Осень в глубинке...

Как можно описать осень в русской глубинке? Да и где она эта глубинка? Может в тысячах километрах за МКАД, а может, прямо здесь за углом. Откуда же начинается отсчет, и где она граница? Москва? Питер? Иркутск? Владивосток?
Возможно я прав, и глубинка намного ближе чем кажется. Выходишь за дом, там, где паркуют свои автомобили неудачники, которым не досталось место у подъезда, и все, случилось. Ушел последний глоток цивилизации, и началась она – «глубинка». Исчезла вмиг навязчивая пошлость большого города.
Открылась дверь ночного магазина, и из нее вразвалочку выпало тело, несуразное и немного покосившееся в свете ночного фонаря. Весь вид тела подсказывает нам, что это мужик, простой такой мужик, которого рисуют на карикатурах в Советском Союзе, где там в глубоком прошлом. Но нет, вот она реальность и современность. Уже давно двадцать первый век, а ему как будто бы забыли сказать. Брюки на нем растянуты, рубашка подло выпала, подставляя живот холодному осеннему ветру, ботинки стоптаны и все в грязи. Лицо же его должно быть таким простым и понятным, но оно спряталось от стыда в немытые волосы, потому что сегодня еще только четверг, а баня по пятницам.
Я смотрю в след этой нелепой карикатуре на человека, этой игрушке глубинки, пока та пошатывается в дорогу алкогольных грез. Хлопок откупоренной пробки, и сразу резко в нос бьет запах полусладкого свидетельства давно прогнившего строя. Громкий глоток, жадный и наивный одновременно, будущего нет, прошлого тоже, есть полусладкое, липкое и дурманящее.
В луже сопит огромная сука, ее дыхание гоняет волну по воде и маленький золотой листик. Она лежит точно в луже и никуда не уходит, ее тело немного трясет от холода, но нет, она все равно лежит в ней. Почему? Может быть это ее слезы, они согревают ее, дают ей надежду. Хотя может и не греют, просто она не хочет их бросать. Это единственное что у нее есть и она стережет их.
Я подхожу ближе и  осторожно протягиваю руку, чтоб не дай бог не напугать ее. Она отрывает голову от воды и печально смотрит на меня, глаза накрывают меня волной невыплаканного горя. Хвост неуверенно виляет, разбрасывая листики и мусор по сторонам, надеется на что-то. Кладу руку на ее огромную голову, едва-едва, она же вжимается в мою ладонь, ища спасения. Сука встает из лужи и прижимается мокрым и все еще дрожащим телом к моей ноге. Я ощущаю как ее тело напряглось в ожидании пинка или удара по загривку, ждет зажмурив глаза. Рука не спеша гладит ее, выгоняя из тела страх. Так наверно тянется одиночество и печаль за первым ласковым словом, за заботливым жестом, за приветливым взглядом, за любым кто не будет ее бить.
Как-то однообразно сложена она, это глубинка. Она как большая собака, ждущая, что ее вот-вот пнут, выкинут или обругают. Тело поранено, и душа едва держится в нем, словно деревянная церквушка или домики, с облупившейся краской. Давно уже нет дорог, и строить их никто не хочет, да и за чем они здесь, где по ним никто не будет ездить. Воздух же пропитался дешевым самогоном и безумием женщин стремящихся в чужие и неласковые руки лишь бы убежать от серых луж, от листиков и от ветра, которые стучит в окна домов.
Есть во всем этом что-то одновременно грустное и нелепо смешное. Вот она сила русской души, с убитым мужчиной в мужике, с изнасилованной женщиной в бабе, осталось только животное, с минимальными инстинктами и навыками. В разные стороны развела руки глубинка и сдавила с безумной силой эти тела и то что в них еще осталось от мужчины и женщины, а получившийся комок бросила в грязь, так и получились они, те что гордо именуются местными жителями.
Утром женщина бежит на работу, вечером тащит на себе еду и мелочи для дома, потом убирается, стирает и готовит для того, кто никогда уже это не оценит. Он возьмет все без намека на благодарность и уйдет вечером гулять и развлекаться. Вот так и кружатся они в этом бессмысленном танце, каждый вокруг своих забот и дел.
А в это время краска отлупляется с домов, цемент сыпется, окна мутнеют, а вместе с этим мутнеют и мечты и стремления. Надежды уходят, остаются лишь серые коробочки с серыми человечками, такой кукольный театр в черно-белом телевизоре.
Снова сворачиваю за угол дома, и вот он, «большой город». Сука по-прежнему идет за мной, прижимаясь к моей ноге, ее трясет от неизвестности, от страха нового. Глаза ее плачут, она плетется за мной, хотя и знает, что я не возьму ее домой. Она понимает, что даже в этом большом городе ей придется искать ее личное место для лужи из слез, потому что это ее судьба. Я последний раз глажу ее по холке и оставляю одну выть на фиолетовый диск луны.

Псков-Москва, 2007 год