Полотна старых мастеров

Если чуть отодвинуться вглубь кабинета от окна, чтобы не видеть дороги, то остается только верхушка железной ограды забора, часть чугунного парапета, облезшего за долгую зиму и свинцовая вода реки, где шустрые селезни уже гоняются за утками и щиплют их за хвосты. А дальше другая набережная, сплошная стена домов, старых, кое-где почерневших от недавнего пожара, с продавленными листами металла на крышах и пустыми глазами окон.
Почему-то окно - для дома это всегда "глаза". А дверь тогда рот. Лестницы - язык. Или пищевод. Да, пищеводы, ведущие в желудки-квартиры такого вот дома-монстра. Мусоропровод и мусорная камера, ну это и без слов понятно, что. Стены, потолки, перекрытия - скелет, огромный, уродливый скелет. Трубы, провода - вены и артерии, по которым течет вода, звуки жизни, голоса людей, это кровь, питающая этот дом. А люди? Нет, они не пошли на корм этому монстру, они не невинные жертвы дома-людоеда, они паразиты, они черви, постепенно разъедающие дом изнутри. Они ломают его скелет, расширяя собственное пространство, отвоевывая его у дома, они вырабатывают кучи отбросов, засоряя ненужными вещами квартиры-желудки монстра, они занавешивают окна шторами, закрывая галаза чудовищу и не давая смотреть ему на мир, они залепляют ему рот железной дверью-пластырем.
А дому больно и страшно. Он ветшает, разрушается, линяет и смотрит больными, немытыми глазами-окнами на пробегающих мимо людей и вздрагивает от их, мимоходом брошенных фраз: "Фу, какой дом страшный! И чего его не снесут, только место занимает! ".
Да, этот дом растянут, распластан, навеки распят вдоль набережной, со всех сторон зажат сверкающими небоскребами. А когда-то, давным-давно, он был самым большим домом на всей набережной. И возможно, самым красивым. За годы жизни он много раз менял окраску и сам теперь забыл, каким цветом его наградили строители при рождении. И жильцов своих он не помнил. Может быть, мимо его глубоких, сумрачных арок старая водовозная кляча когда-то тянула бочку воды, доживая свой тяжкий клячинский век и вспоминая себя резвым жеребенком, а может быть, по набережной фланировали, картинно стреляя глазками направо и налево, красиво одетые барышни в надежде заловить жениха получше. Все видел этот дом. Жизнь людей. Жизнь своих паразитов. Видеть и ничего не помнить. Щемящее забвение старости, неуловимо-знакомый запах. "Запах старости". Когда так говорят, все сразу понимают, о чем идет речь и еще никто не взялся описать, чем же действительно пахнет старость. Старость людей. А старость дома? Сырость, плесень, прель гниющих листьев, нанесенных ветром в выбитыве окна, отсыревшая штукатурка потолка в грязных разводах и влажные, отставшие от стен обои. Разбухший, местами вздувшийся, как утопленник, напитавшийся влаги за многие осени и вёсны паркет полов, запах ржавого железа и мокрого картона.
Дому, этому каменному монстру, не хотелось жить, не хотелось умирать. Ему все равно. Он не живой.
Она смотрела в окно и почему-то, глядя на небо, вдруг подумала, что сейчас дома, река, небо, все выглядит так, как бывает к вечеру после душного летнего дня, когда спадает жара и на город оседает марево вечера и утки по летнему спокойно качаются на воде, как маленькие корабклики.
Движение картинки за окном остановилось, рамы большого панорамного окна превратились в раму картины и на миг ей показалось, что она видит полотно старых голландских мастеров.
Река, утки, линия домов вдоль набережной и небо, припорошенное облаками.
Она качнулась в кресле и краткое очарование прошлого исчезло. Прозаический скрип кресла вернул ее в свои мир, с неумолчной трелью звонков и бесконечным людским потоком в коридорах этого огромного муравейника. Ей подумалось, что ей грустно. Просто безумно грустно. Отчего, она и сама хорошенько не понимала.
У собак часто бывают грустные глаза, но ведь врядли собакам действительно бывает грустно и тем не менее их глаза… В них словно сосредоточена вся вселенская тоска, вся скорбь и печаль. Но это не мешает им весело крутить хвостом и бегать за палочкой. С такими же грустными глазами.
А ей грусть мешала. Мешала всему ее существу, противоречила и сбивала ее бодрые мысли, что все хорошо, что все налаживается. Эта грусть вскармливала в ней желание молчать и собирать хвостики мыслей в одну связку. "Связка дохлых мышей, а не мысли" - с отвращением подумала она, в очередной раз поняв, что она давно не слушает, о чем ей говорят, а слушает только свои разобранные мысли.
В голове всплывали обрывки прочитанных фраз… "свобода - это, по сути, одиночество и тишина". Она давно споткнулась на этой фразе в какой-то книге и убрала ее подальше, в закоулки памяти, чтобы не думать над этими словами, не примерять их на свою жизнь. Потому что свобода навсегда ей не была нужна. Дочка, любимый муж, домашний зоопарк - в этом нет ни тишины, ни одиночества. "Все смешалось в доме Облонских" - это про ее дом. И она любила его таким, какой есть, любила дочку, мужа, собаку, кота, бардак, вечный шум и нескончаемое движением. Перметтум-мобиле в миниатюре. А свободы все же хотелось. Иногда, чуть-чуть, ненадолго. Тишины и одиночества. Тишины в голове и одиночества в душе. Чтобы соскучиться от одиночества и устать от тишины. И чтобы знать, что есть к кому вернуться, чтобы знать, что ее ждут и по-прежнему любят. Но она боялась обидеть близких своим внутренним отсутствием, ее отрешенный взгляд и странная полуулыбка пугала любимого, которому начинало казаться, что эта отрешенность из-за него, что она его разлюбила, что она от него устала…
А она не могла и не хотела делать ему больно и через силу возвращалась назад, к нему и улыбалась прежней улыбкой. Только иногда, когда он увлеченно, не замечая ее, работал, а она сидела рядом и читала, она могла отвлечься от книги и на короткие мгновения, глядя в темное окно, уйти в тишину и одиночество…
Чтобы вынырнуть оттуда и вновь сказать: "Я люблю тебя! "