die Dohle
Действительно, в европейском искусстве первой половины двадцатого века есть множество примеров, свидетельствующих об его болезненном состоянии. Но приведём лишь один, наиболее характерный. Где главным действующим лицом выступит доктор Макс Брод – тот самый, что провернул весьма и весьма изящный гешефт, связанный с именем Йозефа К.
В своё время доктор бросил работу в клинике и занялся частным консультированием: табличка с именем доктора и надписью «психиатр» украсила дверь одного из домов на окраине Вены. По соседству распыляла утренние ароматы булочная, где усатый и вечно хохочущий булочник пёк печенье и рогалики. Его хохот долетал до самого парка, где росли одни лишь буки да клёны, а между ними, точно бог-гордец, высился памятник римскому легионеру (на груди которого некий дурень, видимо, дадаист, намалевал шестиконечную звезду). Вскоре на том месте будет воздвигнут памятник другому господину – чеху с неприятной, отдающей грязной ватой фамилией, писавшему «безупречную немецкую прозу».
Кабинет сочился тёплыми цветами и запахом ромашкового чая. Пациент – хрупкий, низенький и болезненный – отказался лечь на диван и сидел на стуле. Пальцы беспрестанно ползали по сведённым коленкам, голова подёргивалась. Затравленные глаза моргали сильно и часто.
– А что вас тревожит помимо мигрени? – спросил густой бархатистый голос.
Спокойствие голоса казалось гарантом незыблемости законов бытия, но пациенту оно, увы, не передавалось.
– Спать не могу. Часто запоры. Поэтому не ем мяса. Ещё занимаюсь гимнастикой, но не помогает. Иногда не выходит… с женщинами.
– А как вы думаете, почему? – осведомился голос.
– Не знаю. Я хочу, но замечаю, что у них знакомый нос. Или губы, уши, брови… Тело. Они напоминают мне мать. Или…
Пациент не договорил и боязливо покосился на портрет оперной певицы на стене.
– Или?.. – напомнил о необходимости завершить фразу голос.
– Или отца.
Карандаш забегал по блокнотному листу, записывая синдромы психосоматического расстройства и особенно усердно вычерчивая две буквы: «э. к.».
– Вы пробовали выражать свои эмоции через творчество? – спросил голос.
– Нет. Это не моё. Но я веду дневник. Довольно давно.
– Вот как! – в голосе зазвучала неподдельная заинтересованность. – Мне бы хотелось на него взглянуть. Это поможет лечению.
– Я человек незначительный. Мысли и чувства у меня такие же. Я покажу, если вы настаиваете. Но там нет ничего интересного.
– Вы так говорите… Ну а если бы вы стали значительным? Ваш внутренний мир сделался бы более интересным? Стал бы он лучше?
– Несомненно! – вскрикнул пациент. – По крайней мере моя семья… нет, я сам… знал бы, что жил не зря.
– А что вы скажете, если я предложу вам совершенно особую помощь? – добродушно осведомился голос. – Что вы скажете, если я сделаю вас знаменитым? И тогда мы проверим, обретёте ли вы счастье…
Пациент вопросительно уставился на доктора.
По прошествии времени табличка «психиатр» упала в пыльный ящик, а в шкафу повис белый халат. Доктор вернулся в клинику – работа в ней оказалось предпочтительней частного консультирования. Тем более, что позволила уже начатому гешефту раскручиваться дальше.
Доктор выполнил обещание. И через несколько лет в «Голодаре» собралась примечательная компания.
Ресторан кишел людьми, как трусы сифилитика – трепонемами. Суп-пюре, похожий на используемую для лечения сифилиса ртутную мазь, растекался по фарфоровым тарелкам и, смешанный с луком и сельдереем, пах ещё отвратней, нежели обычно. [Утончённая западная кухня!]
В бокалах искрился яблочный уксус напополам с лимфой.
– За вас, доктор Брод! – воскликнул фон Клейст.
– За мировую литературу! – воскликнул Манн.
– А где же сам?.. – осведомился Герман Гессе, поблёскивая очочками.
– Так вот же он! – ответил бархатистый голос.
Испуганно озираясь, в зал вошёл хрупкий человек. Подойдя к компании, он кивнул всем присутствующим и сел. Плотно сведя коленки.
Жена капрала за соседним столиком с каждой съеденной ложкой становилась всё толще и тоще – словно надувающийся воздушный шар. Болтливая, белобрысая, с пальчиками, блестящими от жира и украшений… – подлинный символ современной европейской культуры!
– Поздравляем с третьим сборником! – воскликнул фон Клейст.
– Это подлинный модернизм! – воскликнул Манн.
– Скорее, это абсурдизм, смешанный с иудо-экзистенционализмом, – усмехнулся Герман Гессе. – Как вам удалось написать такое?
Кафка угрюмо уставился на скатерть и ответил:
– Литература для меня всё. Я не могу не заниматься литературой. И всего лишь изображаю свой внутренний мир.
Это напомнило ответ ученика из пражской гимназии. Так же забито, бездушно и зазубрено.
– Надо же, – заметил Гессе, – сидя дни напролёт в страховом ведомстве и ничем другим не занимаясь, вы вдруг становитесь знаменитым писателем! Может, и мне перебраться служить к вам? Или вон, Манну?
У Кафки затряслись руки, он сильно заморгал. Губы скривились.
Гессе зло рассмеялся. Манн мерзко захихикал и хлопнул в ладоши. Фон Клейст сделал лошадиное лицо и заржал мерином.
– Хо-хо-хо! – захохотал усатый официант и откусил от рогалика.
Жена капрала надулась до отказа и стала абсолютно круглой. И медленно взлетела под потолок. Посетители уставились на это чудо чревоугодия. С грохотом вошёл римский легионер. Воскликнув «Urbi et Orbi!», он пронзил женщину копьём. Раздался звук, какой сопровождает выход долго скапливаемых кишечных газов, и женщина, наполнив помещение смрадом, опустилась на пол. Легионер торжествующе огляделся. Кафка в страхе закрыл руками лицо.
Прошёл год. Сквозь решётки на окнах солнце лихорадочно харкало лучами. Лучи прилипали к полу, стенам и иногда забирались на проходящих медсестёр. Бархатистый голос, сопровождаемый звуком шагов, перетекал из одного коридора клиники в другой.
– Ах, эти падкие на фантазии людишки! Читатели, почитатели – суть одна – стремление спрятаться от действительности. Неважно, куда бежать: в лирические кружева, песни борьбы и труда, бред дегенерата с проломленным черепом – лишь бы бежать. Страшно смотреть, как они трясутся над своим никчёмным эго. Как кормят его плодами культуры! И считают, что становятся лучше.
На стенах следующего коридора висели расписания, графики и плакаты. Основной тематикой плакатов был здоровый образ жизни: правильное питание и гимнастика. Каким-то образом сюда затесался портрет Софокла.
– Современные музыка, живопись, литература… Современны они лишь потому, что находят свой выход сегодня. Как находили в прежние времена. Но главный вопрос – не когда. Главный вопрос – откуда!.. А источник всегда один и тот же!
И все эти люди: поэты, которые на самом деле не поэты, прозаики, которые на самом деле не прозаики, учёные и прочие гении, которые и не гении вовсе… По большей части лишь плагиаторы, выдающие чужие произведения за свои. И живущие жизнью знаменитостей. А по сути… Лишь образы, иллюзии… маски! Маски, прячущие безумие пустоты.
Стены следующего коридора пестрели рисунками, сделанными пациентами. Кубизм, импрессионизм, экспрессионизм. В основном пейзажи: горы, реки, осенний лес. Тополя, вязы, клёны, ясени. На одном рисунке средь корявых веток висело несколько докторов.
В коридоре были слышны женские вопли. И чем дальше – тем громче.
– А Кафка-то умирает, – голос стал задумчивым. – Надо было внимательней выбирать маску.
И насмешливей:
– Впрочем, смерть не помешает ему писать и после смерти. А мне – заработать ещё больше. Ведь у него же богатейшее наследие! Пусть ещё и не до конца написанное. К тому же дневники… Хотя мне надо быть осторожней. Как бы не затянуться в эту разрастающуюся воронку самому.
Следующий коридор был вообще без стен.
Там на корточках сидел мужчина в больничной пижаме. Йозеф К. был по-арийски крепко сбит и по-стационарному неряшлив. Жёлтые волосы торчали во все стороны; из глаз струились лазурь и бессмысленность.
– Вы слышите? – спросил мужчина.
– Крики? – уточнил голос.
– Нет! Пение!.. Это поёт Жозефина из женского отделения. У неё лучшее в Вене сопрано. Она бывшая оперная певица. Я посвятил ей это.
И мужчина, вынув из-за пазухи потёртую тетрадку, протянул её доктору.
– «Певица Жозефина и мышиный народ», – прочитал голос. – Что ж, я обязательно передам её вашему отцу. «Кочегара» он, кстати, очень хвалил.
– Спасибо! Спасибо вам большое. Вы так много для меня делаете.
И мужчина, криво улыбнувшись, вновь погрузился в созерцание внутреннего мира. Где пузырящейся болотной жижей рождались шедевры мирового искусства.
Свидетельство о публикации №211071600778