Небо. Самолет. Кундера

В своих романах столь любимый мною Милан Кундера, этот виртуоз  интерпретации – а именно этим словом мне хотелось бы воспользоваться, трансформируя в нем вездесущую идею писателя-творца, создающего жизнь и потому  жаждущего смерти, в идеею данности, коей обладает мир, даже такой непредсказуемый в силу своей многовероятности и полипотенции, как мир постмодерна, – так вот столь любимый мной виртуоз интерпретации мира постмодернистских полипотенций, Милан Кундера в «Невыносимой легкости бытия» говорит, что герои не рождаются, как люди, из чрева матери. Их не вынашивают долгим сроком, чреватым тошнотой и навязчивостью непреодолимых желаний, но они возникают из момента, из действия, из слова, из мысли, из поступка. Возможно, они также возникают из бездны глаз попутчика, продавца, кассира, дворника, миллионера, встретившегося вам на пути. Из всех, конечно, сложнее встретить миллионера, не то, чтобы успеть уловить свет или тьму пропасти его глаз. Эту бездну надежно охраняют специально обученные люди, этакие ходячие шкафчики, прячущие собственную бездонность глаз под солнечными очками. Вы думаете, очки эти изобретены были человечеством с целью защиты своих глаз от солнечного света? Куда уж! Веками люди смотрели на солнце, боготворили его в первых, едва сознательных культах дня и ночи, страстное соитие которых каждый миг бытия порождало жизнь. Веками наделяли люди свет, исходящий от этого полубожества сверхъестественной силой и мудростью. Веками солнце было желанной и одновременно непреодолимой данностью расширяющегося с каждым десятилетием эры мира, но случилось так, что, когда этот мир потерял свою данность и обзавелся потенциями – едва ли мыслимым множеством возможностей собственного существования – когда мир лишился этой изначально присущей ему единичности, тогда человек надел на глаза солнечные очки.
Марта родилась из полета. Ее соседка по креслу в самолете – из солнечных очков. Она так глубоко насадила их на свой раскрасневшийся нос, что казалось, она хочет заменить ими собственные глаза: вынуть глазные яблоки, как вынимают на ночь вставную челюсть, и опустить их в стакан с водой до следующего использования. Но мода на пустые глазницы либо уже миновала, либо еще не пришла, и женщине приходилось прятать свое абсурдное желание под глубоко всаженными в глазницы солнечными очками.
Марта долго не могла найти удобное положение в кресле, чтобы хоть немного поспать. Ее тело отказывалось помещаться в столь маленькую коробочку пространства между кресел, хотя и было весьма миниатюрным и изящно сложенным. Оно поминутно сообщало Марте афферентными нейронными сигналами о своем недовольстве и несогласии с выбором Марты лететь. Впрочем, против самого полета Мартино тело не бунтовало, как и любое другое тело, его донимали неудобства. То ему не давала покоя правая нога, закинутая прихотью Мартиного сознания на поручень впереди стоящего кресла, то левая, прижатая правой, то в спор вступали поясничные мышцы спины, натягивающие ее прямую, строгую осанку на зубчатый позвоночник, то ныла шея, то плечо, то желудок начинал урчать, чтобы в конечном счете не оставаться в стороне от происходящего. «Ему-то какое дело»,- думала Марта, - прислушиваясь к урчанию. Поменяв еще несколько поз, Марта вызвала борт-проводника и попросила воды.
- Это все от страха, - сказала соседка, когда борт-проводник ушел.
- Что от страха? – спросила Марта, выпив стакан долгим монотонным глотанием. Глотание было ее страстью. Она никогда не выпивала жидкость залпом, она растягивала процесс, медленно пропуская воду, сок, чай, кофе или коктейль сквозь свою гортань. Крепкие напитки Марта не любила, потому что их нужно было пить залпом. Ей же нужно было сперва пропустить жидкость через ротовую полость, затем проследить, как она медленно протекает по гортани и опускается по длинному пищеводу в желудок. Пищевод у Марты был длинным, несмотря на свой небольшой рост, она его длину ощущала явственно. Всякий раз, когда жидкость миновала этот этап, Марта задавала себе один единственный вопрос: если выпить воду залпом, получится ли водопад в ее пищеводе, или она так же мерно стечет по его стенкам, как при глотании? Но в ответе на этот ее вопрос существовала возможность, а Марта возможностей не проживала, как не проживает ни один человек сослагательного наклонения.
- Жажда от страха. И боль, - пояснила женщина в солнечных очках.
Марте не хотелось с ней говорить, но она так пристально смотрела на нее своими глазницами сквозь черные стекла, что Марта поняла: разговор неизбежен.
- От неудобства. Здесь же попросту узко, - ответила она.
- Нет, - возразила женщина, - неудобства в сущности нет. Это вымышленное ощущение, или даже комплекс ощущений, которые запускает страх. Ведь человек по природе трус, но привык считать себя храбрецом, потому как, по его представлению, трус никогда бы не возобладал над природой. Поэтому признаться себе в трусости человек не в силах, и организм, тело, чтобы хоть как-то избавиться от природой заложенного страха сообщает человеку сигналы, которые человек декодирует как неудобство, жажда, голод или даже желание мочиться.
- Желание мочиться, наверное, чаще других декодирует страх. В вашей терминологии, - усмехнулась Марта.
- Вы зря смеетесь, - укоризненно покачала головой соседка.
- То есть, по-вашему, - заинтересовалась Марта, - человек вовсе бы не мочился, если бы не его пресловутый страх, и мог бы существовать без пищи, если бы не боялся, ну а у человека, свернувшегося в три погибели в узком самолетном кресле, ноги затекают от ужаса, а не от узости пространства?
- Лично я этого не исключаю,  – резюмировала женщина в очках и вытерла ладони о брюки, обтягивавшие ее выпуклые, как у лошади колени.   
«Не исключаю», - сказала женщина с пустыми глазницами под солнечными очками, а то, что она ничего не исключала, означало, что она делает не что иное, как бросает Марту в пучину возможного.

Этот виртуозный паук пространства и времени своих романов, Милан Кундера, - а именно с паутинами, замысловато развешанными на ветвях, листьях, травинках и грибах реальности, соединяя их в то самое неведомое и коварное нечто смерти, невидимое, едва осязаемое каким-то налетом недопонятого ощущения и прекрасное в каплях росы, манящей неминуемыми сладкими, потому как последние, мучениями и облегчающей гибелью в плену того самого ловкого паука сравнила бы я его романы, - так вот этот виртуозный ткач несуществующих пространств и времен, Милан Кундера, всегда присутствует в кустах, листьях и траве реальности, в которых развесил свою паутину. Его «Я» всегда наличествует в романах самим этим местоимением, а также некоторой данностью автора как такового. Кундера в своих романах имплицитно дан. Он не превращается в рассказчика с собственной историей, и не строит композиционную пирамиду рассказа в рассказе – он просто есть в ткани повествования, он ведет читателя сквозь лес своих реальностей, и при этом читатель не ощущает его самого. Кундера-автор в своих романах бестелесен, и в этом его мастерство: быть и не быть одновременно, существовать и не существовать, появляться ненавязчивой тенью и исчезать в пасмурный день. У такого автора нет гражданства, родины, статуса, пола, имени. Но у такого автора есть возможность прожить тысячи жизней своих героев, в миллионах их возможных вариаций.
Когда Марта думала о писателях, ее охватывал ужас безумия, безумия не авторского, но собственного, которое глядело на нее из отраженных в зеркале глаз. Правда, Марта никогда не хотела быть писателем, ее монотонно удовлетворяла работа в небольшой конторке большой страховой компании. Хотя самой сути страхования Марта так и не понимала, работала она добросовестно и выверено.
- Ваша жизнь застрахована от несчастного случая? – спросила ее женщина в солнечных очках.
- Нет, - ответила Марта, улыбаясь знакомой теме.
- Очень безответственно.
- Но ведь ничья жизнь не застрахована от несчастного случая, - пояснила Марта.
- Моя – застрахована, - отрезала соседка и назвала сумму страховки. Мартино сознание в ответ на это заявление выстроило иерархию отношений этой странноватой женщины с пустыми глазницами под очками, потными ладонями и лошадиными коленками, с некоторой страховой фирмой, выраженную в определенном стандартном наборе документов, договоров и прочих бумаг, подготовленных агентом фирмы и подписанных жуткой клиенткой.
Ее попутчица жила в мире возможностей, и, гонимая собственной теорией присущего человеку страха перед жизнью в непостоянном мире, пыталась нащупать своими неуклюжими ногами хотя бы маленький островок твердой опоры и надежды. Этим островком представлялась ей страховка. Она почитала ее как забетонированного идола возмещенной гарантии и до ежегодного продления действия этой посмодернисткой сущности выискивала в окружающем ее хаосе новые возможности собственной гибели, от которых стоило бы застраховаться. Первой в этом безумном списке значилась авиакатастрофа.
Сопки, горы, хребты заснеженные – внизу, как белая плотная мятая бумага. Плотную бумагу тяжело измять, и сгибы и изломы на ней явственные, ломанные и настойчивые: такую бумагу, если измять, уже не разгладишь. Таким был мир три тысячи миль вниз – белой плотной мятой бумагой, изломы которой ловили светотень заходящего или восходящего солнца. Когда ты летишь против времени, равно как и вместе с ним, само ощущение времени исчезает, мир теряет это измерение и о его динамичности говорит только сменяющийся под самолетом рисунок светотени на мятой бумаге. Небо поэтому и обладает той своей необъяснимой притягательной сущностью, потому что своей плотностью отменяет время. Небо вневременно, оно константно и вариантно одновременно, оно сущностно, но одномоментно ни материально и ни идеально. Существование неба как такового можно было бы ставить под вопрос, и вопрос был бы правомерен, потому что определить точным языком науки, что такое небо, невозможно. Можно описать слои атмосферы, можно изучить состав воздуха, можно определить условную границу, где воздух заканчивается, если понимать его как газ, содержащий в качестве одной из примесей кислород, можно дать ему другое научное описание, но просто ответить на вопрос что такое небо и главное – как-то локализовать его в пространстве – невозможно. Если поместить его в абстрактную зону «верх», надо как-то локализовать самолет относительно неба или небо относительно самолета. Если поместить его в абстрактность «везде», надо как-то локализовать гроты и пещеры относительно уже не только неба как такового, но и земли. И тогда встает вопрос о том, как определять и где локализовать землю. Как обычно, одна концептуальная неловкость влекла за собой цепь других, и Марта не бралась за разрешение этого парадокса бытийности, она просто смотрела из округлого иллюминатора самолета на землю, привычно полагая, что она сморит вниз.
- Первое, от чего нужно застраховаться, - это авиакатастрофа, - провозгласила женщина в очках, поглядывая сквозь них на Мартин интерес к ушедшей из-под ног земле. – Самолеты разбиваются, конечно, не так часто, как, скажем, автомобили – такого рода случаи, разумеется, тоже необходимо внести в страховку – но все-таки они разбиваются. И вы знаете, мне сложно поверить, что, сокращая частоту собственных полетов, мы снижаем риск собственной гибели. Наоборот, - объясняла попутчица, - мы его увеличиваем.
- Почему? – спросила Марта, не отрываясь от окна.
- Потому что случай не дремлет, - заключила женщина в солнечных очках, еще глубже вдавила их в лицо и нажала на кнопку вызова борт-проводника. 

Как охотно и как красочно обыграл бы жонглер случая, парящий над полем бесконечных возможностей, обозревая их все, неуловимый Милан Кундера, - а именно игру жонглера напоминают его романы, мельтешащие связанными его ловкими руками событиями: так же, как и жонглер начинает с подбрасывания одного шарика, писатель Кундера вводит нас в мир одного героя, и лишь потом, когда мы привыкнем к простоте и незамысловатости этого фокуса, начинает он вбрасывать в эту игру один за одним шарики-события и шарики-миры, не упуская и не роняя ни один снаряд – ни крохотный, ни большой, - так вот этот жонглер героев и их динамичных миров, Милан Кундера, едва ли отказался бы от удовольствия порезвиться с банальным, но таким актуальным в мире полипотенций постмодернизма выражением испуганной женщины о недремлющем случае. В сущности, каждый его роман, в тех узелках глав и абзацев, где самым неожиданным образом переплетаются жизни на первый взгляд далеких друг от друга людей, представляет его безудержную и одурманивающую словесно-событийную игру, начинаемую словами «случай не дремлет».
Марта начинала дремать, ее веки тяжелели и слипались. Глаза устали рассматривать причудливые вмятины и изломы гор на белом картоне земных декораций внизу. Зрение притуплялось и оборачивалось вовнутрь, готовое разглядывать необъяснимую ирреальность сновидений, кажущуюся подчас еще более реальной, чем мир материальных поступков и действий. Ее слух все тише и приглушеннее доводил до ее кутающегося в холодное и неуютное одеяло самолетного сна сознания мерное перечисление возможной своей вероятной и невероятной гибели вспотевшей от собственного невыносимого страха жизни женщины. Ее глаза также убегали внутрь сознания, но только для того, чтобы ненароком не встретиться со страхом, блуждающим по телу хозяйки вместе с током крови, а опустевшие глазницы, казалось, хватались за черную оправу темных солнечных очков.
- Падение на льду на катке и вне его, падение с дерева, падение со скамейки, падение с кровати, падение… - перечисляла она, и Марта отгоняла от уха своего сна эти причудливые образы падения. Она любила падать во сне. Она хотела бы добиться подобного ощущения давящей бестелесности и в бодрствующем состоянии, но одновременно она была уверена в том, что падение во сне не имеет ничего общего с полетом или падением тела наяву, и потому не решалась на подобного рода прыжки и аттракционы.
- Удар электрическим током при контакте с проводами на улице, дома, в офисном и прочего вида помещении, удар током посредством молнии, в том числе и шаровой, удар электрическим током при пользовании бытовыми приборами, удар электрическим током… - продолжала попутчица, вытирая пот со лба, и Марта думала о том, полностью исчезает ли человеческое тело при ударе молнии, или что-то от него все-таки остается. Она также думала, можно ли заменить кремацию ударом молниеносного тока. Марта не хотела, чтобы ее тело медленно и долго гнило в сырой земле, и, несмотря на протесты родственников, оформила специальное завещание о погребении посредством кремации.
-Укус змеи, укус собаки или прочего животного, с последующим заражением… - проговаривала женщина, и у Марты мелькнула последняя перед распахнутыми дверями сна мысль о том, что придирчивые и ушлые страховые агенты обязали свою бедную клиентку перечислить всех животных, потенциальный укус которых мог, по ее мнению, повлечь заражение и гибель. И она, наверняка, прилежно и кропотливо выписывала из какой-нибудь энциклопедии этот зоологический список причин своей возможной гибели.
Увлеченная идеей собственной смерти, эта полнотелая, спрятанная от мира за тонированным стеклом солнечных очков человеческая сущность настолько живописно и навязчиво описывала перед взглядом собственного воспаленного сознания этот умопомрачительный концепт, что окружающие в повседневной жизни дичились ее. Единственными внимательными собеседниками этой странной женщины стали страховые агенты, общение с которыми она начинала вопросом, не увеличить ли ей объем страховых выплат в случае гибели в авиакатастрофе.
Женщина в очках была уверена, что погибнет в крушении самолета, в чем и заключался ее постоянный страх, который она нарочито приписывала всему человечеству. Выйдя из самолета, она снимала солнечные очки, даже если на улице ослепительно светило солнце, и казалось возможным и правильным их не снимать.
Глаза у нее были самые обыкновенные, ничего примечательного, казалось, они были лишены какой бы то ни было, хоть малейшей индивидуальной приметной черточки. После того, как женщина сняла очки, и Марта увидела ее глаза, ей показалось, что весь полет под очками они были у нее широко открыты и занимали самые глазницы, что она собственно и скрывала.
Спустившись с трапа, тоненькая и хрупкая Марта вынуждена была подхватить обмякшее, испустившее дух тело, и крикнуть о помощи. Женщина, весь полет просидевшая в солнечных очках, вытиравшая об свои лошадиные колени пот с холодных ладоней и перечислившая сонной девушке многостраничный перечень причин своей возможной гибели, эта несуразная и болезненная в ощущении собственной жизни женщина, одинокая в своем страхе, видимо, больше не нашла сил пребывать в этом ужасе. И, убедившись, в очередной раз, что авиакатастрофы почему-то не произошло, она решила со вздохом облегчения покинуть этот невероятный многовозможностный мир нестерпимого хаоса постмодерна, и ноша этой сюрреалистической смерти свалилась на слабые руки не верившей в чары сослагательного наклонения девушки.
Когда Марта отделалась, наконец от этой роковой обязанности и в маленькой протопленной квартирке под самой крышей многоэтажного дома, с кривыми и уродливыми угловатыми витками пожарных лестниц с торца, налила себе в огромную чашку горячий чай с молоком, ее обуяло неудержимое желание узнать, во сколько оценила эта женщина с широко распахнутыми под солнечными очками глазницами постигший ее вариант своей смерти. Она позвонила коллегам и те, лениво вбив данные потерпевшей в базу, сообщили Марте, что во всем двадцатитрехстраничном списке возможных страховых случаев Госпожи Д. не указана ни остановка сердца, ни что-либо подобное. По их словам, наиболее близким к случившемуся был указанный в девятой позиции списка инфаркт, но медики постановили своим решением, что инфаркта не было, и в выплате, таким образом, было отказано. Более того, ответили Марте, зевая, адресат выплат отсутствует, потому что Госпожа Д. вела уединенный образ жизни и близких родственников не имела. Марта положила трубку на аппарат и дико рассмеялась.

Так бы, наверное, закончилось свидание с героем зарисовки Милана Кундеры, этого чуткого к абсурду современности классика, или мне, по крайней мере, хотелось бы на это надеяться, моделируя его фантазию посредством собственной. Образ, рожденный из полета, растворяется в безудержном средневековом – или даже более древнем – смехе урбанизированной современности. Никакого юмористического повода – всего лишь банальная разрядка, единственная реальная из всех потенциальных возможностей.

25.06.2011