Исповедь старого солдата

    -  Хочешь - верь, а  хочешь, – нет,  - так  начал  свой  рассказ  старый  солдат  Васильич, инвалид  войны, – а весной, в  одно  и  тоже  время,  снится  мне  сон, как  будто  я  молодой,  бегу  по  цветущему  саду. Сердце  вот–вот  вырвется  из  груди  и  полетит   впереди  меня. Ветки  деревьев  больно  хлещут  меня  по  лицу, рукам, телу.  Ноги  едва  касаются  земли, я  их  прекрасно  чувствую – бегу  босиком,  и  земля  приятно  холодит  подошвы. Какой  прекрасный  день! Опять  я  с  ногами  и  опять  я  молодой. Но  где-то   там,  внутри,  есть  у  меня  чувство, что  это  всё-таки  сон.  И ног  у  меня  нет, и не  такой  я  уж  я  молодой. Впереди,  за   деревьями,  мелькает  белое  платье. Это  она!  Татьяна! Зову  её: “Та – а - ня!  Та – а – ня!”  Но  нет  уже  сада, нет  солнца  и  нет  Тани.  Только  ветер  треплет  висящую  на  чёрном  суку  белую,  как  снег,  косынку.  Хочу  отцепить  её, но она,  как  живая,  не  даётся  в  руки  и  всё  ускользает. По  косынке  расплываются  тёмные  пятна  крови. Чувствую, Татьяна  стоит  за  спиной, хочу  повернуться, но  не  могу – ноги  выше  колен  засыпаны  землёй,  вязкой  такой,  как  глина. Хочу  их  вытащить, но  боль  пронзает  всё  тело,  и  кровь  сочится  из  земли.  “Солдат, солдат…- слышу  я  тихий  голос, - не  бросай  меня. Помоги!” Да так жалобно  просит! С  силой  вырываю  ноги  из  земли  и  с  болью  просыпаюсь  весь  в  поту…  И   слёзы  непрошеные   из глаз  на  мокрую  подушку. Растираю  свои   культяшки - всё, что осталось  от  моих  ног. Никому  я  не  рассказывал,  а  тебе расскажу  всё,  как   на  духу. Исповедоваться  хочу.  Может,  перестанет мучить меня   этот  сон? Вот  ты  и  прими  мою  исповедь. А  судить…  Меня   так  жизнь  осудила, что  на  добрый  десяток  хватит.  Несмотря  на  то,  что я  без  ног  и  два  ордена  Славы, а  десять  лет, день  в  день, на  крайнем  Севере  за  колючей  проволокой  отбарабанил.  Но речь  не  о  том. Слушай…
После  тяжёлых  боёв, в  которых  нас   здорово  потрепали, отвели  батальон  в  тыл  на  пополнение.  Два  дня  я  отсыпался  на  душистом  сене  из  травы, которую  сами  накосили  и  сложили  под  навесом  старой  риги.  Как-то приходит  к  нам  девушка – санинструктор - так  себе, молоденькая, в солдатской  форме,  сапогах  кирзовых, с  санитарной  сумкой  на  боку – и  пытается  провести  осмотр  на    “КВ “- вшивость,  значит.  А  как  перед  ней  раздеваться? Кричит  на  нас: ”Всё  снимайте!”  А  мы,  хоть  и  огрубели  за  войну, но в  этот  раз  застеснялись. Всё  же  молоды  мы  были. Конфликт  был  решён  мирным  путём: пообещали, что  всё  прожарим  над  костром  и  постираем  в  речке.  Вначале  мне  Таня  не  приглянулась.  Но  потом… Не знаю, как всё  произошло. Будто пелена  с  глаз  спала,  и  такая  она  передо мной  предстала! И  она  с меня  глаз  не  сводит. Как  будто  током  ударило.  В  общем,  полюбили  мы  друг  друга. Но  недолго  длилось  наше  счастье.
Опять  мы  оказались  в  окопах. Теперь  мы  виделись   урывками. Как-то  послал  меня  старшина с двумя бойцами за  новым  пулемётом. Улучил  минутку  и  забежал  в  медсанбат. Мы  прижались  друг  к  другу, и  оторвать  нас  не  могла  никакая  сила. Таня  целовала  меня  в  небритые  щёки, в губы. " Люблю,  люблю! “- повторяла  она  бесконечно. Как  будто  прощалась  со мною  навеки.  Я  с  трудом  разомкнул  её  руки – надо  было  идти.  Она  догнала  меня, опять  прижалась. Потом  оттолкнула  и, не  оборачиваясь,  побежала  в  палатку   медсанбата.
А  утром  был  бой. Атака  наша  захлебнулась, и  мы  залегли  под  пулемётным  и  миномётным  обстрелом. Я  видел  краем  глаза,  как  невдалеке  боец  с  санитарной  сумкой  на  боку  вскочил  на  ноги, пробежал  немного  и  упал.  Вот  опять  побежал  в  сторону  немецких  окопов  и  скатился  в  воронку.  Кольнуло  сердце – Таня! Вот  она  опять  бежит.  “Ложись! Мать  твою!…”- раздался  чей-то  истошный  крик,  перекрывая  шум  боя.
К  вечеру  обстрел  уменьшился, и  нам  приказали   отползать  в  окопы.  Татьяны  в  расположении  не  было, никто  её  больше  не  видел.  Я  подозвал  второго  номера  и, перевалив  через  бруствер,  пополз  туда,  где  днём  видел  Таню. Изредка  взлетали   ракеты, и  мы  замирали. Гасла  ракета – двигались  дальше.
Обшарив  несколько  воронок,  я  услышал  стон.  Вроде  маленький  кутёнок   поскуливает.  Это  была  Таня.  При  свете  ракеты  я  разглядел  её  бледное  лицо  с  огромными  глазами. “Куда  тебя?”- спросил  я   “В  бедро  и  грудь.  Ногу  я  себе  перевязала,  а  вот  грудь…” Я  расстегнул   на  ней  гимнастёрку,  уже  заскорузлую  от  застывшей  крови, и  положил  на  рану  у  ключицы  подушечку  от  перевязочного  пакета. ”Я  знала,  что  ты  найдёшь  меня”, – сказала  Таня. “Всё  будет  хорошо, - ответил я  ей. – Доставим  тебя  в  медсанбат,  там  быстро подлечат”.
Когда   поползли  назад, я   старался  тянуть  Таню  так,  чтобы  не причинять  ей  боль.  Да  какое  там!  Несколько  раз  она  теряла  сознание. Методично  стали  падать  мины. Всё  ближе  и  ближе.  Вот   впереди  взметнулся  столб  огня, потом  сзади. “Сейчас   накроет,  третья – в  нас!” – подумал  я  и, обняв  Таню,  скатился  вмести  с нею  в  большую  воронку. Взрыв! На  нас  сверху  свалился  мой  второй  номер. Вскрикнула  Таня, застонал  солдат.  “Меня  ранило”, - сказал  он  потом. – “Куда? “  -  “В  ноги  и  руки”. – “Сильно  зацепило?” – “Сильно!”  - простонал  солдат.
Как  ты  думаешь, что  мне  было  делать?  “Тащи  солдата  я  потерплю”, - говорит  мне  Таня.  Я  стал  уговаривать  солдата: “Потерпи, я за  тобой  вернусь. А  то  вон  санинструктор  столько  крови  потерял. Терпи  солдат!”  А  он  пуще  прежнего  стонет…  И  потянул  я  их  по  очереди. Солдат  здоровый  такой  был.  Таня, как  придёт  в  себя,  так  просит: “Оставь  меня, тащи  солдата!”  А  он  всё  стонет,  хрипит.
Пристроил  я  Танюшу  в  ложбинке, положил  ей под  голову  санитарную  сумку.  В   руке  у неё  был  пистолет,  так  я  забрал  от  греха  подальше. Она  просит  меня: “Поцелуй,  пожалуйста”. И  поцеловал  я  её  в   пересохшие  губы, прижался  к  щеке. А  лицо  так  и  пышет  жаром.
Дотащил  я  солдата  до  окопа, а через  бруствер  он  сам  перелез  и  в окоп  прыгнул.  Ранения-то  были  пустяковые. И  такое  меня  взяло  зло, что,  не  сдержавшись, врезал  я  ему  кулаком  в  морду.  Полез  из  окопа  за  Таней.  Да  скатился  обратно – взрывом  скинуло. Очнулся  в  медсанбате.  Сразу про Таню стал расспрашивать. “Нет ее больше…” – “Как нет? В тыл отправили?”-“Схоронили”.
Потом я узнал: нашли ее недалеко от окопов. И откуда она силы взяла? Ползла раненая, обескровленная… Этот солдат паразитом оказался. Никому не сказал, что там Татьяна осталась. Свою шкуру спасал. После госпиталя вернулся я в свою часть. А тот уже сержант, и медаль “За боевые заслуги” у него… Это он за меня получил: якобы, сам был ранен, и меня с поля боя вынес. Ребята рассказали. Прижал я его как-то раз и говорю: “Что ж ты, гад ползучий, про Татьяну не сказал никому?” А он так ехидно улыбается и говорит: “Про тебя скажу кому следует, как ты к немцам хотел сбежать, а я тебя под автоматом в часть привел!”.  И автомат на меня наставил. Вышиб я оружие из его рук и избил. За это – штрафная. Как говорится, кровью смыл вину. Два ордена Славы получил. Войну в Праге закончил. А Победу – в госпитале, но уже без ног.
- За что тебя, Васильич, в лагеря упекли? – спросил я.
- В лагеря-то?
- Да.
- Потом, в госпитале, встретил я его опять. И порешил. За любовь свою
 первую, за Таню.