Остров химер. часть первая. гл. 5

                5.ТА, ЧТО ВОПРОШАЕТ.

     Он словно потерялся. Тысячи вопросов упали с небес в сознание Белариона, подобно второй маске, выпущенной из рук летящей Химеры-Матери. Маска рассыпалась пылинками бесчисленных сомнений, выражая мучение верующей души. Протяжный вопль, исполненный печали, но уже не столь отчаянный, резал слух. В голосе Страха звучал поиск нового оправдания своей вере, коль иные оправдания святой лжи потерпели крушение в столкновении с миром. Что бы сталось, если бы прозрачные стены отобрали безграничную свободу в пользу другой свободы, какую предпочёл воле белый волк? Нет, ничего бы не изменилось. Просто Вера говорила бы словами беркарийца, до абсурда утверждая его собственную веру, пока бы он не забыл все чужие воззрения и выводы, к которым так любил прислушиваться. А так как Вера укрепляется лишь в противостоянии, под дивным светом сомнений, - то она бы ослабла и зачахла без столкновения с антиподом. И глаза окаменели бы, оставив все иные чувства, а чтобы вера жила, - ею необходимо делиться со всеми. Не так важно здесь достижение взаимопонимания, как важна разница вер двух людей и синтез различий, в котором развивается вера обоих; и нравственно-духовный опыт постоянно растёт, будто дерево, держащееся корнями за почву традиции в вечной борьбе с ветрами перемен.

     Так самоубийственна одинокая Вера! Беспомощна во вскармливании самой себя, бесцельна в существовании, - пока нет любви, начало которой – в доверии. Любовь открывает ключом благодати одну веру другой вере. Из любви мы начинаем говорить о нашей вере, желая хоть чем-то помочь своим ближним. Если любовь укрепляет веру, мы не можем молчать и просто шевелить губами за стеклом, - вера в любви так хочет быть услышанной, чтоб стать понятой!

     Химера Веры заставила-таки усомниться в том, найдёт ли Беларион свою Звезду, и сможет ли он когда-нибудь выйти из этого круга? И, может статься, Химеры разорвут на части несчастный разум, не оставив свободного места в сознании, реализуя образами любую новую мысль.
- О, Небо! – воскликнул он, созерцая необратимый распад черной маски на атомы, - Чьё ты, Небо? Неужели я выброшен из мира Стражей?! И где теперь родные небеса  Беркарии? Или я недостаточно свят?.. Помоги мне, Господь мой, найти Путь к желательному финалу.

     Беларион не решался пойти дальше. Он не знал, куда? Даже хотел было идти назад, к Вратам, чтобы найти способ прорваться. Так сомнения наполнили его душу! А вдруг выйти невозможно? Но только он прикинул обратный путь, чей-то сладкий голос раздался вдалеке: «Иди сюда!» Нельзя было воспротивиться этому зову, он снова вселил мысль, что повернуть было бы просто бессмысленно. В Беларионе заново пробудился дух исследователя: узнать, что будет дальше, и лишь потом думать о выходе из этого странного мира. Мира, насыщенного качеством жизни, но такого бескровного.  Где-то же есть Повелитель?.. И вечно полная Луна над  Островом, где никогда не наступит рассвет.

     Беркариец и прекрасная дева в зелёном бархате, лицо которой скрывала густая вуаль, шли навстречу друг другу. Она приветливо простёрла руки и дотронулась до его плеч, а из глаз, пусть и незримых, струился живой свет. Где бы ни ступила её нога, из земли начинали бить маленькие роднички, символизируя абсолютную полноту и чистоту сердечных чувств. Из складок её платья на траву сыпались миниатюрные бутоны цветов, которые тут же разрастались пышными кустами. За спиной она несла колчан со стрелами и лук, подобно греческой Артемиде-охотнице, сестре Аполлона-Солнца. Волосы рассыпались завитыми каштановыми локонами и легли на её высокую пышную грудь.
- Здравствуй! – радостно сказала она, - Я пришла, опасаясь, что ты заблудишься и пройдёшь мимо. Идём, я провожу тебя до своей границы. Здесь лес особенно густой, здесь растения питаются моей влагой и согреты теплом этих щедрых ладоней.

     Как уже, наверное, понял мой читатель, это была сама Леди Любовь. Она не всегда была так прекрасна, она долго не могла принять человеческий облик и приобрести ту высоту, которую мы ей сейчас придаём. Люди сначала любили лишь то, что почитали безопасным и благоприятным для жизни, между ними была чаще не любовь, а дружественная симпатия. Химера Любви соткана из условностей: любили Небо за то, что дарило оно тепло и свет, и лило дождь, взращивая растительную пищу и делая ясным окружающий мир при свете Солнца и Луны. Любили Землю за то, что производит для продолжения человеческого существования необходимые продукты. Любили сильнейших за то, что можно укрыться за их спинами от опасностей. Всё то, чему мы можем полностью довериться, - и есть объекты Любви. Так было и так будет всегда. Даже теперь Любовь не может быть бескорыстной: мы ищем в ней хотя бы то особенное тепло, в котором нуждается сердце, как легкие – во вздохе.

     В наше время идол самолюбия опасно преобладает над любовью самоотверженной, а всё от того, что человек подсознательно пытается вернуться к  корням, раскрепощая мораль, - древние люди никогда не рисковали жизнью ради жизни другого, даже не понимая феномен жизни и необратимость смерти. Они не были привязаны друг к другу невидимыми нитями, они не надевали на себя цепи постоянства в любви. Любовь была совсем отрезана от страсти и продолжения рода. В сердца не впивались никакие золотые стрелы, и чувство не порождало душевных мук разлукой и скорбью по утратам. Но по мере того, как всё меньше становилось тревог, человек сам преувеличил Любовь. И то был просто поиск нового страдания взамен страданий, которые он уже пережил. И когда Любовь стала уже слишком нужной пыткой, в то же время став и счастьем, она стала Химерой. Химерой, созданной доверием в страхе быть преданным, забытым, одиноким и подкошенным пустотой изнутри. Чем меньше житейских забот ложится на плечи, тем острее мы нуждаемся в заполнении себя чувствами, - хотя бы к самим себе. Теперь же элементарный инстинкт самосохранения превратился в эгоизм, а чувство любви к кому-либо раздуто, подобно семейному очагу, только последний многим топить не хочется так, как демонстрировать пламя любви в своей груди, чтобы кто-то жарил на нем собственные блага и подкидывал сам дрова бытия по зову придуманного пепла. Влюблённый человек постоянно убивает себя, чтобы жить, предпочитая голосу рассудка эмоциональную сферу абстракций.

     Как только руки Любви легли на плечи Белариона, он напрочь позабыл все опасения. И Химера повела его неведомой, а вернее, ей одной известной тропою, ведущей в самую чащу. Вскоре беркариец увидал то место, где она обитает. На двух массивных деревьях, справа и слева, горели два огромных факела, освещая небольшую поляну, посреди которой помещалось ложе, напоминающее кресло. Химера заняла своё место, полулёжа на подушки из того же бархата цвета садовой зелени, сбросив с плеч своё погибельное оружие. Сквозь вуаль Химера то мечтательно оглядывала окружающую природу, то заглядывала в глаза беркарийцу, но она ничего не говорила.

     Только лёгкие руки всё бросали на землю цветы, хранимые платьем дивной оболочки светлого чувства. Рядом с ложем Любви бил чистейший ключ, она набрала воды в чашу и подала Белариону. Ледяная вода оставила во рту странноватый терпкий привкус. Он спросил:
- Почему ты молчишь? Как я понял, мне нужно тебя постичь прежде, чем я смогу с тобою проститься.
- Да, это так. Но постичь меня нельзя. Помни, что Любовь вопрошает, а не отвечает. И главный вопрос, живущий в глубине любого чувства, который сердце задаёт разуму: зачем оно? Откуда оно? И к чему оно приведёт в конце своего развития?
У Белариона, как он думал, всё обстояло как раз наоборот, и он вновь с Химерой поспорить решил:
- Но и разуму также нужно спрашивать сердце, особенно, когда  для чувств нет никаких заранее придуманных условий. Я никогда не искал причин тому, что есть в моей душе, Можно и не отмечать в спонтанной симпатии ни особого смысла, ни определённой причины.
- Вот потому-то Любовь и вопрошает! – подтвердила Химера, - Ей нужно знать своё происхождение. Любишь ли ты? Есть и то, что все любят. Нужно презирать себя, чтобы ничего не любить. Возможно, ты не можешь слепо понадеяться и до конца поверить в объект своей любви, но сама любовь от этого ничего не потеряет: ни глубины, ни высоты. Счастливая, она наполняет светом, но светом подчас неверным. Несчастная, она светит ярче и, возможно, дольше. Разочарование не придёт к тому, кто ничего не знает об объекте любви, - не зная, можно идеализировать и не видеть ни одной трещинки в образе!
На это Беларион неодобрительно хмыкнул:
- Лучше уж я разочаруюсь, что намного выгоднее, чем любить неведомую душу и не желать узнать о ней правды. Зачем же приписывать выдуманные качества кому-то? И многое из того, что все любят, я не могу и не хочу полюбить. Если бы все люди на свете любили Солнце, ночь стала бы ненавистной со своею Луной, она знаменовала бы разлуку со светилом. Всё должно быть любимым, чтобы быть и оправдать бытие перед Вечностью. Ты понимаешь?
- Но всегда можно предпочесть и свету, и тьме, серые сумерки, - как бы невзначай пробормотала Химера.

     Казалось, она не понимала иносказаний Белариона, а говорила и думала про себя и о своём.
- Я свободна, я пленена лишь внутренне. И у меня три пары крыльев, я – птица высокого полёта. Я лечу там, где не живут даже Архангелы, где ветер не задет ничьим вздохом. Я единственна, и мне не нужны дубликаты. Облик Любви есть красота, но понятие красоты различно для каждого. У меня есть красота для всех, даже для тех, кто восхищается уродством, - я красива! Пока я не откину вуаль, все возлюбленные также красивы. Пока не кончатся стрелы, вуаль не спадёт ни с одного лица на свете…
- Постой! – перебил её беркариец, - Вот я не уверен в своей любви до конца. Ты могла бы мне помочь! Почему же ты не стреляешь в меня так долго?
- Я берегу стрелу до тех пор, пока перед тобой не возникнет та, что совпадёт с твоим представлением идеала любви. Нужно же любить равных себе: то, что выше, - уже больше, чем просто любовь. А то, что ниже, - никогда не станет истинной Любовью.
Беларион знал это, и всегда боялся это услышать, и несказанно огорчился:
- Выходит, что я никого никогда и не любил…
- Видимо, ты полюбил саму Любовь. И если тебе до сих пор всё равно, кого любить, ты ещё не закончил поиски. Любовь – это ещё не Звезда, но Звезда не станет выше Любви. А чтобы не любить вовсе, нужно слишком презирать себя, поселив в душе муку пустоты.
- Всегда есть что-то кроме, - возразил Беларион.
- Всё, что кроме, породила Любовь. Всё, что кроме, ты можешь испить из моего источника, - горделиво констатировала дева.
- Как бы не захлебнуться! – съязвил беркариец, не принимая такую великую самонадеянность Химеры.

     Любовь стала Химерой лишь тогда, когда выросла до того, чтобы двигать всем остальным в жизни, но Беларион считал, что настоящая благодетель бескорыстна, в то время как Любовь вопрошает и ждёт взаимности. Быть благодетельным и творить добро из любви – это потребность любящего, а нести своё добро равнодушно, не ожидая отдачи, - это способность святого. А Беларион всегда больше ценил способности, чем потребности.
     Любовь, словно читая его мысли, снова заговорила, с обидой в голосе:
- Разве ты можешь отвергать пристрастия? Разве ко всем и вся ты испытываешь одинаковые чувства?
- Конечно, нет! Но не могу же я настолько полюбить что-то одно или кого-то одного, чтоб отмахнуться от всего сразу! Так легко забыться, но чем я тогда докажу полноту своих чувств? А вдруг любовь исчезнет, - та, единственная, - тогда улыбнусь ли я миру, переживу ли её погибель?
- А если я помогу тебе никогда не терять, - предложила Любовь, - ты непременно останешься в выигрыше.
- Но я не желаю забывать всё ради обретения одного. Все Химеры нужны, не только ты одна хочешь пленить меня. Как бы высоко ни леталось, всё равно однажды крылья Любви меня подведут, устанут, сломаются в потоках иных необходимостей бытия.
Химера возразила:
- Поверь, даже тяжелое падение не уничтожит дивную память о высоком полёте! Это вечно и незабвенно!
- Я ведь не из тех, кто живёт воспоминанием!
- Все живут воспоминаниями, ибо новое чувство есть приукрашенное прошлое, с которого время стёрло прежнее очарование будущим восторгом. Ничего во мне не меняется, кроме лица, и потому оно скрыто. И я всесильна, пока не раскрыта тайна трансформаций.

     Самоуверенность Химеры уже начинала выводить Белариона из себя, и таким неуместным казался её надменный тон! Не любил беркариец подобного вызова. Ну и что, что его невеста – ниже, слабее, но разве он не может её любить? И он как-то спонтанно решил, здесь и сейчас: что ничего нового не примет, что нужна ему Сабрина, - и только она одна! И Беларион ещё сильнее захотел, чтоб этот разговор поскорее завершился.
- Любовь, я знаю лишь ту простую вещь, что мне надобно откланяться и идти дальше, - сказал он, - Я об одном лишь могу тебя попросить: укажи мне дальнейший путь!
- С чего ты решил, что я пропущу тебя?! – взвизгнула Химера.
- А с чего ты взяла, что меня можно удержать?! Или ты считаешь, что каждый обязан быть тебе покорным?
- Нет, - безмятежно воскликнула она, - Просто я завела тебя в тупик. Иди же, поищи хоть намёк на тропку в этой глуши! Все шаги приведут тебя сюда, снова ко мне, ибо я – единственна…

     Беларион давно уже поглядывал на странную её вуаль, и решился неожиданно для себя, - да, тайна должна быть раскрыта! Лжет ли она, или слова её правдивы? Осторожно приблизившись, он ухватил вуаль и сдёрнул её с лица Любви. Вуаль сама собой кинулась на его глаза, будто живая. Беларион с трудом оторвал от себя материю, изо всех сил удержал её и успел увидеть изменчивость лица Химеры. Не было на нём ни одной чёрточки, ни одной клеточки, которая бы не менялась! Зрелище то удивительное, и вправду, - дева являла какую-то особую, универсальную и вечную красоту.

     С полминуты Любовь цепенела, а после – жутко закричала, также по-птичьи. Из глаз, наполненных сиянием, брызнула кровь вместо слёз, и она схватилась за разоблачённое лицо руками.
- И ты тоже причинил мне боль, Человек в Красном! – всхлипнула дева.
Созерцая эту жуть, безумно жалея Любовь, Беларион боролся с навязчивой вуалью, пока неведомая сила не ударила его в грудь так, что показалось, будто его пронзила стрела. Но это было что-то другое, - сила просто отбросила его далеко назад, вон из этого лесного лабиринта. Дикие крики Любви утихали…

     Когда он поднялся с земли, под ногами оказалась злая, неподвижная маска беспристрастности, словно укор, словно лишь это достанется Белариону на все века, а рядом с маской лежала злополучная вуаль. И эта вуаль медленно сжимала маску, превращая её в крохотное, обугленное, бескровное сердечко, показывая, что от любви всё равно никому не уйти! А в голосе Химеры Страха над лесом стонало горькое разочарование. Беркариец мучительно смотрел на этот символический и беспощадный упрёк, отчего,  в конце концов,  даже чуть-чуть разозлился: Химера-то какое право имеет учить его Любви?!



                ЛЮБОВЬ.

Не являйся ко мне, шестикрылая,
Не нацеливай в сердце стрелу, -
Эта мука любви опостылая
На ладонях сгорает в золу.

Так бывают близки нелюбимые,
Далеки, кому дарим любовь, -
Нынче ночи мои стали длинными,
Ты, Химера, пойми мою боль!

Не кружи, серафимоподобная,
Над хмельною моей головой.
Не вскипает уж кровь моя черная,
Да Судьба моя встала за мной:

Знаешь, не изменить мне решения,
Знаешь, есть мне и дом, и жена, -
Только ей верю я без сомнения,
Пусть со мной и не обручена…

Да не плачь ты слезами кровавыми,
Лицемерен твой корень и гнил!
Я своими душевными ранами
За тебя столько крови пролил!

Ах, оставь, Госпожа Самолюбие,
Не внушить снова радость душе…
Увлечение? Только прелюдия,
И она доиграла уже…

А лицо облепила та гадкая,
Как паучии сети, вуаль.
Но зовет меня мука пресладкая
За Звездою возлюбленной вдаль!

Я сорву этот ком лицемерия,
Сострадая Химере Любви:
Той, что может разрушить неверие,
Той, что может надежды явить,

Той, что вселяет бесстрашие,
Новый творя Идеал, -
Сердцу биение нашему
Бог для любви только дал!
                (11 сентября 2003 года).