ну, причем здесь это... Забавно. Значит, все попадают в ад. И что же потом?
- Кто-то в нем остается, становится его частью. Ты, по всей видимости, останешься.
- Почему это?
- Потому что не можешь ни хрена вспомнить. Кроме сеток на окнах.
- Странно, что ты так обо всем этом осведомлен.
- Согласен, странно. Но я же говорю, что здесь вообще очень много странного.
- А свобода воли здесь есть? – почему-то захотелось мне спросить.
- Что есть?
- Свобода воли. Когда человек сам делает выбор, а не какие-то силы вне его контроля.
- А... Человек сам делает выбор, который ему положено сделать. Хотя... Иногда ему ничего не положено, то есть «силы вне его контроля», как ты сказал, просто, так сказать, отдыхают в стороне. Тогда человек сам делает выбор случайного характера. Как бы кидается монетка внутри его сознания...
- Вообще-то я спрашивал именно про этот мир.
- Здесь вообще ничего не понятно. То есть по-разному бывает. Свобода неволи. Неволя свободы... Охота пуще неволи. Кстати, интересное выражение. Гм... Так ведь и неохота тоже пуще неволи. Что охота, что неохота. Вот тебе и свобода воли...
Мимо нас проплывает мертвая птица. Внезапно гаснет свет. Я ничего не вижу. Хочу его позвать, но не знаю как. Двойник? Своим именем? Но своего имени я не помню. Не знаю, как позвать его, а он сам молчит. Ощупываю воздух руками вокруг себя. Но все пусто вокруг. Я прислушиваюсь: слышно только течение воды.
- Эй, ты где? Куда ты пропал?
Никто не отвечает. Я сажусь на край тротуара у воды, опускаю в воду ноги. Вода мягко облегает их. Но не обтекает. Где же течение? – задаюсь я вопросом, и чтоб уточнить, опускаю в реку руку. Течения нет. Как же плыла птица, если нет течения? Неуклюже скособочась, я нечаянно падаю. Меня несет течением. А свет так и не загорается. Я пытаюсь подплыть к берегу, но берега нет. Я не могу его нащупать.
- Включите свет! – кричу я, - Включите свет!
Но свет не загорается. А я чувствую, что течение ускоряется, и меня заносит все время в сторону. Река течет по кругу, но круги сужаются. Меня затягивает в водоворот. Я падаю-падаю вниз. Кричу из последних сил:
- Включите свет!
Меня закручивает, я тону и, теряя сознание, вижу, как загорается - экран. Я сижу в пустом кинозале. На экране я вижу себя сидящим на краю тротуара, опустивши в воду ноги. Я поворачиваюсь с экрана, смотрю на себя, пожимаю плечами, потом снова впериваю взгляд в воду. Течение мягко обтекает мои ноги. Ну слава богу – думаю я. Мимо проплывает грязный птичий трупик. Меня вновь начинает тошнить. Я встаю на колени перед водой, опираясь руками о самый край. Холостые спазмы передергивают горло...
- Не блюй в Стикс, – слышу я над собой свой голос.
Оборачиваюсь - двойник.
- Где ты пропадал?
- Не блюй, не плюй в реку времени. Пей воду из реки времени, или она будет пить тебя. Кровь из тебя сосать...
- Хватит философствовать. Я чуть не утонул.
Вновь поворачиваюсь к воде. Смотрю на свое отражение.
- Время – самый страшный вампир, - говорит оно мне, - И нет такого осинового кола... И нет даже таких бобров, которые построили бы осиновую плотину.
- Есть только миг, - отвечаю я.
- Мгновения, да – серебряные пули. Вестники вечности. Но и они бессильны...
- Я чуть не утонул.
Рукой, как будто сметаю пыль, поводя по воде, «отгоняю» отражение. Оно колеблется, но остается, улыбаясь тщетности моего усилия. Зачерпнув горсть воды, умываю лицо... Отражения в воде больше нет. Всматриваюсь. Нету. Нет отражения, нет ничего. Обхватив голову, смотрю. Только тусклый свет с потолка... Вдруг замечаю  в стороне на воде белую птицу. Ту самую. Она плавает, глядя на меня как-то с опаской. Я закрываю глаза... Но птица все равно остается – размытым белым пятном. Не знаю почему – возможно, я смотрю на нее из-под воды. Значит, я все-таки утонул? Подняв голову, я смотрю, и мне не хочется отводить взгляд. Сделав усилие над собой, я все-таки открываю глаза. Бледным светом горит фонарь над автобусной остановкой. Время от времени я слышу шорох проносящихся машин, но самих машин естественно не видно. Я вновь закрываю глаза и сплю – мне снится все то же самое, но теперь на киноэкране. Я сижу в пустом темном зале. Происходящее на экране – я и мой двойник, бредущие вдоль «реки» и разговаривающие о чем-то – мало меня занимает. Тем не менее, я пытаюсь вникнуть в их беседу. Со звуком что-то не то, потому что разговор еле слышно – голоса теряются в шуме воды; очевидно, звук как-то не так подрегулирован, ведь вода должна течь совсем тихо. Постепенно я узнаю в этом шуме шум проезжающих автомобилей. Меня это настораживает. Откуда он доносится, снаружи кинотеатра или же изнутри, т.е. в самом «фильме»? Снаружи он быть не может, так как там ничего нет. Но и то, что я вижу на экране, не предполагает близость автомобилей. Двое на экране продолжают разговаривать, очевидно, споря о чем-то. Вдруг слышен резкий скрип тормозов, и я проваливаюсь в глубокий сон.
.....................................................

Просыпаюсь от того, что кто-то тормошит меня за плечо. Открываю глаза – уже светло. Передо мной стоит Бастет.
- Привет. Тебе что-то снилось? Ты вздрагивал во сне.
- Ты наблюдала за мной?
- За тем как ты спишь. Так получилось. Гуляла ночью, увидела тебя. Мне было жаль тебя будить.
- Лучше б ты это сделала.
Она понимающе усмехнулась:
- Приятные сны тут не снятся почему-то.
В общих чертах я рассказываю ей о том, что со мной происходило. Но она, кажется, слушает вполуха, без особого интереса. Пару раз она что-то уточнила, но видимо, чтоб просто показать свое участие.
- Тебе неинтересно?
- Нет-нет, рассказывай. Очень даже... Особенно, как вы ходили к той страшной птице – я думаю, Анубису снилось то же самое. А почему я тебе не снилась?
Меня смущает ее вопрос.
- Ну не знаю. Ты ведь и так была рядом...
- Я не так давно подошла. Ну, рассказывай дальше.
Только когда я дохожу до кинотеатра, она внезапно оживляется:
- Почему бы нам и правда не сходить в кино, прямо сейчас?
- В кино... А какой там фильм?
- А не все ли равно? Пойдем!
Быстрым шагом – я еле успеваю за ней - мы идем по тротуару, по сухим опавшим листьям. На душе как-то повеселело.
- Знаешь, а я ведь уже был в этом кинотеатре. Не только во сне.
- Я знаю, сова рассказывала.
- В мой первый день здесь.
- А до этого не был?
- До этого нет. Мне не доводилось, к счастью, раньше здесь бывать.
- Ну, здесь нет. А в том кинотеатре?
- Не понимаю. Если я не был здесь, как я могу быть в том кинотеатре. В таком же, ты имеешь в виду?
- Нет, именно в том. Ну, может, в точности в таком же.
Я задумался...
- Нет...
Мы вошли в вестибюль. Подойдя к окошечку кассы, поздоровались с кассиршей-совой.
- Позволь мне заплатить, - сказал я.
- Попробуй, - Бастет улыбнулась.
Я пошарил у себя в кармане, но денег не нашел.
- Ничего страшного, - улыбнулась Баст, - У меня есть...
Баст достала монетку из кармана и заплатила. Я себя чувствую пристыженным.
- Мне казалось... Нет, у меня точно должны были быть деньги.
Баст благодушно рассмеялась:
- С чего ты так уверен?
- Не знаю. Мне казалось... – Я задумался, не зная, что добавить. Полтинник я отдал за билет в автобус, еще полтинник за кино. Еще должно было остаться сто рублей. Отчего я так уверен – я не знаю: не могу вспомнить.
Мы прошли холл, не задержавшись в нем – я лишь мельком отметил, как актеры на фотографиях вновь отвели глаза, стоило мне взглянуть на них – вошли в кинозал. Баст предложила сесть в первый ряд. Через некоторое время свет медленно погас. Шторы перед киноэкраном разошлись. Луч кинопроектора уперся в абсолютно круглый экран.
- Круглый экран?
- Сегодня такое кино. Экран должен соответствовать фильму.
- А какой будет фильм?
- Увидишь...
По экрану пошли сменяющиеся цветные узоры.
- Очень похоже на калейдоскоп.
- Это и есть калейдоскоп, только не совсем обычный. В обычном калейдоскопе осколочки все время все те же, просто предстают в разных вариациях, а здесь осколочки тоже меняются. Как и узоры из них. Не знаю, необходимо ли это, но где ты еще такое увидишь?
- Надеюсь, это только заставка? Или так будет весь фильм?
- Неужели тебе не нравится? На, - она открыла сумочку и протянула мне очки, сама надев такие же, - Это стереоочки.
Я надел их – изображение на экране преобразилось, став объемным, трехмерным.
- Теперь лучше? – спросила Баст.
- Да, действительно впечатляет.
- Ты посмотри вокруг.
Я оглядываюсь – по сторонам, назад – всюду обращение разноцветных россыпей. Восхитительно!.. 
- Мы как в большом калейдоскопе!
- Да, но осколочков в нем нет. Есть только отражения.
- Как такое получается?
- На то это и кино.
- Здорово!
- Будущее за стереоискусством.
Неожиданно Баст поворачивается ко мне и снимает с меня очки – странно, но стереоэффект не пропадает – Баст обнимает меня и целует - долгим влажным поцелуем.
- Ведь все целуются на последнем ряду, - говорю я, когда мы разъединяемся.
- А мы на первом. Здесь все равно никого нет.
- А сова не может подсматривать?
- Нет здесь никакой совы. Посмотри как красиво вокруг. Я хочу побыть твоей, прямо сейчас.
С этим словами она садится мне на колени, мы вновь целуемся, но недолго, я очень возбуждаюсь. Встаю вместе с ней, удивляясь ее легкости, целую, усаживаю на свое место:
- Подожди, я сейчас...
Подхожу к экрану и срываю шторы, одну, потом другую, устраиваю на полу импровизированное ложе.
- Как ты здорово придумал! – Бастет в восторге болтает ножками.
Я поднимаю ее на руки, укладываю... Она как-то очень быстро сама снимает комбинезон. Сколько все длится – не знаю, очень долго – ее зеленые глаза фосфоресцируют, расширенные зрачки блестят, дыхание сбивается и прерывается, когтями она вцепилась мне в спину, и впивается в нее все глубже, все больней, – в едином напряжении, стянувшем наши тела в один мир, в одну молекулу, – есть только пульсация и наслаждение, - я дышу ее дыханием, целую ее в губы, в нос, в горящие глаза... Круговерть калейдоскопа вокруг нас, кажется, замедлилась, и сотни красочных спиралей стали похожи на глаза, глядящие на нас, но меня это не смущает...
- Переверни меня... на живот, пожалуйста, кусай меня...
Я исполняю ее просьбу, зубами хватаю ее за загривок, она сминает под собой штору, царапает пол – кричит по-кошачьи, и... А через несколько мгновений она уже смеется, и ловко провернувшись подо мной, ложится на спину... Я продолжаю. Игриво, ласково улыбаясь, она ждет – я приближаюсь к своему пику...
Все не так, как в прошлый раз, в квартире у Анубиса – такое ощущение, сейчас все по-настоящему, все как в реальной жизни... Я живой!..
Баст подо мной урчит и лижет мне лицо своим шершавым языком...
- Не торопись, - говорит она, - Тебе будет больно. Не как в твой последний миг, но тоже... Я не должна тебе говорить.
Она кладет руки мне на затылок, когти на сей раз спрятаны, я чувствую мягкость подушечек ее лапок:
- Не хочу, чтоб тебе было больно...
Мне кажется, я замечаю слезы в ее глазах.
Я на пике, и более не в силах сдерживать наслаждения, срываюсь, кульминирую - сильнейший разряд наслаждения разрывает меня, но тут же острая боль в затылке сводит его на нет, и я не в силах сдержать стон – от боли, не от удовольствия. Как нестерпимо больно. Калейдоскоп вокруг осыпается, как обрушившийся витраж. Все погружается в темноту. Сеанс окончен.
- Бедный... – произносит Баст, сжимая мне голову лапками.
Я сваливаюсь с нее, и сжав голову руками, теряю сознание...
...
Когда я просыпаюсь, зрительный зал оказывается освещен. Баст рядом нет, зато на моем животе, свернувшись клубком, урчит черная кошка. Мне становится грустно. Баст исчезла, а может, ее и не было, а может, это она и есть, но это не она, а всего лишь кошка. Я поднимаюсь, взяв кошку на руки, - смотрю на сорванные шторы, не зная, что с ними делать, подвесить обратно я их не смогу. С кошкой в руках выхожу в холл. На первый взгляд, он выглядит пустым, как я и ожидал, но вдруг в углу я замечаю Бастет – она сидит и пилочкой подтачивает когти. Взглянув на меня, она улыбнулась.
- Привет!
- Привет, я думал, ты ушла...
- Я так и знала, что ты так подумаешь, из-за кошки. Ты наверняка подумал, что она – это я. Это моя кошка – Сехмет. Мы с ней очень похожи.
- А... Что-то я не помню, чтоб ты брала с собой кошку.
- Я никогда ее с собой не беру. Она вольное создание, сама прибегает, когда захочет. А ты ей понравился. Слышишь, как урчит, - Баст рассмеялась, - Почеши ее за ушком!.. 
Кошка заурчала громче. Я сажусь рядом с Баст. Хочу спросить ее, но она опередила меня:
- Голова у тебя ушиблена, поэтому было больно.
Хочу уточнить, но она вновь опережает:
- Извини, я не все могу сказать.
 Я решил не допытываться – нельзя так нельзя; глажу и почесываю кошку под подбородком:
- А как она проникла в зал, ведь он был закрыт?
- Ну, все-то тебе охота знать. Дай мне ее... - Баст прижимает ее к себе, - Она везде проникнет, где захочет – всегда найдет какой-то способ. Для нее нет закрытых дверей. Это божественная кошка. Она все понимает, только не говорит.
- Как собака?..
- Ну зачем ты ее обижаешь? Не говорит, потому что не хочет. А собаки не могут...
- Она на самом деле божественна? Как ты?
- Как я?.. Смотря что ты имеешь в виду. Надеюсь, что в твоих глазах я более божественна...
Баст спрятала пилку в карман комбинезона:
- А что мы сидим? Пойдем.
- А как быть со шторами?
- С какими шторами?
- Ну от экрана. Которые я сорвал...
- А, да бог с ними, - отмахнулась Баст, но заметив мой озабоченный вид, добавила, - Не бери в голову. Они все равно были слишком старыми. Это даже хорошо, что ты сорвал их. Если б ты их не сорвал, они бы еще сто лет пылились. Я сама поговорю с совой на эту тему.
Мы вышли из кинотеатра. Баст отпустила кошку, и она убежала в палисадник рядом. Я хотел взять Баст за руку, но почему-то постеснялся.
- Смотри, сколько изящества. Природа воплотила в кошках все свое совершенство. Все кошки божественны. Вот коты нет. Коты вполне себе земные существа. Их зря примазывают к кошкам. Они ближе к собакам – самым низким из всех существ...
- Коты – это самцы кошек.
- Ну и что? Это не делает их кошками. У них широкие некрасивые морды, массивные топорные носы, гулкий противный голос. Коты есть какая-то пародия на кошек. В сущности, они нужны только как необходимое условие для размножения. Просто носители сперматозоидов, не более, чем-то очень отдаленно похожие на кошек. В них нет особой кошачьей духовности. Нет того изящества, возвышенности. К тому же, они просто безмозглые.
- Вижу, не особо ты жалуешь котов.
- Да нет, я нормально к ним отношусь. Просто не надо считать их кошками.
- Как же ты ладишь с Анубисом?
- Но он ведь не кот.
- Но ты сказала, что собаки – низкие существа...
- Да. А собачий лай – самые неприятные звуки из всех издаваемых живыми существами, - Бастет скривила мордочку, помолчав, - Ну, Анубис-то как бы особый случай. Он ведь скорей шакал, чем собака... К тому же, бог.
- То, что бог – это хорошо, но ведь шакал – это, по-моему, еще хуже собаки.
- Не скажи. Шакал, по крайней мере, зверь вольный.
- Но ведь морда... то есть лицо-то у Анубиса собачье. Породы боксера – не бывает шакалов с такими мордами.
- Ну, это он тебе таким представляется. Кстати, не вздумай сказать ему, что у него собачье лицо.
- Обидится?
- Он не любит комментариев насчет своих внешних данных, - Баст помолчала, - А вообще, ты прав, все псовые одинаковые. Лисицы, может быть, ничего еще... Чем-то схожи с кошками. Кстати, не думал, почему у одних народов в сказках сестрица лиса, а в других братец лис?
Мне показалось, я уловил некий подтекст в ее вопросе – в том, каким серьезным тоном она это спросила.
- Хм... Понятия не имею, - я пожал плечами.
- Мне кажется, это зависит от хвоста – от того, какие лисицы водятся в тех или иных местах. Если с пушистым хвостом, то сестрица, если не с таким пушистым, значит братец. Ты, кстати, как больше привык – к сестрице или к братцу?
Я задумался...
- Не знаю, - ответил я, и подумал, что более правильным ответом было бы «не помню», - Почему ты спрашиваешь?
- Просто интересно.
- Да нет, не просто. Вы все хотите, чтоб у меня в голове что-то прояснилось.
Баст ничего на это не сказала.
- С Анубисом мы не все время ладим. Иногда его псовая сущность дает о себе знать. Но мы всего лишь коллеги, я тебе уже говорила. 
- Хм... Как я понял тогда из твоих слов, вы бываете близки, не только по работе...
Баст рассмеялась:
- Я пошутила!.. – и, взглянув на меня, спросила, - А ты ревнуешь, что ли? Уж не влюбился ли ты в меня?
- А ты? - я взял ее за руку, - Ты совсем меня не любишь?
Баст ответила не сразу, но руку отнимать не стала.
- Ты мне нравишься, даже очень. Но я не могу сказать, что влюблена в тебя. Нет...
- Но почему тогда ты...
- Занималась с тобой сексом? Просто потому, что мне этого захотелось. Я для того и пришла к тебе, в кино позвала. Захотелось себя побаловать. И тебя заодно, - она засмеялась, - Надеюсь, ты не жалеешь?
- Нет. Конечно нет.
- Не расстраивайся, - Баст слегка усмехнулась, - Я ведь богиня. Богини только в мифах могут влюбляться в смертных мужчин...
- А в реальности только в богов? – я снова чувствую прилив ревности.
- В реальности ни в кого, - Баст улыбнулась, - Любовь для меня слишком человеческое чувство. Мне, как богине, вполне доступно получать удовольствие от секса, не влюбляясь. Чего ты так усмехаешься?
- Да так... И ты никогда не была влюблена?
- Только в себя. И еще в кошек... Я знаю, что из-за неумения или нежелания влюбляться, в глазах человека я могу выглядеть обделенной, но ты-то, надеюсь, понимаешь, что это не так.
- Понимаю, - только и остается мне ответить.
Какое-то время мы вновь идем молча.
- Я хотел спросить тебя... Тогда у Гора и Тота почему ты не подтвердила, что у меня есть пенис?
- А у тебя он есть?
- Обидно такое слышать...
Баст снова рассмеялась.
- Какой ты забавный! Я пошутила. Они бы все равно не поверили. К чему было затягивать тот спор? У нас была задача поскорей оттуда уйти. Боги вообще плохо предсказуемые, а такого ранга тем более, и чем меньше с ними сталкиваешься, тем лучше.
- Понятно... Но я еще хотел спросить... Сегодня, в кинотеатре, у меня ведь ничего не было?
- В каком плане? – Баст насторожилась.
- Ну... не было эякуляции. Хотя был оргазм...
- А... Нет, не было. И не могло быть. А что, хотел бы здесь оставить генетический след?.. – ущипнула меня, спросив, - Не забывай, что все, что происходит здесь с тобой, происходит уже после твоей смерти. И хотя семенники у тебя на месте, семени в них нет. Но меня лично это нисколько не смущает. Оплодотворить меня ты все равно не смог бы... Мы ведь не просто разные виды, мы разные царства на самом деле.
- Ладно. Я не так уж и расстраиваюсь. Куда мы направляемся?
- Я хочу, чтоб мы забрались на крышу. Хочу показать тебе город сверху. Мы почти пришли.
Вскоре мы остановились у пожарной лестницы одного из домов.
- Не боишься лезть? – спросила Баст.
- Да нет...
- Предупреждаю: лезть придется долго. Только кажется, что невысоко.
- А почему мы не можем попасть на крышу через подъезд, через чердак?
- Если боишься, так и скажи.
- Просто любопытно...
- Я лезу первой, - сказала Баст, запрыгнула на лестницу, подтянулась и начала подъем.
Я полез следом. Наблюдая за ней снизу, видя ее задик, обтянутый джинсой, я чувствую новый прилив влечения. Лезем мы долго.
Баст:
- Осталось совсем немного. Не смотри вниз, не бойся!
У меня и мысли не было смотреть вниз до того, как она это сказала, а сейчас вдруг захотелось, и я глянул вниз – мы уже очень высоко. Странно, но мне совсем не страшно. Напротив, вид высоты мне приятен. Я останавливаюсь. Мне вдруг приходит в голову безумное желание отпуститься. У меня есть ощущение, что я должен полететь, хотя я понимаю, что это нереально и глупо даже думать, что я могу полететь. Но ощущение все равно есть, и я не испытываю страха... В конце концов, что мне грозит? Меня били по голове палкой с гвоздем и не убили, я тонул в водовороте и не утонул... Я смотрю вверх вслед удаляющейся Бастет. Потом снова смотрю вниз. И отпускаюсь - спрыгиваю с лестницы... Земля приближается так быстро! Страшный удар об асфальт, я едва успел почувствовать боль. 
...
В каких-то мутных сумерках, почти в полной темноте, я иду и едва различая что-то светлое под своими ногами, пинаю это перед собой. Мне неважно, что это; неважно, куда я иду; и откуда я здесь взялся. Потом я понимаю, или вспоминаю, что это трупик птицы. Старый знакомый... Вдруг я слышу шаги за своей спиной и окрик: «Молодой человек!» Оборачиваюсь. Это старушка-сова. Ее большие глаза выделяются в темноте. В руке она несет что-то большое и темное, похожее на одеяло. Я напрягаю память и в голове вдруг проясняется: я вспоминаю, как мы были с Бастет в кинотеатре, как я сорвал там штору... «Молодой человек, это вы сорвали шторы?» Мне ничего не остается кроме как признаться (все равно ведь знает): «Да... Но разве Баст не разговаривала с вами по этому поводу?» - «Никто со мной не разговаривал! Причем тут она, если сорвали вы?» - «Да. Но она обещала с вами поговорить, имея в виду, что шторы все равно очень старые» - «Какая наглость! Кто дал право вам решать, что в нашем кинотеатре подлежит списанию?» - «Так я ведь и не решал. Поверьте, я не специально. Так получилось. Но может быть, если б я не сорвал, они бы еще сто лет пылились. А у зрителей может быть аллергия...» - «Зрители? Наш кинотеатр не может подделываться под зрителей. Это храм киноискусства» - «Что не мешает вам в подсобке держать порнушку» - «Это вас не касается!» - «Я понимаю. Но что теперь делать?» - «Как это что? Извольте сейчас пойти и подвесить шторы обратно» - «Но сейчас ночь. Да и к тому же, их не так просто будет подвесить. На них наверняка сорвались петли. Да и крючки на карнизах могли отломаться» - «Как сорвали, так и подвешивайте!» - «Нет, я не могу. Тем более прямо сейчас» - Я угрюмо тереблю носком ноги трупик птицы – «Молодой человек, да оставьте вы в покое эту несчастную птицу! Мне некогда уговаривать вас, скоро светает и мне надо идти. Вы должны пойти и подвесить шторы обратно» - «А если не пойду?» - Сова смотрит мне в глаза, потом поворачивается и уходит, неуклюже переваливаясь, но сделав несколько шагов, обернулась (повернув только голову, как умеют совы) и сказала, потрясая шторой: «А если не пойдешь, тогда эта штора станет тебе саваном!» И так повторяется несколько раз, каким-то флэшбэком, как если б ее (или меня) зациклило – она оборачивается и произносит: «...тогда эта штора станет тебе саваном!», оборачивается-произносит: «...эта штора станет тебе саваном!», «...станет тебе саваном!». Мне становится одновременно жутко и смешно. Меня охватывает истерический смех. Я просыпаюсь сидящим на скамейке на автобусной остановке, с трудом продираю глаза. Светло...
...
Передо мной смутно прориросывается чье-то лицо, приобретающее постепенно более четкие очертания. Это Бастет, она ехидно улыбается, глядя на меня. Все вернулось назад, кажется мне, - сейчас она наверно предложит сходить в кино. Но я ошибаюсь. 
- Привет!
- Привет, - отвечаю я.
- Думал, сможешь полететь? – она подмигнула.
Мне становится неловко, как если б я совершил что-то постыдное.
- С чего это ты взяла, просто руки вспотели и соскользнули.
- Не обманывай.
Я молчу.
- Ладно, больше так не делай... - Бастет присаживается рядом.
В сознании всплывает сон про сову и штору, - я о нем даже не сразу вспомнил при пробуждении. Что если и наш поход в кинотеатр, и то, что в нем происходило, то есть наш секс – это тоже сон?
- Мне снилась старушка-сова, - сказал я Бастет, - Как она заставляла меня подвесить обратно штору...
- Какую еще штору?..
По спине у меня пробегает неприятный холодок.
- Которую я сорвал в кинотеатре...
- В кинотеатре? Штору?.. – она глядит с недоумением, совершенно неподдельным.
Все рушится внутри. Я ей вкратце пересказываю, как сорвал... Баст весело рассмеялась:
- Да не беспокойся ты так об этой шторе!
Но меня беспокоит уже не столько штора, сколько опасение, что все это был лишь сон...
- Скажи, это был не сон? Мне не приснилось, что я содрал штору? И все остальное...
- Нет, не приснилось.
Но я ей плохо верю: ведь вначале-то она переспросила про эту чертову штору. Я не хочу, чтоб это был сон.
- Тогда скажи, зачем я ее сорвал?
Баст смеется:
- Ты проверяешь меня! Какой ты забавный!
Она садится на меня, так что мы вместе чуть не падаем со скамейки, и целует меня в губы.
- Я должна ответить на твой вопрос?
- Хотелось бы...
- Ты сорвал штору, чтоб... - она делает паузу, - Чтобы... Вытереть пыль на сиденьях.
Она снова смеется:
- Не угадала?
Я почти чувствую раздражение, и готов вспылить, но ее смех обезоруживает.
- Я ведь серьезно спрашиваю...
- Шторы не отодвигались, вот ты их и сорвал, - она снова смеется и целует меня.
Я молчу.
- Человек, разве может такое присниться? Это что по-твоему? – она слегка провела коготками по моей спине, и я ощутил те самые царапины, оставленные ею, - Здесь ничего приятного не снится, ты же знаешь. Я все-таки хочу, чтоб мы залезли на крышу. Пойдем. Только ты в этот раз полезешь первым.
Мы вновь дошли до того дома.
- Я ощущаю себя пленником...
- Почему? Ты можешь не лезть, если не хочешь.
Не ответив, я начинаю карабкаться. Иногда я направляю взгляд вниз и вижу, как за мной лезет Бастет, она улыбается мне и машет. Желания спрыгнуть у меня больше не возникает. Наконец, мы оказываемся наверху. Крыша бетонная, непокатая, с углублениями и бордюрами по всей площади. На ней много сухих листьев, хотя она расположена выше верхушек деревьев.
- Снизу мне казалось, что это шиферная крыша.
- Да... Отсюда все видно, - Баст показывает вокруг рукой.
- Наверно, здесь очень высоко...
Я подошел к краю, к бортику крыши. Дом оказывается намного выше, чем я предполагал. Странно, но высота совсем меня не пугает.
- Не вздумай спрыгивать, - будто упреждая меня, сказала Баст.
- Я просто смотрю...
Баст подходит ко мне. Внизу я вижу женщину, развешивающую белье, мужчину, моющего машину, спортсменов, кинотеатр...
- Оказывается, город не такой уж и большой.
- Просто отсюда он не кажется большим... На самом деле он бескрайний.
- А где пустырь с гигантской птицей?
- Тот, что тебе снился? Он появляется только к вечеру. Что ты так смотришь на меня?
- Не понимаю... Он что, мираж? Фата-моргана?
Баст непонимающе наклонила головку, ответив не сразу:
- А, нет. Это не мираж. Просто он появляется только вечером, когда темнеет. А днем исчезает.
- Как призрак, что ли?
- Ну, не совсем. Скорей как ночное животное.
- Ночное животное днем где-то прячется. Где прячется пустырь?
- От кого ему прятаться?
- Ну его же нет, куда-то же он девается?
- Не раздражайся так, - Баст берет меня за руку, - Он никуда не прячется, он просто засыпает. Вместе с птицей, со всем, что там есть... Знаешь, маленький ребенок, когда закрывает глаза, наивно полагает, что его никто не видит. А этот пустырь, он тоже как ребенок, только его действительно никто не видит, когда он засыпает. Он просто исчезает. Пойдем сядем...
Мы прошли к середине крыши, вдруг в одном из углублений я увидел трупик птицы.
- Откуда она здесь? Ты специально меня позвала сюда, да?
- Что ты? Откуда мне было знать, что она здесь?
- Типа ты не знала...
- Нет.
- Почему она здесь?
Баст только повела плечами. Я поднял трупик птицы, подошел к краю крыши и выбросил его. Пролетев почти до половины вниз, птица вдруг взмахнула крыльями и полетела – отлетев немного в сторону, она опустилась на землю и, как я различил, упала замертво, распростерши крылья.
- Птица – я видел, она вдруг полетела! – я оборачиваюсь к Баст.
- Тебе показалось. Птица была мертвой, - Баст достала сигарету и закурила.
- Да нет, говорю тебе, я точно видел, она полетела!
- Тебе показалось. Впрочем, это хороший знак, что тебе так показалось.
Я возвращаюсь к ней. Мне не хочется с ней спорить.
- Эта птица, почему она преследует меня?
- Ты до сих пор не догадался? Тебе предстоит это узнать. Или не предстоит – уж как получится.
- А ты не можешь мне сказать?
- Увы. Это не то, что я могу тебе сказать.
Сделав несколько затяжек, она поднимается и подходит к краю крыши. Курит и всматривается куда-то...
Я смотрю на ее волосы, на изгибы ее тела, обтянутого комбинезоном. Мне кажется, что мысленно она сейчас не со мной, возможно, что вообще забыла обо мне. Возможно, она думает о ком-нибудь другом. Я ощущаю прилив ревности и вместе с тем влечения. Изгибы ее тела, утонченность плечиков... Даже лямки комбинезона на спине крест-накрест только придают ей очарования. Кажется, в ней все взывает к репродукции. Подхожу и обнимаю ее сзади. Несколько мгновений она не реагирует, также стоит и смотри вдаль, как если б меня не было рядом. Мне становится как-то неуютно, даже немного страшно. Но стоило ей обернуться, как снова она со мной:
- «Единственные звуки здесь — это голоса птиц, нежные и призывные, звенящие как бы из детства и прекрасной утраченной пустоши», - Она улыбнулась.
- Бастет...
Ее улыбка дразнит и просит, я целую ее, отрываю от земли и уношу подальше от края...
- Что ты в этот раз подстелешь? – спросила она.
Я усадил ее на сесть на бордюр, а сам присел перед ней на колени:
- Разведи руки в стороны...
- Зачем это?..
- Ну, разведи, прошу тебя...
Она повиновалась, улыбнувшись, изящно расставив руки, я расстегнул ей лямки комбинезона, и провел руками чуть ниже подмышек немного вниз...
- Здесь у женщин самые нежные места... У тебя здесь почти нет шерсти.
- Только легкий пушок, - ответила Бастет дрогнувшим голосом. Дыхание у нее сбилось. Она взволнована...
Я ложусь, привлекая ее к себе, она оказывается сверху – мы соединяемся, она двигается сама, я лишь немного помогаю ей. Через несколько минут она доходит до исступления, закрывает глаза, стонет, запрокинув голову, потом наоборот, нагибается ко мне, целует меня и кончает. И сразу рассоединяется со мной.
- Ты ведь не ляжешь на бетон? – спрашиваю я.
- Жестко на бетоне... Я могу постоять.
Она встает на четвереньки, подложив под коленки комбинезон, я проникаю в нее сзади. Мне остается совсем немного. Оргазмируя, я чувствую прилив сильной боли в затылке и со стоном «отваливаюсь» от нее – сижу, согнувшись, сжимая голову – наконец, боль отходит, так же быстро, как и пришла... Усыпляющая истома сковывает все члены, глаза смыкаются – я засыпаю и вдруг судорожно вздрагиваю... Баст засмеялась: 
- Тебе лучше? Почему-то мужчины часто вздрагивают так, когда засыпают.
Меня задели ее слова – значит, она спала со многими мужчинами. Но я гоню от себя эти мысли – не все ли мне равно?..
- Да, все прошло, - сказал я, зевнув, - Думал, башка треснет... Мы так высоко, а ни малейшего ветерка.
- Здесь не бывает ветра.
- Да, я заметил.
- Когда я стояла у края крыши, у тебя не было мысли столкнуть меня?
- Нет конечно! Зачем?..
- Ну чтоб посмотреть, что со мной станет.
- Мысли у тебя... И что бы с тобой стало?
- Не знаю, - Баст улыбнулась.
- Если со мной ничего не случилось, то уж с тобой-то тем более...
- Ты так думаешь?
- Я уверен.
- А если б ты не был в этом уверен, ты захотел бы меня столкнуть. 
- Хватит говорить глупости, - я обнимаю ее и целую, - Я не смог бы тебе причинить никакой вред... У тебя вертикальные зрачки.
- Ты только сейчас заметил?
- Нет... Совы так похожи на кошек, почему у сов не вертикальные зрачки?
- У сов не вертикальные... Не знаю почему. Может, потому что они в большей мере ночные животные.
- А кошки?..
- Кошки днем, возможно, более сов активны. Считается, что вертикальный зрачок как бы универсален, то есть такая форма лучше всего позволяет максимально увеличиваться в темное время суток и сокращаться днем. Вроде бы, единственная птица с вертикальным зрачком – черный водорез. К совам отношения не имеет. Черных водорезов сравнивали с водорезами с обычными круглыми зрачками, и вроде бы действительно вертикальность дает преимущества.
- Интересно...
- Да. Но почему у сов зрачки не вертикальные, думаю, никто не знает. Зато у сов есть вибрисы, почти как у кошек, около клюва. Вблизи они видят плохо, и даже часто глаза закрывают, когда что-то берут под самым клювом. Поэтому вибрисы так полезны, как органы осязания.
- Но ведь боги все должны знать.
- Нет, боги знают многое, но вообще всего не знает никто. И даже если суммировать все знания, имеющиеся у отдельных богов, полной картины не получится. Кстати, ты наверно знаешь, что совы днем тоже очень хорошо видят. Филин, например, может подолгу днем сидеть и смотреть в небо. Совсем как мечтающий человек. Или, может, наоборот люди смотрят в небо, как филины. Ведь филины появились задолго до людей. Только представь себе, людей еще и в помине не было, а филины уже сидели и смотрели в небо.
- Но если они мечтали при этом, то вряд ли о полете...
- И моргают совы как люди, верхним веком, в то время как другие птицы – нижним.
- Почему?
- Я не знаю. Может, так проще, потому что глаза такие большие.
- А я не хочу смотреть в небо. Оно серое и неподвижное. Ни облачка. Ни птички, ни даже мухи не пролетит. Мертвое небо над мертвым городом...
- «Мертвые шумно метались над ним, как мечутся в страхе // Птицы по воздуху».
- Что это?..
- Угадай, - Бастет легонько щелкнула меня по носу, - «Все в изумленье пришли, увидевши птиц над собою, И про себя размышляли: чем все это кончиться может?» Ну?..
- Понятия не имею...
- Чем все кончится? Я тоже... «Мало ли видим мы птиц, под ярким летающих солнцем. // Вовсе не все предвещают из них что-нибудь». Эх, ты... Это из «Одиссеи».
- Ну!.. Я, думаешь, читал?
- Ты просто не помнишь, читал, конечно – правда, в другом переводе.
- Ну да?.. Откуда ты знаешь?..
- Я много про тебя знаю. Знаю, но не скажу, ибо таковы правила. А «Одиссея», честно говоря, мне никогда особо не нравилась... Правда, в ней гениально показана – очевидно, помимо воли автора – показана вся мелкая, низкая и ничтожная сущность мужской натуры. Начиная с главного героя... Абсолютно приземленный, алчный человек, у которого на уме только захапать побольше всяких даров. Чего стоит, например, история с циклопом, в пещере коего он имел наглость остаться только затем, чтоб попросить подарок - подарок! - перед этим пожравши, в отсутствие хозяина, его сыра без разрешения и заколов его барашка (или козленка), якобы «в жертву». Причем его, Одиссея, спутники говорили ему: надо сматываться. Как можно было всерьез рассчитывать на подарок?.. А ведь он, Одиссей, отнюдь не дурак, – так каким же надо быть жадным, чтобы жадностью затмилось все его легендарное «хитроумие». Как известно, вместо подарка, циклоп сожрал нескольких его товарищей...
Бастет нервно закурила...
- Автор конечно на стороне своих героев. Но его талант помимо его воли заставил его честно все отобразить. Ты знаешь вообще, из-за чего все началось, вся эта Троянская заваруха? Ну, сбежала Елена и что?.. Мало ли жен уходят к другим. Думаешь, из-за того все, что Менелай жить без нее не мог, так сильно ее любил?
- Да нет, я так не думаю. Это всего лишь поэзия, - кое-что начало мне вспоминаться, - Троя представляла собой важный торгово-экономический пункт, контроль над которым...
- О, не надо ради бога. Ну, положим, для других да, возможно ты прав. А для Менелая?.. Смотрим «Одиссею» - слова «морского старца»: «В конепитательном Аргосе ты не подвергнешься смерти. // Будешь ты послан богами в поля Елисейские, к самым // Крайним пределам земли, где живет Радамант русокудрый. // В этих местах человека легчайшая жизнь ожидает. // Нет ни дождя там, ни снега, ни бурь не бывает жестоких. // Вечно там Океан бодрящим дыханьем Зефира // Веет с дующим свистом, чтоб людям прохладу доставить. // Ибо супруг ты Елены и зятем приходишься Зевсу». Разумеется, Менелай все это знал заранее. Чуешь?.. – губки Бастет скривились в презрительной ухмылке, - Ради такой женушки, вернее такого тестя, стоило поднапрячься. Чтоб обрести бессмертие, оказывается, нужно быть просто женатым на дочке бога. Справедливо, ничего не скажешь. Не сомневаюсь, что и Парис руководствовался этим. Вот она, подлая мужская сущность. Причем тут, блять, какая-то красота Елены?..
- Бастет...
- Да будь она хоть страшнее жабы, с жировыми складками по всему телу – все равно, каждый мужчина хотел бы ее в жены пуще всех красавиц Ойкумены. Елисейские поля – вот это, я понимаю, приданое. А «женихи» мечтали о какой-то там зачуханной Итаке. Придурки...
- Бастет, это всего лишь поэма, основанная на мифах. Не надо принимать ее так близко к сердцу.
- Мужчиноцентристская поэма, за это ее и не люблю. Какой в ней изображена Пенелопа? Пассивной, подавленной, неинтересной... Если б я писала сию поэму, я б ее написала совсем по-другому. Изначально не Одиссей бы отправился в путешествие, а его жена Пенелопа. Не на войну конечно, пусть воюют мужики-идиоты, а в какой-нибудь... пожалуй, на деловые переговоры. По дороге обратно задержалась бы немного: сначала с одним богом пожила бы, поразвлекалась, на отдельном острове, потом с другим. Свободная женщина... Одиссея тем временем осаждают «невесты», которым конечно не он сам нужен – сам-то он на фиг кому нужен – а его богатства. Но Одиссей неприступен и все домогательства отвергает, как и подобает верному мужу такой женщины, как Пенелопа. Чтоб как-то перехитрить «невест», он отговаривается работой, которую ему якобы необходимо закончить. Пенелопа в поэме ткала ковер. А Одиссей пусть... - что бы такое ему придумать? – пусть замазывает половые щели, хорошее заделье. Да... Вот где фрейдисты бы нашли... ну да ладно. Итак, вернувшись после двух лет – двадцать, пожалуй, слишком - Пенелопа расправляется с пирующими в ее доме «невестами».
- Как именно? Тоже из лука бы расстреляла?
- Зачем? Она же не амазонка. Все обойдется без кровопролития. Она бы их просто всех отравила. Не так зрелищно, зато эффективно. Дело сделано, трупы вынесены – Одиссей горит желанием заключить ее в объятья, но не тут-то было: он будет наказан лишением интимной близости сроком на один месяц (да, еще на месяц после двух лет воздержания!) – за то, что сам не убил «невест». Он падает перед ней на колени и рыдает, обнимая ее ноги, оправдывается, молит о прощении... Но Пенелопа остается непреклонна. Конец. Вот такая поэма мне бы понравилась.
- Нда... Жестокая жена, неверная к тому же, и муж-подкаблучник. Извини, конечно, но такой феминистский бред вряд ли был бы признан шедевром.
- Кем признан? Мужчиноцентристами? Никто не нуждается в их признании, кроме самих мужчиноцентристов...
Бастет нервно передернулась, будто стряхивая с себя нечто неприятное. Я чувствую, что лучше не спорить…
- Слушай, а этот, ты упомянула, имя такое негреческое: Арда… Ардамат.
- Радамант?
- Да, Радамант белокурый. Это вообще кто?..
- Русокудрый. Судья в царстве мертвых. Сводный брат Елены (тоже отпрыск Зевса). Хорошо, когда все свои...
- Тоже судья. Царство мертвых – это просто...
- Просто кишит всякими судьями, ты прав.
Бастет молчит, задумавшись о чем-то...
- Кстати, водорезы уникальны еще тем, что у них нижнее подклювье длиннее верхнего. Так им легче наверно рыбу выхватывать.
- Наверно. Ну что, будем спускаться...
- А ты разве больше меня не хочешь?..
Я обнимаю ее... - какое-то время она пресекает все мои попытки войти в нее, раззадоривая меня, наконец уступает и мы вновь соединяемся. Она оказывается сверху, как и в прошлый раз, - всё идет нормально, пока я не замечаю сверху птицу, ту самую, - она зависла прямо над нами и смотрит на нас сверху, как будто хочет спикировать. У меня ослабевает эрекция...
- Что с тобой? – спрашивает Баст.
- Птица, над нами. Она мне мешает.
Баст поворачивает голову.
- И правда птица. Не обращай внимания.
- Я не могу не обращать внимания.
- Закрой глаза, - Баст прикрывает мне глаза рукой, целует и что-то шепчет мне на ухо – на незнакомом мне языке – что-то шепчет и говорит:
- Не открывай глаза. Тогда все будет хорошо.
Эрекция восстанавливается. Я слушаю ее дыхание, ее тихие успокаивающие слова над собой, чувствую, как крыша покачивается под нами, как уходит из-под меня твердая поверхность, чувствую как медленно, но верно засыпаю, не теряя возбуждения – но засыпать во время секса мне не хочется – сопротивляясь сну, я открываю глаза и ничего не вижу над собой – только слышу дыхание Баст и чувствую ритм ее движений – вокруг кромешная тьма, к которой глаза не могут привыкнуть, ничего разглядеть невозможно.
- Баст... Баст, - но она не откликается, - Почему ты молчишь?
Она не отвечает – я только слышу ее дыхание, потом кажется и этого не слышу, потом чувствую, как она вся напрягается, застывает, обхватив меня, и отпускает меня, издав тихий стон.
- Я всё, - сказала она и, отделившись от меня, легла рядом. Я вновь соединяюсь с ней, уже расслабленной и обмякшей, - сон вновь начинает меня одолевать, и я уже почти проваливаюсь в него, но вызванный оргазмом прилив боли в голове удерживает меня... Я с силой зажмуриваю глаза.
...
Темнота вокруг рассеивается. Свет постепенно усиливается. Я обнаруживаю, что мы в кинозале, вскакиваю на ноги:
- Как мы здесь оказались?
Баст смеется, застегивая комбинезон.
- Мы же были на крыше!
- Хорошо, что ты не заснул, а то вообще неизвестно где мог проснуться, так хотя бы в кинозале...
- Но как мы здесь оказались?
- Перенеслись на ковре-самолете!
- Я бы еще понял, если б только я...
- И что бы ты понял? Также бы ничего и не понял.
- Просто если бы я был один... Не знаю... Проще было б в такое поверить.
- Хорошо, что ты по крайней мере не заснул.
Зал полностью осветился. В стороне лежат шторы, содранные с экрана. Мы выходим из кинотеатра и оказываемся на крыше. Я оборачиваюсь – за нами вход на чердак, никакого кинотеатра. Вокруг темнотища, ночь...
- Чертовщина какая-то...
- Не обращай внимания.
- Ну, здесь мы по крайней мере дальше от совы.
Бастет подошла к краю крыши и села на бордюр, огораживающий ее, свесив ноги вниз. Я сажусь рядом, внизу горит фонарь, освещая дворик.
- Только не спрыгивай. Сова, сова... – Бастет задумалась, – «Настала ночь. Сова захохотала на чердаке. Жаба выползла из подполья, чтобы шлёпать животом по отражениям луны в лужах. Всё кругом спало. Только над головой Буратино неслышно летала ночная птица...» Красивая сказка, надо сказать, «Золотой ключик», я часто в нее заглядываю, - Бастет ловко развернулась, сев на бордюре верхом, и уставилась на меня фосфоресцирующими глазами, - «По песку пустыни под красным солнцем проходили звери. Звери прошли. Солнце вдруг погасло. Сегодня последняя ночь, когда можно сеять». Странная сказка, с неясным намеком... Что ты так смотришь?.. Скажи что-нибудь.
- Не знаю, что сказать. Хочу просто смотреть в твои глаза и слышать твой голос.
- А, - Бастет грустно, как мне показалось, усмехнулась, - Ну что, тогда будем спускаться? Пойдем через чердак...
Мы вошли в тот же проем, из которого вышли, - в полутьме проходим чердачный лабиринт, Баст по пути рассказывает, как «знамениты» крачки «диким хлопаньем крыльев» во время спаривания. Спускаемся в подъезд, освещенный дневным светом сквозь окна у лестничных площадок, – я узнал его по раскраске перил:
- Это тот подъезд, с квартирой богов.
- Да.
Проходя мимо двери в ту квартиру, я прижался к ней ухом. В квартире было тихо, только с интервалом в несколько секунд слышалось постукивание – вероятно, снова играли в домино.
- Пошли, - оттянула меня Баст, - Не надо здесь останавливаться.
Мы продолжили спускаться. На одной из площадок, перед окном, стоит курит человек - услышав наши шаги, он обернулся – на этот раз у него нет ни клюва, ни перьев, ничего собственно птичьего, тем не менее по каким-то характерным очертаниям я сразу же узнаю в нем Тота. Мы остановились.
 - А, вы... – Тот, кажется, не удивлен.
- Мы с крыши, - ответила Баст.
- Я понял...
- Здравствуйте, - кивнул я почтительно, - А мы думали, вы дома, мы слышали, как у вас в домино играют...
Баст состроила гримасу, закатив глаза – явно недовольная, я сразу понял из-за чего, когда Тот спросил:
- Так вы подслушивали?
- Нет-нет, - спешу я оправдаться, - Просто даже с площадки слышно.
- Да ладно. Ничего страшного. Гор часто сам с собой играет в домино.
- Я хотел спросить... если можно. Мы на самом деле ночью ходили на пустырь?
Тот посмотрел на меня с удивлением:
- На самом деле? На самом? А какое еще может быть дело?
- Я имею в виду, не приснилось ли мне это...
- А это может иметь значение?
- Для меня да. Если не приснилось, значит, та большая птица действительно существует.
Тот усмехнулся:
- Ну а ежели приснилось, это не значит, что ее нет. К тому же, разве можно недействительно существовать?
- Думаю, вы понимаете, о чем я...
- Ну, хорошо, допустим, тебе приснилось. Тот факт, что ты видел это во сне, еще не значит, что это не имело места в реальности. Иногда мы видим во сне то, что пережили до этого. И напротив, мы можем пережить в реальности, что до этого видели во сне. Хотя я не верю в вещие сны как таковые, но вероятность этого исключить нельзя. Так почему же нельзя предположить, что можно видеть сон и одновременно переживать то же самое наяву?
-  Потому что, когда мне что-то снится, я сплю, и уже хотя бы поэтому это не может происходить в реальности.
- Ну, почему. Например, тебе снится, что твой приятель пьет пиво, и он действительно в те же самые минуты и сидит и пьет пиво. Сон и явь совпадают. Что в этом невозможного?
- Ну да. Но это сон с событиями, в которых я не присутствую, что вполне понятно.
- Ну хорошо, допустим, ты в одной комнате со своим приятелем, ты спишь, а он нет, и тебе снится, что он сидит, пьет пиво и смотрит на тебя – и он действительно в то же самое время сидит, пьет пиво и смотрит на тебя. Твой сон совпадает с явью, причем ты в этом присутствуешь. Согласись, такое вполне возможно.
- Да, но это всего лишь частный случай, когда во сне я спящий. Когда я сплю, я бездействую. А так, чтобы мне снилось, что я чем-то занят во сне, и чтоб это совпадало с реальностью, такого не может быть. Например, мне снится, что я... ну например, играю с приятелем в домино, - это не может в то же время происходить на самом деле, потому что чтоб играть в домино, надо бодрствовать, а я сплю.
- А если утром твой приятель, не зная о твоем сне, скажет тебе... ну, напомнит тебе, что ночью ты проиграл ему ящик пива, что ты подумаешь?
- Подумаю, он видел такой же сон, что и я. Хотя это и крайне маловероятно, но все-таки возможно.   
- Люди сплошь и рядом принимают сны за реальность, когда спят. Почему ты не допускаешь, что мог реальность принять за сон?
- Ну, почему... если я играл в домино, находясь в неком «лунатическом» состоянии... Если такое бывает, я в принципе допускаю, что мог реальность принять за сон.
- Сомнамбулы не помнят, что они делали, да и в домино в таком состоянии они вряд ли могут играть.
- Ну, тогда это отпадает...
- Но я не это имел в виду. Я просто имел в виду, что ты можешь принять за сон то, что происходит с тобой на самом, как ты говоришь, деле. В нашем примере, игру в домино...
- Вы все несколько перепутали. И запутали. Ну, допустим, я могу принять домино за сон, а мой приятель может считать это явью. Объективно же кто-то из нас будет при этом ошибаться, это не может быть сном и явью одновременно.
- Ты так считаешь? И как же тогда отличить сон от яви?
- Все очень просто. Сон заканчивается со сном, с процессом сна то есть – просыпаешься и сразу понимаешь: это был сон. Если мне снится, что я сломал руку, я просыпаюсь, и обнаруживаю, что рука цела, значит, то был всего лишь сон.
- А если обнаруживаешь, что рука действительно сломана?
- Значит, это было явью.
- Почему ты тогда проснулся? От яви же не просыпаются...
- Не знаю. Может, я сознание потерял от боли, и все представилось как во сне.
- Так вот я об этом и говорю: представилось как во сне, а было на самом деле.
- Хм... Значит, если у меня сломана правая нога, а во сне я увижу, что сломал левую, – вы согласны, что этот сон не может быть явью?
- Согласен. Но еще я согласен с тем, что в действительности у тебя могут быть сломаны обе ноги или рука или вообще может быть ничего не сломано.
- Нет, допустим, мне снится во сне, что я ломаю правую ногу. Просыпаюсь, а сломана левая… и вспоминаю, как действительно сломал накануне левую.
- Но где у тебя гарантия, что твоя «действительность» не является лишь продолжением сна и его составной частью? Возможно вообще, что тебе приснилось, будто тебе только приснилось, что ты сломал правую ногу (вместо левой). А на самом деле ты ничего себе не сломал. Кроме черепной коробки... Вспомни Лао Цзы. То ли ты человек, которому приснилось, что он бабочка – то ли бабочка - что она человек. А на самом деле кто ты? – может быть, рыба – скажем, сом, которому вообще ничего не приснилось. Такое тоже может быть.
- Ну, знаете ли, это уже просто казуистика какая-то. Я, признаться, не сторонник словоблудия, извините...
Сказав это, осознаю, что допустил нахальство. Испуганно смотрю на Баст – что теперь будет? - но она только подтачивает когти, со скучающим, абсолютно отсутствующим видом.
- Так ведь и я тоже не сторонник, - миролюбиво ответил Тот, - Я просто о том тебе говорю, что не надо доверять ни снам, ни яви. Природа сна еще не до конца изучена, природа бодрствования – тем более. Все обманчиво.
- Понятно...
- Что касается той птицы на пустыре, я был уверен, что приснилось, но вот ты спросил и понял: да, ходили, реально ходили. А ведь она в тебя яйцом таки попала?
- Да, но не убила.
- Это хорошо, что ты так в этом уверен. Это должно вселять оптимизм...
Мы молчим. Только слышно как Бастет подравнивает ногти (когти). Да еще сверху время от времени слышен стук доминошных костяшек. Потом слышно, как он что-то говорит, но разобрать, что именно невозможно, кроме имени «Тот»...
- Гору снится, что он играет. Со мной...
Я с недоверием смотрю на Тота.
- Ну, пойдем, поднимемся, - приглашает он.
Все втроем мы входим в квартиру, проходим в комнату: Гор лежит на диване с закрытыми глазами, слегка похрапывая. (Он тоже сегодня человек, но черты лица как-то сразу выдают в нем того самого бога Гора). На столике коробочка с домино в собранном виде. Но в комнате слышно совсем другое: стук костей, голос Гора: «дубль», «отлично», «ну?». Слышно, как ему в ответ усмехается Тот, произнося с расстановкой: «Ни-че-го...». Хотя он стоит передо мной, не раскрывая рта. Как будто их невидимые клоны играют в невидимое домино.
- Что ты видишь? – тихо, чтоб не разбудить Гора, спрашиваю я Бастет.
- То же, что и ты...
- Закрой глаза на полминуты, - сказал Тот.
Я закрываю. Обстановка в комнате изменилась: диван пуст, за столиком друг напротив друга Гор и Тот, играют в домино, переговариваются. Открываю глаза: все снова стало как прежде, Гор спит, только продолжается стуканье доминошек...
- Я же говорил, - шепнул мне на ухо Тот.
- Что если разбудить его? – спрашиваю я также на ухо.
- Лучше не надо...
Не веря своим ушам я смотрю на спящего Гора... «Рыба!»
- Рыба! - вдруг вскрикивает он во сне и просыпается, привстает на диване. Смотрит на нас, на меня конкретно, усиленно моргая, вероятно соображая спросонья: кто я? откуда здесь взялся? Баст потянула меня за рукав:
- Пойдем...
Я киваю Гору из вежливости, и мы спешим ретироваться, Тот провожает нас до двери:
- Так-то вот, молодой человек...
Мы выходим, я чувствую себя паршиво, подавленно, как если б меня заставили съесть какой-нибудь отвратительный суп: слишком все несуразно, - мы спускаемся, я едва успеваю прийти в себя, и тут как назло нам навстречу поднимается сова, собственной персоной, - в руках у нее шторы... Я останавливаюсь. Едва поздоровавшись с Бастет, она сразу высказывает мне:
- Вот вы где! Я иду жаловаться на вас. Сорванные шторы...
Подняв их к моим глазам, она просто проходит мимо, даже не пытаясь как-то задержать меня. Как если б со мной уже все потеряно...
- Что теперь будет? – обращаюсь я к Баст.
Она отмахивается:
- Не волнуйся. Я ведь уже говорила тебе. Я улажу эту проблему. В этот кинотеатр уже давно никто не ходит. Раньше туда захаживали и Гор, и Тот, и мы с Анубисом... Смотрели фильмы. А сейчас...
- Зачем же он тогда продолжает существовать?
- Сова содержит его, ей там нравится работать, это ее, можно сказать, пристанище, без которого она утратит ощущение собственной значимости. Она похожа на бессменного смотрителя маяка на берегу моря, в котором уже тысячу лет не ходят корабли, и маяк уж давно никому не нужен, а он, смотритель, все смотрит и смотрит за маяком... 
- Значит, здесь тоже что-то меняется. Если раньше...
- Да, кино здесь давно всех перестало интересовать.
Мы выходим из подъезда, идем по тротуару. Под ногами шуршат опавшие листья... В одном месте, у газона, где листьев особенно много, Баст останавливается, берет их в охапку и начинает подкидывать. В какой-то момент мне кажется, что листья не падают обратно, а улетают в небо, как птички или бабочки... Баст, изгибаясь, валяется в листьях, катается, купается в них – кажется, ее охватывает неистовство – потом она вдруг замирает с восторгом на лице. Я любуюсь ею...
- Засыпь меня всю листьями...
Мне понравилась идея. Я спешу сгрести вокруг побольше листьев и засыпаю ее всю, снаружи остается только ее личико. Она улыбается и смотрит на меня, потом в небо, потом резко вскакивает, поднимая вокруг себя целый фонтан листьев. Она еще больше приходит в восторг, пинает и подбрасывает листья вокруг себя. 
- Теперь ты! - кричит она.
Я тоже начинаю подбрасывать листья.
- Нет, ты ложись! Ложись, а я засыплю тебя, как только что ты меня. Ложись!..
Я падаю на спину, - Баст сгребает в охапку листья и засыпает меня ими, подпрыгивая вокруг меня. Я почти весь засыпан...
- Тебе нравится? Ну правда же здорово!
- Да, засыпь мне лицо тоже.
- Зачем?
- Ну засыпь.
- Какой ты смешной...
Баст целует меня в губы влажным поцелуем, потом берет охапку листьев и ссыпает их сверху мне на лицо.
- Так?
- Еще...
Баст добавляет еще листьев, так что даже просвета не остается. У меня вдруг возникает неприятное ощущение, будто меня закапывают живьем.
- Хватит, - говорю я, - Теперь хватит. 
Но листья все падают, сыпятся на меня сверху, и я ничего не могу поделать. Пытаюсь освободиться, но мои усилия вязнут. Нет... Я совершенно не могу высвободиться от груза, давящего на меня сверху, со всех сторон.
- Хватит... хватит...
Но меня придавливает все больше. Дышать становится все трудней, я начинаю задыхаться...
- Хватит! – кричу сдавленным криком и делаю последнее отчаянное усилие. И вырываюсь...
...
Я встряхиваюсь, сидя на скамейке, на той самой остановке. Смеркается. Зажглись фонари. Передо мной лежит птичий трупик. Я отодвигаю его в сторону ногой, и замечаю рядом кошку, она сидит в стороне, метрах в пяти, и не отрываясь смотрит на меня, мне кажется, уже давно – большие зеленые глаза – я почти сразу узнаю в ней Сехмет. Заметив, что я взглянул на нее, она помявкала, поднялась и грациозно потянулась. Потом повернулась уходить, но обернулась и вновь замяукала, точно зовя меня за собой. Я решаю пойти за ней. Мы идем по тротуару – она то и дело оглядывается и мявчет. Куда она меня зовет?.. Через какое-то время мы выходим к какой-то вроде бы пристани. Разбитый асфальт, разломанные скамейки... Но фонари – круглоголовые стражи – горят исправно. И очень кстати - скоро должно совсем стемнеть. Сехмет зовет меня дальше. Мы подходим к поручням. Внизу я вижу не воду, а абсолютно сухое дно. Вдруг земля под нами содрогается и дно все идет трещинами, которые убегают вдаль, насколько хватает видимости. Там дальше то ли туман, то ли темень... Стемнело. Сверкнули молнии, но гром не докатился. Еще сверкнули, во все небо, осветив растрескавшееся дно. Я крепче хватаюсь за поручень, как обезумевший шкипер севшего на мель судна. Молнии. Сухая гроза... Сехмет замяукала рядом. Я поднимаю ее с земли:
- Зачем ты меня сюда привела?
Молнии освещают дно, я успеваю заметить падающие листья. Земля под нами содрогнулась...
- Сехмет.
Но она просто смотрит на меня горящими в темноте глазами – пристально, не моргая. Я вновь опускаю ее на землю...
- Здесь как-то неуютно... Пойдем обратно...
Я иду, но Сехмет остается...
- Сехмет, я ухожу!
Но она не двигается, сидя ко мне спиной, на самом краю пристани, и смотрит... Когда вновь всполохнули молнии, я заметил далеко в небе гигантскую птицу – хищную, судя по очертаниям, - несущую в своих лапах добычу, похожую на человека. Вновь стало темно. Подождав какое-то время, я беру Сехмет на руки и ухожу. Она не пытается вырваться, спокойно сидит у меня на руках и смотрит на меня своими зелеными глазами. Кроме ее глаз мне почти ничего не видно, настолько вокруг темно, – лишь смутные очертания домов и голых деревьев, но потом и они исчезают, полностью поглощенные тьмой. Остаются только ее глаза. Она не отрываясь смотрит на меня, потом вдруг начинает урчать. Ее взгляд меня как-то напрягает и беспокоит, слишком уж он пристальный (так кошка смотрит на жертву, когда хочет сделать бросок), а урчанье наоборот расслабляет и успокаивает, и чтоб не видеть ее взгляд, я закрываю глаза, все равно вокруг ничего не видно, - только слушаю ее урчанье, и продолжаю идти – в кромешной темноте, но к моему удивлению мы не встречаем никаких препятствий, ни на что не натыкаемся, не спотыкаемся – осмелев, я убыстряю шаг. Я представляю, как мы проходим сквозь призрачные дома и деревья, сквозь всякие призрачные преграды: заборы, ограды и заграждения. Сехмет урчит так громко, ее тельце вибрирует так приятно, что я невольно улыбаюсь и блаженствую...

Внезапно твердая поверхность проваливается под ногой - Сехмет резко выпрыгивает из рук – вслед за ногой проваливаюсь я сам, затылок что-то больно ударяет сзади – я открываю глаза – и хотя ничего не вижу, понимаю, что провалился в канализационный люк. Я едва успел схватиться за край, но срываюсь и падаю дальше - немного дольше, чем должен был бы - а упав, вновь ударяюсь головой. Терпя боль, теряя сознание, я уже знаю, что ничего страшного не случилось, и что я очнусь где-нибудь в другом месте: на скамейке, в кинотеатре, может быть, на крыше - сознание уходит - я падаю дальше – ищу руками что-то, за что бы уцепиться, но ничего нет – и я лишь беспомощно ими машу, как выпавший из гнезда птенец...
...
Через какое-то время, как мне кажется, не сильно продолжительное, я очухиваюсь, медленно приходя в себя... Глаза мало-помалу привыкают к темноте – вернее, к тусклому бледному свету, идущему сверху. Свет приобретает очертания луны, то есть месяца, - я дивлюсь, почему он такой большой, пока до меня наконец не доходит, что это круг отверстия люка, частично прикрытого круглой крышкой – и вероятно, над ним где-то рядом горит фонарь. Я ошибся насчет другого места – я очнулся там, где упал. Но почему «месяц» такой большой: я так долго падал, люк должен быть гораздо меньше. Впрочем, я уже ничему не удивляюсь. Вдруг «луна» вырастает (крышка отодвигается), появляется чья-то голова, я не могу различить лица, так как оно в тени – приподнимаюсь, всматриваюсь и узнаю себя. Это мой двойник. Я чувствую себя одураченным...
- Привет, вылезай оттуда, - он протягивает мне руку.
- Привет...
Я влезаю по лестнице и выбираюсь без помощи его руки. Однако, выбравшись, пожимаю ее (с чувством большой неуместности этого).
Та же остановка, скамейка...
- Давай присядем. Ты чего такой недовольный?
Я не отвечаю.
- Вроде как считается, что встретить своего двойника означает близкую смерть, но тебе это уже не грозит.
- Ты говорил уже. Я не из-за этого. Досадно просто, кошка подвела меня. В буквальном смысле...
- То есть?
- Из-за нее свалился в люк.
Двойник засмеялся:
- Из-за нее? Под ноги надо было смотреть...
Я молчу, ответить мне нечего.
- С тобой такое уже не в первый раз.
- То есть? Что ты имеешь в виду?
- Да так, ничего... Ты все время бьешься головой. Знаешь, если искать тебе аналог в античной мифологии, то пожалуй ближе всего тебе Ельпенор –он по рассеянности, с похмелья, тоже хрястнулся затылком, причем насмерть...
- Ельпенор? Мне неизвестен такой персонаж.
- Из «Одиссеи».
- Из «Одиссеи»? Ты что подслушивал, как мы разговаривали с Бастет?
- Ничего я не подслушивал, – слегка стушевался двойник, - Понятия не имею, о чем вы там говорили...
Он замолчал, насупившись. Молчание затягивается...
- Ладно, не обижайся...
- А самого Одиссея – ты кстати знаешь? – двойник встрепенулся, - Убил через много лет его собственный сын.
- Телемах?
- Нет, Телегон. Согласен, имя дурацкое, но так уж его назвали... Убил и женился на Пенелопе. Он разумеется не знал, что Одиссей его отец. Вот не нравится мне это в античной мифологии, когда отца убивает сын...
- Да уж, хорошего в этом мало.
- Вот и Эдип тоже. Мало того, что отца убил, так еще на родной матери женился.
- Просто страшная иллюстрация к тому, что от судьбы не уйдешь. Страшная, чтоб помнили об этой простой истине.
- Какое-то упадничество в этом есть. Средневековые сказанья более жизнеутверждающи. В них напротив отец убивает сына.
- На самом деле?
- Да, например, в былинах про Илью Муромца.
- А ты с Тарасом Бульбой не путаешь?
- С кем? А ты откуда, кстати, про него знаешь? Про них...
Я задумался, мне самому стало интересно. Какие-то обрывки памяти, былых знаний, во мне живы. Но они не складываются в одно целое – их недостаточно, в них не хватает главного, личного, и я не могу это ухватить...
- Не знаю даже, - ответил я, - Не помню то есть... Откуда-то знаю.
- Ладно. Нет, я его ни с кем не путаю. Илья Муромец убил своего сына...
- Убил сына и женился соответственно на дочери?
- Нет, ну до такого сказители не дошли. Просто убивает. Сына. Причем с особой жестокостью. Хватанул «за желты кудри, бросил на землю. Наступил ему на правую ногу, за левую дернул – надвое разорвал. Разрубил потом на мелкие кусочки и по полю разбросал – черным воронам на съедение».
- Ни хрена себе. За что ж он его так?
- Так вот получилось, волею обстоятельств... Если вкратце, дело было так. Как это, к сожалению, иногда бывает, сын вырос без отца. И вот, волею судеб (сын по степи искал приключений), они сошлись в схватке, не зная даже, что они близкие родственники. Муромец, уже почти одолев противника, увидел на нем именной крест, по которому и узнал в нем своего сына. Естественно, тогда он убивать его не стал. Они попировали в шатре, и он его отпустил восвояси...
- С приветом маме...
- Не уточняется. По дороге сын почему-то осерчал – может, спиртное так подействовало – вернулся обратно и ударил отца – причем, спящего - копьем (по другой версии, рогатиной звериной), но не убил, так как попал в крест. Но тут уж Илья Муромец ему этого не простил. Остальное ты уже знаешь... 
- Печальная история. Про соловья-разбойника, пожалуй, как-то... 
- Ну да. И я еще не все рассказал. По одной из версий, перед тем как вернуться убить Илью, его сын убивает свою мать: «Он и слова со матерью не молвил же // Он взял же копейцо да всё булатноё // Он сколол же маменьку родимую».
- Но почему?.. За что?
- Непонятно. Я не могу это объяснить иначе, чем экзистенциальной злостью на родителей за своё рождение. Не мил вдруг резко стал ему белый свет... Но это по одной из версий.
Я задумался, мы оба задумались.
- Где же тут мораль?.. – спросил я, - Там (про Эдипа): от судьбы не уйдешь. А здесь?
- Не знаю, есть ли здесь мораль, но смысл, мне кажется, в том, что сыновья не столь сильны, как их отцы. Не та сила у них внутри. «Богатыри – не мы», что-то типа этого. Кстати, и в «Одиссее» тоже есть подобная мысль: «Редко бывают подобны отцам сыновья; все большею // Частью хуже отцов, и немногие лучше»...
- Хм. Если сыновья непременно слабей отцов, то выходит человечество слабеет. По крайней мере, мужская часть. Выходит, тоже упадничество...
- Ну да. Что так упадничество, что этак... Да что говорить, везде один сплошной декаданс. Где нет декаданса, там нет искусства – где нет искусства, там... там тоже, значит, упадок.
Некоторое время мы вновь молчим, оба обдумывая сказанное. 
- А убил он его шипом морского ежа. Телегон...
- Почему не придумали Телегонов комплекс, – спрашиваю я, - Когда мальчик испытывает влечение к своей мачехе?..
- Хотеть мачеху – это нормально. Это не невроз, так что комплекса здесь нет. Особенно если мачеха на двадцать лет младше твоего отца, но и женщины постарше бывают очень даже... Правда, связь с мачехой - это грех, но не всякий грех есть следствие невроза, - скорей воздержание от греха повлечет за собой невроз.
- А это грех?..
- Безусловно. Вспомни слова Апостола Павла...
- Как я их...
- ...в Первом послании к коринфянам: «Есть верный слух, что у вас появилось блудодеяние, и притом такое блудодеяние, какого не слышно даже у язычников, что некто вместо жены имеет жену отца своего». Правда, из этого непонятно, при живом ли отце он ее имеет или уже при умершем. Но Павел «уже решил», как он сам сказал, «сделавшего такое дело... предать сатане во измождение плоти, чтобы дух был спасен в день Господа нашего Иисуса Христа». Особой логики я здесь не вижу: как Сатана может способствовать спасению духа, тем паче «измождать плоть»? По идее, наоборот, Сатана должен подкинуть новых искушений. На то он и Сатана. Но может, я что-то не понимаю, - факт тот, что Павел осуждает связь с женой отца. Ну и как ты понимаешь, насчет «не слышно у язычников», он был просто недостаточно - что в общем, типично для первых христиан - недостаточно образован. Уж Телегон-то точно не был христианином, иудеем тоже крайне маловероятно... Впрочем, иудеи тоже были не без греха: Рувим, сын Иакова, как известно, «переспал с Валлою, наложницею отца своего», и отец умирая ему предрек: «Не будешь преимуществовать, ибо ты взошёл на ложе отца твоего, ты осквернил постель мою, взошёл». Но по крайней мере он его не проклял и не предал Сатане. Так почему же Павел оказался столь жесток?.. Как будто с его женой переспали...
Двойник задумался...
- Неврозы, психозы – пустое это все, лишь вздрагивания дхармы. В конечном счете, мы все подвержены одному главному психозу – метемпсихозу. Но от него точно не избавишься с помощью психоанализа... Я вот о чем думаю, - продолжил он, - Если у греков была так развита однополая любовь, почему они не сочинили миф, как сын убивает мать и «женится» на отце? Как ты думаешь?
- Ну, возможно, они оставили такой сюжет следующим поколениям. Всегда должен оставаться какой-то запас сюжетов.
- Но для чего?
- Чтоб будущим поколениям было что сочинять.
- Это понятно. Но для чего?
- Как для чего?
- И вообще, способен ли автор, придумавший сюжет, умолчать о нем, исключительно для того, чтоб позднее к такому же сюжету пришел другой автор самостоятельно? Мне кажется, это было бы верхом альтруизма. Такой автор должен быть просто святым. Все наоборот торопятся быть первыми, прокопирайтиться поскорей... Нет, человек не способен на подобные подвиги альтруизма. Он может пожертвовать всем чем угодно, деньгами, здоровьем, жизнью, даже признанием, но он никогда не пожертвует идею, даже самую ничтожную. Как ты думаешь, почему?
- Понятия не имею...
- Мне кажется, потому что пожертвуй он идеей, никто об этом не узнает. Ну, вот представь, допустим, какой-нибудь ученый приходит к решению какой-либо задачи, которую до него никто не мог решить. Допустим, он уже и так выдающийся ученый, у него есть почет, признание... Но разве он будет умалчивать о каком-нибудь своем очередном достижении исключительно для того, чтоб какой-либо другой ученый в будущем смог испытать от него радость? Нет...
- Ну он может запечатать решение с тем, чтобы его вскрыли через несколько поколений. И если за это время никто к нему не придет...
- А если кто-то придет? Тогда, когда вскроют, выяснится, что этот кто-то вовсе не был первооткрывателем, - тогда и никакой жертвы со стороны первого нет. Нет, чтоб действительно пожертвовать идеей, он должен полностью умолчать о ней – найти решение, но умолчать. Ни один человек на такое способен.
- Мне кажется, вполне может быть, что ученый умолчит о каком-либо своем открытии, могущим иметь пагубные последствия...
- Да, но в этом случае иная мотивация. Допустим, открытие безвредно, но тем не менее скрыть его - только с тем, чтоб кому-нибудь в будущем оно доставило радость. Слабо?..
- Мне кажется, это было бы глупо. В конец концов, вдруг вообще никто не придет к такому же открытию, тогда получится, что наоборот он общество обделил – что ж в этом альтруистичного?
- Эх... Ну да ладно, не буду спорить. Я другое хотел сказать. У меня есть ощущение, что все уже кем-то давно придумано, стихи, проза сочинены, музыка и так далее, но все это не раскрыто сразу, а как бы припасено на будущее, чтоб люди думали, что у них самих все это получилось...
- И кто ж все это напридумывал, - древние?
- Нет, бери выше. Мне кажется, боги. Только они на такое способны.
- Ну уж это, извини, абсурд. А если проза идиотская, а музыка плохая – это тоже досталось в наследство от богов?
- Нет, тогда нет...
- Вообще, вряд ли это твое мнение можно как-то доказать.
- Но у меня есть ощущение...
- Мало ли какие ощущения у кого.
- Мне вот только интересно, в этом мифе, где сын бы убил мать и женился бы на отце, главный герой, узнав об этом, тоже выколол бы себе глаза?
- Хм, думаю, нет. Если человек уже извращенец, вряд ли он так расстроится, узнав, что совершил еще большее извращенье.
- Что значит уже извращенец?
- Ну, если женился на мужчине. Который к тому же ему в отцы годится...
- Это, значит, извращенье. Ну а то, что он женщину убил – это значит в порядке вещей?
- Нет, я такого не сказал.
- Для тебя гомик хуже убийцы?
- Нет, убийца хуже... Просто... Ну, если б он просто убил женщину (не для того, чтоб жениться на ее муже), не зная, что она его мать, а потом узнал, тогда еще можно было б предположить, что он будет настолько потрясен, что выколет себе глаза...
- Интересно. А если бы в оригинальном мифе Эдип отца убил, а на матери не стал бы жениться, он бы выколол себе глаза?
- Думаю, нет. Вряд ли. Телегон же не выколол?..
- Нет. Ну а если бы Эдип отца не убил, а скажем, просто бы выгнал, и на матери женился, тогда выколол бы?
- Если б узнал, что она его мать? Вполне возможно, почему нет...
- Интересно. То есть можно прийти к выводу, что жениться на матери более тяжкий грех, чем убить отца?
- Наверно, это просто тяжелей перенести.
- Но почему?..
- Но почему? – невольно откликаюсь я.
- Не знаю... – отвечает двойник.
- Инстинктивный запрет инцеста сильней, чем запрет убийства?
- Я не знаю... Возможно.
- Возможно, истину мы никогда не узнаем. И может, оно и к лучшему.
- Это почему?
- Это почему? – откликаюсь я.
- Истина ужасна, - продолжает двойник, - Так сказал философ. Искусство нам дано, чтоб нас не сгубила истина.
- Что, настолько ужасна?
- Как в мифе об Эдипе. Но что нам дано, чтоб нас не сгубило, в свою очередь, искусство?
- Наука?..
- Наука? – откликается двойник.
- Но наука служит цели выяснения истины, не так ли? Тогда искусство нам дано, чтоб нас не убило наукой, а наука – чтоб не искусством. Разве это не парадокс?
- И то, и другое нам дано, чтоб не погибнуть от чего-то третьего, - от чего именно, мы не знаем... И никогда не узнаем. И может, оно и к лучшему. Так как истина ужасна...
- Кстати, в мифе об Эдипе – там ведь и мать у него повесилась. А повесился ли бы отец?
- Ты всё про гомо-версию...
- Нет, это ты.
- Но ведь это ты спросил.
- Я?.. А, ну да, сейчас я. Странно, мне показалось, ты...
- Мне тоже так показалось.
- Странно. Но это не значит, что это «я всё»...
- Что «ты всё»?..
- Ну ты только что сказал, «ты всё про гомо-версию». Скорее, ты на самом деле...
- А, да какая разница... Так что ты там спросил, повесился ли бы отец? Да он бы просто со стыда сгорел. Только представь себя на его месте...
- Да уж. А сын?..
- Ну, мы же только что выясняли, и я понял из твоих слов, что сын - бесстыжий извращенец, и ему в общем было бы по фиг.
- Да, точно... Пожалуй так, – я замолкаю, думаю о чем-то невнятном довольно-таки долго, потом продолжаю:
- «Двойня, тройня» – это последовательность. А вот «двойник, тройник», при всей схожести слов, имеют совершенно разные значения. Могут быть, два двойника наверно, но второй двойник – это не тройник...
- Верно. Тройник есть то, что вставляют в розетку.
- Но каким может быть тройник в качестве... ну как бы аналога двойника?
- Никаким, твой вопрос бессмыслен.
- Значит ли это, что мы двумерны... то есть настолько плоски, что у нас даже тройника быть не может?
- Ну а чем тебя собственно... - Он что-то отвечает мне, я что-то говорю в ответ. Но я не знаю, что именно, потому что ни его, ни мои собственные слова не достигают моего сознания. Светает, я вдруг замечаю, что разговариваю сам с собой, но я слишком хочу спать, чтоб этому удивляться... И я засыпаю.
…
Я просыпаюсь от того, что что-то на меня сыпется. Песок... Его сыпется не так уж много, но он меня беспокоит - попадает и на голову, и за шиворот. Откуда он сыпется – непонятно, откуда-то сверху. Дальше спать становится невозможно. Я иду искать место, где песка не будет. Однако он повсюду. Мне ничего не остается, как вернуться на скамейку и просто ждать, пока он прекратится, время от времени отряхиваясь. Так продолжается довольно-таки долго, потому что скамейка оказывается вся занесенной песком, и я сижу уже не на ней, а на самом песке. Мне то и дело приходится выбираться из него, чтоб меня самого не засыпало. Вокруг все тоже в песке – нет уже ни дороги, ни столба с фонарем, ни домов – то ли их тоже засыпало песком, то ли они сами превратились в прах. Все вокруг пусто. Только трупик птицы лежит неподалеку. С ним не так одиноко, по крайней мере. Свет, тусклый и рассеянный, заливает все – как если бы туман опустился на пустыню. А песок сверху сыпаться прекратился, и какое-то время стоит полная тишина. Все застыло. Потом вдруг перевернулось – как именно, непонятно, - возможно, где-то под землей – и все начало съезжать вниз, как бы оседать – все быстрее и быстрей – я скатываюсь вниз, в какую-то воронку – это оказывается колодец, тот самый, в который я уже падал – я влетаю в него вниз головой – падаю какое-то время и вновь оказываюсь на скамейке. Трупик птицы у моих ног. Сверху сыпется песок, все засыпая... Все снова повторяется. Внезапно меня озаряет, что я нахожусь внутри огромных песочных часов. Песок перестал сыпаться – я жду: сейчас все снова перевернется. Но всё не переворачивается, а просто заваливается на бок – и катится, катится, катится куда-то – скамейку потряхивает, подбрасывает. Потом я слышу страшный грохот разбитого стекла и падаю с нее...
...
Открылись дверки настенных часов, кукушка высунулась, раскрыла клюв, но не смогла издать ни звука, и упала. Из распахнутых дверец посыпался песок... Потом и сами часы упали, и их засыпало песком. Часы, раздавленные временем... Время, расплющенное пространством, вечностью. Пустыня... Корабль, занесенный снегом... Снегом?.. Да, сверкнула льдина, качнувшись на воде - какой-то проблеск в сознании – снег! мне кажется, я что-то вспомнил, я несомненно помню снег, и льдины, плывущие по воде. Я что-то вспомнил – но что?.. Ничего. Все снова угасло – песок... Птичий трупик неподалеку. Я лежу не в силах встать, - мне кажется, песок втягивает меня, мне кажется, я сам распадаюсь на песчинки. Я хочу встать, но не могу. Мифические полуптицы окружили меня и смотрят сверху вниз, подобно падальщикам, стервятникам. Сейчас начнут разрывать на куски. Но мне отчего-то совсем не страшно. Я ничего не помню, мне нечего терять и не с чем расставаться. Одна из полуптиц запрокидывает голову и громко кричит криком, похожим на автомобильный сигнал...
...
Я просыпаюсь от этого звука. На той самой своей скамейке. Уже день, глаза с трудом привыкают к свету. На остановке, урча мотором, стоит автобус – за рулем Анубис, он еще раз просигналил. Бастет помахала мне с сиденья у окна, приглашая...
- Добрый день, – я захожу в салон.
- Привет, привет! - отвечает Анубис, стараясь говорить бодро, но вид у него не совсем веселый.
- Добро пожаловать, - сказала Баст, мило мне улыбнувшись, и берет меня за руку – но не столько с нежностью, сколько как бы в знак поддержки.
Автобус трогается с места.
- Куда мы едем? – я спрашиваю Баст.
- В парк культуры и отдыха со сломанными аттракционами.
- Это зачем?
- Анубис хочет с тобой побеседовать.
С некотором опаской я бросаю взгляд на лицо (или морду) Анубиса в зеркале заднего вида – он на секунду тоже на меня взглянул, - нельзя сказать, что его взгляд злой или недовольный, но какой-то чересчур суровый и серьезный.
Баст глядит в окно, явно не совсем расположенная к разговору. Остаток пути – несколько улиц - мы проезжаем молча. Проехав вдоль старой металлической ограды высотой в полтора человеческих роста, Анубис тормозит у входа в центральный парк.
- Ну вот мы и приехали, - сказала Бастет, Анубис выключил двигатель, и мы вышли.
Мы проходим по аллее мимо сухих деревьев, старых сломанных скамеек, я останавливаюсь у аттракциона со сталкивающимися машинками – все машинки с поотстававшей краской, помятые, побитые, как если б они на самом деле побывали в авариях, игрушечные фары где-то целы, где-то разбиты, у многих не хватает колес, – машинки собраны в углу на ржавой металлической площадке, полукругом, не в беспорядке, а передами вовнутрь. Они похожи на жуков, собравшихся к чему-то съестному, и застывших навсегда... Бастет трогает меня за плечо:
- Пойдем...
- Почему мы так торопимся? И вообще, почему Анубис все время молчит – он чем-то обижен?
- Я не молчу, - отзывается Анубис, хотя я был уверен, что он не услышит, - Я думаю... Пойдем, у нас действительно мало времени. Сегодня последний день.
Мы продолжаем идти... Старая карусель с животными для сидений, на которых надо садиться верхом. Мое внимание привлекает лев, с наполовину облупившейся краской, - как ни странно, но морда сохранилась хорошо. Перелезши через заборчик, я подхожу к нему, глажу его по гипсовой гриве, кладу ладонь ему в пасть. Потом пытаюсь сдвинуть карусель, она едва поддается, скрипнув.
- Эх, вот бы запустить!..
- Нам некогда, - сказал Анубис, - Да и не запустишь ты ее сейчас.
«Потрепав» еще немного льва по гриве, я возвращаюсь.
- Мне сегодня приснилось, что я внутри огромных песочных часов, они завалились на бок, покатились и разбились... Такой был грохот, вы бы слышали.
- Интересно. Мироздание как огромные песочные часы?..
- Ну не знаю насчет мироздания, просто мне так приснилось...
- Мирозданье представляли даже в виде сундука, а вот чтоб песочные часы... Впрочем, почему бы и нет? В твоей модели поместилось не только пространство, но и время. Только я бы объединил много песочных часов в некое подобие сита, причем чтоб все часы были для разных промежутков времени. И чтоб таких сит было тоже много, наложенных друг на друга, как соты. Тогда это стало бы похоже на Вселенную...
Мы останавливаемся у детской площадки, с песочницей, маленькой каруселькой, качелями - Бастет пробует качнуться, но они издают жуткий скрип. Она достала из сумочки баночку с пивом и, открыв ее, смазывает качели. Я сажусь на карусельку, а Анубис, придвинув скамейку, садится напротив меня. Какое-то время он пристально на меня смотрит. Потом спрашивает:
- Скажи, откуда у тебя столько денег?
Вопрос удивляет меня:
- Каких денег?
- Ну, на которые недавно мы недавно чуть не купили пиво...
- А, эти. Это разве ж много?
- Тем не менее. Откуда они у тебя?
- Откуда... Да я даже не помню.
- Вспоминай, напрягай мозги.
- Ну, откуда у человека могут быть деньги? Заработал...
Анубис какое-то время сосредоточенно думает. Бастет тем временем качается на качелях. Я отталкиваюсь на карусели туда-сюда ногой. Она поскрипывает.
- Бастет, смажь тоже эту чертову карусель!..
- Возьми сам да смажь, - Баст протягивает ему баночку, - Только много не выливай.
Анубис молча передал баночку мне.
- Впервые вижу, чтоб карусель смазывали пивом...
Немного выливаю на ось в качестве смазки.
- Выливай уж все, - сказала Баст и достала новую баночку.
- Ну зачем все... – я отдаю баночку обратно Анубису, он задумчиво отпивает.
- Почти не скрипит, - замечаю я, катнув карусель.
- Хорошо, я так поставлю вопрос: зачем тебе были нужны те деньги?
- Ну как зачем-то? Без денег никуда...
- Не деньги вообще, а именно те. Ты всегда в кармане носишь такую сумму?
- Да какую такую-то? Там было-то рублей двести. А что?..
- Ничего. Ты как-то собирался использовать их, не так ли?..
- Планировал потратить на проезд в городе мертвых? - Баст засмеялась.
- Ну нет, конечно. Что тут смешного? Что можно купить на двести рублей... в городе живых. Может, продукты?
- Не исключено. А какие именно?..
- Это важно?
- Возможно... Так какие?
- Кстати, ума не приложу, куда делись сто рублей. Было всего двести, сто я здесь потратил, куда делись еще сто? – Мысль о потерянных ста рублях не дает мне покоя.
- Я-то знаю, куда они делись. Но не скажу...
- ???
- Пока ты не вспомнишь, зачем тебе нужны были деньги.
- Вот как...
Я почувствовал раздражение; страшно хочется узнать, куда делись сто рублей, не столько даже из-за них самих (можно ли их уже вернуть, не знаю), сколько потому что... хочется и все тут. Но Анубис ставит мне условие – вот зануда...   
- Мертвый город их списал из твоего кармана. Автоматически, безакцептно, - сказала Баст.
- Но за что?.. За суд богов?
- Нет, сия услуга бесплатная.
- Тогда за что?
- Все тебе так сразу скажи, - ответила Баст; Анубис тем временем молчит, хмуро на меня глядя.
- Так что ты хотел купить? – повторил он вопрос.
Я лихорадочно напрягаю память, но она совершенно не поддается. Какие-то ее ошметки всплывают из глубины сознания и тут же тонут, не вытягивая за собой ничего... Сбиваюсь с одного на другое: я что-то наверно хотел купить – что? недостающие сто рублей – где?.. Так что я хотел купить?
- Думаете, я помню...
Но когда я думаю о потерянных ста рублях, какие-то смутные предположения начинают бередить мой рассудок. Память не отвечает, тогда я пробую рассуждать. Если я потерял некую сумму, значит... значит, мне ее на что-то могло бы не хватить. Так? Скажем, на то же пиво. Или на что-то другое... На нечто такое, кроме того, что можно приобрести на деньги, которые не утратил. На что-то кроме... ну скажем, хлеба. «Так что ты хотел...»
- Может, хлеб?..
- Хлеб? – Бастет удивилась, или сделала вид.
- Ну да...
Молчание, внутри и снаружи.
Анубис помассажировал себе глаза, он выглядит уставшим и напряженно-сосредоточенным:
- А почему тебе хлеб пришел в голову первым?
- Как почему...
- Ну почему не сыр, например?
- Сыр? Я ведь не француз. Для русских...
Баст вдруг притормозила качели. Они с Анубисом переглянулись.
- Так ты русский? – спрашивает Анубис.
- Ну да... – я почувствовал, как что-то сдвинулось в сознании, и тут же снова затормозилось.
- Ты нам раньше об этом не говорил.
- Я думал... Думал, вы знаете...
- Откуда же нам знать, – Баст снова начала качаться:
- Забавно, - хмыкнула она, - «Это русские виноваты. Окормили птиц какой-то отравой»...
Я почесываю голову.
- Я ведь и говорю по-русски. Да и вы...
- Что ты еще вспомнил? – спрашивает Анубис.
- Да ничего... – я ковыряю носком землю, Анубис молча наблюдает за процессом, - Ей-богу, ничего...
Долгая пауза. Я по инерции пытаюсь вспомнить, куда могли деться сто рублей, хотя вряд ли это так важно.
- Так уж и ничего? – переспрашивает Анубис.
Я мотаю головой.
- Ты вспомнил, что ты русский. Наверно, и имя русское?
Я пожимаю плечами, продолжая ковырять землю. Какой-то стопор сознания...
- Как тебя зовут?
- А хрен бы меня знал... – я отталкиваюсь ногой, прокручивая карусель – пошло всё! - отталкиваюсь еще...
Анубис смотрит, как я катаюсь. Тяжело вздыхает:
- Хрен, говоришь...
Как только я, сделав очередной круг, вновь оказался напротив него, Анубис со словами «сейчас я тебе устрою сатори по полной программе, сука!» сделал резкий выпад и врезал мне кулаком под глаз.
Я слетаю с карусели и, проехав по земле, с силой ударяюсь головой в бортик песочницы. Стон вырывается из груди, в глазах все резко помутнело, я с трудом приподнимаюсь, сажусь...
- Ах ты, Скуби-Ду грёбанный...
Анубис молчит, тяжело дыша, смотрит куда-то позади меня. Я оглядываюсь, и узнаю игроков мяч, - они проходят мимо, замедлив шаг, и смотрят на происходящее. Анубис подает им знать, чтоб проходили дальше... Чего они ошиваются в парке? Мне нет до них никакого дела. Болит затылок, больно под глазом...
- Вспомнил теперь? – рявкает Анубис.
Я закрываю глаза, ложусь на песок. Возможно, что на несколько мгновений я отключаюсь. Мне вдруг становится смешно... Я вспомнил один случай. Поднимаюсь с трудом, отряхнувшись, сажусь на край песочницы.
- Чему ты улыбаешься? – спрашивает Анубис.
- Случай один вспомнил... Мальчик, лет наверно шести, возвращался домой с хлебом, из магазина. Встретил приятеля и пошел немного другой дорогой, через двор того, второго мальчика. По дороге они встретили бездомную собаку и стали кидать ей кусочки хлеба и подкармливать из рук. Потом пришла мама того первого мальчика, без всяких слов дала ему подзатыльник и поволокла за руку домой. Очевидно, за то, что уйдя в магазин, мальчик долго не возвращался...
- И что в этом такого смешного?
- Забавно, что ребенок неправильно все понял. Он наивно подумал, что подзатыльник - за то, что он кормил собаку. За то, что хлеб...
Баст вдруг затормозила качели.
- Ты что ли телепат? Откуда ты знаешь, что он подумал?
- Как? Как откуда?..
...
Откуда... Земля дрогнула и поплыла подо мной. Перед глазами все расплывается: Анубис, Бастет, соскочившая с качели. Я теряю равновесие... Вокруг становится так светло. Чувствую запах свежего хлеба, который я отламываю и даю собаке – рыжевато-белой дворняге. «Назови свое имя», - требует Анубис. Она благодарно виляет хвостом. Отламываю снова... «...свое имя», - слышу откуда-то. Залитый солнцем дворик. Я глажу собаку по голове. Откусываю хлеб. Потом приходит мама: подзатыльник... Все рушится вокруг. Темнеет. Я крепче вцепляюсь в край песочницы. Анубис выжидающе смотрит на меня. Всё. Я называю свое имя.
...

В какой-то белой мгле вырисовываются картины далекого раннего детства. Кто-то – отец или дедушка - держит меня на руках, я смотрю, как по темной реке плывут льдины, на одной из них что-то яркое – может быть, чей-то шарф – я провожаю его взглядом, показываю пальчиком... Ярко выкрашенный корабль на детской площадке, наполовину занесенный сверкающим свежим снегом... Я в первый раз иду в кинотеатр, на какой-то детский киносеанс. На стене в вестибюле выставка детских работ – мое внимание привлекла сова, вырезанная из дерева – выразительные большие глаза... Вспоминается игрушка, была у нас дома, - большая черная пластмассовая кошка в синем комбинезоне... Вспоминается – мне было наверно года четыре – как я вышел из магазина – родители еще были внутри – и подошел к собаке, привязанной к чему-то: отчетливо помню ее «физиономию» - прямо на уровне моих глаз. Она громко дышит, высунув язык, и смотрит на меня. Морда породистого боксера – такая же, как у Анубиса...
...
Мать, выйдя из магазина, резко меня оттащила.
Я резко вздрагиваю... Открываю глаза и машинально смотрю на часы, которые оказались разбиты. Мне становится страшно, жутко, я вновь зажмуриваю глаза, и открываю их. Меня всего трясет, но муть перед глазами проходит. Анубис сидит передо мной на корточках, вглядываясь в мое лицо, Бастет стоит рядом и курит...
- Где я?.. Что со мной?
Они молчат. Баст тушит сигарету...
- Вас на самом деле нет.
Молчание.
- Я хочу обратно! Верните меня... 
- Это невозможно, - отвечает Анубис.
- Сколько времени прошло?..
- После чего? - не сразу переспрашивает Анубис. 
- После того, как я... как меня...
- Здесь другое время. Сколько там прошло – не важно. Может, три минуты, а может и тридцать лет.
- И неизвестно в какую сторону, - добавляет Баст.
- О боже... Что теперь делать? – меня продолжает трясти, - Где я?..
- Ты сам знаешь где.
- Мне надо обратно...
Анубис садится со мной рядом.
- К сожалению, там для тебя все кончено.
- Нет...
- Тебе надо успокоиться, худшее позади.
- Верните меня обратно, вы же боги...
- Боги не всесильны.
До меня доходит, что все кончено. Безнадежно. Я закрываю лицо руками и, не в силах сдержаться, плачу.
Анубис и Баст молчат... Наконец, Бастет нагибается ко мне:
- Пойдем...
Анубис помогает мне подняться. Я с большим трудом держусь на ногах. Мы идем по направлению к выходу их парка...
- Тебе повезло, - подбадривающим тоном говорит Бастет, - Кстати, здесь территория тех, кто представляется тебе игроками в мяч. А когда ты спишь, монстрами-полуптицами. Они только что проходили мимо. Если б ты не смог вспомнить до конца этого дня, мы были бы вынуждены оставить тебя с ними.
Я не отвечаю. Значит, мне повезло. Да, мне конечно, очень повезло.
...
Анубис включает зажигание. Автобус трогается с места, - гребанный катафалк. Парк остается позади...
- Куда мы едем? – спрашиваю я Бастет. 
- К Анубису. Тебе надо прийти в себя...
- В себя я уже пришел.
Бастет, вздохнув, берет меня за руку...
- Смирись с тем, что произошло.
- Теперь-то что будет? Не вечно же вам со мной носиться...
Бастет не сразу отвечает:
- Да все будет нормально, - и плотней сжимает мне руку.
Какое-то время мы едем молча. Я тупо смотрю в окно...
- Тебе дали подзатыльник за то, что ты долго не возвращался? – вдруг спрашивает Баст.
- Ну да, за что же еще. Меня потеряли.
Бастет о чем-то задумалась.
- Я никогда не терялась...
- И тебя не теряли?..
Она отрицательно покачала головой. Остаток пути мы молчим. Автобус притормаживает у одного из подъездов.
Мы поднимаемся по лестнице до нужной площадки. Кажется, это занимает целую вечность. Анубис поворачивает ключ, мы входим в квартиру, проходим на кухню. Баст достает из холодильника пиво, закуску. Разливает по кружкам.
- Мне тоже? – удивляюсь я, - Я ведь все равно ничего не почувствую.
Анубис усмехнувшись, хлопает меня по плечу.
- Теперь почувствуешь.
Его настроение явно улучшилось.
Мы выпиваем. Действительно, меня немного расслабило. Стало легче...
Закусываем, снова отпиваем. Обстановка спокойствия и уюта. Над столом висит репродукция «Селедки» Петрова-Водкина. Мысли после стресса возвращаются в нормальное русло. «Все-таки так не должно быть, - думаю я, - Я должен как-то глубже это переживать». Но глубже не получается – видимо, послесмертная психика имеет свои особенности.
- Да, кстати, за что все-таки списались мои сто рублей?
- Ни за что. Ты их выронил в автобусе, когда расплачивался за проезд, - Анубис вынул сторублевую бумажку и положил на стол, - Почему сразу не отдали, ты наверно понял.
Бастет взяла бумажку, опередив меня, и положила ее на блюдце:
- Они тебе больше не понадобятся, - с этим словами она подожгла ее.
Мы наблюдаем, как она сгорает, превращаясь в кусочки пепла на белом фоне фарфора. Анубис отправляет в рот кусок ветчины и вытирает губы салфеткой:
- Расскажи с самого начала, как все было.
- Вы ведь и так наверно все знаете.
- С чего ты взял? Как тебя зовут, мы действительно не знали. Так что нам известно далеко не все. Важно, чтоб ты все рассказал.
Я выпиваю кружку почти до дна... 
- Это был первый день отпуска. Накануне вечером, отмечая отпуск, я... не то чтобы напился, но выпил пожалуй немного больше чем следовало. Ночью мне было плохо, вырвало несколько раз. Я ожидал, что утром будет также плохо, мне всегда в таких случаях утром бывает плохо, но как ни странно, в этот раз я почувствовал себя лучше. Похмелье конечно было, разбитость, но по крайней мере больше не тошнило и не болела голова. Настроенье было неплохим, я планировал заняться чем-нибудь полезным – я всегда считал, что каким будет первый день отпуска, таким будет и он весь. Если пройдет первый день бестолково, то и весь отпуск пойдет коту под хвост. А если проведешь как-нибудь плодотворно, то соответственно и весь отпуск тоже пройдет не зря. В общем, я хотел начать с того, чтоб как следует позавтракать, тем более что действительно страшно хотелось есть. Я залез в холодильник и к своей радости обнаружил там кастрюлю свежесваренного борща. День начинался хорошо, за тем лишь исключением, что не оказалось ни кусочка хлеба. А какой борщ без хлеба. Я взял немного денег и пошел в магазин (меньше двухсот рублей я с собой никогда не беру, тем более, что надо было купить еще майонез). По дороге я думал, как приду, позавтракаю, включу какой-нибудь из ранних альбомов King Crimson и начну убираться в квартире. Почему-то всегда с похмелья мне нравится слушать King Crimson. Но мне нравится только ранний... Когда я переходил дорогу, то увидел птицу на той стороне – чайку...
- Крачку?
- Да, крачку, как я теперь знаю. Она как бы зависла в воздухе в стороне от дороги, чем и привлекла мое внимание. Нечасто увидишь, чтоб птицы так зависали на одном месте.
- У вас там рядом водоем?
- Да, недалеко. Водоем. Но она была не над водоемом, а ближе к дороге. Вероятно, что-то заприметила и зависла. Так часто махая крыльями, стрекозы так зависают. Я засмотрелся на нее, замедлил шаг...
- Что было дальше?
- Резкий скрип тормозов. Удар. Меня сбила машина. Отлетев, я врезался головой в бордюр. Последнее, что помню – мгновение страшной боли и яркий слепящий свет. А дальше - дальше ничего... – темнота, которая постепенно светлеет, по мере того, как я иду... Иду по тротуару и пинаю мертвую птицу...
...
Я иду по тротуару и пинаю мертвую птицу. В темноте ее оперенье, кажется, фосфоресцирует, что заметно даже сквозь пыль, в которой она извозюкана. Я дохожу до места, над которым горит фонарь, останавливаюсь и опускаюсь на корточки над ней. Дотрагиваюсь до нее, приподнимаю крыло. Трупик совсем окоченелый... Перебираю оперенье, рассматриваю перепонки на лапках, коготки. Раскрываю клювик, трогаю, рассматриваю язык, затем отодвигаю веко и заглядываю в ее застывший глаз. Убираю от нее руки и какое-то время просто смотрю на нее. Мне почему-то хочется найти ее ушные отверстия – я раздвигаю перышки на ее голове, но дырочки найти не могу – возможно, потому что недостаточно светло. Я оставлю эту затею, и в голову приходит другая: заставить птицу лететь. Я беру ее в руки и подбрасываю вверх, к фонарю – но птица падает обратно, - несуразно взболтнулись крылья – подбрасываю несколько раз, но она падает снова и снова. Мои попытки безуспешны. В досаде я отпинываю птичий трупик в сторону. Но мне тут же становится как-то стыдно, я подхожу к ней снова, глажу оперенье... Кто-то начинает трясти меня за плечо. Я прилагаю усилия, чтобы открыть глаза.
...
- Просыпайся! – Анубис трясет меня за плечо.
Я встряхиваю головой и снова вижу перед собой кухонный стол и кружки с пивом. Бастет смотрит на меня с улыбкой:
- Ты заснул. Тебе что-то приснилось?
- Да... – я отпиваю пиво, ожидая, что меня начнут расспрашивать что именно, но Анубис спрашивает о другом:
- О чем ты мечтал при жизни?..
Я делаю большой глоток пива, настроение становится еще лучше.
- О чем мечтал?.. Ну не знаю, мечтал ли я вообще о чем-либо. Впрочем, была одна мечта: не работать. Чтоб жить сносно, не обязательно богато, но чтоб хватало денег на какие-то основные нужды, помимо чисто физических, а работать при этом не приходилось...
- А откуда бы деньги брались?
- Не знаю... В принципе, вариантов много. Например, если бы была лишняя квартира, то ее можно было бы сдавать. Хорошую квартиру – за большие деньги.
- Да? – Анубис, кажется, искренне удивился.
- Ну да. Но повторюсь, это лишь мечта. Даже если б я имел лишнюю квартиру, я бы все равно работал, так как денег всегда не хватает...
- Да, пожалуй... Деньги для людей – это... это как пятое измеренье, что ли, мира человека, - Анубис делает глоток пива и вытирает рот салфеткой, - Ну а о чем еще ты мечтал?
- Ну еще мечтал, чтоб не испытывать похмелья. Чтоб сколько бы ни выпил, наутро чувствовать себя прекрасно.
- Такое невозможно...
- Возможно еще как! Есть такие люди. Я всегда им очень завидовал.
- Тебе так необходимо было много пить?
- Ну не то чтобы много, - по многу я пил редко, но вообще да, необходимо... Алкоголь помогает преодолеть апатию, снять накопившееся напряжение, облегчает общение с людьми... Вообще с окружающим миром ощущаешь гармонию, когда выпьешь. Особенно на природе...
- Так ты алкоголик, – сказала Баст, - Навеки отравленный желчью Бахуса.
- Ну зачем сразу навешивать ярлыки? Если человек время от времени не против выпить...
- Откуда в вас, людях, такая иллюзия, что после следующей выпитой рюмки...
- Не рюмки. Мне не нравится «рюмка» ни как слово, ни как предмет. Я всегда пил из стопок.
- Ну, хорошо. Откуда такая иллюзия, что после следующей стопки станет еще лучше? – спросил Анубис.
- Ну почему иллюзия. Действительно лучше. Все лучше и лучше, пока не сделается плохо. Приближаясь ко дну бутылки, мы как бы постигаем свою собственные глубины, но до конца постигнуть не можем, тогда пьем еще... Но сколько бы ни выпил, не можешь их постичь. Такая вот алкогольная гипербола получается, - когда ты уже совсем близко, кривая постижения запараллеливается оси выпитого! И тогда все, рвотный рефлекс, кривая уходит куда-то вкось, график теряет смысл... Хотя из того же графика следует, что трезвым ты бесконечно далек от своей собственной сути.
- Ну, хорошо. Не иметь похмелья. То есть больше ты ни о чем не мечтал?
- Мечтать не мечтал, но вообще хотелось побывать в Греции, даже не просто побывать, а пожить там наверно, чтоб побольше всего увидеть. Как-то я с детства был очарован Элладой, еще когда читал древнегреческие мифы, рассказы про древних греков. Иллюстрации, фотографии...
- Но ведь то Эллада, а не Греция. Сегодняшняя Греция совсем другая страна.
- Но все же, кое-что от нее осталось – архитектура, остатки храмов, в Элладе побывать было б вообще неосуществимо. Тем более, пожить. Об этом даже мечтать глупо. Да и вряд ли я смог бы обойтись без благ сегодняшней цивилизации, электричества хотя бы...
Анубис усмехнулся, я заметил, как они переглянулись с Бастет.
- Но разве не скучал бы ты по своей стране, тебя не мучила бы ностальгия? Жить среди чужих тебе людей, говорящих на чужом языке, - это должно быть нелегко... 
- Да... Но возможно легче чувствовать себя чужим в чужой стране, чем в своей собственной.
- Что ты имеешь в виду?
- Да так, ничего собственно...
- А есть что-то такое, о чем ты сожалеешь? За исключением, конечно, последнего злополучного утра.
Я отпиваю пиво, задумавшись...
- Нет. Пожалуй, нет... Впрочем, нет – есть. Была у меня запись на кассете – «Electric Ladyland» Джимми Хендрикса – мой самый любимый его альбом. А в дописи к нему было несколько песен какой-то неизвестной мне группы, на Хендрикса не очень похоже, но тоже классно. Как я не пытался, не мог узнать, кто это был. Никто не мог подсказать. Прошло несколько лет, я купил диск с «Electric Ladyland», а на ту кассету записал что-то другое, и запись с той неизвестной мне группой оказалась стерта, безвозвратно... Ну вот в общем об этом я и жалею. Что стер ту группу, так и не узнав... А больше ни о чем.
Анубис, Бастет глядят друга на друга, как бы обдумывая мой рассказ. Анубис озабоченно качает головой:
- Да, обидно. Как же ты так, не подумав?..
- Ну вот так, - я пожал плечами, - Пытался потом уже узнать, перебирал разные группы, но так и не нашел...
- Кстати, мне тоже этот альбом нравится...
Анубис достал с полки диск с «Electric Ladyland» и, повертев немного в руках, поставил его в проигрыватель.
- Классный альбом...
- Да, неплохой, - подтвердила Баст.
Как только мы начали слушать музыку, в дверь сначала постучали, потом кто-то вошел и молча прошел к нам в кухню. Это оказывается Тот, - выставив на стол из сумки несколько бутылок пива, он присаживается рядом.
- Приветствую вас. Ну как, молодой человек, вы все вспомнили, не так ли?.. Вижу, что вспомнили. Отлично. Есть повод немного выпить...
Мы делаем каждый по глотку.
- Хендрикса слушаем, - сказал Тот, - Я в общем-то нечувствителен к музыке, но если что-то нравится, то нравится сильно, - он отпил пива, задумавшись, - Бывает что-то, что пронимает. Волшебство Вивальди или шаманство Хендрикса... Кстати, вопрос у меня к вам. Как известно, Хендрикса называли «черным Элвисом», а Стива Рэй Воэна – «белым Хендриксом». Можно ли Воэна назвать «белым Элвисом»?..
Баст с усмешкой:
- Нет, конечно. «Белым Хендриксом» вообще-то называют Робина Трауэра.
- Ну, хорошо, ладно... Трауэра можно назвать «белым Элвисом»?
- Нельзя. «Белый Элвис» - это тавтология. Элвис и так был белым.
- То есть Трауэра можно назвать Элвисом. Просто Элвисом, безотносительно цвета кожи. Трауэр – это Элвис.
- Нет. Звучит бредово... 
- Как тогда можно назвать Робина Трауэра? Чтоб увязать его с Элвисом...
- Никак, не надо его с ним увязывать.
- Почему нет? Ведь Хендрикса увязывали с Элвисом, а Трауэра с Хендриксом.
- Потому что Элвисом можно называть только негров и женщин: «черный Элвис» и «Элвис в юбке» соответственно. А среди белых мужчин уже был один Элвис и второму не бывать. Элвис вдохнул душу в танцевальный жанр.
Тот задумчиво нахмурился:
- Хорошо, допустим... А, допустим, некую чернокожую музыкантку можно назвать «черным Элвисом в юбке»?..
- Почитаемый Тот, почему нельзя просто посидеть, послушать музыку, выпить пива? К чему все эти вопросы? – спрашивает Анубис.
- Вижу, не хотите вы напрягать мозги. Ну, ладно, - Тот отпил пива, - Мне все равно...
Какое-то время мы действительно просто сидим и слушаем музыку.
- А реинкарнация Хендрикса – это Фрэнк Марино, - вдруг вновь нарушает молчание Тот.
- Бред какой-то... – сказала Баст.
- Сам Марино тоже так говорит. Писали, что якобы он заявил в бреду, что он реинкарнация Хендрикса (причем Хендрикс в то время был еще жив). Но сам Марино всегда повторял, что это бред. Ну, то есть то, что он в бреду это заявил, – это бред. Хм... Бред не в том смысле, что то, что он заявил в бреду, - не более чем бред, а в том, что он даже в бреду ничего такого не заявлял. То есть вообще не заявлял, что он реинкарнация... 
- О реинкарнации мы еще поговорим, - отмечает Анубис, - Тема достаточно актуальная.
Мне это показалось странным:
- Почему она для вас-то актуальная? Вы же египетские боги, а не буддийские, не тибетские.
- Хм, ну и что?
- Ну вы вроде как по другой части...
- И по этой тоже. Ты читал Геродота?
- Нет...
- Вообще мог бы и почитать, как любитель Древней Греции. Тогда у тебя не возник бы такой вопрос.
Анубис сделал большой глоток пива.
- Так вот, еще Геродот писал, что египтяне первыми стали учить о бессмертии человеческой души. Когда умирает тело, душа переходит в другое существо, как раз рождающееся в тот момент. Пройдя через тела всех земных и морских зверей и птиц, она снова вселяется в тело новорожденного ребенка.
Тот с выражением скепсиса поковырял в зубах зубочисткой:
- Прошу прощения. Я бы не стал, Анубис, так доверять сведениям Геродота. Слишком много у него всяких сомнительных побасенок. Ты например веришь, что в Египте женщины мочатся стоя, а мужчины сидя?.. Что скажешь, Баст?
- Воздержусь от комментариев.
- Некоторые его данные еще можно отнести на счет плохой информированности или скорей легковерия по отношению к разного рода болтунам, от коих он очевидно и почерпнул все эти небылицы (если только не выдумал их сам). Таковы, например, сведения о птице-феникс, погребающей своего умершего отца в яйце, собственноклювно сделанном из смирны. Или о том, что кошки сами бросаются в охваченные огнем дома, сгорая там. Ты бы бросилась, Баст?
- Я не совсем кошка все-таки.
- Но некоторые сведения просто не выдерживают испытания элементарной логикой, и об их абсурдности он мог бы легко догадаться, если бы потрудился подумать. Например, он пишет, что львица рождает раз в жизни единственного детеныша, так как при родах якобы она выбрасывает вместе с детенышем и матку. Якобы, когда детеныш в матке начинает шевелиться, то разрывает ее своими когтями, и когда наступают роды, матка уже бывает полностью разрушена. Здесь даже не надо ничего знать о гинекологии львиц – элементарный расчет покажет, что данные сведения неверны. Ибо если б все так и было, то даже при стопроцентной фертильности львиц и выживаемости потомства, львы очень быстро выродились бы, задолго до Геродота. При условии, допустим, равного соотношения полов, учитывая, что самцы не рожают, в каждом новом поколении львов будет становиться в два раза меньше, чем в предыдущем.
- Я помню это место, - сказала Баст, - Возможно, во времена Геродота львицы обходились без самцов и зачинали детенышей путем самооплодотворения. То есть самцов не было вообще, в чем я лично не вижу ничего плохого.
- Ну, знаешь ли... Львы были – все это знают. Были самцы. Геракл убил Немейского льва – не львицу же. Но даже если допустить твое предположение, не может же быть стопроцентной выживаемости потомства, то есть львицы неизбежно вымерли бы.
- Ладно, ладно... Ты прав.
Анубис прервал молчанье:
- Все-таки многие сведенья Геродота вполне заслуживают доверия.
- Конечно, - соглашается Тот, - Например, о том, что тот, кто убьет ибиса или ястреба, даже неумышленно, должен умереть. Думаю, что да, это достоверно, так как такое положенье было бы абсолютно правильным и логичным. 
- Вот и мысль о том, что душа, по смерти тела, переходит в другое существо, тоже правильная.
- Мысль может быть и правильная (хотя сие и не очевидно), но вот верны ли сведенья, что она (мысль) имелась у египтян, – вот в чем вопрос.
- Не вижу оснований не доверять здесь Геродоту.
- Ладно, не буду спорить. Кстати, Геродот еще пишет, что в бытность его в одном из округов Египта произошло удивительное, как он отмечает, событие: козел открыто сошелся с женщиной. И об этом, якобы, стало известно всем. Интересно, а сам Геродот это видел? Зачем он об этом пишет? Как если б это не труд по истории, а колонка в желтой газете...
- По-моему, он писал об этом в связи с рассказом о религиозном почитании коз. А еще больше козлов...
- То есть женщина руководствовалась духовными побужденьями? Интересно... Хотя, почему нет. У каждого свой способ постижения сакрального.
- Во всяком случае, ей повезло, что она жила в Египте, а не в протестантской Европе Нового времени – там за такое ее бы сожгли, - сказал Анубис.
- И козлу повезло, - добавляет Баст, - Его тоже бы сожгли. Или повесили.
- Да, козлу крупно повезло, - согласился Тот, - Не каждому козлу выдается такой шанс. Что скажешь? – обращается он ко мне.
- Ну что... Я согласен. Козел - молодец. Кстати, сказку такую помню. Или козел-удалец ли. В ней младшей дочери приснилось, что она выйдет замуж за козла.
- В буквальном смысле?..
- Да. Отец почему-то поверил сну и так за нее испугался, что даже запретил выходить ей на крыльцо. Но видно стало ей любопытно, что за козел такой. А он тут как тут, подхватил ее на высокие рога и унес за крутые берега... Но он не всегда был козлом, а обращался иногда, вне дома, в добра молодца, в гусляра, причем она даже не знала, что этот добр молодец – ее муж-козел.
Баст засмеялась:
- Хорошая сказка...
- Ну в общем, там в конце концов она его козлиную шкуру сожгла, и козел в добра молодца навсегда уже обратился. И стали они жить поживать...
- Да козлят приживать, - засмеялась Баст, она уже изрядно захмелела, - Нет, конец неправдоподобен. Бывает как раз наоборот: добрый удалец навсегда превращается в козла...
Тот:
- А она что ли сама шкуру с него спустила?.. 
- Ну а что? Если он козел, - говорит Баст.
- Нельзя со священных животных сдирать шкуры.
- А у них козлы не священные, - сказала Баст, - У них мужья священные животные.
- Нет, - поясняю я, - Он сам сбрасывал шкуру, чтоб в молодца обратиться. Просто она как-то раз раньше его домой вернулась...   
- Что ж, возможно, в этой сказке, как и в рассказе Геродота, отразился некий один и тот же архетип, - отметил Тот, - Козлы, должно быть, воплощают в нем предмет темных, скрытых женских вожделений...
- Или истинную природу мужчин.
Тем временем, альбом на диске заканчивается, и после некоторой паузы начинает играть музыка, в которой я с изумленьем узнаю ту самую песню – которую когда-то стер.
- Это та группа! – воскликнул я.
Анубис кивнул головой.
- Как такое может быть?
- Оказывается, может.
- Но как? Дописи делали на кассеты. На дисках не бывает дописей!
- Здесь бывает и не такое...
- Как?.. – до меня начинает доходить, - Как вы узнали? Как вы смогли узнать?
Анубис пожал плечами.
- Ты рад? – спросила Баст.
- Ну еще бы, я ведь думал, уже никогда не узнаю, что это было. Что это за группа, кстати?..
- Думаешь, мы знаем...
- Нет, ну как вы можете не знать?.. Если б вы не знали, то как бы тогда...
- Ну вот не знаем.
- Как же узнать? - я чувствую отчаяние...
Анубис и Баст пожали плечами... Тот сидит, задумавшись о чем-то, вероятно, о своем.
- Ладно, мы пошутили, - засмеялся Анубис, - Это Граундхогз. Blues Obituary.
- Граундхогз... Как бы я еще теперь узнал! Спасибо...
- Да не за что, - Анубис всем подливает пива.
Мы отпиваем и слушаем музыку...
- О чем ты мечтал при жизни? – вдруг обращается ко мне Тот.
- Мы его уже спрашивали... – отвечает за меня Бастет.
- И все-таки, - настаивает Тот, - О чем ты мечтал?..
- О чем мечтал... Иногда, когда мы сидели с друзьями, вот также как сейчас, пили, слушали музыку... Обычно в пятницу или в субботу вечером, я мечтал, чтоб время не текло так быстро...
- Всего-то? – удивился Тот, - Время можно просто вообще остановить – на какое-то время... - он посмотрел на часы над столом, - Бастет, тебе ближе, вытащи из них батарейки...
Бастет исполнила его просьбу:
- Держи...
Тот взял батарейки и одну за другой выбросил их в форточку.
- Расслабься, время остановлено... Кстати, взять бы часы настенные с маятником, и отломать им стрелки, чтобы остался только маятник. Они перестанут отмерять время, зато будут означать вечность... Хотел тебя спросить, почему вас, людей, так обаяет смерть? Ну почему вам, например, так нравится, когда герои в книгах или фильмах погибают?.. Я еще могут понять, когда речь о реальных событиях, в которых, к сожалению, имела место гибель героя. Но заставляют умирать и вымышленных героев. Почему вам это так нравится?..
- Ну, не то чтобы нравится, но как бы... Возможно, это просто больше впечатляет.
- Впечатляет? Вы некрофилы?..
- Нет, но...
- Я читал одну книгу, в ней автор рассказывает о реально пережитых событиях. В частности, он пишет о своем друге, к которому он был очень привязан и который, к сожалению, сильно заболел. Болезнь протекала очень тяжело и закончилась тем, что его друг умер. Автор очень трогательно, с большим мастерством и состраданьем описывает смерть своего друга, последние дни его жизни. Автор пишет, как потом щемило его сердце, когда он приходил на его могилу... А ведь на самом деле - в жизни, а не в книге - его друг выздоровел и выжил. Правда, потом он уехал, они расстались, но тем не менее он ведь не умер. Так почему было не написать, как было на самом деле? Зачем было писать, что он умер? Это как-то усиливает художественную ценность?..
- Гм... Ну, наверно да. Усиливает...
- Каким образом?
- Вы, боги – бессмертны. Вам этого не понять.
Тот усмехнулся:
- Куда уж нам уж... Возможно, вас так привлекает смерть, потому что непосредственные предки человека были падальщиками-трупоедами.
Что толку спорить. Мы молча выпиваем. Я смотрю на часы с неподвижными стрелками. Такое ощущение, что время не исчезло вовсе, а только как-то в них «напружинилось». Но это лишь ощущение... Музыка замолкает. Бастет выходит из кухни в комнату. Я выхожу за ней не сразу... Сначала захожу в ванную комнату, мою руки, смотрю в зеркале на свое отражение. Там где должен быть синяк под глазом (от удара Анубиса), почему-то все чисто. Впрочем, я ничего не имею против. Выйдя из ванны, я иду в комнату к Бастет. Прикрываю дверь...
Она стоит у открытого окна, смотрит в окно и курит. Я встаю рядом:
- Что будет дальше?
Баст взглянула на меня:
- Завтра узнаешь. Ты еще не догадался?
- Может, и догадался...
Она выпускает в окно струйку дыма. Мне показалось вдруг, я ощутил в ней равнодушие - отстраненность. Внутри защемило...
- Я успел привязаться к тебе...
- Я знаю... Но я тебе уже говорила: я не привязываюсь ни к кому. И мне нет ничего дороже моей непривязанности ни к кому. Но ты мне понравился, честно. Для человека ты не так уж плох...
Она взглянула на меня и улыбнулась. Я вновь ощутил ее тепло. Я взял ее руку, поднес ее к губам и поцеловал – руку, покрытую редкой шерсткой. Провел ладонью по ее щеке – по мягонькой, нежной шерстке.
- Нам никто не помешает, - сказала она.
Я отстегиваю лямки ее комбинезона и спускаю его вниз. Все, что вначале меня шокировало – волосы на ногах, многососковая грудь, вертикальные зрачки, клыкастость и заостренные уши, посаженные выше, чем у нормальной женщины, короткие пальцы, ногти больше похожие на когти – все это теперь вызывает во мне прилив нежности. Нежности и влечения. Кажется, в ней все взывает к репродукции. Она обняла меня. Я подсаживаю ее на подоконник, - мы соединяемся...
Она урчит и зажмуривает глаза от удовольствия. Но я прошу ее открыть их снова, чтобы я мог в них смотреть. Смотрю в ее глаза... Мне кажется, что так мы еще ближе, еще единей. Я хочу насмотреться в них, так как знаю: мы слились воедино в последний раз. Она лизнула меня в щеку шершавым языком, несколько раз... Потом еще... Напряглась, обхватив меня сильней, и через мгновение бесшумно обмякла...
- Ты милый...
Я останавливаюсь.
- У меня будет настоящее семяизвержение? Я ведь все вспомнил...
Баст тихо засмеялась:
- Какой ты смешной... Нет.
Меня это почему-то злит. Я снимаю ее с подоконника, разворачиваю ее над окном, чтоб взять сзади... 
- Ты непременно хочешь так? – спрашивает она, - Можно я тогда покурю, пока ты все?..
- Это вульгарно, тебе не кажется?
- А я не хочу так, что ты меня крутишь?..
Она вырывается и вновь запрыгивает на подоконник. Я не настаиваю и вновь соединяюсь с ней. Когда я уже близок к кульминации, дверь в комнату открывается. Я резко оборачиваюсь – заглядывает Тот:
- Ой, прошу прощения... – дверь снова закрывается.
Бастет сделала гримасу:
- Вот зануда. Кто его просит входить, когда не надо.
- Как стыдно...
- Он больше не зайдет.
Эрекция ослабевает, но я продолжаю, и через какое-то время все восстанавливается. Я целую ее в губы, в подбородок и шею, в глазки, в которые не могу насмотреться. Наслаждение, сильнее которого уже быть не может, застилает мое сознание. Я отвожу взгляд от Бастет... И меня словно бьет током. За окном, прямо перед нами я вижу зависшую крачку. От неожиданности я «эякулирую». Как ни странно, боли не чувствую. Птица смотрит на меня, как-то странно извернув голову. Я застегиваю брюки, не отрывая от нее взгляд.
- Черт подери...
Баст оборачивается, спрыгивает на пол.
- Снова эта птица, - произношу я шепотом, - Она как будто ждет меня.
Баст закрывает окно на щеколду – «а то еще залетит не к месту» - птица отлетает и, взлетев выше, удаляется...
- Я бы мог еще...
Баст засмеялась:
- Да ладно!.. Какой ты все-таки забавный, - она чмокнула меня в губы, - Иди, тебя наверно уже потеряли. Я хочу ненадолго прилечь...
Выходя из комнаты, я надеюсь, что Тот ничего не рассказал Анубису – ни к чему мне лишние пересуды.
В кухне громко играет Pogues, Тот зачитывает вслух отрывки из «Третьего полицейского», как я узнаю по обложке. Оба уже изрядно пьяны. Я присаживаюсь рядом:
- Я тоже читал эту книгу.
- Замечательнейшая книга! - сказал Тот.
- А ты здесь времени зря не теряешь, - смеется Анубис, убавив громкость.
Впервые вижу, чтобы он так смеялся. Значит, все-таки он узнал – вот Тот, сплетник. Мне до крайности неловко, деваться от стыда некуда. Он наливает мне кружку пива. Я делаю большой глоток, мой взгляд случайно упирается на часы – секундная стрелка движется, и кажется даже быстрей чем раньше.
- Ничего не понимаю, вы же вытащили батарейки.
- Время проходит по инерции. Времени тоже присуща инерция.
- Что-то не верится, они уже стояли. Можно посмотреть?
Тот, пожав плечами, снял со стены часы:
- Смотри, если не веришь...
Батареек в часах не оказалось.
- Хм... Но они же стояли!
- Тебе показалось... А впрочем, для инерции необходима пауза.
- И долго так по инерции... продолжается?
- Зависит от среды, - ответил Тот, - Точнее от сопротивления. Как и вообще текучесть времени – разная в разных средах.
Он сделал глоток пива и повесил часы обратно.
- То есть оно может и не остановиться? Если нет сопротивления.
- Время?..
- Ну да, о чем же мы говорим.
- Ну, в принципе может. Теоретически... Но уже то, что ты не хочешь, чтобы время продолжалось – это уже есть сопротивление.
- Глупости, - хмыкнул Анубис, - Чушь собачья...
- Нет, не глупости. Ты заметил, что стрелка движется уже медленнее? – обращается он ко мне.
- Нет, если честно, не заметил.
- А ведь она замедлилась!
- На самом деле, - говорит Анубис, - Время разумеется нельзя остановить, просто вынув из часов батарейки.
Тот засмеялся:
- Часы нельзя! А время можно. Как его еще, по-твоему, остановить?.. Пошутил я насчет инерции, - обращается он ко мне, - Это часы идут, а время – время остановилось. Согласитесь, времени плевать на наши часы. Если часы стоят, это не значит, что время остановилось, верно? Точно также, если часы идут, это не значит, что идет время!..
- Дурацкая софистика, - парирует Анубис, отпивая пиво.
- Ничего ты не понимаешь. И понимать не хочешь, - отвечает Тот.
Они продолжают спорить, я выхожу из кухни и возвращаюсь в комнату к Бастет. Она спит на кровати, прижав к себе Сехмет, лежа на боку и подогнув ноги – на ее лице едва заметная улыбка. Я провожу рукой по ее голове – она мурлыкнула и слегка изогнулась, но не проснулась. Я еще раз ее погладил и вышел из комнаты. В кухне шумно – Анубис и Тот продолжают спорить, на повышенных тонах. Мне вспомнились слова Бастет о том, как это плохо, когда боги ссорятся, и я решаю уйти: тихо прохожу в прихожую, отмыкаю дверь, стараясь, чтоб щелчок был как можно тише, и выхожу, закрыв дверь обратно.
...
Во дворе темно – фонарь уже не горит – из всех выходящих во двор окон горит только окно квартиры, из которой я только что вышел. Из открытого окна слышится музыка – «The Levee» Led Zeppelin – вперемежку с музыкой - спор и ругательства. Никто не заметил, как я ушел. Мне становится тоскливо и одиноко, - наверно, никогда я не чувствовал себя таким одиноким, - одно мгновение хочется вернуться, но я решаю не возвращаться. Вместо этого направляюсь к своей скамейке на остановке... Одиночество - свойство разума, подарок человеку, чтобы выжить среди людей. Одиночество иссушает душу, но и огонь обжигает тело, но глупо было б по этой причине отвергнуть Прометеев дар, - также нелепо бежать одиночества. Его надо ценить и уметь им пользоваться... Я направляюсь к своей остановке – куда именно идти я не знаю, но уже знаю, что это неважно: куда бы я не шел, все равно выйду к той остановке. Это та остановка, на которой при жизни я каждый день садился, чтобы ехать на работу. Тогда она мне опостылела, а сейчас иду к ней, повинуясь какому-то внутреннему устремленью, как животное к месту водопоя...
Глаза постепенно привыкают к темноте. Я немного ускоряю шаг. Различив на тротуаре птицу, я ее просто перешагиваю ее – зачем я ее пинал? - и иду дальше. Мне хочется поскорее дойти, сесть на скамейку и забыться. Вдруг в промежутке между домами я замечаю свет – очевидно, в том дворе продолжает гореть фонарь. Мне становится любопытно, я сворачиваю туда.
В освещенной фонарем песочнице сидит маленький мальчик и копается в песке лопаткой. Тот самый мальчик, с которым я уже беседовал.
- Привет, малыш, - здороваюсь я, подойдя ближе.
Мальчик вздрогнул от неожиданности, резко повернувшись в мою сторону:
- А, здравствуйте.
- Не боишься здесь ночью один играть? – я сажусь рядом на бортик песочницы. 
- Боюсь. Но хочется поиграть. Да и не спится, я завтра рождаюсь, - перевернув наполненное ведерко, мальчик сделал «башенку». 
- Помнишь, ты мне нагрубил в прошлый раз?
- Так вы поквитаться со мной пришли?
- Нет, конечно. Вовсе нет... – я зачерпываю рукой песок, сжимаю в кулаке и медленно высыпаю, - Скажи, зачем тебе рождаться?.. Ты такой мудрый мальчик, ты ведь и так все знаешь. 
- Ну, не совсем все... – он замечает моей иронии, либо просто игнорирует ее, - Я не мог бы не родиться, даже если б захотел... Все так устроено.
Какое-то время он любуется сделанными им башенками, потом разрушает их все лопаткой.
- Я все забуду, как только рождусь. И потом, хочется все увидеть своими глазами. Познать все заново, уже извне. Не все, конечно, - что будет возможно. Внутреннее изначальное знание – это совсем не то. Ну, это как вам сказать, – он поднимает на меня взгляд, - Это как получить пищу, минуя рот, сразу в желудок. Не ощутив вкуса. Скучно, согласитесь...
- Соглашусь. Ну, счастливо тебе родиться.
Потрепав его по голове, я поднимаюсь.
- И вам счастливо. Переродиться... – мальчик делает очередную «башенку» в форме ведерка.
Я удаляюсь. Уже дойдя до арки, выводящей из дворика, я оглянулся. Мальчик тоже поднял голову и смотрит мне вслед. Я помахал ему рукой, а он мне лопаткой.
Пройдя несколько дворов, натыкаюсь на круглое строение КНС, то самое, что видел до этого. Все окна выбиты, дверей нет, внутри на этот раз все пусто. Странно, откуда здесь КНС, ведь рядом нет ни реки, ни какого прочего водоема. Возможно, когда-то очень давно здесь рядом текла река. Почему-то мое внимание всегда привлекали эти зданьица – наверно, потому что они круглые, приземистые, не похожи на другие зданья в городе. Помню, в детстве мне всегда хотелось заглянуть внутрь одной из КНС у нашего двора, но всегда было страшновато. Мне казалось, там внутри сокрыта какая-то тайна. Однажды я все-таки заглянул, но не увидел внутри ничего особого, и был очень разочарован. Я иду дальше...
...
«Я ждал автобус в городе Иркутске»... Вот она, моя остановка, освещенная фонарем. На скамейке кто-то сидит – на нем темная ветровка, на голову накинут капюшон. Он играет колесиком на веревочке – «йо-йо», сверкающим разными цветами, катаясь по тесемке вверх-вниз. Я думаю, это мой двойник. Он, кажется, не заметил, как я подошел и сел рядом с ним. Продолжает играть. Я смотрю вверх, в ночное небо и вдруг осознаю, что впервые за все время своего пребывания здесь вижу звезды – их так много, и они так ярко сияют, - я не могу не восхититься. Человек стал человеком не когда ударил одним камнем о другой, а когда впервые так вот засмотрелся в звездное небо. Я поворачиваюсь к соседу, чтоб передать ему свой восторг. Он тоже оборачивается ко мне. К моему удивлению и смятению, это оказывается не двойник, - крючковатый нос, тонкие губы, пронзительные глаза – я не сразу узнал в нем Гора. От неожиданности я теряюсь, даже не знаю, как поздороваться...
- Звезды, - заговорил он первым, - Небо здесь проясняется, только если вспомнишь себя...
- Да... Поэтому я их не видел раньше?..
Гор не отвечает. Поиграв еще немного, он складывает игрушку в карман и обращается ко мне, назвав меня по имени:
- Я забыл тебе тогда задать один вопрос. Правда, теперь уже поздно, так что спрошу уже скорей из любопытства.
Я весь напрягаюсь:
- Что это?..
- Собственно, он вообще не предусмотрен регламентом. Но, тем не менее: злоупотреблял ли ты алкоголем?.. Или верней, зачем – зачем злоупотреблял?..
- Я не злоупотреблял.
- Это неправда. И тебе, в общем, повезло, что я не спросил об этом вовремя. Потому что тогда неискренний ответ обошелся бы тебе дорого.
- Ну не знаю. Зависит от того, что считать просто употреблением, а что злоупотреблением...
- Бывало, что ты напивался до беспамятства, не так ли?
- Всего несколько раз.
- Тем не менее. Много раз тебя с перепоя буквально выворачивало наизнанку. Мне известно это все. Зачем ты злоупотреблял?
- Зачем... Сегодня меня уже спрашивали об этом... Странно, сегодня меня два раза спросили, о чем я мечтал. И два раза спросили, почему я так много пил... Может, я и напивался иногда, но всегда, когда пил с кем-то, вдвоем или в компании, - один я так много не выпивал.
- Ты как будто оправдываешься. Я прошу тебя не оправдаться, а объяснить.
Я задумался, глядя в звездное небо. Можно ли объяснить ему, как это приятно опрокинуть пару стопок после тяжелого рабочего дня, если он, будучи богом, скорее всего, никогда не работал?.. Ты приходишь домой уставший, голодный, - садишься за стол, опрокидываешь рюмку, и приятное тепло разливается по всему телу – даже нет, по всему твоему существу... Или как приятно выпить зимой возле костра, закусив бутербродом из черного хлеба с поджаренной на костре колбаской. Ведь он, скорее всего, даже не знает, что такое зима, и даже снега никогда не видел. Как до него донести, насколько это приятно, в самом начале осени, искупавшись в уже остывающей воде (ночи уже холодные), выйти на берег и согреться, выпив коньячку. Ведь он никогда не купался в холодной воде, если вообще когда-либо купался. А как приятно выпить водки после бани, да и во время бани тоже (если немного) – ему этого не понять, так как он наверняка никогда не парился. Смотрит ли он комедии? Если нет, то ему не понять, как классно под комедию потягивать текилу. Как уместно выпить водочки, когда не можешь уснуть, и ворочаешься с боку на бок, мучимый своим ложем, пока не осенит мысль выпить немного водки, и сразу после этого ты крепко засыпаешь. Вряд ли боги страдают бессонницей... А то, что пиво они пьют – подумаешь, пиво...
- Вопрос не в том, почему вообще ты выпивал, - прерывает Гор мои мысли, как будто угадав их (а может и правда угадав), - Я ведь и сам не трезвенник. Приятно иногда выпить. Вопрос в том, почему алкоголь занимал столь важное место в твоей жизни – более важное, чем чтение, решение задач на сообразительность и вообще умственное развитие...
Я пытаюсь возразить, но Гор перебивает меня:
- Более важное, чем поддержание нормальной физической формы, не говоря уже о занятиях спортом; более важное, чем общение. И даже более важное, чем секс... Не перебивай, я знаю, что говорю. Ты в принципе любознателен и не совсем лишен творческого начала, но ничем никогда особо не увлекался. Кроме алкоголя... Возможно, ты и не был алкоголиком, но несомненно стал бы им, если б тебя не сбила машина.
- Должен сказать, у меня гастрит, и если я много выпью, мне становится очень плохо, - становилось вернее - так что алкоголиком я бы не стал хотя бы даже по этой чисто физической причине. А выпивая хоть каждый день, даже по сто грамм, не сопьешься. Чтоб спиться, надо пить очень много.
- Все-таки, значение алкоголя в твоей жизни было, я бы сказал, гипертрофированным. Почему?..
Я вновь задумался, разглядывая трещины на асфальте... Допустим, я действительно мог бы пить поменьше. 
- Мне кажется, люди пристращаются к спиртному в сущности по одной причине... Оттого, что им не хватает... вкуса к жизни, наверно - ощущения жизни; и безмятежности. Их постоянно что-то гложет. Как будто какой-то душевный червь высасывает из них соки, а алкоголь их восполняет... Даря людям радость и расслабление. Правда, на печень действует плохо.
Гор усмехнулся. Он долго молчит, потом вдруг сказал ни с того, ни с сего:
- Да. Люди... Проклятье на вашем роде.
Поднялся и ушел, растворившись в темноте...
Я чувствую себя уставшим, одолевает сон... Нет, я не жалею, что увлекался водкой. Без алкоголя я бы не стал зрелой, развитой личностью. Может, он и прав, алкоголь был для меня важнее всего прочего. Но с его помощью я осязал такие сферы реальности, которые были бы мне недоступны, если бы я не пил. Фибры моей души утончались, обретая прочность и упругость паутины - паутины, которой заметны малейшие движения воздуха, тончайшие спектринки света. С помощью алкоголя я полнее ощущал мир. Мир раскрывался для меня, как открываются створки органа, и я мог ясно и беспрепятственно слышать его волшебную музыку. Непьющему человеку этого не понять. Разве что ребенку...
Мне вновь вспоминается детство... Первые впечатления, картинки, запахи легко всплывают из глубины сознания, плавно сменяя друг дружку, вразброс. Вспоминается, как в зоопарке я испугался пеликана, и боялся близко подойти к нему. Или как тоже в зоопарке, но когда был уже постарше, поразился тому, как бизоны (или зубры) легко уплетают крапиву, которую я протягивал им (а показал мне это отец). Как из травы у дороги в пролеске неожиданно (врасплох) взлетела стая голубей – когда я подходил, в траве их было совсем не видно. Или как голуби свили гнездо на нашем захламленном балконе. Как я боялся сука от обломанной ветки у дерева на ковре с оленями и темно-синим небом, - этот сук мне представлялся чьей-то страшной мордой. (Вообще удивительно, с какой легкостью мое детское воображение совершенно невольно находило всякие живые очертания везде, где только можно: в краях и кусках отставшей краски, в абстрактных узорах, в разных неровностях... Куда-то потом все это ушло: старая краска – всего лишь краска (необходимо подновить), узоры – не более чем узоры... Гормоны – «убийцы детства» – сделали свое дело, стерев вместе с детством его рисунки). Вспоминается, с каким нетерпением, вглядываясь из окна в лужи, я ждал, когда закончится дождь, чтобы пойти гулять. Как прыгнул зимой с ледяной башенки, думая, что внизу сугроб, а это оказался затвердевший снег, и я разбил себе нос об колено. Как я поймал лягушку, сразу после дождя, - я медленно разжимаю кулак, чтобы она не выпрыгнула, но она выпрыгнула-таки, и в тот самый миг я в небе заметил радугу – возможно, то была первая радуга, которую я увидел. Вспоминается «волчья яма», как называла ее моя бабушка, - на самом деле обычная яма где-то в пригородном лесу, но я верил, что она «волчья», и вглядывался в нее с опаской, как вглядываюсь сейчас в нее сейчас в своем воспоминании... Бабочка на палке, которую я катал, а она махала яркими жестяными крыльями. Вспоминается запах подвала, в котором у нас была кладовка, в которой лежали в том числе всякие старые игрушки, которые от меня периодически убирали, чтоб они мне не надоедали... Помню радость от новых игрушек – новые вещи только в детстве могли дарить мне такую радость. Забавные милые воспоминания, лишенные всяких оттенков грусти...
Потом их заглушают звуки радио – слова, музыка – когда я был маленьким, у нас в прихожей висело радио, оно работало целыми днями и раздражало меня. Никто не хотел его выключать. Я начинаю ощущать смутное беспокойство. Но собственно с радио оно никак не связано. Я чувствую, как не могу что-то вспомнить – что-то, что вспомнить хотелось бы... Книжка, это была книжка. Мне ее читали, когда я сам не умел читать... Смутные образы иллюстраций: обезьяна, удав, еще какие-то животные, «жар-птица» – это был павлин, распустивший хвост, но мне называли его «жар-птицей». Меня беспокоит, что я не могу вспомнить, что это была за книжка и о чем. Про пони – определенно, кто-то там потерялся, то ли пони-сын, то ли пони-мама. Ничего больше не помню. Я весь напрягаюсь, ерзаю на скамейке. Мне становится горько от того, что теперь я никогда этого не узнаю... Но бог с ним, надо спать, необходимо выспаться...
Уже засыпая, я вдруг слышу легкий шорох и открываю глаза. Передо мной в темноте стоит та самая «жар-птица» - огромная, ее хвост распущен и сияет разноцветьем, а в клюве зажата книжка. Я беру ее – «Маленький рыжий пони». Перелистываю, вспоминая давно забытое содержание. Рассматриваю иллюстрации – в свете от фонаря – смутные образы приобретают конкретные очертания. Удивительные при этом, странные ощущения... Тигр – тигра я не запомнил, а ведь он такой страшный. Надо поблагодарить павлина, откуда бы он ни взялся. На книжку находит тень. Я поднимаю взгляд, чтоб выразить благодарность, но вижу перед собой Гора – на этот раз у него (как ему и полагается) голова огромного сокола.
- Отложи книжку и беги, - говорит он мне.
- Куда бежать? – я кладу книжку рядом, ничего не понимая.
- Вдоль дороги. Беги!..
- Я не хочу никуда не бежать. Я хочу спать.
Гор толкает меня в грудь когтистой лапой – я падаю со скамейки. Только сейчас я замечаю, насколько он больше меня размером. Он перешагнул через скамейку. Я приподнимаюсь, Гор стукает меня клювом в голову, снова толкает – кладет мне лапу на грудь, коготь упирается в горло:
- Беги! А то я разорву тебя.
Я поднимаюсь на ноги... Бегу сначала не так уж быстро, оглядываюсь – он стоит на месте. Снова бегу – оглядываюсь – он движется в мою сторону. Я бегу быстрее, бегу что есть сил – оглядываюсь – он летит над дорогой – гигантский сокол. Я хочу свернуть с тротуара во двор – по прямой мне от него не убежать - но в этот момент он меня настигает, схватывает лапами и поднимает в воздух. Его когти впиваются мне меж ребер. Он набирает высоту. Мне кажется, он намерен поднять меня еще выше и сбросить. Светает. Земля, удаляясь, проносится под нами. Стараясь развернуть голову, я кричу ему:
- Я все равно не разобьюсь! Я уже падал с высоты и не разбился! Не надо меня бросать!..
Гор тоже что-то кричит по-птичьи, по-сокольи. Он делает несколько кругов над городом, потом пролетает над пустырем – птица-винт поднялась было нам навстречу, но подлетев ближе, сразу же уступила дорогу – в сравнении с Гором она кажется молодой вороной. Мы летим дальше. Мы поднимаемся на еще большую высоту, и тут он отпускает меня – я стремительно лечу вниз, переворачиваясь в воздухе – вот-вот я врежусь в землю, но в последний момент он настигает меня, подхватывает – мы вновь набираем высоту.
Рассвело... Над нами серое, затянутое облаками небо. Мы летим над пустыми руслами рек, над засохшими лесами и высохшими озерами; полуразрушенными городами без малейших признаков жизнедеятельности; поездами, навеки сошедшими с рельсов; самолетными кладбищами; разрушенными дорогами; заброшенными полями; фабриками, заводами... Гор то снижается, то взлетает выше... Под нами разорванные ЛЭП с покосившимися опорами; остовы автомобилей; опрокинутые грузовики; экскаватор, застрявший ковшом в песке; бульдозер, врывшийся рылом в землю... Под нами все безжизненно. Сделав большой круг, Гор садится на перекладину высоченного башенного крана – на самый ее конец. Меня он при этом выпустил, я устраиваюсь рядом. Отсутствие страха высоты уже не кажется мне странным; мне приходит мысль сбежать, но как-то предугадав мои намерения, Гор перелетел от меня на другую сторону, тем самым отрезав мне путь к башне крана... Довольно долго мы сидим, оставаясь неподвижны. Периодически, переминая лапы, Гор взмахивает крыльями, и кран поворачивается – я крепче вцепляюсь в металл перекладины... Гор то так, то этак наклоняет голову, всматриваясь во что-то, хотя внизу ничего интересного – незаконченная стройка: пустые окна этажей, ряды и груды блочных плит, торчащие из земли сваи – железобетонная щетина – она расходится от стройки во все стороны, насколько хватает глаз... Все же, любопытно, что там высматривает Гор. Я тоже всматриваюсь, в том же направлении. Наконец, среди строительного мусора я замечаю лужицу. И как только я замечаю ее, она как будто становится ближе, ее видно более явно. Я вижу, как бьют по ней дождинки, как играют в ней солнечные блики, хотя над нами нет ни дождя, ни солнца. Мы смотрим на нее довольно долго – когда начинает темнеть, она почти исчезает из виду, тогда Гор взлетает, хватает меня, и мы летим обратно. Ночь застает нас в пути...
Через какое-то время внизу становятся заметны белые огни. По мере нашего приближения они обретают круглую форму – похоже, это фонари на той самой пристани, к которой водила меня Сехмет. И действительно, внизу я вижу себя - человека, держащего на руках кошку, - он смотрит в нашу сторону... Гор пролетает, не задерживаясь, мимо - он набирает высоту и разжимает когти – я лечу в свободном падении наискосок и вниз... Гор пикирует за мной и подхватывает меня над самой крышей одного из домов. Он снижается, тормозя крыльями, и отпускает меня над самой землей – я мягко падаю, а он, не задержавшись, улетает вдоль дороги, слившись с темнотой ночи...
Осмотревшись, я узнаю свою остановку: Гор вернул меня на то место, откуда забрал. Я сажусь на скамейку... Уф, ну слава богу, Гору ли, или какому другому богу, но я остался по крайней мер цел и невредим. Мысли постепенно упорядочиваются. Как это он так преобразился в сокола... Мне вспоминается общеизвестный факт, что скорость сокола (сапсана) в пикирующем полете – самая высокая среди птиц – до трехсот километров в час. Значит ли это, что сокол способен достигать самой высокой скорости среди всех вообще животных? - додумываю я. Возможно, какие-нибудь существа способны достигать и более высоких скоростей. В бросках... Собственно, пикирование сокола – это тоже почти бросок, только как бы затяжной. Но начиная с некоторого расстояния, на котором сохраняется достигнутая скорость – допустим, пять или десять метров - вероятно сокол является абсолютным рекордсменом. Зато по скорости машущего полета нет равных стрижам. Стрижи могут спать и даже совокупляться прямо в полете. Об этом я тоже где-то читал... Еще я где-то читал, что некоторые птицы (я читал про уток) могут спать, закрыв только один глаз, чтоб спала только одна половинка мозга. Так лучше быть настороже. Интересно, если так спать, можно ли не только видеть сны, но и смотреть их – спать и смотреть?..
Все-таки, чем замечательно время, - это то, что оно объединяет в отличие от пространства. Иногда, засыпая, я думал о том, что где-то за тысячи километров, но в эти же самые минуты, и даже мгновения, огромные киты, орудуя хвостами, проплывают в толще мирового океана; где-то далеко в Южном полушарии, на «ревущих сороковых», странствующий альбатрос взрезает крыльями воздух; где-то в Африке затаился перед броском леопард; хохочут в ночи гиены, а я в это время засыпаю (мне не приходило в голову, что в Африке в это время день), - мне нравилось это представлять, я чувствовал себя причастным к большому, могучему миру природы, внутри которого я никогда по-настоящему не побываю. Вряд ли бы я когда-либо услышал, как воют волки в ночном лесу или ухает филин, хотя филины и волки гораздо мне ближе географически, чем альбатросы или гиены. Где-то я прочитал, что часто в лесной чащобе в ответ на крики филина раздается волчий вой. У меня не было бы возможности самому убедиться в этом. В одном из зоопарков, как было там написано, стоило вечером закричать филину, как тут же откликались шакалы, волки и прочие звери, и сразу же тишина заполнялась звериной  разноголосицей... Разве это не поразительно?.. Разве в этом не выражается единство живой природы – какая-то ее надпищевая общность, невыразимая в экологических схемах. Если б я тоже был в том зоопарке, я бы тоже захотел закричать вместе со всеми. Только боюсь, что мой крик, напротив, заставил бы всех зверей заткнуться... Я чужой для живых созданий, не вхожий, мертворожденный, не адаптированный ни к одной среде, - ни к селу, ни к городу... Была ли мертворожденность присуща мне изначально, и я только временно оживал, выпивая сто или двести граммов водки, пока волею дорожно-движейных обстоятельств не лишился возможности выпивать, таким образом лишившись жизни окончательно?.. Или я жил ни живым, ни мертвым, т.е. собственно не был мертворжденным, мертвея по ходу жизни, – сейчас уже трудно сказать...
Гор отметил мою любознательность. Действительно, с похмелья, когда стыдно за то, что вчера напился, а нервная система приглушена-притуплена, я больше всего любил читать всякие познавательные книжки – главным образом, для детей, потому как «взрослые» никогда не мог осилить – не только с похмелья, а вообще. Читал, в основном, про животных, иногда что-нибудь по истории, или про космос. Однажды мне попалась фотография Земли с расстояния шести световых часов, сделанная «Вояжером». Я долго на нее смотрел: просто не верилось, чего достигли люди - славные потомки обезьян - потомки мелких млекопитающих, похожих на землероек, потомки рептилий, амфибий, рыб, потомки бактерий в конце концов - если был запущен такой аппарат, сделавший этот снимок и передавший его на Землю!.. Земля на нем – маленькая дробинка на темно-зернистом фоне. Мне это показалось совершенно удивительным: какая-то крупица, затерянная в пространстве. Зато какие на ней игры амбиций и страстей, какое напряжение взаимоотношений; сколько зависти, жадности, ненасытности... Если б вся эта возня излучала, всю Галактику бы зафонило. Но сколько, вместе с тем, на ней всего интересного. Есть нетопыри – попугаи, которые спят вверх ногами, как летучие мыши. Есть вампиры – летучие мыши, знаменитые свои альтруизмом. Есть совы, приносящие к себе в гнезда слепозмеек, которые поселяются там к их обоюдной выгоде. А есть кукушка-подорожник, охотящаяся на змей; добытую змею самец может презентовать самке в обмен на «доступ к телу». Есть анхинги (змеешейки) – вид плывущей змеешейки может напугать; они подолгу сушат крылья, распростерши их, перед тем как взлететь. Есть вертишейки – высовываясь из дупла, потревоженная вертишейка крутит головой на вытянутой шее, и шипит как змея. Есть... Да мало ли. Есть люди – безусловно, самые сообразительные существа на планете... И все-таки, а вдруг не люди больше всего заинтересуют инопланетян? Может быть, их больше заинтересуют пчелы или муравьи, или обычные вороны, или волки, – и пришельцы именно с ними захотят вступить в контакт. А сигналы людей проигнорируют, как нечто не стоящее внимания. И людям только и останется, что наблюдать со стороны. Мы думаем, мы самые интересные, потому что самые умные, но у пришельцев могут быть иные соображения – возможно, они уже и так пресыщены интеллектом. (Или они, все ж таки, захотят увидеть людей, но через столько-то времени (пока долетят!) они могут встретить не людей, а их потомков – деградировавших существ, понятия не имеющих ни о каком «Вояжере», запущенном их далекими предками. То-то инопланетяне будут удивлены). Они могут посетить нашу маленькую планету, только чтоб полюбоваться северным сиянием, огнями святого Эльма, утренними зарницами, прочими световыми явлениями. Например, разве не интересно увидеть своими глазами колонию люминесцирующих морских перьев?.. Или, если очень повезет, то птицу, чьи перья светятся, – пусть не сами, а за счет фотогенных бактерий, но так ли уж это важно, если хочешь просто увидеть – увидеть своими глазами «жар-птицу».
Да, кстати, я чуть было не забыл... На скамейке лежит моя книжка – я снова ее перелистываю. В книжке рассказывается, как к мальчику обратилась мама-пони с просьбой найти ее пони-сыночка. Мальчик ищет его по всему свету, выспрашивая о нем у разных животных: у слона, у павлина, у питона, у обезьяны... В итоге оказывается, что он ходил по зоопарку, в котором были все эти животные, включая обоих пони. Я очень любил эту книжку и часто просил, чтоб мне ее перечитывали - главным образом, наверно, из-за иллюстраций - они завораживали меня, так же, как наверно зоопарк захватывал воображение мальчика – героя книжки. Впрочем, содержание мне тоже очень нравилось. Сейчас мне кажется, что есть в нем некий «недетский» смысл, но я не могу уловить какой... Возможно, тот, что и в жизни наступает в конце концов такой вот «момент истины», когда понимаешь, что да: было интересно, был поиск, была цель, но в сущности ты всего лишь побродил по зоопарку, также как и остальные посетители. Хорошо если зоопарк был приличным местом, а не каким-нибудь заезжим зверинцем... Почему меня именно теперь сбила машина? Отчего не два года назад, не через десять лет?.. Не оттого ли, что именно теперь все клетки и вольеры оказались пройдены, просмотрены, – я просто возвратился к выходу. Что бы ни говорил Гор, в последнее время алкоголь перестал меня увлекать, как прежде. Можно сказать, что его функция в моей жизни была исполнена. Я продолжал пить, но уже не столько оттого, что мне хотелось выпить, сколько для того, чтобы еще раз убедиться: нет, теперь уже не то, как-то не так: волна проходит мимо. Божественные живчики – молекулы этанола, когда-то искрившие мой разум, будившие мое сознание, ничего не понимая, вязнут в моем болоте. Померкло сияние спирта. Да и чисто физическая переносимость стала хуже: чуть переберешь – тошнит.
Вместе с тем, в какой-то момент я заметил, что алкоголь позволяет мне лучше сосредоточиться на работе, повышает работоспособность. Это было странно, - ведь выпитое должно веселить, - от него, например, должно хотеться петь, о чем-то оживленно разговаривать, общаться, может быть, даже танцевать, - куражиться, одним словом. Но мне ничего такого не хотелось. Выпив, я с легкостью погружался в цифирно-табличные массивы, - ничего другого было мне не нужно. Помимо собственно числовых аспектов, разного рода расчетов, формул, я раскрашивал таблицы разными цветами. Я был против слишком ярких цветов, - не надо делаться фовистом, раскрашивая таблицу: красочность должна быть сдержанной, неброской. Какие цвета подобрал бы, например Альберт Марке, – из этого надо исходить. На трезвую же голову работалось мне плохо: я постоянно отвлекался, задумываясь о чем-то, пил чай, искал в сети информацию, не относящуюся к работе, думал о том, как же не хочется работать, то есть выполнять работу, ту или иную – а времени ко сроку оставалось мало, и меня это внутренне напрягало. Но стоило выпить, как все менялось. Таблицы расцветали всеми цветами радуги, цифры дружно заполняли их ячеистую пустоту: так красота наполнялась смыслом. Отчеты писались легко и свободно, даже с некоторым азартом. Мне было отрадно думать, что эти таблицы понадобятся для составления новых, еще более важных таблиц, а отчеты будут использованы для написания новых отчетов. Я ощущал пользу от своей работы, и через это ощущение испытывал к ней любовь. Нет, специально, чтоб лучше работалось, я не пил; это если у кого-то из коллег день рождения или еще что. Однако у меня была не успевшая реализоваться мысль выпивать в начале рабочего дня, и пожалуй в обед, или сразу после, – конечно, так, чтоб никто не заметил. Как известно, чем больше разница между уровнем опьянения сознания и трезвостью хода мыслей, тем выше алкогольный пилотаж. Причем трезвость мыслей должна достигаться как раз посредством алкоголя. Важно при этом также сохранять объективно трезвый внешний вид и поведение. В идеале, надо быть вдупель пьяным внутри и трезвым как горный хрусталь снаружи. Увы, вряд ли сей идеал достижим... Но хватит, хватит думать – надо спать, надо выспаться... И я засыпаю, мне снится лужица, та самая, что мы наблюдали с Гором, - в ней круги, расходящиеся от капель, солнечные блики и водомерки – странно, ведь водомерок там не было. Может, оно к лучшему? Потом они исчезают, исчезают блики, капли – спокойная поверхность воды, я заглядываю в нее и вижу свое отражение... Привет-привет!..
...
Когда я просыпаюсь, автобус уже ждет меня.
- Мы не хотели тебя будить, - сказала Бастет, когда я к ней подсел, после взаимного приветствия, - Так мило смотреть, как ты спишь, скрючившись...
- Ты вчера так резко ушел, - сказал Анубис, вывернув на другую улицу, - Мы не стали тебя догонять. Подумали, ты хочешь побыть один.
- Мне впервые снилось, что я летал. Меня нес в лапах Гор.
- Снилось?..
Стоило Бастет это спросить, как я обратил внимание, что у меня побаливает меж ребер, - свидетельство когтей Гора.
- А может и не снилось. Где тогда книжка? Была рядом со мной на скамейке книжка?..
- Какая книжка? Не было.
- Жаль, я хотел тебе ее показать.
- А что за книжка-то?..
Я рассказываю ей, как все было – как я не мог вспомнить ни названия, ни содержания книжки, которую любил в детстве, а потом вдруг объявилась «жар-птица», и книжка оказалась зажата в ее клюве...
- А, так это тебе приснилось. Где это видано, чтоб посреди ночи вдруг являлась «жар-птица»?
- Но это была как раз та книжка, я точно могу сказать. А «жар-птицей» был павлин...
- А что за книжка-то? О чем?..
Я пересказываю ей содержание книжки.
- Да, интересно... Но про жениха-козла мне больше сказка понравилась.
Мы проезжаем мост над канавой и выезжаем за город. Я сразу замечаю, что вокруг что-то не то, но не сразу понимаю, что именно...
- Сосны, - замечает Баст.
Действительно, деревья с высохшей листвой по сторонам дороги сменились соснами. Но кое-где среди них промелькивают лиственные деревья с, как ни странно, зеленой листвой. Лес...
- Мы выехали за город, - немного запоздало сообщил Анубис, прибавив скорости.
- Я так хорошо выспалась вчера, - сказала Бастет, изящно потянувшись, - Давно так не высыпалась... А Тот с Анубисом так и спорили бы всю ночь, если б сова их не разняла...
- Приходила сова?
- Да. Приносила штору пожаловаться Анубису. Мы решили сшить из нее шатер и отдыхать в нем летом на взморье...
- На взморье? А где тут взморье?..
- Скоро будет. Будем жечь большой костер, играть в домино, слушать музыку и спать... Ты когда-нибудь слушал музыку во сне, так чтоб не просыпаться?.. Знаешь, как это необыкновенно. Снятся сны совсем не такие, какие предполагает музыка... Почему – не знаю. Иногда играет что-нибудь жесткое, импульсивное и мрачное, а снится, как пробиваются почки, распускаются цветы, выпархивают из куколок бабочки. А иногда наоборот. В шатре из шторы из кинотеатра сны должны сниться особенно яркие...
Я смотрю в окно. По сторонам дороги, как и прежде, плотными рядами хвойные деревья. Но уже какие-то другие. Трава под ними становится реже, ниже. Почва светлеет, приобретая песочный оттенок. Небо над нами тоже светлеет. По обочинам дороги песок...
- Куда мы едем?..
- Уже почти приехали, а ты только спросил! – засмеялась Баст.
Анубис переключил скорость - автобус, издав утробный скрежет (Анубис тихо выругался), начал медленный подъем в гору... В конце подъема лес неожиданно заканчивается, как бы расступаясь, и перед нами открывается простор – сияет солнце, сверкает песчаный берег, редко поросший кустарником, – внизу, до самого горизонта, раскинулось море. Анубис притормозил, чтоб мы могли насладиться видом, потом начал съезжать вниз. Спуск еще медленней, чем подъем...
- Вот это и есть то взморье, - сказала Баст.
У самого пляжа дорога обрывается, Анубис глушит мотор. Несколько секунд он сидит неподвижно, сложив руки на руль, - в зеркале я вижу, что он закрыл глаза... Наконец, он встряхивается, открывает переднюю дверь.
- Ну что, приехали!..
Я подаю Баст руку при выходе из автобуса, поймав себя на мысли, что впервые догадался.
– Мерси, – улыбнулась Баст.
Анубис направляется к берегу, мы следуем за ним, - песок очень мягкий, глубокий как снег, идти получается с трудом.
- Мы идем купаться?
- Не совсем, - отвечает Бастет, - Хотя я с удовольствием бы искупалась. Хоть этим я не похожа на кошку...
С одного из кустов, когда мы подошли к нему, слетела муха, прогудев мимо – Баст резко выбросила руку (лапу) в попытке ее поймать.
Я встал как вкопанный (что почти правда, так как ноги по щиколотку в песке).
- Как странно. Я впервые увидел муху. То есть...
Я не могу понять, что меня так удивило: ну муха, да муха.
- Что-то столь обыденно живое... здесь.
Баст разжала руку у меня перед глазами – из нее вылетела муха и мгновенно скрылась.
- С ума сойти...
- Ну, пойдем, - поторапливает Анубис.
Дойдя до самого берега, мы сели на лежащее там толстое гладкое бревно – я сел рядом с Бастет, Анубис через нее от меня.
Море впереди спокойно – волны мерно, мягко накатываются на берег, каждый раз разрушая прежний и создавая новый узор из камешков, песка и ракушек – как художник, вечно ищущий гармонии. Разве не удивительно, что шум прибоя был уже тогда, когда некому было его не только слушать, но и слышать?.. Земля была еще голой, никто на ней не ползал, никто над ней летал, ничего на ней росло, а волны уже накатывались. И лишь через миллионы лет появились на земле создания, оценившие этот шум. Как долго художник ждал признания. Впрочем, нуждается ли он в нем?..
- Хорошо здесь...
Баст бросила в воду камешек, я последовал ее примеру.
- Я должен тебе кое-что рассказать, - нарушил молчание Анубис, - Продолжение твоего случая - ты ведь сам его знать не можешь, по понятным причинам. Расскажу вкратце...
Он поднял с песка палочка и начал рисовать абстрактные узоры. Бастет закурила...
- Сбивший тебя водитель был с похмелья...
- Тоже, что ли?
- Мир бывает полон удивительных совпадений, - усмехнулась Баст.
- Он не пытался скрыться с места происшествия. В страшном шоке он просто сел на бордюр рядом, обхватив голову руками. Только глянет на твой труп и сразу отводит взгляд, снова глянет и отводит. Хорошо хоть кто-то из подоспевших людей накрыл тебе лицо. Сразу вызвали скорую, милицию - все приехали очень быстро. Водителя отвезли в отделение, дали какое-то время, чтобы прийти в себя, после чего начали допрос. Не буду вдаваться в детали, они для тебя не важны. Помимо прочего, их заинтересовал ПТС автомобиля, паспорт технического средства. Водитель позвонил жене, которая уже все знала, с тем, чтобы она его нашла и срочно привезла. Она обшарила в квартире ящики, где хранились все важные документы, но ПТС не нашла, о чем и сообщила ему, перезвонив. Она тоже была в шоке. Он в свою очередь сказал, что возможно забыл его в гараже (совершенно случайно) и попросил ее сходить проверить там. Ей пришлось идти в гараж, благо, что он был недалеко от дома. Осмотрев там все полки, ПТС она там тоже не нашла. В итоге, она все-таки нашла его в квартире, в каком-то другом месте...
Одна из волн зашла дальше других и размочила узоры Анубиса. Он замолчал, принявшись их восстанавливать. Потом продолжил:
- Ты наверно злишься теперь на ту птицу? Ведь из-за нее ты задержался на проезжей части, утратил бдительность.
- Я сам виноват конечно. Но если б не та птица. В общем, я не то чтобы злюсь, но...
- Но и ей ты тоже не можешь внушать особенно добрых чувств.
- Почему это?
Я вспомнил, как в одном из моих снов она клевала мое тело и выклевывала глаза.
- Из-за тебя она погибла.
- Из-за меня? Не понимаю...
- Слушай дальше. Когда она – не птица в смысле, а жена водителя – не нашла в гараже, чего искала, ее практически охватила паника, и когда она покидала гараж, то не закрыла его как следует... Один из уличных подростков, по случаю оказавшийся рядом, заметил это. Он подбил одного из своих товарищей забраться туда поздно вечером. Машины там, разумеется, не было (к их разочарованию), – она находилась на штрафплощадке. Но все же там было чем поживиться: кое-какие инструменты, хозяйственные принадлежности... И среди прочего там был припрятан – надежно, как ошибочно казалось его хозяину, – припрятан обрез «тозовки», мелкокалиберной винтовки. Естественно, ребята прихватили его тоже. С двумя коробочками патронов, что также там нашлись...
Анубис бросил в воду камень, Бастет стряхнула пепел.
- О дальнейшем ты уже наверно догадался. Следующий день парни переждали, а утром, как только рассвело, пошли испытать обрез, как раз к водоему. Они зашли подальше от микрорайона, чтоб меньше был шум от выстрелов. Там на воде один из парней заметил птицу – ту самую крачку. Он прицелился, выстрелил – пуля попала ей в глаз, она лишь вздернула крыльями. Так и ее жизнь оборвалась, вслед за твоей. И вследствие... Теперь ты понимаешь, что у этой крачки не меньше оснований винить тебя в своей смерти, чем у тебя...
Я задумался, пытаясь как-то осмыслить сказанное. Но думать не получалось. Шум прибоя – мне показалось, я начал – только сейчас начал – чувствовать запах моря... Запах моря, шум прибоя, крики чаек...
- И что теперь?..
- Нам даже не пришлось особенно гадать, в кого тебе переродиться. Обстоятельства сами все подсказали. Для тебя в общем-то не самый худший вариант.
Так я и думал со вчерашнего дня, когда все в принципе прояснилось, но все-таки... Все-таки надеялся. Мне становится холодно...
- Я должен переродиться в крачку?
Баст отвечает:
- Должен? Нет. Наша задача дать тебе выбор.
- И какова альтернатива?
- Мы подбросим тебя обратно до города, - сказал Анубис, - Дальше не знаю. На самом деле не знаю. С нами тебе больше не придется иметь дела. Ты будешь предоставлен самому себе. Возможно, адские создания тебя примут в свою компанию. Возможно, ты будешь сам по себе... Возможно, твое сознание поглотят кармические кошмары. Не знаю, будет ли еще у тебя возможность переродиться...
Анубис замолчал...
- Я не знаю. Как это – быть птицей... Не быть человеком. Мне страшно...
- Бояться не надо. Самое страшное позади.
- И я никогда не увижу больше своих родных?
Анубис тяжело вздохнул.
- Это неизвестно.
- Но кто-то же должен знать. Тот, Гор...
Анубис покачал головой:
- Здесь все так устроено, что всего не знает никто. И даже все вместе не знают всего... – Он пожал плечами, - В принципе, почему нет. Пройдут бездны вечностей, замкнется бесконечная цепь перерождений, и ты вновь родишься тем, кто ты сейчас. И тогда возможно все сложится по-другому: ты не напьешься накануне, или с утра на столе будет хлеб, или та птица не прилетит, и ты благополучно перейдешь дорогу. И будешь жить еще долго и счастливо. Если не сопьешься. Но я не могу сказать, что все именно так и будет. И никто не может, ибо никто не знает.
Он разрушил палкой все свои узоры, которые начертил.
- Жаль конечно, что с тобой так получилось. Но человек вообще не бессмертен. Рано или поздно его жизнь подходит к концу. Конечно, лучше поздно, чем рано. Но не всем везет одинаково.
- Пить надо было меньше, - встревает Баст.
- Я не был пьян! Я был с похмелья, как тебе известно; и даже неизвестно: может, то же самое случилось бы со мной, если бы я даже не пил накануне вовсе. Может, одно с другим не связано.
- Связано. Только пьяный или с похмелья может так напрочь утратить бдительность.
Я содрогнулся от одной мысли...
- Я все забуду?
- Естественно. Твоя человеческая жизнь будет забыта полностью.
- Вы так легко это говорите. Все вспомнить, чтобы потом забыть.
- Таковы правила, закон если угодно.
Анубис поддел прутом какую-то щепку, и отбросил ее в волну.
Странно, меня вдруг «осенило»: что если для них я, черт возьми, лишь донор для пересадки витальности этой птице? Что если с самого начала всего этого именно поэтому так со мной «носились»?.. Мысль показалась мне совершенно дикой, и я отогнал ее.
- Я перестану быть человеком. Перестану мыслить, разговаривать. Я не буду умным как человек.
Бастет хмыкнула:
- Люди...
Анубис тоже усмехнулся.
- А ты сильно жалеешь, что не являешься умным как бог? А ведь боги умнее людей – не сомневайся.
- Умный как бог? Впервые слышу такой эпитет. Как-то, видимо, интеллект не главное качество в богах. 
- Не зарывайся, - Бастет кладет мне руку на колено.
Анубис кашлянул:
- Ну, могу обещать, что для крачки ты будешь сообразительным экземпляром. Не столь умным, как ворона, но все-таки... Там жизнь, - он показал в сторону моря, - А там, откуда мы приехали, там черти что, как ты сам видел, послесмертье...
Я смотрю на море, на изгиб береговой линии до самого горизонта. Вдали на берегу я едва различаю нечто с колоннами, похожее на античный храм.
- Что это там? – смутная догадка мелькнула в моем сознании, - Какое это море?..
- Эгейское... – ответила Баст, - Ты ведь хотел побывать в Греции. Так вот, ты на пороге того, чтоб в прямом смысле влететь в Элладу. Естественно, крачку не должно особо беспокоить отсутствие электричества, горячей воды и прочих атрибутов современной цивилизации. И воздух тогда был чище.
- В Древнюю Элладу? Как вы это устроили?
- На то мы и боги! Боги могут свободно перемещаться (и других перемещать) как пространстве, так и во времени.
- Тебе не обязательно перерождаться синхронно с обыденным временным потоком.
- Фантастика какая-то. Что-то с трудом вериться.
- Тем не менее, это так.
- Спасибо конечно. Жаль, что будучи птицей, я не смогу оценить достоинств здешней архитектуры...
Я снова всматриваюсь вдаль и вдалеке у берега замечаю птиц...
- Это крачки, – поясняет Анубис.
- Но ведь моя-то крачка речная?..
- В конечном счете, все реки впадают в моря. Но это, в общем, такие же, обыкновенные крачки. Пролетом здесь. Очень распространенный вид...
Какое-то время мы молчим. Смотрим на море, на волны... Мне кажется, я стал острее чувствовать запах моря. На мгновение, мне кажется, волны остановились и пошли в обратном направлении, как бы увлекая за собой меня. В глазах у меня потемнело. Я встряхнулся... Волны снова идут к берегу. Анубис прекратил рисовать узоры и забросил прутик подальше в воду. Я думаю о своих новых знакомых – об Анубисе, о Бастет – помогших мне пережить послесмертье. Я чувствую, что сильно привязался к ним. Особенно к Бастет...
- Ну так что, решился? – прервал мои мысли Анубис.
- А что будет с вами? Мне жаль расставаться.
- О, за нас не переживай... Вряд ли ты нас когда-либо встретишь.
- А если встретишь, то не узнаешь, – добавила Баст.
- Разве что через бездну вечностей?..
- Ну, разве что, - Анубис то ли улыбнулся, то ли усмехнулся.
- Умирать надо легко, как если б и не рождался, и расставаться надо легко, как если б и не встречались... Хотя, - сказала Баст, дотронувшись до моей руки, - Ты мне запомнишься...
Я не тороплюсь, мне хочется еще немного побыть человеком – надышаться, надуматься...
- Что я должен сделать?
- Птица вон там, в песке, - Анубис ловко повернулся на бревне в противоположную сторону и показал рукой.
Она практически незаметна, почти вся покрыта песком, снаружи только часть крыла – несколько перьев, тоже в песке.
- Надо взять ее в руки...
Я подошел, поднял ее, стряхнул песок.
- Она воняет...
Анубис и Бастет тоже поднялись.
- Поднеси ее к лицу, закрой глаза и вдохни ее запах, как можно глубже. Как бы ни было тебе противно. Не выдыхай. Затем подбрось ее как можно выше. И тогда только сделай выдох и одновременно открой глаза. И все.
- Счастливо тебе, - сказала Бастет.
- И вам...
Я все так и делаю: подношу птицу к носу, вдыхаю запах, подбрасываю... Открывши глаза, я уже над землей – легкие взмахи крыльев легко удерживают меня зависшим на одном месте – над Бастет и Анубисом – задрав головы, они на меня смотрят. Я делаю над ними круг, крича, приветствуя их по-крачьи – Анубис машет мне бейсболкой, Бастет посылает воздушный поцелуй...  Сделав над ними последний круг, я улетаю - сначала к морю, потом вдоль берега, туда, где такие же крачки как я, – зрение мое обострилось, движения легки, свободны, привычны, как если бы я всегда был птицей. Я лечу к своим собратьям, и с каждым взмахом крыльев стирается память о прошлой жизни...
____________________________________________

г. Иркутск, 2009 г.  tabatin@mail.ru