Кумиры юности

                1
     Мне было семнадцать лет. Я только что окончил среднюю школу в Губине и поступал в Везельский педагогический институт.
Когда  на вступительном экзамене по русскому языку и литературе мне поставили пять баллов, я был на седьмом небе от счастья - у меня появился шанс стать студентом. 
- Что получил? – спросил меня Толмачев, белобрысый  семнадцатилетний парень, как только я открыл дверь своей комнаты в общежитии,  где жил с другими абитуриентами.
- Пять, - сказал я, с трудом сдерживая ликование.
- Я так и знал, - помрачнел Толмачев, который после первого экзамена сошел с дистанции, написав сочинение на «два». 
Ко мне подошел незнакомец среднего роста, с треугольным лицом, с черными усиками, с острым подбородком, в черных брюках и синей тенниске, протянул руку лодочкой и произнес высоким глухим голосом:
- Саня.
Я еще находился под впечатлением своего триумфа и не сразу понял, что нужно этому незнакомцу.
- Что Саня? – спросил я недоуменно.
- Меня зовут Саня, - пояснил парень. 
_- А! – сказал я, смутившись, и назвал свое имя.
- Меня поселили сюда сегодня, - сказал он.
- А где жили раньше?
- На частной квартире. Приходилось платить по два рубля в сутки.
Толмачев и Гришин укладывали вещи в сумки.
- Почему с нас взяли за месяц, - возмущался Толмачев, который намеревался еще какое-то время пожить в Везельске. – Пусть возвращают деньги.
  - Ты на какой факультет поступаешь? – спросил меня новый знакомый.
- На литфак. А ты?
- На иняз.
Мы обменялись несколькими фразами, и наш разговор сразу принял серьезное направление. Выяснилось, что Саня стоит на идеалистических позициях. Я же был материалистом. Между нами закипел спор.
Я испытал чувство легкого презрения к новому знакомому и даже посмотрел на Гришина, ища у него сочувствия. Я считал, что только люди с психическими отклонениями могут в наше время допускать существование «боженьки».
- Так ты считаешь, что душа человека бессмертна, - сказал я с ядовитой иронией.
- Не нужно понимать упрощенно. О душе мне ничего неизвестно, - ответил мой новый знакомый. 
Меня охватил восторг: наконец-то я встретил человека, с которым можно на равных поспорить, поговорить о серьезных вещах.  Мне не нужны были единомышленники. Моя душа жаждала встречи с мыслящими людьми. Мне показалось, что одного я, наконец-то, встретил.

Вечером мы  вышли на улицу. На скамейке при свете фонаря сидел знакомый Сани  Вили (так он представлялся) – грузный парень среднего роста, с круглой физиономией, поступавший на иняз. Мы сели рядом с ним. В прошлом году его отчислили за пьянку, но он не сомневался, что поступит. 
- На ударнике играть некому. Институтский ансамбль без меня развалился, - объяснил он свой оптимизм. -  Тем более экзамены я сдам без труда.
 Разговор зашел о группе «Биттлз». Я слышал о ней, даже слышал в ее исполнении песню «Гёл», но ничего не знал о ее участниках. Мои новые знакомые обсуждали причины распада группы. По мнению Вили, во всем была виновата Йока Оно - жена Джона Леннона, которая поссорила мужа с Полом Маккартни. Я слушал разговор с жадным интересом. Мне открывался новый неведомый мир.
На следующий день мы с Саней отправились на пляж. По пути Саня купил два эскимо, одно протянул мне:
- Угощайся.
- Не надо. Не хочу, - сказал я из скромности.
- Куда мне его девать?
- Сам съешь.
- Мне хватит одного. Не хочешь - выброшу.
Я молчал. Саня сделал шаг в сторону,  и мороженое полетело в урну.
Его поступок меня потряс своей оригинальностью. 
Саня шел обычной походкой, но время от времени под влиянием  эмоций начинал семенить.
Пришли на пляж. Берег реки был засажен молодыми окультуренными ивами с вьющимися косами. Мы расположились на песке.
На пляже продолжились наши серьезные разговоры.  Саня говорил обычным тоном, но под влиянием эмоций нарочито начинал заикаться. 
 
Предметом наших разговоров были женщины,  отношения между людьми,  литература, писатели.
Я признался, что раздирают противоречивые желания: с одной стороны,  я хочу иметь успех у  женщин вообще,  а с другой стороны,  мечтаю найти единственную девушку и быть ей верным.  Макаров дал понять, что я не одинок в своих желаниях.
В первый  раз в жизни я встретил человека, с которым можно было поговорить о писателях как о живых людях, а не как об мифических персонажах. 
Когда я узнал, что мой новый знакомый мечтает стать писателем, меня охватил восторг: в первый раз я встретил человека, который, как и я, хотел посвятить свою жизнь писательскому ремеслу. 
Я заметил, что он никогда не улыбается. Его лицо обычно было серьезным. Когда же он слышал что-либо очень смешное, то  громко хохотал. В его смехе было что-то искусственное. Это был поставленный пародийный смех. 
- У меня плохие зубы, - объяснил он свою серьезность.
Действительно, передние зубы у него были мелкие, черные. При громком смехе рот открывался широко, и зубов не было видно.
Он сказал, что два года назад сломал себе шею.
- Как? – спросил я сочувственно.
-  Тогда я пришел из армии. Был в каком-то странном состоянии. У меня притупился инстинкт самосохранения. Несколько раз у меня был шанс свернуть себе шею. Например, один раз попал в автомобильную аварию. Проносло. Но на этот раз не повезло.  Нырнул с берега. Воткнулся балдой в каменный грунт возле берега. Парализовало.  Помню мысль: «Все, это конец». Но меня вытащили на берег. Вызвали скорую.
В тот же день по странной случайности на этой же реке, на этом же берегу произошел точно такой же случай с другим парнем. Оба они оказались в травматологическом отделении в тяжелом состоянии. Парень вскоре умер. Жизнь Сани тоже висела на волоске. У его отца, полковника в запасе,   был друг – хирург-невропатолог. Отец  вызвал его из Москвы в Старый Дол. Тот сделал сложную операцию. Саня выжил.
На  черепе, на макушке, у Сани была глубокая вмятина – в этом месте   когда-то находилась вросшая  металлическая пластина, к которой крепились гирьки, вытягивающие поврежденные позвонки. 
После пляжа мы зашли в кафе «Волна», притаившееся в зарослях деревьев недалеко от берега. Постояли в очереди.
- Два по двести, - сказал Саня женщине, наливавшей вино.
Я вытащил из кармана деньги, чтобы заплатить за себя.
- Угощаю, - сказал Саня.
- Зачем? Я сам, - смущенно проговорил я.
Но Саня был настойчив. Помня о том, как он поступил с мороженым, я не рискнул настаивать.
Сели за стол, выпили. Алкоголь затуманил мой мозг, и я впал в состояние эйфории. У меня было такое чувство, что я попал в какой-то чудный загадочный мир, населенный интересными людьми. 
Саня рассуждал о стиле одежды .
- В Америке носят джинсы потому, что они дешевые. А мы платим за них бешеные деньги. Чтобы соответствовать  духу, а не букве американского  закона, нужно покупать самые дешевые брюки.
Я невольно бросил взгляд на его брюки: они соответствовали именно американскому духу.
В последующие годы он всегда одевался предельно дешево.
Все последующие дни проходили по похожему сценарию. В то время как другие абитуриенты были заняты подготовкой к экзаменам, штудировали скучные предметы, мы, загорая на пляже, проводили время в бесконечных разговорах о женщинах,   о литературе, о писательстве. 
- Чтобы стать настоящим писателем, нужно изучать жизнь, людей, - сказал Саня. – Нужен жизненный опыт.
- Зачем их изучать? - сказал я, скептически поморщившись. -  Во-первых, они достаточно просты, даже примитивны, а, во-вторых, писатель обычно прибегает к вымыслу. Нужен не опыт, а богатое воображение.
Саня решительно не согласился со мной.
- Воображение, фантазия  – это дерьмо на постном масле, - сказал он презрительным,  безапелляционным тоном. –  Надо  писать о  реальной жизни и поменьше фантазировать. Пусть фантазируют Федины, Фадеевы, Леоновы  и прочие придурки.
Мы нередко обедали в дешевой столовой, расположенной на улице Тургенева в полуподвальном помещении. Там стояла невыносимая жара. Саня покрывался потом. Его рука  трясла тенниску, создавая движение воздуха. 
Постепенно я узнал о нем, о его жизни.
Ему было двадцать два года (он был старше меня на четыре с половиной года). Его отец был офицером. Детство моего нового друга прошло в Белоруссии, в военном городке. Среди детей офицеров у него осталось много друзей. Когда ему было уже шестнадцать лет,  родители отправили его в Старый Дол, к «бабке»,  к которой он и раньше приезжал на каникулы. Здесь он закончил школу. Сразу пытался поступить в институт, но не прошел по конкурсу. Призвали в армию. Попал в учебку. Служил в Казахстане. Уволился младшим сержантом. Всегда любил футбол. После армии несколько месяцев играл за команду какого-то завода. А затем  произошел перелом шейного позвонка. Почти целый год был прикован к постели. Врачи запретили ему курить, но он взбунтовался, кричал, требовал сигарету.
Мать вынуждена зажигать сигареты и давать ему в рот, он затягивался.
Наконец, он поправился, и его выписали из больницы. Он решительно отказался от пенсии по инвалидности, которую ему хотели назначить.
- Напрасно, - сказал я. – Деньги бы не помешали.
Мои слова привели его в состояние сильного раздражения. По всей вероятности, его пугал статус инвалида.
Он встал на ноги, но последствия травмы были серьезные. Я заметил, что у него неважная координация движений. Например, ему стоило большого труда разлить вино по стаканам: рука тряслась, горлышко бутылки отворачивалось куда-то в сторону, вино лилось на стол, на скатерть.
Меня удивило то, что в травме он видел положительные стороны. Он считал, что она много дала ему в духовном плане, что благодаря ей, он прозрел, стал смотреть на мир другими глазами.
- Удовольствие можно извлечь из страдания, - проговорил он убежденно.
Я с ним не согласился.
- Я считаю, что страдания, безусловно, обогащают опыт. Но вряд ли они сами по себе являются источником наслаждения. Я думаю, удовольствие можно извлечь лишь из освобождения от страдания. Нам надо брать пример с Кордано, который сам себе придумывал страдания, чтобы потом испытать удовольствие. Эту мысль и русский фольклор  отразил. Знаешь, притчу о мужике, который пришел к мудрецу за советом, как избавиться от тесноты в избе…
- Знаю, знаю, - торопливо сказал Саня, лишив меня возможности поупражняться в красноречии.
У него было  романтическое мировосприятие. В его духовный рацион входили песни группы «Биттлз», песни Владимира Высоцкого и некоторых других бардов (например, Юрия Кукина),  романы Ремарка и Хемингуэя.
Он спросил меня, люблю ли я Высоцкого.
- Кое-что нравится. Особенно песня, которая заканчивается словами: «Понял я, что в милиции делала моя с первого взгляда любовь», - ответил я простодушно. - Это о парне, который влюбился в девушку легкого поведения.
Саня  рассердился и набросился на меня:
-  Ты понимаешь буквально, а у песен Высоцкого есть второе дно.
Я смутился, но рискнул спросить:
- Ну и какое второе дно у этой песни?
-   В сущности, это пародия на блатную песню. Юмор – вот что главное в этой песне.
- А Высоцкий  в тюрьме сидел? – поинтересовался я.
-  Никогда. Он актер театра на Таганке. Это культурнейший человек. 
- А я думал, он бывший зек.
- Многие так думают. Его персонажей смешивают с самим автором.  Высоцкий лишь перевоплощается в зэков. Смотрит на мир их глазами.
- Зачем он так много пишет о зеках?
-  Ради юмора. Это, в основном, пародии.
- Нет, честно скажу, я люблю других поэтов.
- Кого именно?
- Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Блок и Есенин. Из  зарубежных – Гейне, Бернс в переводе Маршака. Нравятся отдельные стихи и  других поэтов. Например, я без ума от стихотворения поляка Адама Асныка в переводе Бунина: «Все поблекло, только астры серебристые остались. Под холодным синим небом замечтались. Грустно я встречаю осень. Ах, не так, как в дни былые…
Заметив на лице Макарова гримасу отвращения, я поспешил прервать совершенно неуместную декламацию:
- Ну и так далее.
 Лежа на горячем песке,  я открыл роман Диккенса «Лавка древностей», который тогда читал. Он спросил: 
- Неужели тебе интересна эта дрянь? 
-  Признаться, не очень. Но Диккенс – классик, а я поставил перед собой цель – изучить  всю мировую классику.  К тому же Диккенс пишет с юмором. Я читаю юмористов и сатириков, чтобы  научиться у них приемам комического. Недавно прочитал двухтомник Бернарда Шоу, том Оскара Уайльда. Мне нравятся их парадоксы. Например: «Лучший способ избавиться от искушения – поддаться ему». Я и сам придумал один афоризм. «Любовь — это чувство, которое побуждает мужчину ради своей избранницы пойти на пытки,  смерть и даже на бракосочетание. 
- Неплохо сказано. У Диккенса ты бы лучше прочитал другие романы.
- Какие?
- Например, «Дэвид Коперфильд», «Большие надежды», «Крошка Доррит».  А ты выбрал его самый слабый  роман.
- Я это чувствую. Не люди, а какие-то уроды. Но раз начал, надо добить его до конца.
Мы говорили и о политике. Он весьма критически отозвался о социалистической системе и социалистическом реализме. 
- Цензура губит литературу, - сказал он. - Все лучшее уничтожается, выкорчевывается.  Остаются одни сорняки.  Что такое  проза  Алексея Толстого, Фадеева, Леонова, Федина?  Пакость, духовная  отрава.   
Я не мог полностью согласиться со столь критической оценкой произведений мастеров советской литературы.
-  У Алексея Толстого  мне понравились «Хождения по мукам». Романы Федина я не смог читать. Скучно, фальшиво. Но его книгу о мастерстве писателя я проштудировал с ручкой в руках, всю исчеркал. Мне понравились его воспоминания о Горьком. Портрет  Федора Соллогуба написан просто талантливо, с юмором…
 - А вообще после того, как я участвовал в работе съезда КППС,  я стараюсь не лезть в политику, - признался я.
Саня заинтересовался подробностями.
- Я написал письмо Съезду и отправил его, - сказал я. -  Я был уверен, что оно не дойдет. Ведь на конверте был написан адрес: «Москва. Съезду КПСС». Но оно дошло.
- И что же ты написал Съезду? - поинтересовался Саня.
- Суть моего письма такая. Основной принцип социализма: каждому по труду. По отношению к работающим взрослым, он выполняется. Но по отношению к детям, которые не работают и живут за счет своих родителей, он нарушается. Дети находятся в разных материальных условиях. Одни обеспечены, другие – менее обеспечены. И это не связано с их трудовым вкладом. Чтобы исправить ситуацию, я предложил произвести полное интернирование всех детей, то есть с семи лет помещать  их в интернаты. В интернатах они бы все находились в равных условиях. На содержание интернатов из зарплаты родителей я предлагал брать определенный налог.
Саня расхохотался.
- За такое предложение в 30-х годах тебя бы расстреляли. Обвинили бы в троцкизме и пустили бы в расход.
Мне стало не по себе. Я даже не представлял, какой опасности подвергался, когда писал письмо съезду.
- А как же отнеслись к твоей инициативе участники съезда? – поинтересовался мой новый друг.
Я рассказал.
 -  Значит, никаких серьезных последствий не было? - спросил Саня.
- Нет.  Наоборот. Я стал знаменитостью в школе. Ведь я же не выступал против социализма,  - сказал я.
-  Конечно, твоя идея бредовая, но с точки зрения бредовой марксистской теории она логична.
Мне показалось, что он посмотрел на меня с уважением.
Я сказал, что сам понял, что моя теория утопична, и уже с полгода назад  отказался от нее.
Чаще всего  мы говорили о  том, как добиться успеха у женщин. 
- У нас в классе учился Леха Миронов.   Он был нашим лидером. У ребят он пользовался непререкаемым авторитетом. Он умел отлично драться. Занимался боксом. Но дело не только в этом. В классе были ребята и сильнее его физически, например,  Лешка Андреев. Но верховодил Миронов. Кроме силы, у него был ум, талант общения, что ли. Девчонки бегали за ним табунами. Правда, он  был верен одной. Тане из девятого «А» класса.
- Женщины любят лидеров. Если хочешь, чтобы тебя признали женщины, стань лидером, стал популярным, известным.  Вот если мы станем популярными писателями, если к нам придет слава, успех, богатство, то и у нас появятся свои табуны женщин.   
Я представил себя популярным писателем, и меня захлестнуло ощущение счастья. 
Саня сказал, что в Старом Доле на пляже, еще до травмы,  он познакомился с Иркой. Он подвалил к ней и спросил, как ее зовут. «Зачем тебе?» - спросила она. «Для рифмы», - ответил он.  Когда она назвала свое имя он стал подбирать рифмы к ее имени: Ира, кумира, полмира.
Они подружились, а когда он с тяжелой травмой  попал в больницу, она  часто навещала его.
- Тебе помогли ее посещения? – спросил я.
- Да, -  ответил он. – Она приносила мне курево.
Когда он уезжал в Везельск, она проводила  его до автовокзала и даже поднесла его сумку (он не мог поднимать тяжести). 
При упоминании об Ирке в его голосе начинала звучать  лирическая нотка, и в голову мне пришла мысль, что он в нее влюблен. 
В Везельске он познакомился с другой Иркой, которая, как и он, поступала на иняз.  Его привлекли в ней обнаженные стройные ножки и чувство юмора. Он и меня познакомил с нею.  В ее присутствии Саня забавно острил, рассказывал анекдоты.  Она смеялась. Я хохотал.
Между тем вступительные экзамены продолжались.
Третий экзамен – историю – я сдал на пять баллов, но последний – немецкий – на три.
В итоге я не прошел по конкурсу. Макарова постигла та же участь. 

           2

     Мы уезжали из Везельска в разное время. На прощанье мы обменялись адресами. Я был убежден, что это пустая формальность, дань вежливости. Хотя расстояние между нашими городами было небольшое (25 км.), я и в мыслях не допускал, что мы можем когда-нибудь встретиться.
Я вернулся в Губин, сдал документы в автошколу и в ожидании занятий, которые начинались первого сентября,  продолжил отдых.   Почти каждый день я ходил на пляж. Но как-то в августе я остался дома. Я читал в своей комнате, когда со двора до меня донесся   громкий голос матери:
- К тебе пришли.
Я вышел на улицу и увидел Макарова в синей тенниске и девушку в длинном летнем темном платье. Девушка  была  среднего роста, красивая, утонченная. Ее темно-карие миндалевидные глаза   пристально смотрели мне в глаза.  Я страшно разволновался. У меня даже в голове потемнело от волнения. Никак не ожидал  приезда Макарова, тем более с девушкой.   
 Саня представил нас друг другу. Девушку звали Ира, и я догадался, что именно об этой девушке рассказывал Макаров в Везельске.   Моя новая знакомая  показалась мне странной, необычной, непохожей на девушек нашего города. Она напомнила мне  инопланетянку. 
Мы пообщались в Губине. Они предложили мне приехать к ним в Старый Дол с ночевкой.  Времени у меня было много, и я  согласился.
На следующий день я отправился в Старый Дол, куда в школьные годы один раз  ездил вместе с классом на экскурсию. От Губина до Старого Дола поезд шел один час. Макаров встретил меня на вокзале.  Повел по улице старинного городка (промышленным гигантом он стал позднее).
В тот день я впервые увидел маленький домик Макарова,  речку, сверкающую серебром, гигантские тополя, растущие вдоль берега,  небольшой остров, заросший деревьями и покрытый высокой травой. 
У калитки нас встретила бабушка Макарова, худенькая, невысокая женщина в белом платке, с которой он  жил в домике. Она  была глуховата,  говорила громко, требовала, чтобы ее собеседники тоже говорили громче.
- Это Коля из Губина, - представил меня ей Саня небрежным тоном.
- Кто? Кто? – переспросила она пронзительным голосом. - Откуда?
Она напрягла слух, затихла.
-  Коля.  Из Губина! - повторил Макаров раздраженным тоном.
- Из Губина? – переспросила старушка.
- Да, из Губина, -  я подхватил у Макарова эстафету. – Мы вместе с Саней поступали в институт.
- Куда, куда  поступали? – переспросила старушка.
- В институт! – крикнул я что есть мочи. От напряжения меня даже в пот бросило.
Но я был вознагражден: она услышала мои слова.
- Тоже не поступил?
- Нет. Не прошел по конкурсу.
Диалог длился недолго, но он измотал мою нервную систему. Саня махнул рукой, скорчил гримасу: «Хватит с нею трепаться».
Ко мне старушка  сразу прониклась симпатией. Когда позднее я приезжал к Макарову, она кричала радостным голосом:
- Саня! К тебе Коля из Губина приехал.
Вечером к нам пришла Ира и привела с собой подруг, своих бывших одноклассниц – Татьяну Чуеву и Мадлену (ее фамилия никогда не фигурировала в наших разговорах). Эти девушки не имели ни малейшего сходства с инопланетянами. Это были обычные русские девушки.  Татьяна была среднего роста, с широкими бедрами, симпатичным лицом, острая на язык. Мадлена была высокая,  худенькая, с узкими бедрами, с длинной шеей, с длинным выделяющимся носом, скромная. Татьяна только что  поступила в Воронежский университет на биофак, а Мадлена училась в каком-то местном техникуме.
Макаров  под гитару спел песню Кукина про солдата Киплинга:
- Мы жить-то не умеем, не то что убивать.
Затем зазвучала  песня Высоцкого:
По выжженной равнине
За строем строй.
Идут по Украине
Солдаты группы «Центр».
 Обе песни мне очень понравились.
Я заметил, что улыбка и смех у Ирины  были какими-то искусственными,  поставленными, механическими. «Странная девушка, - думал я.-  Настоящая инопланетянка».
Саня был на высоте.  Он развлекал, удивлял,  эпатировал, смешил женщин.  Анекдоты, грубоватые шутки сыпались из его уст как из рога изобилия. 
С бутылкой вина наша компания направилась на «лоно природы» (выражение Макарова).
Когда мы спускались с горки,  Макаров вдруг отошел в сторону, к высокому деревянному забору и начал отливать. Меня стал душить нервный смех.   Девушки же вели себя так, будто ничего необычного не происходит.   Я понял: игнорируя  нормы этикета, Макаров эпатирует компанию, развлекает ее. Я был в восторге от поступка Макарова, но сам ни за что на свете не смог бы последовать его примеру: я был слишком застенчив.
Мы спустились к реке и по лугу направились  сторону старой мельницы – массивного старого здания из красного кирпича. Вечерело. Над нами носились черные летучие мыши (видимо, они жили на мельнице).
Мы остановились на лужайке. Забулькало вино. Саня произнес  юмористический тост:
 - Однажды английская королева пригласила к себе на прием первого министра и сказала, что следующую ночь она хочет провести с Александром Македонским. Сначала министр был в замешательстве, но вскоре он нашел решение. Он обратился за помощью к знаменитому  актеру Роберту Джордану и попросил его сыграть роль Александра Македонского в покоях королевы. Роберт Джордан согласился и провел с королевой ночь.  «Ну и как был Александр Македонский?» - спросил первый министр у королевы утором. «О, Александр Македонский был великолепен», - ответила она. – А следующую ночь я хочу провести с Наполеоном». Министр снова обратился за помощью к знаменитому актеру. Тот сыграл роль Наполеона. Утром министр спросил у королевы: «Ну и как был Наполеон?». «О, Наполеон был великолепен», - ответила она. – А следующую ночь я хочу провести с актером Робертом Джорданом. «Ну это просто устроить», - подумал министр с облегчением. «Следующую ночь королева хочет провести с вами, - сказал министр актеру. «К сожалению, я не могу. Я импотент».
Так выпьем же за метод художественного перевоплощения по системе Станиславского!
Тост привел меня в восторг.
Стакан ходил по кругу,  пока весь портвейн не кончился.
Саня сказал, что я похож на Колю-квадрата. Девушки подхватили:
- Коля-квадрат.
Эта кличка мне не понравилась, но  не потому, что она задевала мое самолюбие,  а потому что она не соответствовала действительности. Я не имел никакого сходства с квадратом: рост у меня в то время был 1. 70, а вес 69 килограммов. Я был обычным пареньком и не походил ни на одну известную науке геометрическую фигуру.
Разделавшись с моей фигурой, Саня    принялся критиковать мое круглое лицо, мою неуверенную походку, мою манеру поведения.  У меня сложилось впечатление, что он стремится снизить мой образ в глазах девушек.  Но я на него не обижался: ведь это был  его «табун».   
Вся компания относилась ко мне  свысока, но  мне и в голову не приходило роптать на своих новых друзей, которых я боготворил.
Я узнал дорогу к Макарову и стал часто к нему приезжать. 
В один из моих приездов он повел меня на  танцплощадку, расположенную в городском парке. Это было мое первое посещение танцев. Играл ансамбль. Надрывно выли гитары. Саня куда-то исчез. Я один сидел на скамейке, с любопытством  смотрел на танцующих. Мне хотелось пригласить на медленный танец какую-нибудь девчонку, но мне не хватало решимости. Я собирался с духом.
Вдруг ко мне подвалил какой-то незнакомый парень лет девятнадцати, довольно крупный, сильный, пьяный, и стал приставать. Он буровил что попало. Я старался отвечать с достоинством, чтобы никто не подумал, что я трус.
- Ты откуда здесь взялся? – спросил он. – Ты что, не местный?
- Я здесь с другом, - ответил я. – Он куда-то отошел.
- Дай закурить, - сказал он.
- У меня нет.   
- Почему нет?
- Не купил.
- Почему не купил?  Ты что не знаешь, что сюда  надо приходить с сигаретами и как только  у тебя попросят, сразу давать?   
Нет, не знаю. - Я старался отвечать с достоинством.
 - Сейчас узнаешь и запомнишь на всю жизнь.
Он сжал кулаки. Еще б немного, и он пустил бы их в ход. Но в это время из толпы вынырнул Саня Макаров. Он сразу оценил ситуацию.
- Это мой кореш, - миролюбиво сказал он моему обидчику высоким глухим голосом.
Он  схватил меня за руку и потащил  к выходу. 
Когда мы оказались в безопасном месте, он проинформировал меня, что мой обидчик – известный в городе  бандит, провокатор.  Не одному парнишке он выбил зубы, не одному сломал нос.
У меня пропала всякая охота возвращаться на танцплощадку.
В следующий приезд мы с Макаровым нанесли визит к Ире. Она жила в частном доме на окраине Старого Дола вдвоем с матерью (ее старшие сестры вышли замуж и уехали в другие города, а отец был изгнан из дома за пьянство). Ее мать Евгения Марковна -  импозантная, пышная, самоуверенная седовласая женщина лет шестидесяти (Ира была ее поздним ребенком) – пригласила нас на чаепитие. Мы разместились за большим столом в саду.  Евгения Марковна, восседавшая в центре стола, напомнила мне английскую королеву.
Я налил в чашку сначала кипяток, а уж после заварку. Ирина преподнесла мне урок:
- Сначала надо наливать заварку, а потом воду.
- Я как-то не обращал на это внимание, - сказал я смущенно. -   До этого момента мне казалось, что мой способ удобнее. По цвету можно определить, сколько заварки надо налить. Но теперь я буду наливать правильно.
В следующий раз мы слушали у Иры группу «Биттлз».  Саня даже закрыл глаза от наслаждения. Ира в такт музыке покачивала головой.
- Нравится? – спросила она у меня.
- Неплохо, - сказал я.
- А кто твой любимый певец?
- У меня нет одного какого-то любимого певца. Многие нравятся.
- Кто, например?
-  Ну, например, Эдита Пьеха.
- Фу, терпеть не могу! - сказала Ира.
Саня Макаров поддержал ее.
- Это гавно, - сказал он авторитетным голосом. – Коля, тебе надо формировать музыкальный вкус.
- Согласен. Мне уже нравится «Биттлз». Еще немного, и я полюблю его.
- Ты двигаешься в правильном направлении, - сказал Макаров.
-  В Везельске постоянно звучала песня: «Представить страшно мне теперь, что я не ту открыл бы дверь, другой бы улицей прошел, тебя не встретил не нашел». Она мне очень нравится,   - сказал я.
 Саня скорчил гримасу отвращения. 
- Отвратительная песня, - сказал он безапелляционным тоном. 
- Терпеть не могу! – поддержала его Ира.
Как-то мы втроем – я, Саня и Ира - шли по центральной улице Старого Дола, освещенной ярким солнцем. Ирина, следившая за модой,  была в своем коронном  длинном платье,  которое она незадолго до того сшила.  Я уже привык к ее облику, и она не казалась мне инопланетянкой. Незнакомая старушка, шедшая нам навстречу, остановилась и начала восторгаться нашей спутницей:
- Вот молодец! Вот умница!  Какое хорошее платье на тебе! Такие раньше носили!
- Меня, кажется,  одобрили, - сказала Ира с удовольствием, когда старушка удалилась от нас.
- Вери вел, - сказал Макаров.
Я  боготворил Макарова и невольно стал копировать его движения. Я ловил себя на том, что у меня появилась семенящая походка, что я стал искусственно заикаться.
Заметив у меня семенящую походку, Саня пришел в ярость.
- Прекрати обезьянничать! – сказал он мне резко.
Его гнев был оправдан:  со  стороны могло показаться, что я передразниваю его, пародирую.   
Мне стыдно было, что у меня нет  собственного «Я».
Ира сама заговорила как-то о литературных пристрастиях.  Когда я узнал, что ее любимое произведение -  повесть Льиюса Кэрола «Алиса в стране чудес», я понял, на кого  она похожа. На Алису. Как и Алиса, она была непосредственна, эмоциональна и наивна.
- А кто твой любимый писатель? - спросила она.
- У меня много любимых писателей.
- Назови некоторых.
- Лев Толстой, Стендаль, Герцен, Жан Жак Руссо. 
- А кого из современных писателей ты любишь? – поинтересовался я.
- Никого. Я их всех терпеть не могу.
Она мечтала уехать в Ленинград, в котором она несколько раз была на экскурсии. 
- Это культурный центр, - объясняла она свое намерение. – Там совсем другая жизнь, другие люди.
В один из моих приездов ночью мы впятером пришли на край пропасти, находившейся на краю города: на небе сияла луна, светили звезды, плыли клочковатые облака. В свете луны лица моих спутников выглядели загадочными и таинственными.
Мы распили бутылку вина.
- Вери вел! – воскликнул Макаров.
- Вери вел! – поддержал его я.
На душе у меня было легко и сладостно.
Это было редкое мгновение, когда я находился в полной гармонии с обществом, в котором вращался.
 Макаров был явно влюблен в Иру, но  упорно отрицал этот очевидный факт. Она встречалась с каким-то болгарином,  работавшим в Старом Доле, но непонятно было, насколько далеко зашли  их отношения (занимаются ли они сексом или у них платонические отношения).  Макаров называл болгарина макакой. На почве ревности у него сформировался комплекс болгарофоба. 
  - Не такая уж она умная и красивая, - говорил он об Ире.
   - Да, она немного странная и наивная, - соглашался я с ним.
    В один из приездов Саня познакомил меня  с Эдиком - высоким парнем с длинными волосами и отвратительной дикцией, и Рыбкиным – плотным, невысоким молодым человеком. Саня сблизился с ними, тогда старшеклассниками,  около  двух лет  назад, когда работал в школе лаборантом в кабинете физики.  Теперь Рыбкин поступил в Воронежский медицинский институт на стоматологическое отделение, а Эдик работал рабочим на стройке.
Ничего примечательного в них не было, это были обычные ребята, но, оказавшись в орбите Макарова, они преобразились, казались мне интересными и значительными.
Мы пили с ними портвейн, разговаривали большей частью о женщинах. 
 Лето кончилось. Саня устроился работать в школу сторожем. Эта работа не мешала ему читать и писать. 
У меня началась учеба в автошколе. Через четыре месяца с горем пополам я получил водительское удостоверение. В  январе я устроился на работу в автоколонну. Месяц был стажером, затем стал полноценным шофером.  И учеба в автошколе,  и  работа  вызывали у меня отвращение. Каждый выходной я ездил в Старый Дол и отводил душу, общаясь с Макаровым, с Ирой. К моему удивлению, он благосклонно относился к шоферской профессии. Позднее я догадался, в чем причина: герои культового романа Ремарка «Три товарища», которым он зачитывался еще в школе,  были автомобилистами.
Один раз  он проездил со мной на старом разбитом  «Газике» всю смену.  Сидя в  загазованной кабине во дворе какой-то фабрики,  мы говорили о Высоцком, о его песнях.
Нередко я приезжал к нему на машине в Старый Дол.
Когда в конце марта я в очередной раз приехал к Сане, бабка сказала, что он уехал на микрорайон к родителям. Я решил подождать. Чтобы время прошло быстрее, я, оставив машину возле дома Макарова,  отправился в гости к Ире, которая  вызывала у меня интерес.  Мой визит был для нее сюрпризом. Она посадила меня на диван, включила магнитофон и стала рассказывать о «битлах». Я старался быть интересным и занимательным собеседником.  В своем сиреневом халате она выглядела очень милой и женственной. Но  чувство, которое я испытывал к ней, носило чисто платонический характер.   
- Хочешь витаминов? – спросила она, пристально, проникновенно на меня посмотрев.
Ее выразительный взгляд  меня удивлял и восхищал.
- А у тебя какие? – поинтересовался я для солидности.
- Комбинированные.
- Нет, не хочу, - сказал я из скромности (безусловно, ложной, провинциальной).
- Почему? - спросила она с каким-то акцентуированным удивлением.
- Я не люблю витаминов.
- Хм,  в первый раз вижу человека, который не любит витамины.
На лице ее появилось выражение удивления и осуждения.  Я пожалел о  своем  поступке, но менять решение было поздно.
Я знал, что Ира окончила музыкальную школу по классу виолончели, и попросил ее что-нибудь сыграть мне. Она открыла футляр, взяла в руки инструмент. Зазвучала какая-то классическая вещь.
- Мне очень понравилось, - сказал я, когда виолончель смолкла. -  Ты не хочешь стать профессиональным музыкантом? 
- Нет, - ответила она.
- А кем ты хочешь стать?
- Биологом. Я поступала на биофак в Ленинградский  университет, но не прошла по конкурсу. В следующем году снова буду  поступать.
- А мне кажется, из тебя получился бы хороший музыкант.
- Мне нравятся разные букашки, птицы.
Потом мы вместе пошли к Макарову. На ней было красное пальто, черная шапочка и очки. Мне было непривычно видеть ее в очках. Они придавали ей какой-то ученый вид. 
Сани все еще не было дома. Но я уже не мог ждать. Мне надо было ехать в Губин, чтобы успеть вовремя поставить машину на стоянку.
Ира захотела, чтобы я подвез ее до дома. Наивная девочка! Она не знала, что подвергается смертельной опасности. Мой «Газик» был настоящим инвалидом: тормоза у него начинали действовать только после десятого нажатия, зажигание время от времени отключалось, и двигатель глох. Но я не мог ударить в грязь лицом.
- Хорошо, - сказал я. – Садись.
Она забралась в кабину.
Я с трудом завел двигатель рукояткой (стартер не работал). Пока я общался с Ирой,  мотор остыл и, как только машина начинала трогаться с места,  глох. Мне приходилось спешно давить на  педаль сцепления и газовать.
- Воняет, - сказала Ира, поморщившись.
-  Я знаю. Это гарь. Может, выйдешь? – спросил я с надеждой.
- Нет, нет, потерплю, - проговорила она, зажимая нос рукой.
«Жаль, что ты такая терпеливая», - подумал я.
Я включил первую передачу, и мой «Газик» медленно поехал по неровной дороге. Дорога повернула направо. Начался крутой подъем. Я дьявольски волновался. Мой «Газик» мог не вытянуть. Нужна хорошая реакция, чтобы не дать автомобилю покатиться назад, если двигатель заглохнет (ведь рассчитывать на тормоза не приходилось). За себя я не боялся. Но рядом сидела Ира.
Машина, жалобно воя, медленно ползла на гору. «Только  не подведи», - мысленно просил я ее.
Вот справа и дом Иры, где мы еще недавно так славно общались.   Приближалась улица, пересекающая нашу улицу.  «Только бы не было машин!» - пронеслось у меня в голове.
Нам повезло: главная улица, пересекающая нашу улицу, была пустынна, не надо было останавливаться на горе, чтобы пропускать машины.  Когда «Газик» въехал на улицу,  я повернул направо. Машина остановилась.  Ира вылезла из кабины, попрощалась со мной, посмотрев на меня своим коронным пристальным взглядом, в котором я прочитал уважение. 
Когда я остался один, напряжение спало.  «Газик» резво помчался по дороге в сторону «Губина».  У меня было приподнятое  настроение: хоть  не встретился с Саней, зато пообщался с Ирой.
В начале мая, незадолго до моего ухода в армию, мы с Макаровым пошли в близлежащий лес с бутылкой вина. Было прохладно. Небо белесое. Сидя на бревне, мы пили портвейн, говорили о политике.   Затем  Макаров подверг глубокому  психологическому анализу мою личность, мое поведение.  Он   говорил о моей   неуверенной походке, застенчивости, комплексе неполноценности.   Он хотел избавить меня от этих недостатков, но после его разбора я долго чувствовал себя подавленным. 
 
                3
     Одиннадцатого мая меня забирали в армию.  В то время я был рабом народной традиции, в соответствии с которой проводы должны быть пышными, торжественными. На проводах у меня было  человек сорок. Я приглашал всех знакомых, кто попадался мне на глаза. Кроме того, пришли и люди, почти незнакомые мне (они пришли за компанию). Гости с трудом поместились за столом в зале. 
Среди приглашенных был и Захаров Сашка – мой бывший одноклассник, который за последний год, занимаясь тяжестями,  превратился в супергиганта.
Макаров и Ира были моими почетными гостями.   Ира сидела рядом со мной слева. В своем длинном платье она была настоящей красавицей. Она резко выделялась среди простых губинских девушек каким-то аристократизмом, элитарностью. У меня не было своей невесты, и многие подумали, что Ира моя невеста. Но я никого не хотел обманывать, никому не хотел втирать очки.
Я любил   и Саню, и Иру, любил так, как  верующие люди любят своего бога.  Эта любовь, как солнце,  согревала мне душу. 
Я заметил, что мои друзья произвели на всех сильное впечатление.
Мы зашли с Саней в мою комнату, и я предложил ему взять книги, которые ему понравятся. Он отобрал книг пятнадцать. Среди них мои любимые – два тома критических статей Томаса Манна, пьесы Оскара Уайльда.
- Когда придешь из армии, я тебе их верну, - пообещал Саня.
Мне ничего не было жаль для него. Я был готов отдать ему всю свою библиотеку. Тем более,  мне казалось, что два года  - это целая вечность.
Люди пили самогон, вино, закусывали, желали мне хорошей службы.  Затем начались танцы. В комнате погасили свет. Парни и девчонки танцевали, плотно прижавшись друг к другу.
Вдруг вспыхнул  свет.
- Что за безобразие! – рявкнул дядя Коля, мужчина высокий, крепкий. - Вы чем тут занимаетесь! Я не потерплю такого разврата.
Я чуть было не сгорел со стыда.
- Дядя Коля. Не мешайте, - попросил я. – Пусть люди танцуют.
- Это не танцы. Это разврат! – грозно крикнул он.
Его поддержала моя мать. Слышался ее возмущенный голосок.
Дяде Коле было тогда всего лишь сорок два года, а он уже превратился в   старика -  блюстителя морали. 

Я думал, что гости оскорбятся и разойдутся по домам, но они с пониманием отнеслись к выходке дяди. «Что, мол, с него возьмешь? Пахан. У самих дома такие».  Свет снова вспыхнул в гостиной.
Я в отчаянии схватился за голову. Саня сказал мне спокойно:
- Не переживай. Все нормально. Он прав.  Ситуацию надо держать под контролем.
Гости вышли на улицу курить.
Я заметил, что Саня Захаров, сильно поддатый,  положил глаз на Иру. Он  спросил у меня: «Это твоя баба?». Я честно ответил: «Нет!»
Он стал оказывать ей знаки внимания, что-то говорил ей.
Чуть позже я издалека видел, как он разговаривает с Макаровым. У Сани было  возмущенное лицо. Он был похож на ощетинившегося ежа.
Захаров подошел ко мне, когда я стоял в коридорчике. У него был агрессивный, оскорбленный вид.
- Кто это вон тот пидар? – он показал глазами на Саню. 
- Это мой друг, - сказал я твердо.
- Что он из себя ставит, - в голосе не только угроза, но и обида. – Я ему сейчас моргалы выколю.
Он сжал кулак, который своей мощью он напомнил мне кузнечный молот. Я попытался увещевать школьного товарища: 
- Не надо, Саша. Вы оба мои гости. Вы оба мои друзья. Вы оба мне дороги.  Я завтра  ухожу на два года. Не надо портить проводы.
Но Захаров был непоколебим.
- Я ему челюсть сломаю, - сказал он и снова сжал кулак.
Я знал, что за последнее время он поколотил не один десяток парней  в городе, и понял, что он не перед чем не остановится.
Я готов был броситься на защиту Макарова. В те минуты я без колебаний отдал бы жизнь за Иру и Саню. Я  готов был сыграть роль наковальни, но вряд ли моя помощь была бы действенной: слишком силен был Захаров (вскоре он стал королем города). Над нами нависла смертельная угроза.
Я подошел к Макарову и Ире, обрисовал ситуацию.
- Надо незаметно уйти, - сказал я. – Так будет лучше.
У Иры от испуга округлились  красивые карие глаза. Саня стал ерепениться, петушиться.  Ему было стыдно бежать с поля боя на глазах у Иры.
- Пойдем скорее, - сказала она. 
Саня сдался, и мы незаметно  вышли со двора.  Я повел их на железнодорожную станцию кружным путем, чтобы нас не догнали.
- Мы идем там, где нас не могут встретить наши враги? – спросила Ира.
Я не хотел врать и промычал что-то неопределенное.
Прошли еще с полкилометра.
- Коля! А здесь нас могут встретить наши враги?
- Вполне возможно, - честно ответил я.
- Ну тогда не уходи до тех пор, пока нас не смогут встретить наши враги, потому что я очень боюсь, -  проговорила она  доверчивым тоном.
Восхищение и умиление, которые она вызывала, не мешали мне заметить  ее милую детскую наивность. Я невольно улыбнулся и пообещал не оставлять их в беде.
Мы пришли на вокзал. До отправления поезда в Старый Дол оставалось около часа. Саня предложил мне возвращаться домой, к гостям, но я остался.
- Там чужие люди, - сказал я. -  Мне с вами лучше.
Комок подступил к горлу. Я смотрел на своих друзей и не мог насмотреться.  Как я любил их обоих! Как я хотел, чтобы они были счастливы вместе!
У меня было такое чувство, что я расстаюсь с ними навсегда. Более всего боялся, что за два года, пока меня не будет,  мы так изменимся, что станем чужими.
Саня еще раз предложил мне уйти:
-  Ты иди, а то твои родственники начнут паниковать: куда  делся.
Уже светало. Я понимал, что этикет требует, чтобы я вернулся к гостям.   Я хотел  на прощанье обнять друга, но он, предупредив мой порыв,  торопливо протянул мне руку лодочкой.   
- Пиши, Коля! – сказал он бодрым голосом и коротко пожал мне руку.
- Обязательно. Ты тоже не забывай. Ира! Надеюсь и на твою эпистолярную поддержку. 
Спокойный,  уравновешенный тон Сани помогал мне сдерживать свои эмоции. 
Я круто развернулся и пошел домой вдоль железной дороги. Меня охватила тоска.  Я жалел, что не дождался поезда и не проводил друзей.  Но когда минут через десять мимо меня проскочил стародольский поезд,  я успокоился.
В голову мне пришла мысль, что напрасно я  устраивал такие пышные проводы. Мы могли бы отметить мой отъезд втроем: я, Ира и Саня. 
Уже в автобусе, который вез нас, новобранцев, в везельский военкомат на меня нахлынула нестерпимая тоска. Я бредил своими друзьями. Мне особенно было жаль Иру. Я чувствовал себя перед нею виноватым. «Почему я был несправедлив к ней? - думал я с болью. – Почему недооценивал ее? Как я мог? Она лучшая девчонка, из всех девчонок на свете - и в жизни, и в книгах. Как скверно я вел себя с нею. Кретин!». 
Нас привезли в Везельск, в военкомат. Оказалось, что моя команда уезжала через три дня. Все ребята обрадовались и поехали домой. Мне же после пышных проводов  не хотелось возвращаться в родные пенаты.  Это все равно, что после похорон усопший вдруг вернется домой и скажет: «Меня отпустили на три дня. Там у входа в загробный мир пробка образовалась». Каково родным! Они уже похоронили его, честно отрыдали, начали успокаиваться.  А теперь им, бедолагам,  заново придется все пережить. Не позавидуешь! Я решил остаться в Везельске. Первую ночь прошла в казарме на жестком топчане. Я почти ни на минуту не заснул. В бока, в голову  давили доски, через каждые полчаса заходил дежурный офицер и кричал: «Десятая команда на выход». Образы Иры, Сани не покидали меня ни на минуту. Утром сержант вывел нас, новобранцев, ожидающих отправления,  на плац и стал заниматься строевой подготовкой. После бессонной ночи приходилось бить ногами по асфальту.
Я подошел к дежурному офицеру и попросил разрешения   уйти с территории военкомата. Он разрешил. Я поселился в гостинице. Когда я остался в комнате один, меня захлестнула ностальгия по недавнему прошлому, и  обильные соленые слезы потекли по моим щекам. Я вытирал их, а они текли и текли.
Все эти дни я  думал не о матери,  я  думал о Сане и об Ире. Как мне снова хотелось их увидеть! Но даже к ним я не решился поехать, чтобы мое возвращение «с того света»  не шокировало их.   
Я стал жалеть, что не отдал Макарову все книги, которые у меня есть. Я решил исправить ошибку. Я написал ему в письме: «Я дам знать матери, и когда ты приедешь, она отдаст тебе все книги. Идет?»
Мне хотелось сделать Ире что-нибудь приятное. Я вспомнил, что ей нравятся духи «Белая сирень», и решил их подарить ей (отослать бандеролькой). Я обошел все магазины Везельска, но  «Белой сирени» нигде не было.  В письме я попросил Саню купить эти духи и от моего имени подарить их  Ире, пообещав в скором времени выслать ему деньги за них. 
Я сидел в номере гостиницы. По радио передавали передачу о директоре стародольской музыкальной школы, который пишет песни.  «Ира, наверно, знает его», - подумал я. Ее образ снова всплыл в моей памяти, и комок подступил к горлу.
В учебке, в Котовске,  я неотступно думал о них. Шел ли я на вождение, натирал ли пол в казарме, бежал ли кросс,  их образы постоянно были со мной. Кажется, я больше ни о ком и ни о чем тогда не думал, только о них. Меня душили слезы, когда я вспоминал, как мы в Везельске загорали с Саней  на пляже, как мы в Старом Доле впятером гуляли по лугу и пили вино. Благословенное время! Вернется ли оно когда-нибудь?
Время тянулось медленно. День службы в армии можно приравнять было месяцу жизни на гражданке.
Меня поддерживали письма Сани. Я умолял его писать мне как можно больше и чаще. «Возьми на вооружение лозунг Юрия Олеши: «Ни дня без письма! Чтение твоих писем - единственная радость, которую я здесь испытываю», -  писал я ему.
В первое время Ира отвечала на мои письма.  Я получил от нее  четыре коротких  удивительных письма-записки, стиль которых напоминал стиль  «Алисы в стране чудес». Она писала о  своих подругах, о своей кошке.  Но месяца через три она написала, что прекращает переписку со мной. Она мотивировала это тем, что очень занята, что ей нужно заниматься подготовкой в университет. Конечно, я понимал, что причина другая: я ей просто неинтересен, у нее другая жизнь, в которой мне нет места. Недели три я страдал, мучился. Но постепенно ее образ потускнел в моей памяти. Я не забыл ее, но она перестала быть моим божеством, кумиром.
Примерно в это же самое время Саня в категорической форме запретил мне в своих письмах упоминать о ней, желая все видом показать, что у него с нею нет ничего общего.
Он больше писал о везельской Ирине, которую я помнил смутно, так как видел ее раза два в жизни. 
    Он упрекал меня, что я не хочу поддерживать разговор о недостатках. «Саня,  ты несправедлив. Я немало писал тебе о своих грандиозных недостатках,  теперь   пришло время поговорить  о скромных  достоинствах.  Говорю тебе со всей откровенностью, присущей мне как  ученику Жан Жака Руссо: я горжусь своими недостатками  и стыжусь своих достоинств.
Он постоянно отмечал мои невежество и незрелость. Когда я перечитываю свои армейские письма, я понимаю, что он был прав. Но в то время его обвинения расстраивали меня, вызывали протест. 
Служба мне давалась нелегко. Я жил по законам  художественных миров, а не по неписаным законам казармы, и выглядел белой вороной. Саня советовал мне не воевать с сержантами. Я был бы рад следовать его совету, но у меня не получалось. Мне не хватало пластичности и гибкости,  я был слишком обидчив и раним.   
Из его писем я знал, что он поступил на заочное отделение Везельского пединститута на факультет русского языка и литературы.  Оставил сторожевую службу и устроился работать в школу лаборантом в кабинет физики.

                4

Наконец,  моя служба закончилась,  пришел долгожданный «дембель».
Я вернулся домой тридцать первого мая. Весь первый день ушел на встречи с  родственниками, а на следующий день я помчался в Старый Дол к Макарову. Я нашел его на берегу реки, где он был завсегдатаем. Я обратил внимание, что у него неплохая фигура: широкие плечи, тонкая талия. Он не терял даром времени – занимался физкультурой. Я готов был броситься в его объятия, но он охладил мой пыл, протянув ладошку лодочкой.   Меня трясло от радости. Из меня прорывался немотивированный смех.  Наконец, я на свободе! Наконец, я вижу друга. Наконец, я могу читать, писать, говорить что хочу и сколько хочу.  Возможно, это были самые счастливые минуты в моей жизни.
Мы сразу же заговорили о литературе. Он только что прочитал «Братьев Карамазовых» Достоевского и начертил на песке  схему: Федор Карамазов – полюс зла, Алеша – полюс добра, а остальные братья разместились между ними. Эта схема произвела на меня сильное впечатление.
Он заговорил о моей службе в армии, напомнил о  тяжелых эпизодах, когда меня подвергали унижениям. Меня охватил мучительный стыд.  Я пожалел, что в письмах ничего не скрывал от него.
- Тебе не хватает пластичности, гибкости, - сказал он. – Ты не смог приспособиться к среде. 
Его слова  разбередили мою старую рану. Я заговорил горячо, эмоционально, чтобы защитить свое достоинство:
- Я согласен, я вел себя неадекватно. Но  я по-другому не мог. Я не мог сквернословить, не мог издеваться над молодыми, не мог раболепствовать.  Я не мог не писать писем и записных книжек, не мог не читать.  У меня не могло быть друзей, так как сослуживцы были чужими по духу людьми. Но, слава богу, теперь все позади. Главное – я сохранил себя как личность.  Я тебя прошу: не надо пока анализировать мое поведение во время службы. Мне тяжело вспоминать. Пройдет время, и, может, мы поговорим на эту тему, но сейчас я не могу. Расскажи лучше, как вы тут живете. Как Ира? Таня? Мадлена? 
- Ирина учится в Ленинградском университете, вышла замуж за ленинградца с квартирой.  Татьяна учится в Воронежском университете.  Мадлена заканчивает  техникум.
- Поразительно. Как быстро Ира добилась своей цели. Она говорила мне, что мечтает  жить в Ленинграде. Прошло всего лишь два года, и она житель этого города.
Поступок Иры нисколько меня не возмутил. Я желал счастья Макарову и Ире, но в глубине души я понимал, что оно невозможно. Они были просто несовместимы. Что он мог предложить ей?  Он зарабатывал гроши. Даже старая ветхая избушка не принадлежала ему. А ей, честолюбивой красавице, нужны были роскошь, богатство, огни большого города.
-  Когда их можно будет увидеть? - спросил я.
- В июле. Сейчас у студентов сессия.
- Жаль. Хотелось бы увидеть всех сейчас. А как у тебя учеба? Ты на каком курсе?
- На втором. Все нормально.
- Какие планы у тебя?
- Тоже хочу поступить на заочное отделение литфака, как и ты,  - сказал я. – На стационар все равно не поступишь. Куда устраиваться работать, не знаю. 
Макаров одобрил мои планы.
- Очень хочется прилично одеться, - признался я.-  Со вкусом.
Он поморщился. Он по-прежнему пренебрежительно относился к форме. Для него важным было содержание. 
- Надо одеваться дешево, как  американцы, - сказал он. 
Если два года назад его установки были для меня истиной в высшей инстанции, на этот раз я не согласился с ним. Я высказал мысли, которые пришли мне в голову еще в армии: 
- Успех у женщин, да и в обществе в целом зависит  от одежды. Зачем же пренебрегать формой? Зачем давать фору нашим соперникам?
Это был настоящий бунт против авторитета.
Мы отправились домой. Когда проходили по двору, я увидел возле забора истлевшую синюю тенниску,  которую он носил в Везельске, и в голову мне пришла  мысль о том, что все имеет свое начало и свой конец.
Из дома вышла бабка.
- А это кто? – спросила она громко.
-  Коля из Губина! – весело прокричал я.- Помните меня?
- Коля из Губина? Конечно, помню.
Мне приятно было  снова видеть старушку.
Мы зашли в дом.
- Книги вернуть? – спросил Макаров неуверенным тоном.
Конечно, мне очень хотелось снова стать обладателем мировых шедевров, но природная скромность заставила меня сказать:
- Нет, не надо.  Оставь их у себя. Я тебе их дарю.
Макаров облегченно вздохнул. 
Прошел месяц. 
Когда в начале июля я в очередной раз приехал в Старый Дол, он сказал, что приехала Ира, и повел меня к ней домой. Он предупредил, что  она привезла с собой мужа. 
- Ну и как он?
Ни рыба ни мясо, - поморщился Саня. -  Странный человек. Еврей. У него есть серьезные психические отклонения.   
- Еврей? - удивился я. - Я много слышал о евреях, но редко с ними общался.
- Ира тоже еврейка, - сказал Саня. - Ты разве не знал?
 Почему-то эта новость меня удивила. «Так вот почему она казалась мне инопланетянкой», - подумал я.
 О муже Иры Саня говорил с пренебрежением, но без ненависти. Он не видел в нем врага, соперника.
Нас встретили радушно. Ира познакомила меня с мужем  Колей. Это был высокий широкоплечий парень с длинной интеллигентской бородой. Ему было двадцать пять лет.
Нас усадили за стол. Пили чай. Звучал приятный музыкальный немного наивный голос Иры. Она из вежливости расспрашивала меня о службе. Она ждала от меня героических рассказов, но мне нечем было похвастаться, а  врать я не мог. Мои ответы были скупыми и краткими. 
Пока мы разговаривали, Коля не проронил ни слова. Создалось такое впечатление, что он впал в транс. Но что любопытно: его молчание никого не смущало.
- Коля. А вы сейчас учитесь? – спросил я. 
- Нет, университет я закончил  два года назад. Сейчас работаю младшим научным сотрудником в лаборатории, - сказал он вежливо и снова погрузился в молчание. 
Я обратил внимание, что Коля неправильно держит вилку (как ложку). Я помнил, с каким педантизмом Ира относится к соблюдению правил этикета, поэтому вольность Коли удивила меня. Я даже с недоумением  посмотрел на Иру, но ее лицо было спокойным.
Она рассказала   историю  отношений с мужем.  Она зашла в Ленинградский университет и спросила  у встречного парня, как найти деканат биологического факультета. Он сказал, что как раз направляется туда, и предложил ей  пойти вместе. Пока они дошли до деканата, они познакомились.   Коля предложил встретиться. Встретились раз, другой. Через полгода поженились. Живут в двухкомнатной квартире, которая досталась Коле от бабушки. У них есть дача под Ленинградом.
Коля оставил меня равнодушным. Он не был интеллектуалом, не был интересным собеседником.  Но когда мы остались с Ирой  наедине, я сказал ей:   
Мне очень понравился Коля.  Интеллигентный воспитанный человек.   У тебя отличный вкус.
Моя похвала пришлась ей по душе.
- Спасибо, - сказала она, и на ее лице появилась  улыбка.
 
Как-то наша компания – Саня, Ира, Татьяна и я - пришла в гости к Мадлене.
Мадлена включила магнитофон, поставила рок-группу (Лед Зепеллин). Мы стали  по очереди слушать музыку через наушники. Дошла очередь до меня.  Наушники,  сдавившие мне уши, отрезали меня от остального звукогового мира.  Звучавшая музыка произвела на меня сильнейшее впечатление.
- С ума бы не сойти, - сказал я. –  Мощное звучание.
Все посмотрели на меня уважительно: наконец-то, я стал понимать рок-музыку.
Да, можно сойти с ума, - согласилась Ира.
Эта композиция стала вратами, через которые я попал в мир рок-музыки.

В то лето и осень меня томила  жажда любви. Я часто влюблялся в губинских девчонок,  но , увы,  не пользовался их взаимностью. После очередной неудачи  меня  охватило  отчаяние. Саня, которому я  рассказал о своем поражении, подверг мое поведение глубочайшему психологическому  анализу. Он раскритиковал и мою внешность и мое поведение. После разговора с ним      депрессия лишь усилилась.
Один раз, когда он приехал ко мне в Губин,  я показал ему миловидную шестнадцатилетнюю девочку Марину, в которую был безнадежно  влюблен (она в свою очередь безнадежно любила моего двоюродного брата Вовку), и сказал словами Андрея Вознесенского:
- С ума бы не сойти.
Марина, тонкая, гибкая, легкая,  по улице удалялась от нас.
Саня посмотрел ей вслед и поморщился.
-  Ничего особенного. Ноги кривые. Да и зачем тебе ссыкушки? – сказал он. –  Ты выбирай баб постарше.
Его критическая оценка ног моей избранницы меня потрясла.
- Ты слишком придирчив. Я не заметил, что у нее кривые ноги.
- Присмотрись.
Я присмотрелся: да, ноги были не идеальны. Но стоило ли обращать внимание на такие пустяки!
-  Ситуация у тебя сложная, - признал Саня. -  Если б ты был в другой среде обитания, то может, тебе больше бы везло с женщинами. А здесь ты обречен.
Сам он держался от молоденьких девушек на пушечный выстрел. Его привлекали зрелые девушки – от двадцати и старше.
Я передумал поступать на заочное отделение. Я решил через подготовительное отделение поступить на стационар.
Недели через три после возвращения я устроился в ПМК-11 помощником машиниста экскаватора. Вскоре меня отправили в командировку под Черняевку, где наша бригада рыла на лугу траншею. В Губин мы приезжали лишь на выходные. Мне было нелегко в новом коллективе.  Почти каждую субботу я ездил к Макарову за утешением. Правда, он утешал плохо. Чаше всего он подвергал меня душедробительной критике. В конце концов я не выдержал и в первый раз попросил его не травить мне душу.


                5

В декабре я поступил на подготовительное отделение Везельского пединститута. Началась новая жизнь. 
Саня продолжал влиять на меня.
Какое-то время я был   влюблен в Надю Шарапову – невысокую восемнадцатилетнюю девушку, с которой мы учились в одной группе. У нее было красивое ангельское лицо, темно-карие умные добрые глаза.  Правда, до того, как я влюбился в Надю, я разрывался между многими девчонками нашей группы,  и когда я предложил Наде встречаться, она сказала: «Я подумаю!»  Я показал ее Макарову,  приехавшему ко мне в гости, он поднял ее на смех:
- Шурупчик! Шарапчик!
Я охладел к ней.
Он учил меня быть естественным, непосредственным с девушками:
-  Ты скажи ей просто: «Давай поебемся». Я живо представил, как я говорю девушке эту фразу, и меня  охватил нервный смех.   
- Я не смогу, - честно сказал я. –  Такой степени раскрепощения я никогда не достигну. Мне кажется, даже шлюха оскорбится, если  к ней обратишься с подобным предложением. Не лучше ли сказать девушке: «Я от тебя без ума. Давай встретимся».
- Это совсем не то. Женщины любят решительных мужчин.   
В течение лет он не раз повторял этот «совет».
Когда меня соблазнила Тоня,  студентка пятого курса иняза, я помчался  к Макарову в Старый Дол, чтобы сообщить, что наконец-то я избавился от девственности.
- Он даже в рот берет! – говорил я восторженно.
Он требовал подробностей. Я описал все позы, которые мы перепробовали с моей подругой.  Более того, я не утаил от него, что она имеет «длинный хвост коротких связей».  В то время я воспринимал Тоню как женщину легкого поведения, открывшую мне мир секса. Мне и в голову не могло прийти, что она станет моей женой.
Он хотел ее увидеть. Когда он приехал в Везельск на сессию, мы с Тоней случайно столкнулись с ним в вестибюле института. Я представил их друг другу.
      Тоня, стоявшая рядом со мной, доверчиво прижалась ко мне своей большой упругой грудью. «Что она делает» - ужаснулся я. Я знал, как Макаров не любит такие пошлости. Действительно, когда мы остались с ним наедине, он раскритиковал ее за этот жест. Мне пришлось даже защищать ее.
Но что удивительно. Прошло много лет, а он помнил это прикосновение Тониной груди к моему телу и рассматривал это прикосновение как явление положительное.
Тоня понимала, что наши с нею отношения зависят от позиции Макарова, и постаралась ему понравиться. Она пригласила нас обоих в гости, угощала едой и питьем. Когда она узнала, что Саня не женат, она предложила познакомить его с Надей Брагиной. Саня согласился. Надя, толстая, невысокая,  неуклюжая, неумеренно восторженная библиотекарша, не понравилась ему, но сам факт знакомства он рассматривал положительно.
Благодаря Тоне, которая неутомимо ласкала мое тело и сдувала с меня пылинки, у меня повысилась самооценка, но Макаров по старинке продолжал критиковать меня как личность. Я взбунтовался:
- Я прошу тебя больше не критиковать меня. Эта критика неконструктивна. У меня после нее руки опускаются. Жить не хочется. Зачем усиливать комплекс неполноценности?  О друзьях, как о покойнике, надо говорить или хорошо, или ничего.
Он согласился со мной, но при очередных встречах  забывал о своем обещании и снова  начинал критиковать. Я снова протестовал.  Он вынужден был наступить на горло собственной песни. Но без критики он тускнел, угасал. Я понял, что его страсть к критике – это  патология, болезнь.


    6
Летом я приехал в Старый Дол.  Здесь я нашел всю старую компанию. Мы вчетвером – Ира, Таня, Мадлена и я – вместе пошли в кино. Саня по какой-то причине не мог пойти (а может, просто не хотел).   
Подошли к кинотеатру, посмотрели на афишу. До фильма оставалось еще около получаса.  Женщины сели на скамейку, на которой сидел   болгарин лет тридцати, высокий, красивый, стройный, как тополь.  Мне места не досталось. Они  разговаривали, я стоял рядом. Мне было не по себе. Как всегда, я был отрезан от компании. Но я уже был не тот, что раньше. Отношения с Тоней сделали меня более уверенным в себе человеком.
Я обратился к болгарину:
- Извините, вы бы не могли пересесть на соседнюю скамейку.
- Да, да, пожалуйста. – Он встал и пошел на свободную скамейку, находившуюся в метрах пяти от нашей скамейки.
- Коля! Как ты мог! - неожиданно обрушилась на меня Ира. – Как тебе не стыдно! Как ты мог беспокоить человека. Ведь это же  неэтично.
Я не выдержал, стал защищаться:
- Что тут неэтичного? Разве ему, молодому человеку,  трудно  сделать несколько шагов? Ко мне не раз люди обращались с такой же просьбой. Я относился к этому с пониманием. Да и этот человек не имеет ко мне претензий.
Татьяна и Мадлена молчали. У них не сформировалась позиция по этому вопросу. В их компании бесспорным лидером была Ира.
Настроение было испорчено. Раздражение нарастало с каждой минутой.  Когда я вернулся домой, из меня выплеснулась ярость. 
- Она обвинила меня в неэтичности, но этично ли она поступила по отношению ко мне? – гневно говорил я Макарову. - Сели втроем на скамейку, я один остался стоять. А ведь в пяти метрах была свободная скамейка. Почему они обо мне не подумали! О болгарине она подумала, а я для нее существо второго сорта. Со мной можно не считаться! 
Саня встал на мою сторону. При упоминании о болгарине он рассвирепел:
- Она помешалась на болгарах!
- Она просто неумна. У нее полностью отсутствует логический аппарат. Впрочем, логика в ее действиях была, правда женская.  Ей хотелось посидеть рядом с красивым болгарином, пококетничать с ним, а я помешал. Вот она на меня и набросилась.
- Если бы я был с вами, то этого бы не произошло.
-  Возможно. В твоем присутствии у нее не появилось бы желания флиртовать с болгарином. Впрочем,  ничего страшного не произошло. Просто я окончательно разочаровался в  кумире  юности.  У нее  детское сознание, детский кругозор. Наверно, до сих пор лучшим произведением она считает детские сказки.  Я сомневаюсь, что она вообще когда-нибудь читала Толстого, Чехова. Смех у нее неискренний, неестественный. Когда она начинает смеяться, кажется, что у нее в гортани включился какой-то смехофон.
- Да. У нее куриные мозги…
- Меня удивляет, что она  и в школе, и в университете училась хорошо.  Неужели она способна понять, например,  теорию Дарвина?  Скорее всего, учителя и преподаватели ставили ей хорошие оценки за то, что она «киска». Да и муж у нее – будем смотреть правде в глаза – существо ущербное, психически неадекватное. У него какое-то серьезное психическое расстройство. Не может нормальный человек молчать часами. Его отрешенность от внешнего мира выходит за рамки нормы!
- Это верно, - согласился Макаров.  - Коля – парень с прибабахом.
- Хотя существо незлое и послушное. Подкаблучник.
Относительно мужа Ирины Макаров полностью разделял мое мнение.

                7
Я окончательно запутался в сетях,  разбросанных Тоней.  Когда она забеременела в первый раз, у меня хватило мужества заставить ее сделать  аборт. Но когда она забеременела снова,  жалость схватила меня за горло.  Я дрогнул, заколебался. От женитьбы меня мог спасти только Саня. Кроме Тони, только он один имел на меня влияние. Я приехал к нему, ввел в курс дела. Я надеялся, что он скажет: «Ты что, с ума сошел жениться на этой ****и. Да она тебе рога наставит при первой же возможности». Но он даже не попытался отговорить меня от рокового шага. Наоборот, он одобрил мое решение.
- Да она ничего баба, - сказал он. – Мне кажется, она тебя по-настоящему любит. У нее были до тебя мужики, но кто они такие. Какой-то там узбек… Ты их всех затмил. Она неглупа. С ней нескучно. Она хорошо поддерживает любой разговор.
После его слов у меня больше не хватило сил сопротивляться натиску Тони, и мы подали заявление в ЗАГС.
Свадьба была очень веселой. Макаров был нашим почетным гостем.
Нам надарили много денег. Я думал, что слишком большую лепту внес Саня. Я даже спросил у него с укоризной:
- Не ты ли так сильно раскошелился? 
Но он заверил, что  он подарил денег не больше, чем другие.
После свадьбы он стал другом нашей семьи.
Его полюбила моя теща  Вера Алексеевна. Она считала его простым добрым парнем, даже не подозревая, какой могучий интеллект скрывается под его простой внешностью.
После свадьбы Тоня по-прежнему относилась к нему с симпатией. Но это не мешало ей отметить его нечистоплотность: всегда грязный воротничок, мятые  брюки, нечищеные башмаки.   

Тоня решила познакомить его со своей бывшей однокурсницей Коняевой Олей, которую она уже безуспешно пыталась свести  со своим братом Виктором.
 Когда я увидел Олю в первый раз, я пришел в полный восторг. Ей было двадцать пять лет. Она была среднего роста, стройная, миловидная, интеллектуальная, в очках.  Грудь небольшая, зато бедра значительно шире талии.
 Оля выросла в Губине, где у ее родителей был большой частный дом.  Но в последние годы временно по распределению работала учителем английского языка  в Дубровке – деревне, находящейся в пятнадцати километрах от Губина.   
   На восьмое марта пригласили обоих. Оля приехала, а Макаров проигнорировал приглашение.
- Подвел вас Макаров. Не приехал, - сказала Оля шутливым тоном.
Я понял, что она жаждет познакомиться с моим лучшим другом, и разочарована, что его нет среди нас.
Без Макарова было скучно, но я утопил скуку в вине (за вечер я выпил три бутылки болгарского вина). Я угощал женщин, но тщетно, им было не до вина. Оля за весь вечер не выпила и рюмки.
Вера Алексеевна пригласила нашего соседа по общежитию Лешу Вернадского - Геракла в миниатюре, надеясь, что он всем поднимет настроение, но он не оправдал ее надежд. Он пришел  в парадном костюме, в белой рубашке, с коробкой духов для тещи. Выпил рюмку вина и ушел на дежурство (в качестве дружинника). 
Мы сделали Макарову хорошую рекламу. Оля получила адекватное представление   о его могучем интеллекте и искрометном чувстве юмора (о его   низкой зарплате мы предусмотрительно умолчали).
Макаров заинтриговал нашу гостью. Когда упоминалось его имя, она краснела. Ее смущение достигло высшей точки,  когда я спросил у нее прямо, получала ли она от него письмо:
- Нет, не получала, - ответила она.
При этом лицо ее побагровело от смущения.
 Мы продолжали писать Макарову призывные письма. Наконец, он сдался, приехал на наш семейный праздник. Наконец, они встретились. 
Кроме них, на семейное торжество пришли Надя Брагина и ее муж Михаил – мужчина лет тридцати пяти, невысокий, с брюшком, с плешью, сальный, со вставными зубами.  Мы знали, что отбыл срок за воровство, но не могли не пригласить его, так как Надя была давней подругой Веры Алексеевны и приятельницей Тони. Когда мы здоровались с ним, я почувствовал, что рука у него липкая, мерзкая. Меня передернуло от отвращения.
Мы ели, пили, танцевали. Макаров несколько раз приглашал Олю на танец.  Мне не понравилось, как они танцуют. Между ними было солидное расстояние. Макаров не пытался приблизиться к партнерше.  Да и она была напряжена.
Мы выходили в туалет, курили. О чем-то говорили. Михаил  мозолил глаза. Воровато бегали его глазки.
Надя и Михаил ушли домой, а Макаров и Оля остались ночевать у нас.
Утром они собрались ехать домой. Оля полезла в свою сумочку.
- У меня деньги пропали! – сказала она упавшим голосом.
Вслед за ней Макаров воскликнул:
- У меня тоже пропали.
- Может, вы потеряли их? – предположил я.
Оба в один голос они сказали, что они никак не могли их потерять. Не трудно было додуматься: их вытащил Михаил, когда в комнате никого не было.
- До какого падения надо было дойти, чтобы воровать у своих! - возмутился я.
Мы дали гостям денег на проезд (к сожалению, взаймы, а надо было просто дать). Они уехали.
Встреча не привела к положительным результатам. К сожалению, Макаров не произвел впечатления на Ольгу. Вскоре она вышла замуж за губинского инженера. 


                8

    В разговоре с Макаровым  я по-прежнему был предельно откровенен. Он был моим вторым «Я», Альтер-эго.
Как-то в середине мая (в это время я учился уже на четвертом курсе) он приехал ко мне в Везельск. В разговоре с ним  я сказал, что завидую Доманскому, своему однокурснику, которого Макаров знал по моим рассказам и которого я ему показывал.
-  По природе он карьерист, - говорил я. - Звезд с неба не снимает. Но пользуется бешеным успехом у женщин.  Сколько он их в своем кабинет поимел, одному богу известно. Обходится без писательских лавров. Не слишком ли тернистый путь мы выбрали к телам и душам женщин? 
- Зря ты ему завидуешь, - сказал Саня. – Я  Доманским быть не хочу, автоматизма в нем много, по-моему. Он представляется мне кучей каких-то жизненных штампов, надо добавить, погруженной в водку. А писательство важнее, чем успех у женщин. Писательство не средство, а цель. Ты хочешь быть комсомольским функционером, как Доманский?
- Нет.
- Так о чем говорить. Каждому свое.
  Его слова вызвали у меня душевный подъем.
- Хоть мы с тобой не написали еще ни одной строчки, а может, никогда и не напишем, но мы с тобой оба писатели – по духу, по поведению, по мироощущению! - проговорил я с воодушевлением.
Он не возражал. По его умиротворенному лицу было заметно, что он полностью разделяет мое мнение.



                9


     В семьдесят девятом году мы с Саней впервые увидели нашего кумира - Владимира Высоцкого, который приехал в Везельск на гастроли. Саня специально приехал в Везельск, чтобы попасть на его концерт. Выступление барда произвело на нас сильнейшее впечатление. После концерта мы с Саней вышли из дворца культуры, направились в парк.  Вдруг смотрим: из Дворца культуры, через заднюю дверь, выходит невысокий мужчина с интеллигентной внешностью и останавливается рядом с   мужчинами,  поджидавшими его. Мы с Саней обомлели.  В каких-то десяти метрах от нас стоял сам Высоцкий!  Я увидел, как глаза у Сани широко открылись от изумления, как он, не сводя взгляда со своего кумира,  рефлекторно сделал шаг в его  сторону. Я старался не нарушать правил приличия.  Моя природная скромность  приглушила любопытство и восторг. Высоцкий повернул  голову в нашу сторону  и несколько секунд смотрел на нас, как нам обоим показалось,  с симпатией. У него было доброжелательное, спокойное  выражение лица. Мы могли бы сказать: «Владимир Семенович! Мы любим ваши песни. Спасибо вам». Но мы находились в трансе, у нас отнялись языки. Одни лишь наши взгляды выражали восторг.  Между тем, Высоцкий сел в «Волгу»  рядом с водителем, и автомобиль резко сорвался с места. Мы подошли к людям, которые были рядом с Высоцким. Они сказали, что Высоцкого повезли в ресторан на обед.
Мы оба гордились встречей с великим поэтом. Саня не раз говорили нашим общим знакомым, что Высоцкий сразу выделил наши интеллектуальные лица среди посредственных лиц других везельцев, и я подтверждал его слова. 


                9    

К концу семидесятых годов с внешним видом Макарова произошла неприятная метаморфоза: во-первых, у него появилась плешь (плешь сама по себе не украсила его, но у него  вдобавок после исчезновения волос стала видна вмятина на голове), во-вторых, он заболел псариасом, и его тело покрыла чешуя. Нередко на моих глазах он отрывал чешую и с силой бросал ее в сторону, на пол. Эта процедура вызывала у меня тошноту. 
Трудовая жизнь складывалась у Макарова драматично. Он год проработал учителем русского языка и литературы в сельской школе (видимо, пошел по стопам одного из героев Ремарка, который тоже работал в деревенской школе). Работа в школе его не удовлетворяла. Через год бежал из деревни. Устроился работать в профтехучилище Старого Дола. Отношения с учениками и с начальством не складывались. Возникли проблемы с дисциплиной. Его нервы были накалены до предела. Вспышки гнева  происходили у него  чуть ли не каждый день. В это время он пришел к мысли, что основной метод воспитания – это насилие. 
- Их надо давить! – говорил он злобно. – Они признают только силу.
Теорию насилия он распространил и на семейное воспитание. Ставил мне в пример Эдика, который держал своего пасынка в ежовых рукавицах (впоследствии этот пасынок в возрасте 27 лет покончил с собой).
Я спорил с ним.
- Наказание, угрозы  – только один из методов,  причем не главный, - говорил я. – Чтобы учебный процесс проходил успешно, учитель должен создать условия для самоутверждения каждого ученика (или по крайней мере большинства учеников).
Но он и слышать не хотел мои доводы.
  Во время работы в профтехучилище Саня  пережил страсть к завучу. Я видел ее, когда приходил к Макарову на работу в гости.  Она была в черном платье. Ей было лет тридцать пять. Она совершенно не походила его идеал. Это была довольно крупная, простая, женщина в теле. Он ненавидел ее и одновременно психологически зависел от нее. Эти отношения сильно озлобили его. 
Как-то из его кабинета пропал магнитофон. Кто-то украл.
-  Что же ты наделал! - сказала она в ужасе. – Почему же ты не закрыл дверь? Магнитофон-то  дорогой.
Хотя расследования еще не было, тоном она давала понять, что ему придется платить за него. Он пришел в ярость. Ругался с нею.
О стычках с нею он рассказывал с ненавистью. Называл ее заучша.
Впервые тогда  он со злобой заявил, что любви не существует, что это выдумка, искусственный конструкт. Я не мог с ним согласиться.
- Хорошо. А как можно назвать чувство, которое ты испытывал к завучше?
- Страсть, - ответил он.
-   Страсть – это форма любви, - возразил я. -  Это любовь с  муками и препятствиями. 
Он пришел в ярость.
- Нет, никакой любви нет! – говорил он злобно. 
Спорить с ним было невозможно.
В восемьдесят втором году он устроился работать в Губинскую газету «Знамя Ильича». Начался новый этап в его жизни. В газете он чувствовал себя уютнее, комфортнее, чем в школе и профтехучилище. Он попал, наконец, на свое место.
Я читал его статьи: они были примитивны. В стилистическом отношении его письма были на порядок выше.  Но я был убежден, что причина серости его газетных публикаций не  отсутствие у него журналистского таланта, а давление цензуры (в том числе и внутренней).
               
                10
  Постепенно я познакомился со всеми друзьями Макарова.   
 Как-то приехав к нему летом, я застал у него Витьку-философа,   жившего и работавшего в Могилеве. Это был странный молчаливый человек, не выходивший из туалета (как раз в это время он заболел дизентерией). Мне он показался не от мира сего, и, когда он уехал, я отозвался о нем иронически. Саня сердился на меня, защищал товарища. Позднее он упоминал о нем в своих письмах. Например, он сообщил мне, что Виктор, пожив две недели без семьи, чуть было не спятил.
   Года через два с ним произошла драматическая история. Жена Виктора неожиданно для него подала на развод. Она собиралась стать женой пятидесятилетнего мужика. Виктора так потрясла ее измена, что он взял кухонный нож и  предложил ей  вдвоем уйти из жизни. Она умоляла не трогать ее, но Виктор спокойно ударил ее ножом в живот. Себя же в последний момент он передумал убивать. Жену отправили в больницу (ее спасли), а Виктор попал сначала в милицию, а потом в психиатрическую клинику. Врачи поставили диагноз: шизофрения. Виктор говорил, что этот диагноз он получил по знакомству, но, думаю, он и в самом деле был шизофреником.
   Следующим летом Макаров   приехал ко мне в Везельск со своим другом детства  – Вовкой, о котором я много был наслышан.   Это был невысокий мужчина, ровесник Макарова, довольно красивый, юркий. Моя теща – комендант общежития – поселила их в отдельной комнате. Я заметил, что Вовка проявляет сексуальный интерес к Тоне. Он бросает на нее сексуальные взгляды. Я был спокоен за свою жену. В то время я, наивный человек,  был уверен, что она мне никогда  не изменит. Но у меня возникло подозрение, что   Саня рассказал Вовке о ее бурной молодости, что было мне неприятно.
Через год Вовка приехал к нам с очень красивой интеллигентной женщиной – женой боксера. Как ни странно, они еще ни разу не занимались сексом. Любовниками они стали в нашем общежитии, в комнате на первом этаже, куда их поселила незабвенная Вера Алексеевна. После бурной ночи с красавицей Вовка решал  мучительную дилемму, жениться ли на ней или остаться в семье. В конце концов,  красавица сама  решила вернуться к боксеру, который, впрочем, так и не узнал о ее измене.
Через два года я еще раз увидел Вовку. На этот раз он приехал в Старый Дол на своем «Москвиче» со своей женой. У нее были грубые черты лица, отвратительная фигура, ее голос напоминал вой бормашины. Я спросил у Сани, что заставило Вовку, красавца и донжуана,  жениться на  ней, и предположил, что она покорила его в постели. Я ошибался. Оказалось, что она не только не гений секса,   она фрегидна. Вовка и сам не знал, почему он на ней женился. «Подзалетел» – вот и весь сказ.
Наступила ночь. Вовкина жена осталась в избе, а мы втроем вместе с бутылкой коньяка вышли на берег речки. Мерцали звезды. В воде покачивалась луна. Коньяк взбодрил нас. Я первый залез в воду. Я плавал и кричал, подражая герою Чехова:
- Как хорошо-то, господи!
Товарищи, вдохновленные моими восторженными криками, тоже залезли в воду.
Накупавшись, мы говорили о жизни и о женщинах.
- Будете коняку? – спрашивал Макаров у нас и передавал нам бутылку.
Мы пили прямо из горлышка. 


                11

  В конце семидесятых его бабка, у которой пошатнулось здоровье, переехала на микрорайон к дочери – матери Макарова.  Избушка, оказавшаяся в  полном распоряжении моего друга,  превратилась в место наших встреч и развлечений. 
У Сани установились тесные отношения с Эдиком и его женой Райкой. В огороде отца Эдика они жарили шашлык, пили водку. У Макарова не было с Эдиком духовной близости (Эдик не только не был писателем, он не был даже читателем), но общение с ним создавало иллюзию, что он не одинок.
В сферу его общения по-прежнему входила Мадлена. Он постоянно подчеркивал, что она не в его вкусе. Но она сама проявила активность, зачастила к нему в гости, и как-то само собой получилось, что они соединились.  Они  занимались сексом  у него в избушке. Он это делал  с какой-то гусарской бесшабашностью и небрежностью. Была ли она влюблена в него? Видимо, да. По крайней мере, она страстно целовала его пораженные псариасом руки. Мне кажется, это верный признак подлинной любви.
Я спрашивал у него, довел ли он хоть раз до оргазма. Оказалось, что она не кончает.
Он весьма раздраженно заговорил о женском оргазме. Он выражал сомнение, что он существует. Я настаивал, что женский оргазм – реальность. Я привел факт в подтверждение своего тезиса:
- Тоня чаще всего кончает, но иногда не получается. Причем кончает только  в положении сверху.
Летом по обыкновению я приехал к нему в гости и застал у него в гостях Мадлену и Эдика.
Мадлена была ростом с меня.   Она никогда не говорила на отвлеченные темы, но в житейском смысле она была неглупа. Она была отличной хозяйкой. Когда мы собирались, она всегда брала на себя обязанности повара.
Мы устроили  в хате вечеринку с танцами и остроумной болтовней. Прекрасный пол был представлен лишь одной Мадленой. Дефицит, как всегда, привел к расшатыванию нравственных устоев. Мы с Эдиком танцевали с единственной женщиной по очереди. (Макаров же по обыкновению танцы игнорировал). Звучала старая добрая музыка – пел Пол Маккартни со своей группой. Мадлена в такт музыке энергично раскачивалась из стороны в сторону, и ее маленькие, но тогда еще упругие груди терлись о мою грудь. Постепенно алкоголь усыпил во мне ангела и разбудил игривого сексуального бесенка. Стоило Сане  выйти из комнаты, как мои руки сдавливали спину партнерши. Но она не только не отталкивала меня, наоборот, прижималась ко мне. Я чувствовал, как трепещет ее тело.  От моего взгляда не ускользнуло, что во время танца с Эдиком она вела себя точно так же, как и со мной. 
  Время от времени Саня появлялся в комнатушке.  Поведение подруги коробило и оскорбляло его, однако чувство достоинства и гордость не позволили ему устроить сцену ревности. Лишь хмурое, презрительное выражение лица намекало на то, какие бурные эмоции переполняют его душу.
Когда мы остались одни, Макаров жаловался на Мадлену:
- Она постоянно кадрится к Эдику. Не проявляет элементарного уважения к своему партнеру, то бишь ко мне.
Вскоре из Ленинграда приехала Ира. Она была в курсе отношений Макарова и Мадлены. Она заставила Мадлену надавить на Макарова, чтобы тот женился на ней. Пластичная Мадлена послушала подругу. Она пришла к Макарову и предъявила ему ультиматум: либо он женится на ней, либо они разрывают отношения.
Она плохо знала Макарова. Он не переносил, когда на него давили. Он предпочел разрыв. Мадлена убежала от него в слезах.
Когда мы встретились с Ирой, она рассказала нам, что Мадлена потрясена разрывом с Саней и стаканами пьет валерьянку. Рот Сани хихикнул, когда он услышал эти слова, но глаза его не смеялись. Он был тверд как кремень.
Я пришел к мысли, что неслучайно женщины из его окружения  финтили и капризничали. Они подражали Сане, который нередко совершал экстравагантные поступки. От него они усвоили модели поведения.  Его финты и капризы  нередко возвращались к нему бумерангом.
Вскоре Мадлена вышла замуж за бывшего зэка, отсидевшего лет семь за убийство.    Это был жестокий угрюмый человек, склонный к употреблению алкоголя. 
 Мадлена родила от него дочь. Но жить с ним было нелегко: муж пил,  устраивал дебоши. Ее жизнь постоянно  висела на волоске.
Макаров вычеркнул ее из своей жизни.
Я считал, что львиная доли вины за несчастье Мадлены лежит на Ире. Если бы не ее вмешательство, то Макаров бы рано или поздно женился бы на Мадлене, по крайней мере, жил бы с нею в гражданском браке. 


                12
Осенью 82-го года Тоня изменила мне,  в декабре я ушел от нее.  Начался самый тяжелый период в моей жизни. 
На новый год я приехал к Макарову.  Сначала мы вдвоем сидели в его избушке. Я плакался ему в жилетку, жаловался на Тоню. 
- Видишь, как бывает, - говорил  я ему.  - Я женился на ней из жалости. А она меня не пожалела, - сказал я. – Не просто изменила. А изменила с особой жестокостью. Гуляет на глазах.
Макаров как мог утешал меня.
Тоня – настоящий тайфун, цунами, - сказал Макаров. – У тебя не было ни малейшего шанса спастись.  Тебе еще повезло. Другие попадают под машину, под поезд. А ты всего лишь женился на Тоне. Развод пойдет тебе на пользу. Опыт никогда не бывает лишним.  Тебя еще ждут новые женщины, новые романы.
     Фразы и вид Сани были полны сочувствия,  но от моего внимания не ускользнул тот факт, что  ему приятны мои страдания,  что  утешительство - его стихия.   

В восемьдесят четвертом году я поступил в аспирантуру и уехал в Москву.
Через год летом я приехал к нему в Старый Дол. Я застал у него Иру. С нею была ее семилетняя дочка Оля.   
Ире был тридцать один год. Она была по-прежнему хороша. Более того, мне она показалась еще красивее,  еще сексапильнее, чем была раньше.  Она стала роскошной женщиной.   
В синем халате она белила Санину хату.  У нее получалось ловко. Щетка легко скользила по стене. Несмотря на свой внешний аристократизм, Ира  была хорошей хозяйкой. Я присоединился к ней и стал выполнять подсобные работы, в частности подносить ей воду из колонки.
Оля взяла в руки мел, запачкала платьице. Ира  просила дочь отойти от мела. Та не послушалась.  Тогда Ира сказала:
- Ты меня слушаешь, а я тебя. Помнишь наш уговор?
Дочь помнила. Она приказала матери прекратить работу, выйти на улицу. Ира выполнила требование дочери.
После этого Оля перестала лезть в мел.
- Сомнительный метод воспитания, - сказал я. –   Мне кажется, родитель должен быть вожаком стаи, а не равным своим детям.
Макаров вообще считал, что с детьми надо быть жесткими. Он был сторонник авторитарного воспитания. Но Ира нас не слушала. Она была верна своему методу.
Позже Макаров сказал мне,  что Оля нередко впадает в транс (может молчать неделями). Видимо, унаследовала эту черту от своего отца.
Ира отвела дочь домой, вернулась к нам. Мы хорошо провели время.
По всем приметам, Ира готова была  отдаться Макарову. Она флиртовала с ним, посылала недвусмысленные сигналы.  Безусловно, она не покушалась на его свободу.  Ее вполне устраивал муж, который не мешал ей иметь любовников (от Макарова я был наслышан о ее крымских романах). Но, видимо, с одной стороны, ей хотелось приключений, а с другой, хотелось отблагодарить Макарова за розовые туманы юности. Но Макаров решительно уклонился от близости. 
- Почему ты ее проигнорировал? – спросил я его с недоумением, когда мы остались одни.
- Она слишком жирная, - сказал он. – У нее слишком толстые ляжки.
- Ты преувеличиваешь. Она роскошная женщина. Прекрасная грудь, прекрасная фигура, прекрасные ноги.
Но он поморщился и с отвращением сказал:
- Корова! 
Его объяснение показалось мне неубедительным. Я думаю, уклониться от близости его заставил страх. Несомненно, он боялся разочаровать  ее в постели,   боялся  новых страданий, которые могла причинить ему Ира (ведь на близость с ним  она смотрела всего лишь как легкую интрижку, почти невинную шалость). 
    Я бы не отказался переспать с такой красоткой. Но она не воспринимала меня как партнера.  Я был для нее таким же застенчивым, не заслуживающим внимания  пареньком, которого она увидела тринадцать лет назад. (То, что теперь я был аспирантом, не имело для нее никакого значения).  Кроме того, я не подходил ей как психологический тип.  Я был сентиментальной, эмоциональной личностью, а ей нравились такие же странные, шизоидные личности, как и она сама. Странным  был Макаров, странным был ее муж Коля. Других ее мужчин я не знал, но не сомневаюсь, они тоже были странными. Я уверен, что  психологический тип партнера для женщины не менее важен, чем его внешность.
Во время наших бесконечных разговоров  Макаров довел меня до белого каления. Он отказался от прежних идеалов, в его личности исчезло романтическое начало. 
  Я завел речь о литературе.
   - Лучшими писателями всех времен и народов я считаю Толстого и Чехова, - сказал я.
  - Чехов – дерьмо! – злобно проговорил он.
   Меня захлестнуло раздражение.
Почему дерьмо?!
      - Его писанина - дешевый романтизм. – Он обманул меня.
     Ко многим писателям Саня теперь относился как к личным врагам. Его ненависть была направлена, в первую очередь, на тех писателей, которых в молодые годы он особенно боготворил, а именно: на Чехова, Ремарка, Хемигуэя.  Он  был убежден, что по их вине исковеркана его жизнь: это  они сформировали у него  романтическое отношение к жизни, притупили чувство опасности,  развили в нем  склонность к риску.   Из-за них, по его мнению,  двадцать лет назад Саня, уверенный в собственной неуязвимости,  повредил позвоночник.
 - Нет, меня никто не мог обмануть. Я понимал: литература – это одно, а реальность – другое. В писателях ты видишь, прежде всего, учителей, мыслителей, а не художников, - возражал я. -  У меня другие критерии. В том или ином писателе меня восхищает не мудрость, не глубина идей, а стилистическое  мастерство, умение вызвать у читателя те или иные эмоции. В этом отношении Толстой и Чехов - непревзойденные мастера. Взять, например «Скрипку Ротшильда» Чехова. Герой - примитивный гробовщик, но когда читаешь о его жизни, то проникаешь к нему таким состраданием, какое может вызвать только близкий человек. Плачешь, и смеешься одновременно. А идеи, выраженные в художественных текстах,  банальны. Какая, например, идея в той же «Скрипке Ротшильда»? Провинция, условия жизни убивают талант.  Кто этого не знает. Не в идеях сила писателя.
Чехов - придурок, - повторил  он с упорством маньяка. Его лицо было перекошено злобой.
Чуть позже он назвал творчество Высоцкого  романтическим дерьмом.
   Я привез с собой роман Ремарка «Триумфальная арка» (мне не довелось прочитать его в юности) и читал его не без удовольствия.  Он же смешал его с грязью. Он считал Ремарка дерьмом. О какой-то   ремарковской проститутке он говорил  с такой злобой, будто она умышленно заразила его сифилисом. 
-   Я еще ничего не понял, а она уже все поняла!  Афоризмы так и прут из нее! – восклицал он. 
-  Все это так, - соглашался я. -  Но эти персонажи - плод писательского воображения.
Я пытался тактично возражать:
- Отчасти ты прав. Романы Ремарка не шедевры. Страшно далеки они от  прозы Толстого и Чехова. Но мне читать его  приятно. Мне нравятся его главные герои: щедрые, остроумные, порядочные. Более того, тринадцать лет назад меня привлекло в тебе то, что ты был похож на его героев. И теперь мне жаль, что ты отрекаешься от идеалов юности.  Да, конечно, Ремарк неадекватно отражает реальность. Но мне кажется, автор имеет право создать свой мир. Если этот мир кому-либо не нравится, то он может не читать произведения.    
- Он помешан на друзьях и товарищах. А в сущности,  друзей нет! Появляется у тебя друг. Смотришь, а он уже норовит сесть к тебе на хвост. На халяву выпить и потрескать. Мне всегда приходилось тратить на друзей больше, чем они тратили на меня.
- Горько такое слушать. Может, на портвейн ты тратил больше, чем я. Но ведь ты всегда был состоятельнее меня.  Придет время, и тебе сторицей окупится твоя щедрость (впрочем, довольно умеренная). Окупится не на небесах, а здесь, на земле. Я стану кандидатом, женюсь на кандидатке. Денег у меня  куры клевать  не будут. Вот тогда-то я накормлю и напою тебя до отвала.
Но как я не пытался придать нашему спору шутливый тон, он продолжал  трепать мне нервы. Каждая его фраза, как электрический разряд, обжигала мне душу. 
  Меня выводили из себя не столько его мысли (в конце концов,  каждый имеет право иметь свое мнение по любому вопросу), сколько форма его высказываний. Его фразы состояли из грубых сниженных, ненормативных слов. Но самое страшное даже не слова, а злобный тон, которым он говорил. 
После общения с ним я чувствовал себя разбитым и опустошенным. Он, как настоящий вампир,  выкачивал из меня всю энергию. 
Я прожил у него с неделю и бежал в Москву, в опустевшее аспирантское общежитие.
После  встречи с другом  я долго приходил в себя.
   Тем не менее эпистолярное общение между нами продолжилось. Его письма тоже были насыщены критикой, но, лишенные его злобной интонации, они не обладали такой разрушительной силой, как его устные высказывания.   
Он написал мне, что Ира общалась  со мной без удовольствия (о чем она ему сама сказала). Это признание вначале задело меня за живое.
«С кем она вообще общается с удовольствием? – спрашивал я в ответном письме. –   Мы знаем, что ее муж Коля постоянно молчит.  Заслужу ли я ее благосклонность, если стану похожим на него?  Если говорить правду, то в последние восемь лет Ира тоже мне совершенно неинтересна. (Я говорю это не из мести). В отличие от тебя,  я не считаю, что у нее куриные мозги. Но она смотрит на мир не так, как я, и видит в нем совсем не то, что я, у нас с нею нет ничего общего. У нас нет даже тем для разговора. Тебе удалось найти с нею общий язык, значит, у вас есть какие-то общие точки соприкосновения. Но, думаю, даже тебе приходится напрягаться, когда ты общаешься с нею».

Следующим летом он приехал ко мне в Москву с приятной женщиной тридцати лет, невысокого роста, с хорошей фигурой, симпатичной, с серыми глазами. Ее звали Надей. 
 Ее восторженные взгляды, которые она бросала на меня,  ее трепетные прикосновения к моей руке при первой возможности говорили о том, что я произвел на нее сильное впечатление.
От Макарова я узнал, что она переселилась к нему в хату уже четыре месяца назад. Она была разведена с мужем. У нее был шестилетний мальчик.
В этот приезд Макаров,  разбуженный перестройкой, был просто невыносим. Злоба и ненависть били из него фонтаном. Было заметно, что в его душе окончательно победил хаос. Этот хаос, как вирус,  проникал в мою душу. 
Его выпады не были направлены лично против меня. На этот раз он разносил в пух и прах других. Но меня угнетала тональность его фраз.  Например, о Ленине он говорил злобным тоном:
- Придурок! Примитив. У него была известка в голове. Это научно установленный факт. Известка вместо мозга!
Я не был поклонником Ленина, но когда   я слышал эти выпады, меня тоже начинало трясти от злобы. Макаров заражал меня своей злобой и ненавистью. Но моя ненависть была направлена уже на самого Макарова.
Мне хотелось досадить ему. Как-то мы втроем гуляли по городу. Дошли до крутого спуска. Надя боялась спуститься. Макаров со своим дефектным вестибулярным аппаратом  не мог помочь. Я назло ему взял ее за руку и повел ее вниз. Ее ручка сладостно трепетала в моей руке. 
Ночевать я определил ее к своей подруге Дануте, аспирантки из Литвы.
 В доверительном разговоре с Данутой, настоящем информационном вампире,  Надя призналась, что  влюбилась в меня с первого взгляда, что она хотела  бы жить со мною всю жизнь. Когда Данута рассказала мне об откровениях своей гостьи, я злорадствовал.
Я осознал, что моя нервная система не выдерживает макаровского стиля общения, его негативного отношения к людям, и принял решение порвать с ним.
- Саня, - сказал я ему, когда мы остались одни. –  Я уважаю тебя как личность, как оригинального мыслителя. Но в последние годы ты не примиряешь меня с миром, не укрепляешь мой дух, а наоборот, озлобляешь меня, разрушаешь мою психику.  Я больше не могу с тобой общаться. Нам лучше его прекратить наши отношения. Извини.
Он был удивлен. 
- Ну смотри, как знаешь, - сказал он сурово. – Но если передумаешь, пиши.
 



 

 1