Кумир

КУМИР
/литературная рефлексия/

Прежняя наша жизнь, не в пример нынешней, была, если можно так выразиться, патриархальной. В искусстве это бросалось в глаза особенно.

У меня, как у всякого уважающего себя читателя, был «свой» писатель. Ему нравилось — мне льстило. Особенно, когда, завидев меня издали, приветствовал по-детски радостным воплем и тащил в писательский Союз с явным намерением похвастаться перед коллегами: «Позвольте представить вам моего постоянного читателя. Прошу любить и жаловать».

Любви не заметил, но жаловали очень.
– Приятно, наверное, иметь своего читателя? – облизывались завистники.
– Приятно, – скромно соглашался «мой».– Но и ответственно.  Которые без читателей, могут прилгнуть и даже пококетничать с властями, а я обязан беречь свою репутацию, как девица природную чистоту.

Стоило «моему» зазеваться, как меня умыкали неудачники и, нервно оглядываясь, умоляли подыскать читателей и для них. «О благодарности, – бормотали, – можете не беспокоится. За нами не заржавеет».

Завидев меня в опасном, как ему казалось, окружении, «мой» устремлялся на выручку довольно бесцеремонно:
– Господа, читателя надо заслужить!
Наедине спрашивал: «Читали мой новый роман»?
– «Торжество плоти»?
– Вчерашний день, – пренебрежительно отмахивался он. – «Последнее содрогание».
– Простите, не успел.
-Поторопитесь, дружище. Не сегодня-завтра запретят. У меня вполне надёжная информация.
– Я бы порадовался обыкновенной ругани, – произнёс кто-то рядом.
– Пускай ругают молодых, – произнёс «мой», – А мне запрет подавай.
С тем и удалился, яркий и сияющий, как прогулочный пароход.

На несколько лет потерянный из виду, он, откровенно говоря, выветрился из моей памяти, как вдруг — здрасте вам! — глазам своим не верю, такая произошла с ним перемена. Старость висела на нём клочьями, как костюм погорельца.
– Захворали? – всполошился я.
–Главной хворью нашего века, – подтвердил он.
– Неужто  СПИД?
– Почёл бы за удачу. А то ведь перемениться требуют. А в какую сторону не уточняют. Вот и получается, направо пойдёшь, по башке огреют. Налево — под задницу поддадут.
– Стало быть, притесняют?
– Вроде, как освобождают, да толку чуть. Неизвестно, как этой свободой распорядиться. С вами, человеком проверенным, можно быть откровенным. Не хочется думать, что время запретов навсегда миновало. Может для кого-то свобода и благо, а для нас, писателей, ничего ужаснее и вообразить невозможно. Сужу по себе. Прежде из президиумов и загранкомандировок не вылезал, а нынче критики упрекают, что много пишу и мало совершенствуюсь. Намекают, что моим творчеством больше вторсырьё интересуется.
– Но ведь и прошлые времена не исключали сложностей.
– Те сложности с нынешними, как масло супротив маргарина. Нынче, что упало, то не твоё. Тогда, как прежде, случалось вывернуться, к тому же с прибылью.
– Как же это?
– А так. Видишь, что интерес к тебе иссякает, идёшь к определённому лицу и требуешь запретить. Лицо, конечно. удивляется, но держу мёртвоё хваткой: запрещай!
– Конкурентов?
– Они и без того в запрете. О себе хлопочу. Для убедительности какой-нибудь подарочек колониальный выложишь. Деваться, стало быть, некуда. Уважит. Тотчас же шумиха, предположения, сплетни. Читатели магазинные залежи разгребают. А когда недолго спустя запрет отменяется, я снова на коне. И даже с саблей. А нынче мёртвые сраму неймут. Хватают живых костлявыми ручищами. Лезут в издательские планы и на журнальные страницы, как шекспировские ведьмы. А то немногое, что остаются свободным, между своими распределяется. Одно утешительно, не одинок в свалившихся бедствиях, однако печалит, что собраться по несчастью рассеяны на литературной ниве, как татары на поле Куликовом.
– Подались бы в драматургию. Ведь и прежде баловались.
– И тут прежде было по-другому. Выйдешь, случалось, в антракте собственной пьесы в фойе, сразу подскакивает знакомый деятель искусств, увлекает в туалет, накидывает крючок и шепчет: известно, мол, отчего твой персонаж Полумамин во второй картине первого действия произносит  «Э». Поясняю, оттого, что актёр в этом месте текст потерял. Не верит! Ты, говорит, нарочно придумал эту версию, чтобы отвести подозрения. А на самом деле… Короче, вернёшься домой, поскитаешься до утра из угла в угол и к следующему представлению соглашаешься, что «Э» в тексте точно необходимо. Ждешь его, тогда как актёр, чтоб ему пусто было, перестаёт произносить. Ему, видите ли, э-канье мешает общаться на сцене с партнёрами.
А деятель не дремлет, снова уволакивает меня в туалет, набрасывает крючок и восклицает: «Ага! Убрали-таки крамолу. Что я и предсказывал». А теперь эту самую «крамолу», хоть в нос начальству подсовывай, не чихнет.
– Разве что в кино?
– На нём и вовсе можно ставить крест. Женщина в ванне уже не считается роскошью даже для шестнадцатилетнего онаниста. Им оргию в натуре подавай. Разве что на наши экраны залетит какая-нибудь импортная колибри. А старикам какое кино? От себя не ведают, как избавиться.

И удалился усталый и раздражённый, напоминающий лайнер, чей стремительный взлёт был прерван обстоятельствами, от него не зависящими. Мягкой тебе посадки, мой бывший кумир!
Борис  Иоселевич