О живописи

  Урбан принес эскизы своих работ. В первый раз меж ними произошла размолвка. «Сталинградская мадонна» Астрид не понравилась. Тип лица нерусский. Какое-то отдаленное сходство портрет имел с ее лицом. Интересно была задумана картина «Холод». Серовато-белый фон. Таким бывает снег ранней весной. Хорошо чувствовалась перспектива. Степь была абсолютно голой. Только чахлое деревце торчало среди бескрайнего, безмолвного простора. Изогнутый в борьбе со степными ветрами ствол походил на скрюченный канат. Редкие сучковатые ветки. Это черное пятнышко только подчеркивало затерянность всего живого в этом гиблом месте. От картины веяло холодом, и этот холод леденил душу.
Наиболее завершенной Ларсон показалась картина «Воронье». Когда Матиас развернул холст, Астрид даже глаза зажмурила. Степь ослепительно белая. Солнечный морозный день. Серебристые блестки разбросаны по холсту. И все испятнано темными бугорками -- могилы. Метель наспех захоронила погибших: где-то из-под снега торчат скрюченные пальцы, в другом месте носок сапога, каска... И воронье. Жирное, черное. Насытившееся до отвала.
-- Почему бы вам не назвать эту картину «Сталинградская трагедия»?
-- А чем вам не нравится «Воронье»?
-- «Воронье»? Это слишком общее название, -- продолжала рассуждать Астрид. -- Где это и что это?
-- Искусство -- всегда типаж. Как в литературе, так и в живописи, -- не согласился Матиас.
-- Одно не исключает другого. «Гибель Помпеи», например. Не дай художник такого названия, эту картину мы воспринимали бы, наверное, по-другому. Наше знание исторического факта только усиливает ее драматизм.
-- «Воронье» содержит в себе двойной смысл. Это не только, так сказать, «пейзаж» под Сталинградом. Черные обожравшиеся человеческим мясом вороны -- это те, кто послал на убой несчастных, останки которых мы не столько видим, сколько угадываем под белым саваном.
-- Надеюсь, вы никому не говорили об этом втором смысле?
-- Если бы Барлах и Панкок объясняли свои картины, этих художников немедленно бы вздернули. Художники при диктаторах всегда пользовались иносказанием.
-- Тогда почему вы назвали картину «Сталинградская мадонна»? Эта конкретность, которую вы избегаете. К тому же тип лица у нее -- нерусский. И почему она у вас такая синюшная?
-- Синюшная? -- Матиас усмехнулся. -- Я всегда считал вас тонким ценителем искусства, а вы говорите, как школьный учитель. Вспомните, что говорили в свое время критики о «Самари»*.
-- А что они говорили?
-- Особенно Ренуару досталось за синий тон. У Самари синим отливает и подбородок, и губы. А один из наиболее благожелательно настроенных критиков выразился примерно в таком духе: великолепное блюдо из красок. Здесь есть все -- ваниль, фисташковое варенье и зеленый крыжовник. Это так здорово, что портрет можно есть ложкой.
Астрид улыбнулась:
-- Забавное и великолепное сравнение. Но ваш синюшный цвет не вызывает такого желания. Вы говорили -- женщина после бани. Вы видели когда-нибудь женщину после бани? Она цветет, как роза. А у вас будто ее вытащили из проруби.
-- Вы толкаете меня к бесплодному натурализму, -- несколько раздраженно заявил Урбан, -- Золя говорил импрессионистам то же самое. Он видел в их попытках только отход от натуры, жалкое приближение к ней. А в лучших работах -- ученические попытки. Золя не видел того, что видели Ренуар, Моне, Писсаро. Они расщепляли солнечный спектр. Он заполняет их картины. Золя же тащил всех к копированию действительности, к тому, что только видит наш глаз, инструмент хоть и великолепный, но недостаточно совершенный.

* «Портрет актрисы Ж. Самари» -- известная картина художника-импрессиониста Огюста Ренуара.

-- Не сердитесь, Матиас. Возможно, я не права. Но ведь только через сомнения можно прийти к истине.
-- Я не сержусь. Вся жизнь -- страдание, -- неожиданно заявил Урбан.
-- Это вы вычитали у буддистов?
-- Я ничего не знаю о буддистах. Я сам пришел к этому выводу. А вы не согласны со мной?
-- Будда считал, что рождение -- страдание. Соединение с немилым -- страдание. Болезнь -- страдание. Разлука с милым -- страдание.
-- А соединение с любимым? -- спросил Матиас.
Астрид снова улыбнулась:
-- Вот об этом у Будды ничего не сказано,