Шрам над сердцем

    Двое   пожилых  мужчин  сидели  на  скамейке  у  речного  порта.
От  пристани  отошёл  “Метеор”.
- На  Тольятти, - сказал  один. - Редко  стали  ходить  суда.  Бывало,  выйдешь  на  Волгу, а  по  ней  пассажирские,  грузовые, катера…Парусные  яхты,  как  белоснежные  чайки,  плывут. Я  всё  хочу  спросить  тебя,  Николай,  про шрам  на  груди.  На осколочное,  а  особенно  на  пулевое,  не  похоже.  Так  располосовать  тело  может  только  нож или  плоский  штык.  Сколько  лет  мы  с тобой  знакомы? Поди  лет  сорок  с  хвостиком?  А  всё  никак  не  доводилось…
- Откуда  у  меня  шрам  на  сердце?  Давно  это  было, а  помню  всё  хорошо.  В сорок  втором, под    Севастополем,  взяли  разведчики “языка” , оказалась – женщина. Вроде,  переводчицей  при  немцах  была. Вести  в  штаб  приказали  мне.  Вывели её  из  землянки.  Небольшого  роста, голова  платочком  повязана - только  глаза  видно.  Платье  грязно-серого  цвета.  На  ногах  солдатские  ботинки.  Кто она, немка  или  наша, русская, я  не  знал.  Да и не надо  было.  Меня  перед  уходом   разведчики  предупредили:  смотри, будь  осторожен, деваха  от  нас  чуть  не  сбежала.
Закинул  я  автомат  за  спину,  махнул  рукой ей,  и пошли.  Она  впереди,  а  я  шагах  в  пяти  следом.  Идти  было  далеко, вокруг  Северной  бухты.  Она  шагала  по  обочине  дороги, а  я,  перепрыгнув   через кювет, - вдоль  залога.  Отмахали  километров  семь, гляжу -  притомилась она.  Но  я  вида  не  подаю,  что  заметил, двигаемся  дальше.  Вдруг  остановилась  и, не  оборачиваясь  в  мою  сторону, говорит:  “Зольдат!  Вассер!”  Пить, значит,  захотела. “Никс  вассер!” - отвечаю  ей.  Нет,  мол,  у  меня  воды. И  по-русски  добавил: “Скоро  родник  будет, там  и  освежимся”.  Не  знаю,  поняла она  или  нет.  “Форвертс!” – вперёд, значит,  скомандовал  я. Идём, а  у  меня  в  голове одна мысль: отдохнуть  бы,  прилечь  где-нибудь  в  укромном  местечке - сказывалась  бессонная ночь  в  “секрете”.
  Наконец  подошли  к  роднику. Из-под большого  камня   выбивалась  слабенькая  струйка,   заполняя  небольшую  выемку.  Присел  я  в сторонке.  Она  встала   на  колени,   напилась. Сняла  платок, и  по  плечам  рассыпались  тёмно-каштановые  волосы.  Смочила  платок,  вытерла  лицо,  шею.  Посмотрела  на  меня  тёмными  глазищами.  Так  и  стоит  передо мной  её   взгляд. “Хватит, - говорю. – Отойди в  сторону,  я  напьюсь”. Отошла  немного и  присела  на  корточки. Я  нагнулся  над  родником, опершись  на  автомат. Только  сделал  глоток, как немка  оказалась  у  меня  на  спине. Правая  её  рука  обвила  и  сдавила  шею, а  левая  воткнула  нож  под  сердце.  Он  скользнул  по  ребру, проделав  глубокую  и  длинную  рану.  Превозмогая  боль, распрямившись, я  сбросил с  себя  пленницу  и  очередью  из  автомата  прошил  её.  Упала  она,  перегнувшись  пополам,  лицом  вниз. Я  перевернул  её  на  спину, а  у  неё  лицо  в  прилипших  мелких  камешках  и  такое  молодое, беззащитное. Дрогнули  ресницы, широко  открылись  глаза.  Так  и  лежала – глаза  в  небо.  А  кровь  из  моей  раны  хлещет. Разорвал  тельняшку, кое-как  перетянул  грудь.  Потом  разжал  её  пальцы и  взял  обоюдоострый  кинжал  с  тонким  длинным  лезвием.  Всё  же  провела  она  разведчиков… Нашёл  небольшую  воронку  от  снаряда, положил  убитую  на  дно,  прикрыл  лицо её же  платком,  кое-как   забросал  землёй  и  небольшими  камнями.  Голова  кружилась, руки  и  ноги  сделались  ватными.  Сидел  я   около  воронки, и,  веришь  ли, в  то  время  мне  было  нисколько  её  не  жаль, и  зла  никакого  не  было.  Как  я  добрёл  до  своих,  помню  плохо.
    А  сейчас, когда  вспоминаю  её  лицо  с  прилипшими  камешками  и  мёртвые  глаза,  смотревшие  в  небо,  так  нехорошо  и  тоскливо  на  душе  становится.